В. А.

 

Он помнил его улыбку. Дороги интернета для него, воспитанного в другое время, которое, казалось, с каждым годом удалялось на десятки лет от современности, оставались чем-то нереальным, выдуманным, как и телевизионные репортажи из незнакомых стран. Ему всегда было мало электронного письма и цифровых фотографий в приложенных к нему файлах — как грозди высохшего винограда, свисали они из верхнего левого угла экрана компьютера и часто никак не желали открываться. Поэтому высланный ролик с записью дебюта его знакомого в студенческом театре внес немного реальности в их отношения. Впрочем, он не мог и знакомым его назвать — два месяца нечастых электронных посланий для него еще не означало знакомства. Но теперь это не было важно. Теперь он знал, что он готов любить его только за эту улыбку. Каким-то образом — каким, он не мог и представить — она добралась до этого мальчишки из оставленной им когда-то страны от его давным-давно убитого друга.

Наверное, это было несправедливо. Нечестно по отношению к нему, восемнадцатилетнему мальчику, — любить его только за то, что он чем-то похож на человека, которому он так и не смог сказать о своей любви. Но разве имеет значение, за что мы любим или ненавидим своих ближних? Он давно перестал искать ответ на этот вопрос, давно не пытался объяснить свои чувства. И если погибает не сущность вещей, а только их форма, как учили мистики, то этот мальчик вполне мог оказаться тем новым телом, предоставившим временное убежище душе его друга. Если бы только такое было возможно и откровения людей прошлого не оказались бы обычной ошибкой, одинокой вспышкой воспаленного разума, быть может, тогда он смог бы догнать уходившее от него счастье, перевернуть свет, провалиться в дни своего прошлого, прожить их еще раз и сделать то, что не хватило смелости сделать раньше. Труднее всего было поверить, что кто-то решил подарить ему такую возможность.

Он представлял, в каком упоении Бог творил этот мир, наделяя сходными формами людей и предметы, совсем не связанные друг с другом. И как, должно быть, Его радовало именно их подобие, а не отличие. Какой восторг Он испытывал, когда находил похожие мотивы в контурах налившегося янтарным цветом на исходе дня края облака и линии прибоя, в изгибе горного кряжа и спины уснувшего зверя, в случайно упавшей на бумагу кляксе и клочке тумана, побежденного утренним солнцем, в утесе где-то у побережья Виктории и в грубоватых, одиноко растопыренных пальцах чей-то руки. Их сходство говорило не об ограниченности Его фантазии, а доказывало абсолютную правильность Его выбора именно таких очертаний.

Доев спагетти и выплеснув в бокал остатки вина, он задумчиво, в который раз за последние две недели вставил в магнитофон видеокассету.

Это была экспериментальная постановка «Ромео и Джульетты». Как и во времена Шекспира, все роли в ней исполняли юноши. Его знакомому выпала роль Джульетты. В ней было много пародии, особенно невозможным и безвкусным оказался Меркуцио, но он был тронут. Огромный картонный параллелепипед, очевидно, должен был означать колокольню Вероны. Что ж, по крайней мере, их режиссер познакомился с версией Дзефирелли. Он представил престарелого театрального эстета с рыхлым животом, длинными волосами и разбитой печенью, в поношенном бархатном пиджаке, с наполовину расстегнутой «молнией» на черных джинсах, взявшегося за работу со студенческим театром и украдкой тискавшего этих хрупких, еще несмышленых мальчишек в камзолах, оранжевых и красных рейтузах и просторных плащах. До невозможности тривиальный персонаж. Он увидел, как режиссер заигрывает и с его знакомым, и подумал, что он не имеет права ревновать к нему: он сам был похож на сорокалетнего обитателя сценических подмостков, которому вполне подошла бы роль какого-нибудь парасита из комедии Плавта.

Вместе со спектаклем он записал для него и видеопослание. Несколько минут он говорил о себе, улыбаясь загадочно и шаблонно, и под конец жеманно бросил ему воздушный поцелуй. Его провинциальность проскальзывала едва ли не каждую секунду, но он подумал, что все это можно исправить. Напускной налет изящной дерзости как щит от этого мира, который он пока только учится выставлять и получается это у него мило и неумело. Это ничего, потому что пока он еще представляет только материал для ваяния. Я покажу тебе мой свет, мою планету, мой котенок. Сначала Берлин, но там мы будем недолго. Всего несколько дней — и мы уедем в Барселону, потом Севилья, почти не оскверненная туристами Валенсия и неделя на Майорке. Мы увидим все, что я не успел увидеть вместе со своим другом… Моя своенравная Капулети… Глядя на его фотографию и не уставая поражаться их сходству, он думал о скорой встрече впереди и о том, сколько всего теперь ему предстояло вспомнить.

Он должен был вспомнить портовый город на исходе эпохи социализма, когда из запрещенных стран к ним вдруг потянулись корабли, высаживавшие на морском вокзале новых невиданных людей, когда вдруг перестали глушить голоса западных радиостанций и когда им больше не нужно было убегать с запрещенными пластинками от добровольцев-дружинников, спасаясь от исключения из институтов и университетов. Все это произошло мгновенно: стройные, попахивающие таким невинным, мужским потом комсомольские активисты вдруг в одночасье потеряли право гоняться за ними, записывать их фамилии в таинственные блокноты, которые, как говорили, могли быть переданы в саму госбезопасность. Больше эти сторожевые собачонки умиравшего строя не могли, обнаружив заезженные иголкой пластинки — неприметных лазутчиков изобретательного Запада, — отводить юношей, не покорившихся системе, в ближайшие отделения милиции. Он должен был вспомнить старомодный портрет Джеймса Дина в спальне его друга, которому тот так отчаянно старался подражать, коллекцию пластинок Depeche Mode, жизнерадостную, ритмичную музыку первых ночных дискотек, иногда заканчивавшихся потасовками с детьми чужих городов и чужих народов.

Его друг ушел в свой первый долгий рейс, и он посылал ему длинные телеграммы, которые подчас дорого ему обходились. Он высылал даже свежие анекдоты и на почте его хорошо знали и, смеясь, принимали исписанные бланки. Друг потом рассказывал, что их радист безбожно ругался всякий раз, когда ему приходилось принимать для него одно из таких веселых посланий. Он сохранил их все, отбитые судовой рацией письма, и первые три вечера, празднуя его возвращение, они успели десятки раз перечитать их.

Из рейса его друг вернулся с десятилетним японским автомобилем и рассказами о тайских куртизанках. Машина его была широкой, с неимоверно просторным велюровым салоном и они целыми днями не расставались с ней. Прав у них не было, и кататься им приходилось осторожно, угадывая места возможных засад автоинспекции. Женский пол был в восторге от их машины, и им часто удавалось заманить в нее кого-нибудь из самых любопытных и смелых. Кресла откидывались легко, и когда им попадались девушки, готовые идти до конца, их Тойота умудрялась выдерживать любовный натиск сразу четверых, бьющихся друг о друга молодых тел, мечущихся в стальной клетке автомобиля. Это случалось редко, но лето в том году было на редкость длинным — оно не сдавалось до середины октября — и в ноябре, когда город их за одну ночь сделался скучным и хмурым, у них собрался внушительный список любовных побед. И теперь, когда они проезжали по опустевшим, отгородившимся от них дождем улицам, им было, что вспомнить. Они разбирали достоинства каждой из девушек, познакомившейся с их автомобилем, и им казалось, что в салоне они по-прежнему чувствуют запах любви. Этот запах тотчас переносил их назад на три-четыре месяца, смешивался с дыханием июля, и им казалось, что лето продолжается, что оно не кончится никогда.

Тогда он уже знал, что был другим, но изо всех сил гнал от себя свое природное отщепенство. Он понимал, что все его любовные приключения направлены были только на то, чтобы убедить близких ему людей в своей нормальности. И когда они вместе где-нибудь на окраине, что было сил, раскачивали терпеливый японский седан, он все чаще ловил себя на мысли, что девушки были здесь совсем лишними и что больше всего на свете он хотел бы остаться с другом вдвоем.

Весну они начинали с мойки автомобиля. Когда от города отбегали первые дожди и первые долгие туманы, в начале апреля, когда небо еще не было наполнено солнцем, но уже светлело и все чаще в последние минуты заката бывало прозрачно-медового цвета, они выкатывали Тойоту из гаража, подкачивали колеса и начинали ритуал омовения своей потрепанной игрушки. А когда подходил май и они с другом, набравшись смелости, забегали в чистое, еще не тронутое туристами море, машина их была уже готова к новым любовным утехам.

Магнитофон громко щелкнул и принялся перематывать кассету, возвращая его к началу спектакля. Он не стал ему мешать и, сделав короткий глоток, снова в ожидании принялся смотреть на экран телевизора, перебирая в голове все менее желанные мысли. Он думал о том, что в его жизни мало что изменилось за последние пятнадцать лет и что, как и прежде, он обречен идти по канату, все эти годы идти по лезвию своей любви, любви-проклятия. Проваливаться в приступы сентиментальности, уходить в недели депрессий, стараясь вылечить себя алкоголем. А потом — взрывы радости как небольшие награды за целую вечность мучений. И к сорока годам ты превратишься в трухлявую развалину, исходящую слюной, готовую рассыпаться от каждой новой близости, от каждой новой юношеской попки. Очень скоро ты станешь похож на старую-престарую бабу с таким задним проходом, в котором сможет уместиться вся наша улица с аптекой, сапожной лавкой и пивнушкой тети Цили, говорил он себе, медленно хмелея от терпкого, тяжелого вина.

Он вспомнил и то, как семь лет назад, так и не сумев пережить гибель своего друга, всеми правдами и неправдами добился вида на жительство в Германии. Впервые оказавшись за границей, он сразу же, едва ли не за две недели проехал добрую половину Европы, и теперь в его памяти смешались притоны и места пребывания новых европейцев, каналы Амстердама и мартовский холод Парижа, залитая теплым, почти летним дождем площадь Сан Марко и эмигрантские кварталы столицы новой объединенной Германии. Хороши они бывали только тогда, когда ему удавалось раздобыть немного травы. Впрочем, сделать это было нетрудно, и легкая эйфория стала обычным для него состоянием в первые три месяца жизни в Берлине.

Глядя на сцену в склепе и последний поцелуй Джульетты, он вспомнил и тех, с кем когда-то учился в популярном институте, осваивая профессию строителя портов и причалов. Он вспомнил свою однокурсницу — нелепую Каролину, которая, отыскав в себе немецкие корни, зачем-то потянулась на Запад. В Гамбурге она прошла длинный путь от заурядной, непростительно хрестоматийной домработницы до королевы автострады, где после трех лет успешной работы ее, немного переусердствовавшую с кокаином в тот вечер, сбил грузовик одного из спешивших к ней клиентов, великолепный, сверкающий фарами, оскалившийся стальной решеткой радиатора, на которой был изящно распят резиновый кукла-человечек от Michelin. Он вспомнил, как они вместе на лекциях в институте жаловались друг другу на мужчин и на свои неразделенные увлечения. Она всегда надевала слишком короткие юбки на слишком полные ноги, слишком щедро и слишком густо красила губы и слишком быстро уступала оказывавшим ей внимание преподавателям и студентам. Они были подружками, но однажды, когда им обоим было по-настоящему тяжело, он все-таки переспал с ней. Тело ее было рыхлым и мягким, как и ее сердце, и, наверное, никак не могло понять, почему в этом мире ему так часто приходится сталкиваться с безразличием и жестокостью. Когда он ее любил, она глубоко всхлипывала, так и не сумев освободиться от слез. Но он не сдавался, становясь все нежнее, все усерднее вслушиваясь в нее, хотя, впрочем, не испытывал к ней никакого влечения, и очень скоро она подхватила его ритм, вжалась в него, как в свою последнюю опору, и, наконец, разорвала враждебность вечера долгим шумным восторгом.

— Я думала, ты не спишь с женщинами, — сказала Каролина четверть часа спустя, когда она уже ничего не помнила о своих огорчениях и умиротворенно разглядывала тихо тлеющий между его пальцами вулкан сигары. Пачку этих экзотических созданий ему удалось выторговать у несговорчивого швейцара валютного ресторана в порту, и теперь в их дыме он пытался различить кариб­ские контуры.

— Я сплю с женщинами. Просто мне больше нравятся мужчины, — сказал он.

И вот в дождливую ночь в Берлине в интернет-кафе, перебирая в своем почтовом ящике мусор со всего мира, он отыскал письмо от одного давнего институтского знакомого. О смерти Каролины он писал подробно, так, словно был там, среди ее грубоватых и так трогательно старающихся быть ласковыми с ней клиентов — для многих из них она стала всем: и любовницей, и матерью, и другом, — среди ранимых трансвеститов, этих перевертышей-арлекинов, выстраивающихся вдоль ночных обочин. Огни в кафе горели неярко, играла ультрасовременная, какая-то инопланетная музыка, подростки за соседними столиками дружно убивали печальных драконов, то и дело рождавшихся на широких жидкокристаллических экранах, чтобы прожить едва ли мгновенье, и он не мог поверить запоздалому письму, не мог представить раздавленным ее тело. Он ясно видел ее вечером в одном из придорожных гриль-баров неподалеку от места ее работы, где она с другими девушками отдыхала между заказами, тараторила на ломанном немецком, болтая ногами в черных сетчатых колготках, и все так же, как и пятнадцать лет назад, безудержно красила губы. Он видел, как она, слегка пошатываясь, выходила на трассу, как, улыбаясь, останавливалась в отведенном ей месте и, помахивая сумочкой с косметикой и презервативами, выверенным движением сведя лопатки, выставляла вперед увядшую, точно отяжеленную соками всех принятых ею мужчин и вконец поникшую грудь. Он еще мог рассмотреть, как неподалеку от нее останавливались новенькие Magnum, косоглазые FH и плохо оттесанные TGA и как неторопливо все так же помахивая сумочкой и стараясь окончательно не уронить грудь, Каролина шла к ним. Он легко мог представить и то, что было потом, в комфортабельних кабинах-жилищах неутомимых строителей нового европейского дома, как она, по-прежнему лукаво улыбаясь, упиралась ногами в спальные полки, как наигранно вскрикивала и как иногда все-таки доходила до своего неповторимого утробного «Ах!», которое ему однажды удалось у нее вырвать. Все это он еще мог увидеть, но дальше его воображение замирало, отказываясь вместе с ней переходить через промокшую, озябшую трассу в ту невыносимо дождливую ночь, когда даже дешевый белый порошок, каким торговали начинающие дилеры из Сенегала, не мог вернуть небу звезды. Их знакомый писал, что смерть наступила мгновенно. Значит, быть может, она ничего не успела понять и была избавлена от последнего приступа недоумения. Ее двенадцатилетняя дочь теперь осталась одна посреди начинающего идти на убыль благополучия Германии.

Далеко за полночь, оставив телевизор включенным на одном из нешумных каналов — отчаянная попытка обмануть одиночество своей ночи, — он прошел в спальню и, еще раз проверив собранную сумку, опустился на кровать. Утром его ждал автобус Берлин-Москва. Наконец-то, удалось изжить еще один день. Если сейчас, когда ты не дотянул даже до сорока, эти дни кажутся такими пустыми и нежеланными, то что же будет дальше, через десять-двадцать лет. Как тогда избывать их продолжительность? Или же к тому времени они станут по-настоящему стремительны и я едва буду замечать их? Но если этого не произойдет, то тогда впереди меня ждут еще долгие, слишком долгие и слишком бесполезные, бессмысленные годы. Хотя, как знать, как знать, возможно, меня где-то совсем рядом поджидает какая-то новая, немыслимая импровизация, думал он засыпая.

Как только они проехали границу, в автобусе принялись показывать последние достижения российского кинематографа: истории о затянутых в черные костюмы убийцах, без всякой меры подражавших героям «Бешеных псов» своими жалкими, косноязычными диалогами. Пятимесячные тарантиновские выкидыши, которые чудом остались живы, подумал он. Восхитительно брутальных разбойников здесь не было и в помине. На экране мелькали наголо бритые хмурые бандиты и от их вида становилось еще мрачнее, еще тяжелее на сердце. Словно стюардесса умышленно выбирала такие фильмы, чтобы еще сильнее сделать тоску, захватившую пассажиров при виде полуразрушенных дорог и однообразных, убогих селений. Преддверие безрадостности дней его родины, которая за годы их разлуки стала еще хуже, еще беспросветней, думал он, рассеянно поглядывая на экран, вздрагивающий от глубоких ухабин.

Придорожные фонари оборвались сразу же после Польши. Когда они вечером приближались к Москве, за сотню километров было видно зарево гигантского города, словно им удалось обмануть ночь и теперь они неслись навстречу рассвету, но дороги даже у самой столицы оставались разбитыми, с одинокими, скудно горящими фонарями. Сам свет здесь был тусклее, чем в Европе, словно из экономии им не давали гореть в полную силу.

В Москве моросил дождь, и он понял, что больше всего ему бы хотелось вырваться из этого пространства дождей, простиравшегося от Ганновера едва ли не до Екатеринбурга, уехать на Юг, в его город, пропитанный морской солью и запахами водорослей, выброшенных на берег ночным штормом, — город, который он так легко променял на далекие от моря земли Германии, в его оставшуюся запертой квартиру, где голуби цвета зимнего неба прилетали к нему на балкон.

Но в Астрахани, где жил его знакомый, все могло быть иначе, и он подумал, что ему нужно спешить оставить места, давно и необратимо погрязшие в подражании друг другу, и, не мечтая о родине и о знакомом ему море, дать шанс новому для него месту, насквозь пронизанному старинными преданиями.

Он быстро отдался толпе, решив, что она неминуемо вынесет его к метро. Как и десять лет назад, она была хмурой и не принимающей никаких возражений. Только иногда ее разбавляли яркие одежды подростков с плеерами и открытыми бутылками пива. Сначала ему показалось, что он привлекает внимание своим оранжевым кардиганом от Pierre Cardin, но потом понял, что здесь до него никому нет дела.

Москва изо всех сил подтягивала себя к западным стандартам и в Домодедово шла глобальная реконструкция с истинно русским размахом и надрывом. Больше половины аэропорта было закрыто, стены его густо обросли лесами и кое-где за кордонами турникетов, за натянутыми канатами было видно, какими вскоре должны были стать его залы. Через год, если ему снова придется лететь на Восток, Домодедово мало чем будет отличаться от аэропортов, к которым он успел привыкнуть в Европе. Это были уже не подземелья метро и сумрачных вокзальных переходов — в таком месте он мог чувствовать себя защищенным. Повеселев, он прошел в один из полупустых баров. Впереди была целая ночь. Он остановился у стойки, уронил на пол сумку, раскурил первый за день Captain Black и заказал джин-тоник. Он знал, что исполнение этих маленьких обрядов, едва заметных движений и жестов обеспечит ему возвращение в знакомый мир, куда он теперь мог вернуться, пожалуй, в любом на земле месте. Что поделать, нужно было принимать скромные радости глобализации. Первый же глоток перенес его в то лето, когда он впервые по-настоящему распробовал этот напиток. Июль тогда был особенно жарким, днем термометр не опускался ниже тридцати четырех, и они с другом, сбросив футболки и оставшись в одних широких цветастых шортах, в девять утра усаживались в Тойоту и, сделав несколько кругов по улицам, где обычно им удавалось с кем-нибудь познакомиться, уезжали на усыпанный галькой, облюбованный нудистами пляж. Ненадолго там можно было укрыться от жары и полюбоваться беззастенчиво поднимавшимися холмиками девичьих грудей, понаблюдать за двумя-тремя престарелыми геями, пережившими эпоху социализма, дружбы народов и преследований сексуальных меньшинств. Но к обеду море становилось неприятно теплым, тени не было и они прятались в каком-нибудь из баров их города — тем летом они начали вдруг открываться с необъяснимой поспешностью. Так, в один из вечеров они забрались в недавно отреставрированный подвал, где подавали израильское пиво, а белокурый великан-бармен готовил умопомрачительные коктейли. Научился этому он за шесть месяцев, проведенных в круизах по Карибскому морю. Выжженные солнцем волосы, истинно пиратская серьга в левом ухе, покрытая щедрым загаром кожа, голубые глаза бармена и крепкий джин-тоник — мешал он в пропорции один к одному — прочно привязали их к этому месту. Бармен, проработавший с американскими туристами, вел себя непринужденно, с улыбкой принимая от посетителей шутки и чаевые. Так в то время в их городе, не избывшем стыдливость социалистического воспитания, держаться могли лишь немногие, и они с другом каждый вечер стали приходить в этот бар. Там собирались люди, похожие на них, желающие избавиться от своего прошлого и приобщиться к чему-нибудь новому в напитках, музыке и любви. Там часто засиживался и сам хозяин бара — уехавший когда-то давным-давно в Израиль таксист и вернувшийся в их город после падения социализма. Он был не строг и позволял немало вольностей в своем заведении, но все же главное начиналось после одиннадцати, когда он уезжал домой. Здесь бывали вечеринки, какие им раньше доводилось видеть только в полулегальных видео-салонах во время просмотра потертых фильмов, сопровождаемых утробным голосом переводчика. Бывали здесь и первые в их городе гавайские рубашки, и танцы на стойке, и случайные легкие встречи, приводившие иногда к восхитительным оргиям. Они никогда не жалели об оставленных там деньгах и о том, что часто следующий день становился для них невыносимым. Обычно безучастный бармен однажды поздней ночью не утерпел и принялся угощать их и пить сам, а когда им не удалось познакомиться с новыми девушками, они втроем, захватив из бара две бутылки Gordon’s, уехали на такси домой к его другу, распевая по дороге последний хит E-Rage. Дома глаза бармена наполнились слезами и он несколько часов подряд, едва прикасаясь к джину, читал стихи, посвященные его матери, которая бросила их с братом, когда они еще учились в школе. Свет в комнате его друга едва горел, тихо играла ABBA, и утро они встретили, расчувствовавшись и едва не рыдая в объятиях друг друга.

Еще тем летом его друг пытался научить его водить машину, и ему удавалось проехать по дворам несколько сот метров, но при первой же опасности он совсем по-девичьи бросал педали, сжимал колени, и даже автоматическая коробка передач не могла ему помочь. В следующий раз за руль он сел уже в Германии, где волей-неволей получил права.

Всего нескольких глотков ему хватило, чтобы вспомнить все это и почувствовать себя грустно-счастливым.

Он заказал второй джин-тоник, допил его до середины и улыбнулся бармену, который, кажется, немного был похож на бармена из подвала их юности.

— Ты, урод фронцовский, чего ты к нему лезешь? — раздался справа от него голос. Это был пьяный парень с темными глазами в коричневой потертой кожаной куртке. Руки он держал перед собой, упираясь локтями в стойку. Кадык его нервно выступал вперед.

— Не трогай его, Серый, — сказал бармен.

— Урод. Педик вонючий.

— Сам урод, — не удержался он, почувствовав вдруг небывалую ненависть к этому чумазому, испитому человеку.

Удар в челюсть тотчас бросил его на стойку, заставил лечь на нее всей грудью, распластаться, вжавшись лицом в ее мокрую липкую поверхность. Решив идти до конца, он потянулся к стоявшей рядом бутылке Gordon’s — этой ночью он хотел быть героем, он готов был покалечить или даже убить своего обидчика: больше он не мог терпеть оскорблений. Но сильные руки рванули его за ворот кардигана вверх, прочь от бара, и поволокли к выходу. Он увидел, что их было двое. Второй был приземистый коренастый мальчишка, которому едва ли можно было дать на вид восемнадцать.

— Милиция! — успел он крикнуть дискантом, рванувшись в сторону и тут же получив новый удар в лицо.

— Мы и есть милиция, пидрило, — прохрипел сжимавший его боец.

Ему было страшно оказаться на улице, он думал, что в пределах терминала он еще может рассчитывать на какую-то защиту, на слабый протест ожидавших своих рейсов пассажиров. За его стенами же он бы остался один на один с этими примитивными, безобразными, пропахшими потом и водкой парнями. Но как только двери распахнулись, он почувствовал, с какой любовью его встречает его друг-ночь, страх его исчез и он покорно принял последний сильный удар сзади под ребра.

Асфальт оказался мягче, чем он мог бы ожидать. Сумка с вещами была вывернута и брошена рядом. Armani Code почему-то вызвал особую ненависть у его грабителя, и он с поистине поэтичной силой московского маргинала ударил его о землю. Флакон раскололся благородно, без плебейского звона, едва треснув и тут же смешавшись с ночью, с запахами туманов и сжигаемых на полях листьев. Место моего падения будет еще долго пахнуть самым изысканным из современных мужских ароматов, подумал он, оставаясь лежать на асфальте. Предусмотрительно перед Москвой он использовал все мыслимые и немыслимые закоулки своей одежды, чтобы спрятать деньги и кредитные карточки, и они добрались только до первого такого тайника, поэтому денег у него по-прежнему оставалось достаточно для встречи с его немилосердным виртуальным знакомым.

Неподалеку курили двое грузчиков из терминала. Они с любопытством следили за ним, но когда ему, оттерев кровь и подобрав разбросанные вещи, удалось подняться, они потеряли к нему всякий интерес, отвернулись к стене и тотчас погрузились в клубы нещадно испускаемого сигаретного дыма. И он едва ли не почувствовал себя виноватым из-за того, что его избиение так быстро закончилось, что разбит у него только нос и что грабители не догадались пробить восхитительным, сверкающим в темноте ножом ему легкое, одарив скучающих грузчиков получасовым незабываемым представлением со стонами, потоками крови и каретой «скорой помощи», из которой бы к нему бежали рослые чернобровые санитары с небритыми подмышками и ногами римских легионеров. Тогда эта ночь запомнилась бы им надолго. Он подумал об этом как-то вскользь, но в его воображении тотчас замелькали полные трагизма картины. Нужно побыстрее выбираться из мира вечной осени, в который раз за последний день сказал он себе. Если поспешить, то, кто знает, быть может, ему удастся попасть в весну. Он смело вернулся в терминал: второй раз там никто не стал бы его трогать. Четверть часа он провел в туалете над умывальником, останавливая кровь, избавляясь от ее следов. Там было людно, но его, казалось, никто не замечал, и только один светловолосый путешественник двадцати семи лет, наклонившись над соседним умывальником, сказал ему:

— Досталось же тебе, братишка.

— Пустяки, — улыбнувшись, кивнул он ему.

Незнакомец покачал головой и, порывшись в карманах, протянул ему пачку Kleenex.

— Пусть будет про запас, — сказал он. — С этими носами никак не знаешь, когда кровь остановится, когда она вдруг снова потечет.

О, такого участия хватит, чтобы перенести еще много побоев. Теперь у меня есть еще одна мечта-успокоение — маленькое, ненадежное укрытие для страдающего, одинокого педераста. Теперь в оставшиеся часы, которые ему предстоит провести в аэровокзале, он сможет думать и об этом заботливом, трепетном юноше, протягивающем свое сочувствие вместе с пачкой гигиенических салфеток над заплеванным умывальником.

От ударов у него болели ребра, новые мягкие джинсы на коленях протерлись едва ли не до дыр от встречи с асфальтом, его померанцевый кардиган был забрызган кровью, уцелела только сорочка от Dolce&Gabbana. Он вдруг почувствовал, сколь неуместен был здесь его наряд и каким маскарадным он мог показаться в Астрахани. Просто, как это он делал раньше в туалетах аэропортов Вены, Мюнхена, Амстердама, он, отойдя подальше в угол и, бросив на пол полдюжины бумажных полотенец, разделся, аккуратно сложил оскверненные чужими прикосновениями вещи в сумку, и быстро надел обычные прошлогодние джинсы и легкий серый джемпер. Посетителей туалета его действия и непринужденность, с которой он переодевался, удивили больше, чем вид брызжущей крови, но никто не сказал ни слова. Теперь он почти не выделялся из толпы и едва ли мог вызвать у кого-то ненависть, агрессию и столь отчаянное, непреодолимое, первобытное желание насилия.

Тысячи стрел, направленные на меня, я вижу их, когда прохожу под сводами этого аэровокзала. Как бы им хотелось навсегда привязать меня к столбу и вымолить себе жизнь вечную, чтобы веками пытать меня. Ради этого они бы бросили рай, пожертвовали бы спасением своих душ. Навсегда сделаться моими палачами — в этом для них и кроется высшее наслаждение. Но, быть может, я преувеличиваю их злость, и в целом им до меня нет никакого дела, подумал он, в последний раз всматриваясь в зеркало. А ведь к полудню у меня под глазом расцветет умопомрачительный фонарь одного цвета с моими джинсами.

И все-таки его ждал юг, пусть совсем незнакомый, непохожий на юг, к которому привык он, юг с его мягким на ощупь воздухом, юг, где так просто было мечтать о его покойном друге. Он мог мечтать о никогда не пришедших к ним днях близости в их городе, мечтать о поросших водорослями желто-зеленых камнях, выступавших из воды плоскими, усыпанными осколкам раковин вершинами, где бы они могли остаться всегда. Они бы приходили туда, когда солнце только успевало приподняться над горизонтом прямо перед их пляжем. Голыми они бы купались и загорали весь день, иногда сталкиваясь в море с такими же влюбленными сумасшедшими. Насквозь пропитавшиеся солнцем и солью, они бы встречали лавандовый вечер — вечер, какого, впрочем, никогда не было в их городе. Вечер, чей цвет и запах он выдумал, вечер, о котором он мечтал так же, как и о возвращении своего друга, как мечтал о начале их любви.

Не удержавшись, в поисках такого вечера, такого цвета и чувства два года назад он вместе со своим любовником уехал на Кипр на закате лета. Две недели он пытался убедить себя, что может быть счастлив и с этим, в целом не таким уж испорченным мальчишкой, две недели он искал этот надрывный оттенок, удивительное дитя средиземноморья, но у него ничего не получалось. Может быть, став другим, он сам был виноват в том, что его отпуск не ладился, что мечта о краткосрочной гармонии с чужим человеком на берегу моря оставалась неосуществимой.

Дней на Кипре ему не хватило, и он, отослав домой своего капризного любовника, улетел в Анатолию. Такую древнюю Анатолию, древнее не бывает. Слишком уж архаичную Анатолию, как говорил он, смеясь, соседу в самолете, переполняя себя бесплатным джином. Начав потягивать его еще во время перелета, он, почти не пьянея, не останавливался всю неделю, проведя ее в каком-то судорожном полусне, то и дело проваливаясь в ямы полубезумного веселья. На дне своих ночей в Анатолии он встречал проституток из его бывшей страны, каких-то уж совсем невозможных трансвеститов, тонких белокурых скандинавов, владельца туристической компании двухметрового длинноусого и длинноволосого Мурата, который, поставив на бицепс рюмку водки, лихо опрокидывал ее в рот. Он проделывал это за вечер не менее двадцати раз. Этому фокусу его когда-то давным-давно обучили первые русские туристы-контрабандисты, приехавшие в Анталью отдохнуть от своего ремесла. Мурат до сих пор с восторгом рассказывал о тех днях и поражал европейцев своей неутомимостью — пить он мог несколько ночей подряд, до предела переполняя заботами свои дни. С утра он встречал новые группы, расселял их, часто сам проводил экскурсии, а вечером неизменно становился у стойки бара и, широко расправив исполинскую грудь, в качестве аперитива и чтобы скоротать время до прихода его новых друзей заказывал самый сухой в мире мартини. В одну из таких ночей, не удержавшись, он бросился целовать Мурата и великан добродушно, как ребенка, высоко поднял его над головой. Отец трех дочерей, любитель Вакха и женщин, иногда, в самый разгар попойки, восторженно и слезно говоривший о Пророке и знавший наизусть сотни хадисов, Мурат принимал и такую любовь. В ту минуту ему показалось, что он готов перевернуть целый мир ради такого, похожего на Д’Артаньяна мужчины, и он разрыдался. Отдыха ради его отвели в комнату, где переодевались танцовщицы, и он долго, захлебываясь слезами, рассказывал о своей любви пышногрудым славян­ским девушкам, то и дело повторяя истеричным, готовым сорваться на крик голосом: «Я уже никогда не стану натуралом». Девушки в перерывах между выступлениями курили траву, нежно гладили его по щекам и, печально вытягивая губы, по-дружески целовали его.

Он едва помнил все это, был не уверен, что это произошло с ним, а не с кем-то другим, и все-таки зачем-то пытался восстановить эти немыслимые часы, когда, страдая от похмелья, едва ли не в нескольких секундах от того, чтобы, наконец, все оборвать и свести счеты с жизнью, летел домой в Берлин: уже на следующий день ему предстояло вернуться в тесный офис и продолжить написание компьютерных программ.

Он ощупал нос. Запекшаяся в ноздрях кровь мешала дышать, но боль утихла, горела только левая щека. Великолепнейший фонарь на завтра, усмехнувшись, прошептал он. Он вдруг почувствовал себя вполне уютно в самом дальнем, твердом, пластиковом кресле в углу сумрачного, только готовившегося стать европейским зала ожидания. Даже не самые приятные воспоминания невольно обволокли его словно защитной пленкой, и теперь неудобства окружающего мира воспринимались легко и бестревожно. Все, что я помню, — это и есть я сам. Вспомнить — значит стать собой. И уж это я могу сделать в любую минуту. Я страдаю, значит, я существую. Моя боль, мой синяк сегодня тоже станут частью моей жизни, и когда-нибудь точно так же, как я сделал это сегодня с отчаянием, которое я пережил в Анталье, я с улыбкой вернусь к ним, и они еще раз скажут мне, что я жив.

Мокрый подмосковный рассвет в октябре. Он приходит, когда три четверти города уже втянулись в обычный каторжный ритм и с обреченными лицами втискиваются в вагоны метро или стоят у светофоров, в застывших автомобильных потоках на бульварах и Кольцевой. Время, когда больше всего на свете хочется другого неба и когда труднее всего отыскать в закоулках своего сердца хотя бы частичку радости. И все-таки он вдохнул в себя его сырость. Потом, стоя неподалеку от центрального входа в аэровокзал, он выкурил подряд две сигареты, дождавшись когда небо сделается серым и станут видны обрывки туч, едва не цеплявшиеся за голые, черные от влаги ветви деревьев вдоль трассы. Погасли фонари и спешившие к аэропорту автобусы вдруг ослепли, словно сговорившись, одновременно отключив фары. Еще раз вдохнув подмосковного воздуха и ощупав саднившую щеку, он вошел в зал — начиналась регистрация на его рейс. Одинокая ночь воспоминаний закончилась. Теперь нужно было набросить на плечо сумку, достать билеты, паспорт — ритуальное действие, которое каждый раз наполняло его сладковатой тревогой и уверенностью в том, что перемена, пусть короткая, в его жизни становится неизбежной.

Проходя паспортный контроль, он с сожалением подумал о том, что на обратном пути ему снова не избежать этих лиц, этого города. Но это должно было произойти через две недели. Все неприятности оставались теперь по другую сторону турникета вместе с последним холодным взглядом девушки-пограничника. Автобус, который должен был отвезти их к самолету, был уже из другого мира, и даже его водитель показался ему намного веселее остальных служащих аэропорта. Какой же будет моя следующая ночь? Как же огромно море неизвестности, поджидающее меня! А что если остаться в нем навсегда? Не искать продолжения, а просто остановиться здесь, в этом автобусе, этом самолете, где мне вдруг стало так хорошо? Какой смысл в других местах, если я обрел точку в мире, дарующую мне неиссякаемое наслаждение? Наверное, об этом или о чем-то подобном думал он, пока самолет медленно подбирался к взлетной полосе.

Через полчаса облака рассеялись, и он увидел землю. Она была холодна и бесцветна, но чем дальше они уходили на юг, тем больше красок возвращалось к ней. А потом он увидел широкую, почти идеально ровную, темно-синюю, усеянную стальной пылью линию, надвое разделившую бесконечные поля, пролески и никуда не спешившие, небольшие города с деревянными церквями и древними пристанями. Он не сразу понял, что это была река. Она казалась упругой, каждую минуту готовой приподняться над землей, прогнуться и одним резким фантастическим рывком захлестнуть самолет и унестись еще выше, превратившись в радугу или в твердый, надежный канат, по которому уж наверняка можно было бы забраться на небо.

— Скажите, это Волга, да? — улыбаясь, спросил он у соседа.

— Волга, Волга.

— Спасибо. Он снова прижался к иллюминатору.

Аэропорт, где самым большим событием был рейс из Москвы, долго готовился к тому, чтобы принять его, тщетно пытаясь сбросить с себя провинциальность и блеснуть плодами цивилизации. Но за суетой носильщиков и таксистов, за ожившими кафе и киосками, за тесными рядами встречающих угадывалась обычная для этого места неискоренимая, щемящая пустынность. И было видно, что пройдет едва ли полчаса, как все здесь затихнет, толпа растает, за столиками в кафе останутся местные завсегдатаи и один-два запоздалых пассажира, аэропорт замрет, точно лениво погружающееся в сон диковинное животное.

Он не смог устоять перед первым же подбежавшим к нему таксистом и принял его цену.

— А куда ехать-то?

— В город.

Мой котенок даже не сказал название улицы. Только кафе. Он писал, что оно одно и что оно дорого ему. Он хотел бы впервые увидеть меня именно там. Он сказал, чтобы я нашел его, что я должен суметь отыскать его без подсказок и направлений.

— Мне, пожалуйста, нужно в кафе «Санта Барбара».

— Первый раз о таком слышу. Ну, ладно, садись, найдем. Сумка чистая? Брось назад.

— Спасибо.

По Астрахани ходили тощие, похожие на огромных собак коровы. Наверное, все здесь было таким, каким было и сто лет назад. И было ясно, что в этом городе ничего не изменится и еще через сто лет. И скуластый, попахивающий потом водитель с раскосыми, мечтающими о степи глазами, чуждый городским дорогам все так же вполголоса будет повторять:

— Найдем, найдем твою «Санта Барбару».

Дрожь воздуха, испуг эфира, трепет ветра, носившегося над улицами города, — невидимое напряжение передавалось и ему и от этого начинало болеть сердце. Близость Великих Степей не приносила успокоения, и он уже едва не задыхался от тревоги и ощущения тысячелетней, неискоренимой бесприютности астраханских пространств.

— Подожди-ка, я, кажется, знаю, где это. Нужно выехать из города.

Машина, резко развернувшись, вновь бросилась прочь, в степь, и ему тотчас сделалось страшно. Украдкой он попытался рассмотреть водителя. Он точно знал: когда-то давно он видел этого человека во сне. Кажется, это было в его первые дни в Берлине, когда он все свое время по¬свящал поиску студии, в которой бы смог прожить не менее года. Его поиски не прекращались и ночью. Засыпая, он продолжал бродить по малознакомым еще улицам, по длинным тусклым коридорам домов, относящихся к волшебному разряду коммерческой недвижимости. И в одном из его снов этот человек предложил ему сносную квартиру, стандартное европейское жилье с пятиметровой кухней, отгороженной от комнаты разделочным столом, откидным письменным столиком напротив окна и огромной мягкой кроватью. Кажется, он приходил к нему еще в нескольких снах, настойчиво предлагая одно и то же жилище, и, в конце концов, он покорился ему. Вспомнив об этом сне, он почувствовал ужас. Закрыв глаза, он живо представил это ощущение. Для него никогда не было трудно описать свои страхи в доступных образах. Иногда его испуг приходил к нему растекающимися в воздухе розово-зелеными инфузориями двухметрового роста, иногда — безголовыми удавами черного цвета, косолапыми карликами, сплошь покрытыми бородавками, — кряхтя, они вступали в него как-то боком, исчезая в его груди. Иногда чувство опасности вставало перед ним морем, по чьему-то велению сделавшимся абсолютно неподвижным, как высохшее чернильное пятно, таким, каким оно никогда не бывало в жизни, и от этого становилось страшнее, чем от самых причудливых чудовищ, которых тысячелетиями вылепливало людское воображение. Теперь его ужас, его предчувствие неизбежности скорой смерти входили в него едва ли не ветхозаветным огненным столпом, разливаясь от головы по всему телу, добираясь до его самых дальних пределов. И он видел, как жидкое пламя тонкими струйками сочилось у него из-под ногтей, возвращаясь в ополчившийся против него мир, и чувствовал, как вместе с этим огнем силы оставляли его.

Он знал, что его шофер — убийца. Таксист был не виноват. Оставаясь примитивным орудием в руках ангела истребления, он исполняет не свою волю, и желание завладеть моим портмоне — это только предлог. Просто кому-то там наверху понадобилось отправить меня в рай для голубых. Я всегда знал, что такой рай есть, как есть рай и для блудниц, неутомимо ищущих свою любовь, и для вконец измучившихся, неисправимых поглотителей мака, и для печальных завсегдатаев баров и пивных. После смерти нас не могут отправить в ад, это было бы самой большой насмешкой: слишком уж через многое нам довелось пройти во время нашей жизни здесь. В аду мы уже побывали. И вот теперь тот, кого принято называть во¬площением Высшего Сострадания, посчитал, что с меня хватит. Кто-то решил, что, наконец-то, я должен быть там, а не здесь. Где-то в его сознании, растекавшемся, как кровь, вокруг упавшего на мостовую тела, пронеслись воспоминания о тех тысячах мгновений его жизни, когда он думал о своей последней минуте. Наверное, как и сотни миллионов других смертных, он пытался представить, как, где и когда перестанет биться его сердце. Дрожа, он выглянул в окно и подумал, что смерть на берегу Волги в двух шагах от патриархальных степей — это не такой уж плохой вариант. Потом он почувствовал приближение боли, которой должна была отозваться его грудь после первого удара таксиста. Он не хотел бы, чтоб его убивали ударом по голове. Машина резко повернула влево. Он закрыл глаза. Его друг много страдал перед смертью. Тело его было исколото, и он подумал, что, может быть, для того чтобы им быть вместе, он должен пройти через то же самое. Испытать до конца всю боль, так, чтобы потом их уже не могли разлучить. Тысячи раз прежде он пытался представить их, мучения его друга, умирающего в луже крови в своей каюте. Почему и как это произошло — никто так и не смог объяснить. Об этом писали во многих газетах: на стоянке в порту Мапуту в своей каюте зверски убит второй механик. Одна из версий — контрабанда алмазов. Мой друг контрабандист, это было смешно слышать. Все-таки интересно, как быстро он почувствовал нежность смерти, вязкую тошнотворную нежность, которую я, кажется, ощущаю уже сейчас. Или же ему пришлось один за другим вынести все двадцать четыре неумелых удара и потом умирать медленно, измучившись болью. Он был нежным, мой друг. Пожалуй, еще нежнее меня. Но все его попытки понять то, что испытал он перед смертью, в конце концов, начинали казаться наивными и смешными. Теперь же его поджидало настоящее, большое страдание. И от этой мысли слезы наслаждения потекли у него из глаз, и он подумал, что, как неистовому любовнику, должен отдаться своему убийце, и принять смерть спокойно, без пошлого мелодраматизма, которого и без того было немало в его жизни и который не требовал никаких дополнительных усилий. Машина еще раз, скрипнув тормозами и едва справившись с заносом, повернула влево. Он не должен кричать. Лучше всего было бы, если б он смог помочь своему убийце. Он еще сильнее сжал глаза. Он знал, что он слаб, и он не хотел, чтобы последнее, что суждено было увидеть ему в этом мире, было искаженное непонятным для него чувством лицо таксиста. Хотя если это правда и только смерть придает нашей жизни смысл и форму, то в том, что он примет ее от руки этого полудикого создания на пути к своей любви, есть какая-то несомненная прелесть. Главное, чтобы в лице его водителя он в последнюю секунду не заметил презрения и брезгливости — чувств, которыми его так часто встречал здешний мир. Смерть есть форма… Эта мысль словно ослепила его на мгновенье и тотчас исчезла, но потом вернулась к нему, быстро сделавшись опорой его рассыпавшемуся было сознанию, усмирив панику, сдержав его ужас. Он знал, что когда он выйдет из тела здесь на окраинах старинного города и поднимется вверх, он снова увидит просторы, которыми он увлекался час назад, очарованно прижавшись лбом к иллюминатору. После того, как он пройдет через боль, он станет свободным. Ему не нужна будет посторонняя помощь, чтобы лететь, как он летел совсем недавно. Может быть, перед тем, как навсегда скрыться от этого мира, ему позволено будет, обогнув два моря, вернуться в его город, пролететь над ним, над заполнившимися новыми дорогими автомобилями улицами, над поднявшимися к небу, сверкающими стеклом и сталью гостиницами. И если ему повезет, день будет солнечным и теплым и тысячи горожан, радуясь отсрочке перед холодными ноябрьскими дождями, выйдут на берег, он увидит дикий пляж со скалами песочного цвета, куда они с другом привозили самых романтичных из попадавшихся им девушек, радугу, которая иногда под вечер вставала над ними — с такой высоты, наверное, она покажется ему совсем незначительной. Там он увидел бы темно-желтые камни, лежащие на светлом песке друг подле друга, точно тела влюбленных друзей, увидел бы оставшиеся с лета в лунном парке карусели, похожие на ягоды шиповника фешенебельные дома на берегу, нить канатной дороги. Он увидел бы вереницы тополей, терявших отягощенные осенью листья — то там, то здесь, подчеркивая темно-серые линии улиц, они рассекали на прямоугольники тело его города. Он бы сумел рассмотреть очередь новобранцев у потрепанного здания военкомата, таких свежих и несмышленых, отвечавших наигранной дерзостью на первые испытания, брошенные им жизнью. Он непременно увидел бы трехэтажные умирающие дома квартала в тысячи шагах от Оперы, квартала, где родилась Каролина, променявшая одну безысходность на другую. Он бы увидел раскинувшиеся шатры недавно отстроенных гипермаркетов и логистических центров, новые многоэтажные дома и поражавшие своей роскошью коттеджи у моря, окруженные красно-оранжевыми волнами не облетевших еще платанов и желтыми пирамидами акаций. Быть может, ему бы удалось разглядеть и седобородых стариков в коричневых, болоньевых плащах, перекочевавших в новый век из эпохи его детства, стариков, умиротворенно потягивающих бесконечный бокал пива в открытом кафе на площади у Собора. Он бы увидел погрузившиеся в тень каштанов, уже похолодевшие скамейки на бульваре над морем, а на них — крохотные точки людей, жадно вдыхавших запах вечера и осеннего моря, запах ожидания, полный привкуса скорых неминуемых бурь и долгих ледяных дождей. Он бы увидел памятники деятельным аристократам и непокорным матросам, десятки судов, вытянувшихся на якорной стоянке вдоль берега, а если бы ему повезло, под темной гладью на дне гавани он бы разглядел затонувшие двадцать три века назад греческие триеры.

Ему хотелось обнять всех покинутых, всех преследуемых, вместить в свои руки всех одиноких, всех страдающих от неразделенной любви. Он должен был рассказать о надежде всем одиноко всматривающимся в море, ожидающим что-то неизвестное им самим. Если бы это было позволено ему сделать, тогда они бы услышали от него, что все еще произойдет, все случится, что они встретят тех, кого они искали, и что рано или поздно все мы будем вместе с любимыми. Все это он не мог не сказать людям его города в этот осенний воскресный день.

Потом он непременно бы дождался тумана. Туман был прекрасен, когда ложился на бульвары, переулки и площади его города, гроздьями капель повисал на акациях и каштанах. Как и ночь, туман для него всегда оставался обещанием обновления, предтечей больших перемен. Только бы увидеть его еще раз, то, как спокойно наступает он от горизонта, медленно поглощая суда на рейде. Какое-то время их носы, обращенные к городу, будут еще видны, но потом исчезнут и они, и первый гудок, такой густой и такой мелодичный, предвещающий скорое появление нового, таинственного мира, а вместе с ним упоительных часов неопределенности и мечтаний, раздастся над морем, а над пляжем пронесется первый бледно-пепельный клочок. Увидев все это, он смирится и позволит поднять себя еще выше, туда, где все разнообразие мира сольется в ничего не значащие точки, а его земля станет всего лишь беспорядочным собранием многоугольников, линий и похожих на осколки стекла лиманов. Потом он поднимется еще выше и тогда все, что он видел здесь, потеряет значение. И там, быть может, будет ждать его друг… В конце концов, Бог — это тот, кого мы любим, и почему бы Ему не принять форму моего любимого?..

Он открыл глаза. Он не верил, что они снова были в городе, среди пятиэтажных ровесников нашего героя.

— Вот твоя «Санта-Барбара». Рассчитайся рублями. С этими долларами теперь такая суета: никогда не разберешь, где фальшивый, а где настоящий, — сказал таксист, останавливаясь напротив светившейся какими-то несуразными гирляндами пристройки у серой, точно забрызганной грязью стены.

Дрожь воздуха оборвалась. Город покачнулся и замер. Он едва понимал, что делает, доставая в два раза больше денег, чем оговоренная плата. Неужели все кончилось, я убит и я снова в аду? — пронеслось у него в голове.

— Спасибо, до свидания, — пробормотал он, но таксист даже не кивнул ему. Дребезжа крыльями, «Волга» тотчас рванула с места. Простояв еще минуту на мостовой, он, осторожно переступая через трещины в асфальте, прошел к темному входу, над которым желтела надбитая реклама Кока-Колы.

В кафе два столика было занято такими же, как и его несостоявшийся убийца, суровыми людьми с необъяснимыми, сосредоточенными на чем-то своем, ордынскими глазами. Молчаливо они потягивали пиво, то и дело отворачиваясь друг от друга, чтобы еще раз взглянуть в окно, за которым не было ничего, кроме бездомных собак да пыльной, безлюдной улицы, медленно впитывавшей в себя бледное степное солнце. За третьим, играя длинной соломинкой, уходившей глубоко в стакан со льдом и ярко-зеленым коктейлем, сидела его губастая хрупкая Джульетта.

Он улыбнулся и сказал: Привет.