МОЯ МАРИНА

 

(трилогия) (

 

1.СВЕЧА ЛЮБВИ

 

Роман нашей жизни развивается по всем законам сего жанра. Покажите мне человека средних лет, чья бы жизнь не дотягивала до романа. Если ребенок – это (условно говоря) – рассказ, подросток – повесть, то, начиная с юности, – это уже человек-роман. Он обрастает персонажами, сюжетные линии бурно разветвляются, и тут уж ничего не надо придумывать: жизнь сама расставит главы, придумает конец... Конечно, есть романы скучные, есть остросюжетные, и от них не оторваться...

Так приблизительно думала я, насильно выдернутая из сна в половине восьмого утра шумом за стеной. У соседей развивался как раз такой роман – не соскучишься. А если еще учесть, что там живет моя подруга, про которую я знаю решительно все, то это произведение меня задевает довольно сильно.

– Не-ет, это кошмар! Ты когда-нибудь нас взорвешь! Тебе лечиться надо!

Вопли соседа меня не пугают, хоть и будят в нелюбимое время. Я соня. Значит, у них все хорошо: Марина жива-здорова, раз успела что-то натворить. И я могу черпать из бездонного колодца свои сюжеты, а также женские типы во всем их разнообразии. Живой источник творческого материала и моего вдохновения – Марина. Если бы не она, потела бы я сейчас над очередной диссертацией о предтечах французского импрессионизма, от которого меня уже поташнивало. Марина увела меня с безнадежного в наше время научного пути на радостно-непредсказуемую писательскую стезю.

Скоро муж Марины сердито хряпнет дверью, словно уходит навсегда, и я буду пить кофе со своей героиней и вдохновляться. А пока можно полежать, извлекая из памяти кадры нашего общего с Мариной детства и юности.

Всю жизнь я тянулась за Мариной, как нитка за иголкой, хотя родители безуспешно пытались изменить вектор моего направления и заслонить образ подруги другим, понадежнее. Мы жили в одном дворе, сидели за одной партой, а когда Марина двинула на филфак, я устремилась следом без оглядки на бедных папу с мамой, мечтающих увидеть свою дочь в белом халате.

Дружить с нею было радостно и трудно, ибо вокруг Марины всегда кипели страсти. Ничего демонического не было в ее облике хорошенькой гимназистки начала двадцатого века, но девчонки в классе старательно « косили» под Марину. Словно можно перенять врожденную грацию движений, живость улыбки или лукавство темно-синих глаз. Дело было не во внешности. Это она, Марина, кипела страстями, вызывая ответные эмоции! Это в ней бурлила энергия духа, толкая нас на самые неожиданные поступки и заставляя следовать ее фантазиям.

Помню, как мы, десятилетние, обливались настоящими слезами, разыгрывая перед мамами трагедии и драмы. Силой собственного вдохновения Марина пробуждала в нас поэтов и актеров, и родители не узнавали своих лентяек и дурех... А как мы часами сидели на бревнах позади сараев, пока Марина читала в лицах «Маскарад» Лермонтова! Это с ее подачи мы писали стихи, вели дневники и составляли планы по воспитанию своей воли. В Марине не было спеси, как в начинающих лидерах, она была демократична и открыта, не умела интриговать, но все равно оказывалась в центре интриг. Ведь ее ревновали, любили, ненавидели и, конечно, пытались занять мое место, удивляясь ее выбору. Приблизить такую робкую тихоню, такую обыкновенную – курносую, глаза в крапинку, еще и рыжую?! Я и теперь удивляюсь, как она, будучи ребенком, угадала мою верность навсегда и рассмотрела способность оставаться собою – вопреки обожанию?

Марина и сама находилась всегда под градусом любви и увлечения чем-то и кем-то и переносила состояние влюбленности как телесно-душевную горячку. Ей нравились отмеченные талантом, победительные натуры. А из-под гипноза любви выводили ее мелкие детали бытового неряшества или дефекты ума. Вдруг она замечала, что школьный Ван Клиберн ходит в дырявых носках, победитель шахматного турнира играет грязными по локоть руками, а лучший математик или спортсмен, гордость школы, владеет речью на уровне шимпанзе.

– Нет, Ренка, – сказала она мне однажды, – любовь – никакое не чувство, а болезнь! От нее либо выздоравливают, либо умирают. Вот увидишь, еще откроют бациллу любви. А потом научатся лечить.

– Зачем лечить? Не надо лечить! – испугалась я такого пророчества.

Было нам тогда по пятнадцать – самый разгар любовной инфекции.

– Ну, если все без осложнений проходит, можно и не лечить... Но ты классику вспомни. Сколько там в романах жертв любви! А калек всяких?

Я была первой жертвой бациллоносительницы – Марины, заболев ею на всю жизнь. Пройдя первую фазу, острую, – детского обожания, затем вторую – девичьей привязанности, замешанной на восхищении, я просто застряла на последнем этапе – хроническом. И без всяких признаков выздоровления. Когда перед тобой редкий человеческий экземпляр, а ты по роду профессии склонен к анализу, трудно успокоиться. Тебя так и тянет разложить предмет изучения на фрагменты и детали и снова собрать, чтобы докопаться до сути. Однако Марина попирала не только законы эволюции личности – перейдя в статус литературной героини, она сломала все жанровые рамки, не помещаясь ни в рассказ, ни в повесть.

Нам уже было за сорок с приличным хвостиком, мы по-прежнему жили по соседству, но Марина оставалась неисчерпаемой и непознанной.

Двойной звонок в дверь, и я срываюсь с постели.

– Будем завтракать у тебя, привет, – говорит Марина, протягивая мне тарелку с куском торта. – Сама пекла, еле от мужа спасла.

– Он-то чего утром вопил? Торт свой отнимал?

– Я чайник сожгла, у нас там дышать нечем.

Я мечусь из кухни в ванную и обратно, не реагируя на чайник. Сколько моя подруга чайников угробила и кастрюль со сковородками! И голову ей лечить не надо – Маринкина голова занята другим: замыслами критических статей, темами лекций и всякими семейными проблемами. Но из-за вечно занятой головы страдают конечности моей подруги. Ноги у нее в ожогах, руки в шрамах от порезов и тех же ожогов, и я страшно рада, что на сей раз обошлось без членовредительства. Марина даже успела накраситься и завить волосы, точно не к соседке, а в парк собиралась погулять. Такой и в могилу сойдет.

– Как прошел педсовет? Выступила? – спрашиваю, пока Марина варит кофе и разливает его «по-украински», то бишь, в большущие чашки, из которых в жару только воду хлебать.

– Представляешь, эта дрянь снова мне подлянку устроила. Не может она иначе. Вот баба стервозная! Прямо кто кого на лопатки уложит!

Я пытаюсь врубиться, о ком речь. Директор у Марины, с которым та воюет не первый год, вроде бы мужик. Среди женского полу в этом сезоне врагов не намечалось. Хотя в театральном училище, где Марина преподает зарубежку, среда тоже театральная, склочная.

– Кто – она? – не выдерживаю.

Марина посылает в рот кусочек торта с ложечки, запивает и отвечает без улыбки:

– Как – кто? Судьба. Скажешь – не сволочь?

Я смеюсь в чашку и проливаю кофе. Марина следит за мною недовольными синими глазами. И тут я только замечаю, что обычно смешливая Марина ведет себя странно.

– Господи! Да судьба – это навсегда, ее не изменишь! Я тебя про педсовет спрашиваю. Ты же вчера готовилась, волновалась!

– Как это – не изменишь? Я теперь с нею всю жизнь воевать должна? Она мне минные поля устраивает, ловушки всякие, подножки ставит, а я – терпи? У кого-то Судьба – это фортуна с завязанными глазами, хоть изредка поворачивается к тебе, а еще лучше – отворачивается, и делай что хочешь... А моя, когда устает следить да прозевает удачу, – тут же мстит!

Мыслит Марина только образами, и я поневоле рисую картину бранного поля, на котором разгулялась злая тетка Судьба.

Я-то знаю, что Марина не врет. Судьба ломала ей руки-ноги не в переносном смысле, а в самом прямом. И голову пробивала, и ножевые ранения наносила, и до клинической смерти доводила. Не говорю уже о личных драмах – романа не хватит на их описание. «Война и мир» отдыхает... Но ведь моя подруга живуча и остается после всех крушений без внешних увечий!

Что же там произошло – на педсовете? Я снова повторяю свой вопрос.

– Понятия не имею. Я не ходила туда.

– Ка-ак? Ты же готовилась выступать!

– Не до того было. Я в больницу ходила. У меня рак.

Я роняю ложку с тортом и застываю. Глаза Марины наполняются синими слезами. Она их промокает салфеткой.

– Вчера ночью нащупала на левой груди, утром уже в больницу пошла, в онкодиспансер городской. Тут же анализы взяли. Говорят, что запущенная форма, синдром «апельсиновой корки» на коже. И биопсия не нужна, во время операции возьмут. Направление дали в стационар. В диспансере, слава Богу, ремонт, так что делать будут в общей хирургии. Хоть смертниц не увижу.

– Не понимаю, – потрясенно бормочу я, – как можно так сразу, в лоб: рак! И без биопсии. Не верю я. А ты тут заливала мне про какую-то судьбу!

– Ладно, не горюй, – улыбается вымученно Марина.– Меня так просто не задушишь, не убьешь.– Она косится на левую грудь .– Похожу без груди. Сейчас протезы силиконовые ставят получше живой груди. Лишь бы Максу понравилось...

– Не говори глупостей! Он-то как новость перенес?

– А он пока не знает. Сегодня вечером скажу. Или завтра. Защита у него. Вот как последний студент отстреляется, так и скажу. Ему нервничать нельзя.

Ничего не понимаю! Я бы рыдала на груди у мужа от страха и ужаса! А она... его нервы бережет! Непостижимо. Мой бы муж вместе со мною плакал или утешал, но Максим...

Я терпеть не могу Максима. Нельзя любить Максима, если любишь Марину. Он – единственный из всех, кто ее знает, но не ценит достоинств. Он считает ее красивой женщиной с куриными мозгами. Ее слезы он называет истерикой, темперамент – базарным, увлечение интересными людьми – заскоками.

– У тебя патологическая тяга к сумасшедшим, – говорит он о тех, кем жена восхищается.

Он не ценит ее хозяйственных талантов, зато болезненно переживает потерю кухонного инвентаря, приписывая жене ранний склероз.

Я мщу Максиму, неизменно выводя его в своих творениях малосимпатичным персонажем, да еще второстепенным. И каждый раз он говорит мне после публикации:

– Снова меня обкакала? И на сколько злодеев меня еще хватит?

– А ты не злодействуй, – огрызаюсь я. – Что, узнал себя? Значит, похож?

– Нисколько! Какой из тебя писатель!

– А чего тогда нервничаешь? И зачем читаешь?

Я стараюсь с ним пореже сталкиваться, чувствуя себя бессильной перед его злым острословием и непрошибаемым равнодушием ко всем нашим бабьим проблемам. Их он считает надуманными. Стремление Марины кому-то помочь, кого-то опекать и спасать называет блажью и всячески пресекает. Чаще всего ссоры возникают из-за этого.

– Что ты себе ищешь проблемы? – возмущается Максим, даже если речь идет о собственных детях.– Я хочу покоя!

Но его назвать спокойным никак не могу. Когда за стеной идет футбол, и Максим орет «Го-ол!» или беснуется от спортивных неудач, в моем серванте пляшет посуда. А как он эмоционально митингует во время застолий, выплескивая на нас ярость в адрес «проклятой системы»! Уж и система померла, а он все успокоиться не может – вспоминает до сердечного приступа!

Я помню, как он появился в жизни Марины – на танцульках в институте. Как она прошептала мне страстно после первого же танца с ним:

– Он или никто!

– А Володя? Ты же с ним три года дружишь!

Сексапильный – по нынешнему определению – красавец Максим в один вечер расправился с верным и любящим Володей. Марина подставила голову под гильотину добровольно, понимая, что орудие казни – не игрушка. Брак оказался бракованным, как и ожидалось. И первые годы прошли для моей гордой подруги в бесплодной борьбе за собственное достоинство. Бацилла любви лечению не поддавалась, и мне было больно смотреть, как пытается Марина привлечь внимание супруга к своей особе. За красивой физиономией Максима чудился ей сложный организм, не подвластный ее разумению, и я как могла подрывала авторитет мужа:

– Его душа тебе просто кажется глубокой из-за... пустоты. Там гулко, а не глубоко. Гуляют в его душе два-три основных чувства – как у прочих смертных, вполне рядовых, а ты себе навоображала что-то бездонное!

– Не бывает простых людей.

– Еще как бывает! И примитивы есть, сама знаешь, не притворяйся. Он тебя не понимает, потому что ему понимать нечем. А тебе в нем понимать не-че-го !

Но вот однажды она сказала со вздохом сожаления:

– Кажется, я выздоравливаю.

Теперь они реже ссорились, а Марина перестала плакать.

Пока Максим три дня пропадал на защите дипломников, Марина молчала и только улыбалась, изображая беспечность. Она не умела ни ждать, ни притворяться, и я с удивлением наблюдала за ее поведением. Впрочем, Максим, как всегда, ничего не замечал, можно было и не стараться.

Днем мы собирали ее вещички: перекладывали косметичку, пересматривали белье, словно готовились на курорт, а не на операцию.

– Возьми мои ключи, цветы поливай... Если Тарас позвонит – ему ни слова, у него скоро конкурс. А Лерка... Я тебе говорила, что она на днях звонила? Нет? Малюет где-то в российской дыре иконы – в монастыре. Ну и слава Богу, что осела на родной почве...

Сын Марины, ее гордость, учился в Московской консерватории на оперного певца, подавал надежды, так сказать. Дочь надежд не подавала, а была проблемой номер один в семье. Бросив художественное училище ради поисков истины, забрела «не в ту степь», по словам Максима, – на экзотический Восток. Двигалась туда Лера не в одиночестве: сначала в шумной компании кришнаитов, затем их сменили буддисты украинского пошиба. Пока Марина тряслась за ее жизнь, Лера, увлеченная очередным учением очередного Учителя, спокойно жила за счет очередного поклонника. Была она девочкой красивой, как мама, умной, как папа, и безответственной совершенно по-своему.

– И в кого она? – сокрушалась Марина, обладая переразвитым чувством долга, как и ее супруг.

Похоже, что сейчас Леру качнуло в христианство, да еще в родное, православное, и теперь оставалось только отмечать на карте бывшего Союза места ее дислокации да ждать звонка.

Вечером, не расслышав, как вернулся с работы Максим, но уловив за стеною звуки плача, я отперла Маринкиным ключом ее дверь и пошла утешать подругу. Пробежав через длинный коридор, я распахнула дверь в гостиную и в ужасе замерла на пороге: плакал Максим!

Я качнулась назад, за дверь, и застыла в самой дурацкой позе. Тихо исчезнуть я не могла, как и засветить себя! Мне этого не простят.

– Де-евочка моя, любимая, – захлебывался Максим слезами, – не умирай! Я не хочу без тебя жить! Я не смогу без тебя! Ты должна держаться, слышишь?! Я тебя люблю, я так тебя люблю...

Возникла пауза, в которой я успела поменять только ногу, чтобы не упасть. Как можно в такой ситуации тихо уйти?

– Я о-очень рада, – всхлипнула Марина, – что ты меня любишь... оказывается. Позднее признание. Лучше бы раньше... Ты всю жизнь меня презирал...

– Нет! – крикнул Максим и даже перестал плакать.– Неправда! Я просто... боялся тебя потерять. Я ревновал, понимаешь? Оттого и гадости говорил иногда. Чтобы ты нос не задирала.

– Какое ребячество...

– Я всегда боялся, что тебя уведут, уж очень ты мужикам нравилась. Я вел себя глупо, но теперь... Я буду любить тебя и без груди, вот увидишь. Тебя теперь точно никто не уведет...

– Макси-им!

– Я шучу, шучу! Ну, каюсь, неудачно...

Они что-то забормотали, перемежая слова поцелуями, и я на цыпочках отступила к выходу.

...Операция была назначена на десять утра, но мы с Максимом уже в восемь бегали по больничной аллее туда-сюда мимо окон операционной.

Оттуда нам должна была помахать рукою знакомая медсестра, когда все кончится.

Весна пела птичьими голосами, пьянила теплым ароматом почек, готовых распуститься. Так пахла сама жизнь, и это шло вразрез с нашим тревожным настроением и в то же время обнадеживало: кто же умирает весной? Я не узнавала Максима да и помнила его слезы. Это примиряло меня с ним. Мы находились на одной волне – любви и тревоги – и понимали друг друга с полувзгляда.

Сестричка не махнула рукой, а выбежала во двор с криком:

– Киста, киста! У нее киста! Все в порядке! Уже цистоскопию сделали! Дмитрий Сергеевич так рад, ужасно!

Мы с Максимом кинулись обниматься, а сестричка бегала вокруг нас и возбужденно приговаривала:

– Представляете, он как закричит на всю операционную: киста-а!!! Мы, знаете, как все переживали за Мариночку?! У нее никой не рак, просто очень большая киста!

После операции наши общие друзья подсуетились, и зав отделением, он же Дмитрий Сергеевич, устроил Марину в пустой палате, приготовленной для ремонта. Здесь ей предстояло провести еще несколько дней: хотя страшный диагноз не подтвердился, а операция, начатая под местным наркозом, под ним и завершилась после предварительного анализа, но грудь «изрядно перепахали», по признанию врача. Марина была слаба и первые дни лежала, а я сидела рядом. Зато визитеры шли непрерывно.

– Доступ к телу продолжается, – улыбалась Марина счастливо, без всяких примет усталости, когда очередной гость возникал на пороге со своими цветами.

Цветов было много, и нянечка кисло шутила, выбрасывая очередной увядший «веник»:

– И не поймешь, какая тут свадьба гуляет, серебряная или как?

– Слава Богу – не поминки, – извиняющейся улыбкой отвечала Марина.

– Баночку можно взять? А то скоро консервация, не хватает трехлитровых...

– Берите, берите!

Я уже перетаскала из дому пять бутылей – не рисковать же вазами. Еще приберет к рукам ушлая нянька. Марина щедро раздавала младшему медперсоналу все «лишнее»...

Приходили коллеги из «театралки», косяком шли студенты, такие все артистичные да темпераментные, что у меня после них башка трещала. Приходили наши одноклассники и однокурсники, ставшие общими друзьями. Приходили подозрительные с точки зрения Максима личности, опекаемые Мариной. Эта категория гостей вызывала у меня профессиональное любопытство, зато Макс, красноречиво оглядев посетителя, говорил:

– Пойду покурю. А ты, Марина, помни: тебе нельзя уставать! И волноваться.

Были это люди, немилосердно потрепанные судьбой, но сохранившие способность сопротивляться, если возникала на их пути какая-то подпорка – пусть в образе женщины, такой благополучной внешне и сильной, какой казалась Марина. В каждом из них была своя изюминка, которую Марина разглядела и оценила, а теперь пыталась увидеть и я, чтобы понять подругу. Трогало, что Марину разыскали, навестили и даже разорились на шоколадку или апельсиновый сок.

– Это спрячь, – не принимала Марина подношений, – у меня этого добра полно, можешь в тумбочку заглянуть. Отдай внуку, ему витамины нужнее. Вот, кстати, мне конфет принесли, а зачем они мне?

И тут же доставала из тумбочки обожаемые конфеты, совала гостье.

Одну такую подопечную Максим на дух не переносил, и она явилась, а потом ушла с полными сумками еды, когда исчерпала перечень своих бед.

– Ну, ушла твоя бомжиха? – спросил Максим, долго пережидавший этот визит в коридоре. Он ведь не курил вообще. – Надеюсь, с уловом?

– Она просто бедная, а не бомжиха. Была до пенсии инженером. Теперь содержит всю семью на свои гроши. У них квартира сгорела со всеми вещами, теперь по родственникам кочуют...

– А зови к нам! Сколько их человек? Мы с тобой в ванную переселимся, а их – в комнаты. Вся семья на шее у пенсионерки – это интересно. Работать надо, а не кочевать.

Я мысленно пожала ему руку. Но Марина гнула свое:

– Видел пальцы на ее руках? Отморозила. Ей потом ампутировали почти все. И на ногах. Говорит, что сознание потеряла на улице, в мороз. А люди думали, что она пьяная, даже не подошли...

– Правильно думали. Она ж алкоголичка, по роже видно.

– Была. Вылечилась. Вернее, завязала.

– А ты поверила! Знаешь, Рена, – поворачивается он ко мне, прекрасно чуя мою молчаливую поддержку, – где она эту попрошайку откопала? На улице. Привела в дом, уже искупать хотела, но тут я появился.

– Юморист, – размягчено улыбается Марина.

– Накормила, кучу шмоток отдала, даже моя новая рубаха уехала.

– Ты ее уже не носишь.

– Потом на дорожку еще всякой жратвы дала и даже телефончик свой записала. Удивляюсь, как до сих пор нас не обокрали... Откуда, она кстати, узнала, что ты в больнице, да еще – в этой? Я таких сведений не давал.

Каюсь, это я дала. Зашла цветы полить, а тут звонок, и очень даже приятный голос спросил про Марину, а я под настроение – и раскололась. Уже потом мелькнуло в мозгу, что в голосе подозрительная хрипотца...

– Никому ты не веришь... Знаешь, Рена, об этой женщине можно роман написать. Через все прошла, а вот не унывает.

– Еще бы, – подвел итог Максим, – такую дуру доверчивую встретила, что ж унывать.

Однажды Марина, утомленная гостями, задремала, а я тихо присела у ее изголовья и задумалась. Нет, любовь – не хворь. Это свеча, зажженная Богом в человеческом сердце. Свеча любви. У одних она куцая и быстро тает, у других слишком хрупка, и малейшее движение сердца ее гасит. А есть люди – как Марина. Всю жизнь их свеча горит пламенем ровным и крепким – не задуть. И тепло ее вместе со светом пробивается к другим, зажигая все новые и новые свечи... Пусть простят меня строгие критики за «красивенькую» метафору, но мне этот образ больше нравится, чем какие-то лихорадочные бациллы любви. Может, в этой свече – тайна обаяния Марины?

– Рена, – говорит Марина с закрытыми глазами, – иди домой. Я тебя совсем заездила... Господи, до чего я счастлива. Если вздумаешь писать рассказ, не делай там хэппи-энда, а то не напечатают. Не в моде это нынче. Ты лучше меня похорони, и пусть все рыдают от горя, а Максим бьет себя в грудь и кается. Ты его пощади на этот раз, он заслужил.

– Нет,– говорю я нежно,– не стану тебя убивать. Пусть и не напечатают. Потерпим.

 

2. БОМЖ ДЛЯ МАРИНЫ

 

К нам приблудился бомж. Настоящий. От таких мы отводим глаза на улице, таких мы не пускаем в сердце, не задерживаем в мыслях, таким и копейки не подаем. Ибо не просят, идут себе мимо, безразличные к нам.

Но этого подкинула сама Судьба – в наш подъезд, на нашу площадку девятого этажа, прямо на лестницу, ведущую к чердаку. И я сразу поняла: лестница хоть и общая, но бомж исключительно для Марины. Я фаталисткой смотрю на всякие выкрутасы судьбы. Не выкрутасы это, а некий знак, намек, указание, иллюстрация к размышлению, вроде подсказки. Или руководство к действию. Но еще вернее – тест на выносливость, способность к доброте и терпимости, а также на умение все доводить до конца. Благих намерений у нас хоть отбавляй, но силенок душевных – явный дефицит. Очередным испытанием духа стал для нас этот бомж, а вернее – для Маринки. Она тут одна способна терзаться, хотя и я с готовностью подключаюсь к ее проблемам. Потому и позвонила в ее дверь, когда обнаружила на ступеньках это человеческое существо.

– Сопит, – сказала Марина, созерцая развернутую газету, под которой находился некто. – Значит, живой.

– Да уж, мертвые так не смердят.

– Такой мороз на улице, а он в туфлях. Похоже – мужик, лапища какая... Попробуй на такую ножку обувь подобрать.

Вот, мозги моей подруги уже заработали в конструктивном направлении. Осмотр спящего тела приобретал деловой характер, хотя эта черта – деловитость – была присуща мне, а не Марине.

– Хорошо, что поздно и мужья спят...

– И когда уже на дверях код поставят? – брякнула я неосмотрительно, заслужив Маринино недоумение.

– И где тогда этим несчастным в непогоду ночевать?

– Н-да-а, – посочувствовала я во имя дружбы.

И тут грязная рука откинула газету, человек сел и зашелся в оглушительном и хриплом кашле. Мы невольно отступили.

Приблудный был плешив, с кустистой щетиной на опухшем лице, небольшими водянистыми глазами. Бр-р-р... Он был так неэстетичен в явной своей принадлежности еще и к алкашам, что хотелось плюнуть и уйти. Но озабоченная Марина уже ставила свой диагноз:

– У вас бронхит! Вам лечиться надо. И нельзя на ступеньках лежать. Я сейчас одеяло принесу ватное.

Она кинулась домой, а я спросила:

– Вы откуда взялись?

– Из второго подъезда, – прохрипел бомж, утирая ладонью слезы напряжения. – Оттуда прогнали, ментов обещали позвать... Я в ваш подъезд пришел, сел на втором этаже, там батарея теплая. И оттуда прогнали. Вот, сюда потихоньку пробрался.

Он глянул на меня вопросительно и поджал ноги.

Появилась Марина с ворохом одежды и тяжелым одеялом.

– Встаньте, подстелите себе. Вас как зовут?

Бомж словно задумался, молчал.

– Имя у вас есть?

– Толик.

– И сколько ж вам лет, Толик? Пятьдесят? Больше? Толик... Отчество у вас имеется? – подключилась я.

– Ну да, вам и фамилию скажи, – вдруг усмехнулся Толик.– А вы в ментовку позвоните. Не-е, не скажу. Толик – и все. И не пятьдесят, а сорок шесть... кажется.

– Вы что – в милиции на учете? – спросила я, и Марина укоризненно глянула на меня.

– Нужен я им! Что с меня возьмешь? Просто выметают нас из города куда подальше. Но сначала лупят, гады, по почкам резиновой палкой, чтоб следов не осталось, а кого и по мордасам, если харя не понравится, как моя. Мне вот нос перебили! Был нос как нос, как раз пополам и хряснул, дыхалка теперь не работает, соплю.

– Не будем звонить в милицию, успокойтесь! Стелите скорее одеяло да оденьтесь потеплее, там найдется кое-что.

Толик встал послушно, стал снимать свою грязную нейлоновую куртку, подбитую ветром. И оказалось, что он худосочен, узкоплеч, с тонкой шеей. Джинсы болтались на нем, короткая рубашка с единственной пуговицей у ворота выбивалась, открывая голое пузо. Толик поспешно натянул через голову просторный свитер Максима и тут же утонул в нем, провалился до самых коленок.

– Те-еплый, вот спасибочки,– забормотал бомж, оглядывая себя и косясь на Марину, которая терпеливо держала на руках остальное барахло. – А это штаны? О, с начесом, шикарные... Это мужа вашего, да? А не заругает? Давайте, – он аккуратно опустил спортивные брюки на газетку, – это я завтра надену, а то еще запачкаю на ступеньках.

– Одеяло стелите! Ну, снимайте с перил, не могу же я держать все!

– Нет, одеяло жалко! Я его с собой завтра заберу. – Ва-атное!

Он закашлялся, и мы какое-то время пережидали этот приступ.

– Сейчас стелите! Сами видите – нельзя вам лежать на холодном. Сейчас еще таблетки разыщу, чай вам нужен горячий. Есть хотите?

Толик застенчиво дернул плечом, кивнул и тут же попытался завести светский разговор:

– Ну, а вас как зовут?

Обращался он исключительно к Марине – сердце его было отдано спасительнице. Та ответила.

– Век вас буду помнить, тетя Марина! Молиться за вас буду!

– Ну, спасибо, племянничек, утешил.

 

2

 

Потом Толик ужинал с Маринкиных тарелок и чашек, довольный, что наскочил на таких дур, а мы с Мариной пили чай в ее кухне, шепотом обсуждая событие.

– Обрати внимание на его речь. Почти нет вульгаризмов и ни разу не матюкнулся. Больше похож на бича, чем на бомжа. И руки с тонкими пальцами, как у...

– Карманника, – подсказала я.– Или домушника.

Подруга поморщилась:

– Ты прямо как Максим – сначала видишь плохое. По-моему, у него легкие больны, похоже на туберкулез, так подозрительно кашляет...

– И вши имеются, так подозрительно чешется. А еще имеется какая-нибудь венерическая хворь...

– Откуда? Кому он такой нужен? Без зубов! Урод! Ты обратила внимание: вверху у него два зуба торчит и внизу три, вразброс, и как же он жует? У него ж, бедняги, зуб на зуб не попадает! Ему срочно нужны протезы!

Я расхохоталась:

– Подари ему свои коронки!

– А курточка? Это же обыкновенная ветровка! В такой мороз, больной и раздетый, мама миа! Ему надо в горздрав идти, пусть направляют в тубдиспансер!

– Может, сразу в министерство здравоохранения? Там прямо мечтают кого-то облагодетельствовать! С таким видом, с такой опухшей мордой его и в поликлинику не пустят.

– Завтра мы его искупаем...

Я чуть печеньем не подавилась:

– Что-о?! И где ты его купать собираешься?

– А в санстанции, или как там это заведение называется – от нас недалеко? Санпропускник? Ему там сделают дезинфекцию... Мы ему белье поменяем, – мечтала Марина под моим саркастическим взглядом, – и вернется он без единого насекомого, чистенький...

– Марина! – заорала я, – да он завтра же отсюда смоется! Бомжи не любят купаться! Окстись, милая! Бомжу пожрать бы и где найти ночлег! А ты – искупаем, трусики чистые наденем, зубки ему вставим, пенсию назначим, легкие с бронхами полечим и на прием к депутату отведем!

– О, это идея, – с добродушной улыбкой сказала Марина. – Давай мужьями поменяемся, а? Вы с Максом будете соревноваться по части юмора, а мы с Юркой твоим просто что-то делать, конкретное... Эх, ты, писатель! А как же быть с «маленьким человеком»?

– Ясно, будем претворять в жизнь теорию малых дел. По господину Чехову. Сначала надо узнать, как он дошел до жизни такой – твой подопечный.

– Ты, кстати, сварила ему два яйца, – напомнила Марина. – Дело это хоть и малое, но...

Я рассмеялась:

– Ну, мне яиц не жалко! Мне жаль твоего времени, нервов. Я прямо так и вижу, как ты не спишь ночью – мечтаешь, чем бы еще осчастливить своего бомжа. А тебе завтра – на работу идти.

– А вот и нет! У меня завтра свободный день!

– Повезло Толику...

 

3

 

Утром Толик исповедовался Марине. Та еще была взбудоражена словесным боем с Максом, обнаружившим под своими дверями странного типа.

– С добрым утром, – приветливо сказал Толик Максиму, полагая, что у доброй Марины супруг непременно будет таким же отзывчивым.

– Ты откуда взялся, приятель? Ты чего тут расселся?

Вид у нашего Максима прямо барский. Толик на его фоне – гриб трухлявый рядом с красавцем-боровиком.

– А ну собирай свои шмотки и вали отсюда! Пока милицию не вызвали! Та-ак, свитерок, вижу, знакомый... И одеяло. Так...

Я не слышала, что бормотал в ответ смущенный Толик, за дверью стояло «бу-бу-бу» в сопровождении усиленного кашля. Марина выскочила спасать своего бомжа первая, я тоже распахнула дверь – спасать Марину, если понадобится.

– Оставь его в покое, Макс! Он болен! Ему нельзя на мороз, у него вчера жар был! Толик, сядьте и не пугайтесь!

– Толик! – Максим даже руками всплеснул совсем по-бабьи.– У этого алкаша даже имя есть! Толик! Вы уже успели друг другу представиться? Рена, я не пойму, кто тут больной, а кто здоровый? У кого вчера была температура? Ты же считаешься трезвым человеком! Объясни, что происходит? Господи, я на работу опаздываю из-за вас!

– Не кричи, люди услышат! – попросила Марина тихо.

– Нет, как я могу уйти, если моя ненормальная жена тут же запустит этого алкаша в мой дом? Мой свитер! И шапка Тараса!

Толик шустро стащил с головы шерстяную детскую шапочку и спрятал ее за спину.

– Стыдись, – возмутилась Марина. – Из шапки твой сын вырос, а свитер ты давно не носишь. Одеяло дырявое, на лоджии валялось сто лет.

– Но это же мой рыбацкий свитер!

– Ты на зимнюю рыбалку ходил в прошлом веке. А у человека бронхит!

– Да ну? Уже и диагноз поставлен? И лекарства прописаны? А чаем вас напоили, господин... Толик, ха-ха-ха? Да? Надеюсь, с ромашкой или медом?

– Мне тетя Марина давала просто чай, с сахаром, – ответил Толик скромно.

– Какая тетя? – не врубился Максим, а когда до него дошло, сложился пополам от смеха. – Тетя! Тетя Марина, ха-ха-ха! Чай с сахаром! Не густо! Могла бы и с малинкой! Жадина! Ха-ха-ха! А еще лучше – с медом! Пожалела для... племянника! Ха-ха-ха!

Толик деликатно пережидал приступ его смеха, а мы переглядывались с Мариной, наблюдая, как он одновременно пытается загнать ногой под газетку предательские остатки вчерашнего ужина в виде яичной скорлупы и колбасных шкурок. Но Максим уже вычислил наше меню...

– А яйца вам всмятку давали или вкрутую, под майонезом?

– Яйца – Ренкины, – уточнила Маринка. – Рен, скажи ему!

– Ты бы лучше своей женой гордился, чем убытки подсчитывать, – сердито отозвалась я. – Человек нуждался в помощи, ему оказали самую малость. Стыдись!

– И стыжусь, и горжусь! – с пафосом сказал Максим. – Горжусь милосердной женой, стыжусь себя! Но этот тип должен смыться к моему возвращению, ясно? От него дерьмом несет. И водярой. На весь дом!

– Не пью водки, – вежливо поправил Толик, отметая оскорбление.

– Значит, коньяк лакаешь. На рожу свою посмотри!

– Он же болен, ему нельзя на мороз, – возмутилась Марина.

Толик старательно покашлял. Молодец, артист!

Максим побежал по лестнице вниз, забыв про лифт. А Толик, труханувший от такого столкновения с мужским бездушием, отвечал на Маринкины вопросы осторожно, словно выбирая из приготовленных легенд о себе самый жалостливый вариант. Соседи, пробираясь мимо нашей троицы к лифту, косились, спрашивая глазами, нужна ли подмога. « Все о'кей», – отвечали мы тем же макаром.

История Толика была до тошноты банальна. Пил, жена ушла, остался с мамой, та умерла, и он в один из запоев «подписал какой-то договор» со своим более трезвым собутыльником. Дали ему некую сумму, которую они и пропили вместе, а потом дали под зад ногой, чтобы не приставал с вопросами. Сунулся к старшей сестре, всю жизнь мечтавшей мамину квартиру разменять и таким образом расшириться. Но разъяренная сестрица не побежала в милицию или суд, а спустила братца с лестницы, следом – такого же рассвирепевшего супруга, чтобы наказал паршивца.

Супруг очень старался, выполняя задание, сломал руку и выбил зубы этой пьяни, оставив на память о последней встрече два зуба сверху и три снизу. Толик, пересидев в больнице месяц по пояс в гипсе, больше к родне не совался, а пошел бродить по чердакам, люкам, подвалам и подъездам. За два года скитания он растерял остатки и без того слабого здоровья, простудив почки, легкие и угробив желудок, который почему-то не переносил объедков из мусорных баков.

– А еще у меня глаукома, – добил он нас с Мариной.– На обоих глазах. Не верите?

– Кто ж тебе такой жуткий диагноз поставил? Ты же должен ослепнуть, если не будешь лечиться! Сознайся – придумал?

– Так я ж почти слепой. Как в тумане вас вижу. У меня и справочка имеется.

Теперь я поняла, что значит этот плавающий взгляд...

А Толик стал рыться в карманах джинсов и наконец выудил перепачканную и мятую бумажку. Протянул ее Марине:

– Вот, читайте. Направление на операцию в глазной Центр.

Направление на имя Бойко Анатолия Петровича было подлинным, с печатями, хоть и затертое. Но выдано в те времена, когда еще операции делали бесплатно.

– Да, наказал тебя Господь по полной программе, – подвела я грустный итог, прекрасно понимая бесполезность бумажки.

Толик горестно развел руками и скроил физиономию кающегося грешника. Это уже был спектакль, но даже если он что-то и приврал, то тяжелое дыхание, кашель и отечные веки подтверждали хотя бы нездоровье.

– На какие деньги ты еду покупаешь?

– Тетя Марина, такое скажете!

Толик выразительно скосил на меня глаза, словно призывал в свидетели, до чего наивна моя подруга.

– Не называй меня тетей! Это смешно, я ровесница тебе, если правду сказал про возраст.

– Так я ж из уважительности!

– Ты не ответил на вопрос. Воруешь или просишь?

– Бутылки собираю и сдаю. Если получится. Все же мусорки бомжи поделили, не подступишься. У каждого бака свой хозяин. Поймают – морду набьют, вещи отберут, – он кивнул на котомку у ног.– Они, гады, все улицы и люки между собой поделили. И подвалы, а там тепло. Некуда сунуться. А бутылки... если бы я быстро бегал, то был бы богатым, как другие. Хвать бутылку – и бежать. А у меня коленки болят, суставы.

– Раньше надо было думать, когда пить начинал, – не выдержала я.

– Когда начинаешь – вперед не смотришь, – философски заметил Толик и потрогал свои осиротевшие десна, напоминая нам, что и так наказан, нечего теперь нотации читать!

Мне надо было уходить в университет, но так не хотелось оставлять Марину наедине с этим несчастным, но подозрительным типом.

– Ты иди, опоздаешь, – спроваживала меня подруга. Я мешала ей претворять в жизнь задуманное вчера.

– Я скоро вернусь, у меня сегодня всего одна лента. Да и Максим, думаю, не задержится на работе.

– Иди, иди, опоздаешь!

 

4

 

К моему возвращению Толика на месте не оказалось. «Постель» его была свернута и лежала под стенкой, на чисто вымытых ступенях стояла такая же чистая посуда, пониже ее лежал половичок, а на перилах красовалась кружевная занавеска, чтобы соседи снизу не подглядывали. «Скромно и со вкусом», – усмехнулась я и позвонила в Маринину дверь. Запах ароматного борща чуть не сшиб меня с ног, когда ее дверь отворилась.

– О, – не выдержала я, – сегодня у нашего Толика на первое фирменный борщ! Что будем есть на второе? А компот?

Марина сияла.

– А вторым ты поделишься. Ты ведь не Макс?

– Но надо признать, что у него в голове много трезвых мыслей.

– Согласна. А в сердце – пусто. Сама говорила, помнишь? Между прочим, я тут с Толиком разговорилась... Он не дурак, нет. Скорее бич, чем бомж, как я и думала.

– И актер. Вон как он разжалобил, почти до слез. Так бездарно потерять работу, семью, друзей, квартиру, родных, а мы его оплакиваем.

– Что было, то в прошлом осталось. Он сейчас не пьет и очень хочет выкарабкаться из этого дерьма. Ему надо помочь.

– Мари-ина! Ему под пятьдесят! Он уже сложился, понимаешь?

– Ты предлагаешь его выгнать? Тебе его не жаль?

– Но мне еще больше жаль детишек, которые по трамваям слоняются, клей в пакетах нюхают, балдеют, а не дядек взрослых, которые сами свою жизнь профукали – добро-воль-но!

– Если бы тут ребенок оказался, я бы и его...

– Ты бы его усыновила, не сомневаюсь! Слава Богу, что не ребенок! Всех не накормишь, не переловишь, чтобы устроить их в рай. Но этот Толик... до чего несимпатичный, противный...

– Вот-вот!– торжествующе крикнула Марина. – Некрасивый! Ты как Максим! У того отношение к человеку диктуется формой носа, губ и других компонентов физиономии, сама знаешь. Право на жалость и любовь имеет только симпатичный или красивый. Естественный отбор! А мне все равно кого пожалеть. Того – кто сейчас в сострадании нуждается! Не могу я всех накормить, одеть и приголубить, ты права. Но мне чихать на его плешь, выбитые зубы и водянистые глазки. Сейчас в моей жалости нуждается именно он, и я сделаю, что смогу, доведу до конца!

– Доведешь ли? Где он, кстати? На промысел пошел?

Мы стояли в прихожей, и я видела, что Марина прислушивается к тому, что делается за дверью.

– Я ему денег дала. Он ушел в санпропускник, мыться и дезинфекцию проходить. Как представила себе, что это по мне ползают эти твари...

– И много денег дала? – простонала я.

– Сколько надо. Он сейчас вернется. Он ушел счастливый.

– И ты думаешь, несчастная ты жертва переразвитого воображения, что счастливый Толик направил стопы под душ, а не к ларьку, где торгуют дешевой водярой?!

– Моется он, моется. Я его сама туда отвела. И ушла, как его в парилку загнали.

– Как это – сама? Под ручку? Представляю эту парочку: шикарная дама в шубе до пят и рядом... оборванец!

Марина улыбнулась:

– Да уж, там удивились, спросили, кто он мне. Этот дурень меня тетей Мариной назвал. Конечно, глаза на нас пялили, но я им потом все объяснила. Когда его увели...

– И поняли тебя?

– А бес его знает. Главное – сделали все положенное. Туда, оказывается, и другие бомжи приходят мыться иногда.

– Но не под конвоем богатых тетенек.

– Ладно тебе, – отмахнулась Марина. – Знаешь, я ему собрала чистое белье, рубашечку нашла байковую, даже пальто Максимово отыскала, у которого моль воротник съела, помнишь? Модное такое, из Прибалтики привезли...

– Модное – это хорошо.

– И ботинки Тараса отдала. У Толика не ноги большие, а туфли, чужие ж они. Газету засунет – и носит, бедняга.

За дверью раздался кашель.

– Он! – крикнула Марина. – А ты говорила, что не вернется! Куда ж ему деваться? Видишь, он честный человек!

Она распахнула дверь, и мы ахнули: на ступеньках, словно на подиуме, красовался некто, отдаленно похожий на нашего бомжа. Чистенький, в модном пальто с клетчатым кашне на шее, с выбритой физиономией, он так гордо взирал на нас с Мариной со своих ступенек, что мы рассмеялись. Теперь это был человек неопределенного возраста и занятий, с гнусной рожей и следами длительного алкогольного отравления организма, но не бомж, нет!

– Бойко Анатолий Петрович! – сказал он совершенно серьезно.

– Орел! – похвалила я.

– Теперь тебе надо срочно в милицию! Пока вид имеешь!

Он так и сел на свои ступеньки.

– Чудак! В паспортный стол! Там подашь завление о потере паспорта...

– А меня р-раз – и в распределитель! – перебил он с испугом.

Пока Марина сроила вслух воздушные замки, приглашая слушателей к сотрудничеству, Толик сидел с видом побитой собаки.

– Глупый, надо все постепенно восстановить: паспорт, прописку, жилье отсудить! Убеждена, что хороший юрист подскажет, как это сделать. А нет – к депутату идти в областную администрацию. Или городскую, надо подумать. Потом – в горздрав, пусть положат в тубдиспансер, подлечат, это же в их интересах! Но нельзя сидеть сложа руки!

Последняя фраза была единственной трезвой, не из области коммунистических мечтаний. Действительно, сколько же можно тут просидеть, дразня соседей и Максима? Да у них у всех руки чешутся в милицию позвонить!

– Ладно, – обреченно вздохнул Толик, – я вот еще завтра полежу... А то у меня голова кружится и ноги дрожат... от голодухи.

– Сейчас борщ вынесу! Слушай, дружок, чем от тебя так... пахнет?

– Не нравится? Так меня ж таким вонючим всего помазали с головы до пят, что никакой душ не помогал, не мог и мылом отмыть. А тут санитарочка пробегала с бутылкой, я ее попросил одеколончиком пшикнуть. Она засмеялась и попшикала.

Да-а, запах освежителя воздуха для туалетных в соединении с дезинфекцией создавал непередаваемый эффект. Вот Максим порадуется!

 

5

 

Толик у нас прижился. Днем он уходил, а возвращался часам к десяти вечера. Зато по утрам он дрыхнул до двенадцати, кашляя, постанывая по-детски, но не просыпаясь даже в ответ на сердитые пинки Максима. Ну не мог тот удержаться, чтобы не пнуть ногой спящего бомжа!

– Вот бездельник!

Спал Толик, натянув на голову одеяло. На одной половине он лежал, другой укрывался, и непонятно было, как он удерживался в своем коконе на ребрах ступеней и не скользил вниз даже когда переворачивался на другой бок?

Питался он два раза в день. Утром Марина выносила ему кашу или вермишель с подливой, иногда – с котлеткой, я тоже подбрасывала кое-что для разнообразия. Вечером он ел горячий суп или борщ, непременно прося еще чаю. Естественно – с малиной или другим вареньем. Хлеб он любил с маслом – если к чаю. Но перепадали ему и булочки, пирожки. Словом, режим нашего Толика упорядочился, выглядел он вполне довольным и меньше кашлял. По вечерам Марина устраивала допрос: куда ходил, чего добился? Толик плел что-то про длинные очереди к депутату и в горздравотдел, про слабость, из-за которой он просидел в чужом подъезде полдня, про необходимость искать бутылки, а то ему хочется кефира, а купить не на что.

– А ты спи поменьше, – не выдерживала Марина.– Перед соседями стыдно! Конечно, если вставать в двенадцать, то ни какой прием к депутату не попадешь. Или мне тебя на руках в больницу самой отнести? Или «скорую» вызвать, чтоб доставили в диспансер, а там пусть разбираются, кто ты?

– Завтра пойду, – пугался Толик. – Вот увидите!

Но завтра он снова храпел на своих ступеньках, не подозревая, сколько приходится Марине выслушивать от супруга вполне справедливых упреков. Такие сцены начинались обычно при мне – как главной сообщнице.

– И долго этот бомжара будет дерьмом вонять на весь подъезд?

– Он уже чистый, не придумывай, – отбивалась подруга.

– Так ты его будешь купать каждую неделю?

Мы помалкивали, отчего Максим еще больше заводился:

– Вчера он мою котлету сожрал, гад.

– Это он мою сожрал, мне не хотелось. А свою ты съел сам, не ври.

– Две бы котлетки дала мужу, если сама не хочешь. Так она скормила этому ленивцу! Рена, ты вроде бы в нормальных бабах числилась. И тебя бомж охмурил? Или это Маринка давит на твои дружеские чувства, а ты не в силах отказать?

– На улице мороз, а человек еще болен. Вот спадет мороз, он уйдет, сам пообещал, – говорила я.

– Так он и уйдет от своей кормушки, ждите! Лерка недавно звонила, маминым здоровьем интересовалась, и я сказал, что у бедняжки крыша поехала – пригрела бомжа и кофе ему в постельку подает.

– Глупо, не подавала я кофе.

– А я своими глазами видел кофейную гущу в его банке. Слушай, ты ему мелешь кофе высшего сорта или второго?

– Кофе я ему давала, – пришлось мне восстановить справедливость.– Некогда было возиться с чаем, и я ему отлила своего кофе. И какое тебе до этого дело?

– Нет, ради Бога! Твои продукты, ты хозяйка... А ряшка у нашего Толика скоро лопнет.

– У него отечное лицо, почки больны, – громко вздыхала Марина. – Ему лечиться надо.

– Ему работать надо! Искать работу! Как он без денег живет? Или вы ему зарплату назначили? Или пенсию по инвалидности? Нет, а правда, где он деньги берет?

– Ты бы лучше ему помог на работу устроиться! Ведь у вас в институте есть столярные мастерские? А он плотник! Тогда его можно было бы и в общежитие определить.

– В какое? Студенческое? Ты спятила? Кто на работу возьмет бомжа без прописки?

– Вот! Что и требовалось доказать! – торжествующе говорила Марина.– А то все умничают, а помощи – никакой! Все либо болтают, либо мимо бегут, словно это не человек, а приблудный пес или кошка! Тех жалеют больше!

Все-таки кое-что долетало до ушей нашего Толика, уж очень звучный голос у нашего Максима. После одного такого разговорчика Маринкин супруг подвел итог уже под самой дверью, перенеся туда свой спектакль:

– Надо все-таки заявить куда следует!

А вечером бомж не вернулся. Одеяло и посуда еще три дня прождали своего хозяина, а потом их вышвырнула дворничиха – прямо под мусорный контейнер, к радости других бомжей...

– Где он ночует – в такой-то мороз? – вздыхала Марина, время от времени вслух вспоминая Толика.

А однажды сказала грустно:

– Ты, Рена, была права: мы ничего не можем довести до конца.

– Ты сделала все, что могла. Будем надеяться, что сестра Толика пожалела его. Все-таки женщина...

 

6.

 

Прошел февраль, уже кончался март, когда однажды Толик позвонил у дверей – почему-то моих. Я открыла и не узнала его, хотела захлопнуть дверь. Жалкий оборванец с грязной щетиной на отекшем лице не походил даже на того Толика, что пришел к нам два месяца назад. Не говоря уже об ушедшем.

– Не узнали? – остановил он мой порыв не видеть и не слышать.

– Го-осподи, Толик! Что с тобой? Ты откуда... такой?

– Хлебца дадите? Три дня не ел.

И он опустился на ступеньки, что когда-то ему служили домом.

– Погоди, сейчас вынесу поесть!

Я кинулась в дом, чувствуя стыд, что не могу пригласить его к себе, как пригласила бы другого... Что бы мы ни говорили о человеколюбии, мы не можем переступить через привычку делить людей на приличных и не очень... Никто меня не осудит, никому в голову не придет стыдиться при подобной ситуации, но я-то по профессии кто? Не просто добрая тетя, способная сопереживать, я – писатель и призвана не только жалеть, но и уважать того самого пресловутого «маленького человека», о котором пеклись русские гении! А мой «маленький человек» сидит сейчас на грязных ступенях и униженно ждет подачки. Мало того! Я дала ему поесть, а потом сказала:

– Ты уходи, Толик. Вряд ли Марина может второй раз тебе помочь. Муж не позволит. Я вижу – ты пьешь, а это меняет дело. Но сначала расскажи, где ты пропадал.

Я не хотела, чтобы Марина застала его здесь. Она, конечно, снова пойдет на жертвы, пусть маленькие, но такие... неудобные для всех окружающих. Толик пьет, а с алкоголиками возиться бесполезно, тем более – бездомными.

– Ну, говори, что случилось. Только быстрее. Вот тебе деньги, пригодятся.

– Уйду, уйду. В общем, встретил я кореша. Он и сказал, что на работу меня устроит. Дом строить. Кормят там три раза. Обманул, сволочь, паскуда. Привел к цыгану, тот ему деньги за меня дал, я сам видел. Продал меня в рабство, короче.

– Какое рабство?

Толик вздохнул и продолжал таким тусклым голосом, что я поняла: он ко всему потерял интерес и говорит по инерции: обещал рассказать – на тебе, можешь не верить, мне все равно...

– Спали в конюшне, много нас. Моча лошадиная и дерьмо так воняют, я спать не мог, так и не привык... Жратва два раза в день, жрать хотелось...Жлобом цыган оказался, а сам, сволочь, толстый, аж лоснится. На обед, а он в семь часов был вечера, вместе с ужином, два стакана водки полагалось, чтоб спалось крепче. Самопальной. Я просил деньгами мне давать – вот сколько стоят два стакана? Я, говорю, алкоголик, мне пить нельзя. Нет, не положено! А деньги получишь, когда стройка закончится. А ей конца нет, домина – дворец! И много нас, бомжей недобитых. И водку все лакают с удовольствием. Потом спиваются, исчезают куда-то... Может, и убивают их, как говорили... Менты у них свои, прикормленные, кто ж будет бомжа искать? Новых находили тут же... А я, дурак, старался работать, думал – за деньги... Понял, что или сам пропаду, или меня тут убьют, когда сопьюсь. Не выдержал я, стал для веселья пить, как все, но побег задумал. А куда? Как? Собаки там – вроде волков голодных, забор высокий, из кирпича, и цыган этих самых полный двор, и цыганчат, под ногами вертятся... А потом пришел к хозяину молодой цыган, просит плотника на два дня. Меня позвали, пальто с меня сняли, чтоб не удрал. Вышли мы за ворота, а цыган вдруг вспомнил, что инструмент какой-то не взял, говорит: стой и не рыпайся, я сейчас вернусь.... Бо-о-же, как я драпал! В жизни не думал, что так умею бегать! До магазинчика добежал, к тетке продавщице в ноги упал и как заору: «Спасите!» плакал даже с перепугу! Она меня, спасибо ей, в кладовке закрыла, сидел я там до ночи, рассказал ей все про наши мученья. Жрать дала, денег на автобус, шапку подарила, пиджак мужнин...

– И куда ж ты теперь?

– К Маше, сестре пойду. Я три дня возле их двора хожу, встретить ее хочу. Муж-то ее помер, соседи сказали. А вдруг пустит? Если сын разрешит, мой племяш... Ему стукнуло двадцать лет, помнит дядьку своего, я так думаю...

– Протрезвись сначала, – посоветовала я.– Деньги я тебе дам, немного, на еду. Держи.

– А тетя Марина как? Живет тут еще?

– А куда ж она денется?

– Привет ей передавайте, может, еще помнит про меня?

– Да уж, тебя забудешь. Я рада, что она не увидит, как даром пропали ее труды. Пусть лучше думает, что ты устроился. Не передам я привета, не буду ее огорчать. Иди уж.

– Ладно, – махнул он рукой и поплелся по лестнице вниз, едва переставляя ноги. И вся его поникшая фигура была воплощением скорби и усталости, не оставляя места для оптимизма.

И все же, все же... На что намекала Судьба, посылая нам эту человеческую развалину, а потом убирая ее с пути? И кому этот намек сделан? Мне? Марине? Или главную роль играл сам Толик? Но какую? Он – просто бомж – или не просто?

 

3.ПОБЕГ

 

1

 

О том, что Тарас терзает фортепьяно, знали все соседи снизу и с боков. О том, что Лерка пачкает альбомы, не знал никто, кроме самых близких. Терзает и пачкает – это так, для красного словца. Тарас прилично играл, а Лерка замечательно рисовала. Мне нравилось, что родители своих деток не рекламируют. Вот почему они были в шоке, когда однажды приехавшая из Москвы бабушка (мать Максима) повесила вдоль лестниц в подъезде Леркины рисунки. Оскорбленная бабушка молча плакала, пока сыночек читал ей мораль, а Марина сдирала приклеенные акварельки, объясняя любопытным жильцам, что это новогодняя шутка. Поэтому мне было смешно слышать такой диалог с соседкой, пока мы вместе поднимались наверх (лифт не работал):

Соседка:

– Ваш сынок все играет, Мариночка?

Марина:

– Все поет.

– Он еще и поет?

Тут вступаю я:

– Он еще и играет.

Соседка смотрит непонимающе, Марина прячет улыбку. Сынок давно вырос, играть перестал, но запел. И даже закончил консерваторию.

Дети Марины росли за моей стеной довольно шумно, но меня это только радовало: я была в курсе всех семейных дел благодаря не только дружбе с Мариной, но и несовершенству советского строительства. Чего-то в стенку явно не доложили, если она передавала даже интонации говорящих. Можно было определить не только темперамент всех членов семейства, но и потаенные их чувства. Например, я рано определила, что Лерка растет не просто сложным ребенком, а склонным к некоторому иезуитству. Как она жалела братца, у которого старый магнитофон сжевал любимую кассету! Пока Тарасик громко терзался, Лерка ему сочувствовала таким тоном, что лучше бы вообще молчала. Чуткий к фальши Тарас, тогда еще не доросший до опасного подросткового возраста, не мог врезать сестре за тонко скрытое ехидство – мешали вредные представления о мужском благородстве, уже пустившие корни стараниями мамочки. А якобы слабая особа женского пола, то бишь, сестра Лерка, на целых три года моложе брата, на всю катушку пользовалась издержками этих представлений о чести. Сыном Марина гордилась: он рос по правилам. О дочке говорила растерянно:

– И в кого она?

– А то не в кого? Но ты не горюй: в жизни пригодится. По крайней мере, в обиду себя Лерка не даст. Скорее наоборот.

– Ты думаешь? Неужели она вырастет сволочью?

– Ну, это ты загнула, – утешала я подругу, склонную к максимализму. – У нее вон какой запас благородных маминых генов. Что-то же проклюнется.

– Тебя страшно слушать. Я понимаю – тебе больше нравится Тарас. Он всем нравится, а вот Лерка...

Словом, с дочкой семья намучилась, несмотря на отличную учебу и талант художницы. Тарас учился слабее, но у него никаких проблем в школе не возникало из-за покладистого нрава. Пока дети не вылетели из родительского трехкомнатного гнездышка, ссоры между Мариной и Максом носили спонтанный характер и велись на хозяйственной территории, то есть подальше от детских ушей. О том, что в семейных боях Марина всегда была в нокауте, я узнавала по ее заплаканному лицу. Она находилась в глухой защите – Макс активно нападал. Слава Богу – без рукоприкладства. Он бил словами, улыбками, мимикой. В нем тоже был артистизм, как и в Марине. Нет, вру: актерство – не артистизм. В актерстве всегда есть доля надуманности, расчетливой игры, рассчитанной на реакцию зрителя. Маринкин артистизм был врожденным качеством, он шел из душевных порывов. Подруга мне чем-то напоминала мою любимую актрису Неелову – искренностью и, если можно так выразиться, качеством внешнего выражения чувств. Меньше всего она думала о впечатлении, которое производит.

Конечно, я была долголетним противником ее мучителя, которому Марина была верна всю жизнь. Темы для ссор находились во всех областях быта. Самым слабым звеном были детки. Когда детки выросли, и папа с мамой остались наедине, на первый план вылезли более тонкие темы, требующие уже изворотливости ума. Марина и тут проигрывала. Ее естество противилось всякому интриганству, а что Макс обладал и этим талантом, я поняла давно. Мои пассажи по поводу примитивности его внутреннего мира были скорее утешительным приемом в общении с подругой, когда та страдала от душевной боли. Ее мог причинить только один человек – самый близкий по семейному союзу. Конечно, жизнь наносила и удары извне, но они были несравнимы с «родными». Я все ждала, когда подруга взбунтуется. Я даже втайне мечтала, чтобы она изменила Максу. При Маринкиной увлеченности личностями, да еще при довольно обширном круге претендующих на это звание, можно было найти источник утешения на стороне. Но подругу намертво заклинило на «первой настоящей любви». Таких первых любовей до Макса у нее было несколько, правда, быстро погасших...

Конечно, были у нее увлечения и в брачном периоде, но все останавливались на первой стадии – ухаживания, ожидания чего-то. Ухаживания на расстоянии, ожидания развития действия. Но действие не развивалось, так как Марина быстро обнаруживала в предмете увлечения неприятные привычки или черты и говорила мне с облегчением:

– Уф, кажется, пронесло.

Я только скорбно вздыхала.

Однажды все-таки Маринка чуть не попала в ловушку неожиданной страсти. Я уже по-настоящему обрадовалась, но, увы, все оказалось эпизодом...

Конечно, это было давно. Маринка тогда походила на девочку, хотя ей стукнуло тридцать пять. Она работала в школе и ездила туда троллейбусом. Дорога занимала минут сорок. Не любила она первых уроков по своей совиной природе, тем более что страдала бессонницей. Но ей всегда в расписание ставили именно первые...

В тот день она ехала тоже к первому уроку и была в своем обычном состоянии – полудремы. Что такое плотная толпа в утреннем троллейбусе, я знаю тоже – много лет ездила по тому же маршруту в университет.

– Я вцепилась в верхнюю перекладину, – рассказывала Марина, – чтоб не унесло меня с толпой к выходу. – А рядом с моей рукой была другая, мужская, загорелая, и я решила по руке представить себе лицо соседа. Он был на полголовы выше и смотрел в сторону. Меня так толкали, что захотелось самой лягнуть кого-то. Потому я и захотела отвлечься. Подумала: рука принадлежит скульптору или рабочему... Но рабочие не отпускают таких длинных волос – по самые плечи. Значит – художник.

Я помню, что мне захотелось ее подтолкнуть – уж очень Марина зациклилась на вступлении. Но глянула на нее и поразилась: лицо подруги светилось. Она жила этим воспоминанием, где каждый штрих был ей дорог. Она продлевала собственное удовольствие!

– Я просто смотрела на него сбоку, пытаясь поймать взгляд. Мне хотелось рассмотреть лицо этого парня. Рука мускулистая, загорелая, плечи широкие...

– Ну? – не выдержала я.

Марина засияла:

– Лучше бы не смотрела. Ты каким себе Данко представляешь?

Я пыталась вспомнить Горьковского героя, с которым рассталась на втором курсе филфака. Или третьем? Он вызывал чисто абстрактные эмоции.

– У него были синие глаза и каштановые волосы. Или я что-то путаю?

– Такой правильный породистый нос, четкие брови, мягкая линия скул, лоб открыт... Молдавский тип, а не резкий, кавказский.

Вид у Марины был такой мечтательный...

– Ему надоело мое разглядывание в профиль, и он повернул ко мне лицо, и...

– И?

– И мы уставились друг на друга, как идиоты. Мы просто... сцепились глазами. Ренка, мир для меня в тот момент провалился куда-то!

– Любовь с первого взгляда?– поставила я диагноз под вопросом.

– Не любовь. Любовь – это Макс, чтоб ему пусто было!

– Ого!

– Это, наверное, страсть.

– Страсть к попутчику по троллейбусу.

Она даже не отреагировала на мою иронию. Она бредила наяву:

– И тут голос мальчика лет восьми с сиденья: папа, нам выходить?

– И что папа?

– А он не мог отвести глаз от меня. И тогда пацан вскочил и стал пробираться вперед. Так шустро! И потащил папу за руку, а папа пошел следом – шею назад вывернул. Мы пропихивались вместе: это же была и моя остановка, представляешь? Только я не смогла протиснуться, нас разлучили... Он еще на выходе обернулся, поискал меня глазами и улыбнулся... Нет, он позвал меня взглядом! А когда я вышла, то увидела только, как они вдвоем прошли между двумя домами куда-то вглубь дворов. И он все время оглядывался.

– И это все?

– Все. Это была моя половинка, я его узнала.

– И что теперь? Где будем искать твою половину?

Марина пожала плечами и вдруг... разрыдалась! Я растерялась. Я обнимала ее, целовала в лоб и щеки, прижимала к груди, усадила в кресло, а сама села у ее ног на пол, изо всех сил утешая ее, потерявшую свою половинку через десять минут после обретения.

Я поверила ей сразу. Это Максим был не любовью, а страстью или болезнью – черт его знает! Любовь – это когда плюс дружба, не иначе! Знаю по своему опыту. Под моим боком такая любовь, Юра. Он не такой красавец, как этот Макс с его орлиным профилем, но я его не променяю ни на какого красавца. Он – друг. Он моя защита, опора. Мы через такие прошли испытания в самую лучшую пору своей жизни (по возрасту), что я могу быть спокойной: моя половина сидит под боком и греет мое сердце на полную катушку. В Юре столько доброты, что ее хватает и на обделенную этим добром Марину. Конечно, волосы Юры рано отступили со лба на затылок (Макс все еще воюет с буйной шевелюрой), и нос его немного толстоват, и фигура давно потеряла спортивную форму, лишь только она завязал с греблей. А Макс двигается пантерой, хотя со спортом тоже покончил сразу после института. Но в моем Юрочке хватает мужского обаяния. Не даром же его пытались увести от меня не один раз. В нем тоже есть изюминка, а в чем она – даже я не могу толком определить. Мне нравится его улыбка, его нежные руки и всегда ласковый взгляд. Среди своих знакомых я не встречала никого похожего отношением к жизни и людям. Не знаю, чем я заслужила такое счастье... Если Юра – мой крепкий тыл, то Маринкин супруг – это Бог войны, жаждущий победы любой ценой.

... Целый месяц после сей роковой встречи мы, как две глупые девчонки, искали Маринину «половинку» в том районе, где она ее потеряла. Я покорно ходила с подругой каждое воскресенье бродить по микрорайону, проглотившему мечту моей подруги. Там были и детский сад, и школа, куда мог ходить сын Данко. Марина прочесывала глазами всех утренних пассажиров троллейбуса, но напрасно: Данко сгинул, словно приснился... И моя подруга, пострадав еще пару месяцев, не то чтобы успокоилась, а притаилась: надежда угасала очень медленно. Я не раз ловила ищущий взгляд подруги, когда мы шли по городу. Она смущенно оправдывалась:

– Я не свихнулась... Просто появилась дурная привычка в лица заглядывать.

– И что будет, если его встретишь?

– Я следом пойду.

Не пришлось: Марина так и не встретила своего троллейбусного Данко. Но с тех пор на уроках литературы она говорила о Данко, как о живом, – волнуясь.

На некоторое время образ родного мужа несколько поблек. Я с радостью отмечала, что моя подруга не просто защищается, а и покусывает своего домашнего Нарцисса. Но в Максе хватало энергии с удовольствием терзать свою жертву, оставаясь целеньким и невредимым. Если бы я верила в вампиров, я бы так и определила его суть – энергетический вампир. А чем черт не шутит, может, это и есть еще один психологический тип человека?

 

2

 

Летом Марина с Максом ездили на дачу, где с энтузиазмом боролись с сорняками и друг с другом. Максим считал, что Марина бездарная огородница, а Марина – что тот никудышний садовод. Персики и черешня, ежегодно покупаемые и любовно высаженные супругом, замерзали зимою с такой регулярностью, с какой высаживались. Маринкины саженцы капусты с аппетитом жрала медведка, она же капустянка. Клубника чахла на тяжелом черноземе, требуя песочка и побольше воды. Ни того, ни другого поблизости не было. Водичку подавали три раза в неделю, и мои соседи тряслись в автобусе пятьдесят километров, чтобы спасти недоеденные всякими огородными вредителями овощи. Макс, когда-то получивший в садоводстве этот клочок земли, все никак не мог с ним расстаться, обнаружив в себе неизвестно откуда-то взявшуюся в организме любовь к земле. Его предки были чистоплюями-интеллигентами в нескольких поколениях, жителями городскими. Землю они созерцать могли только в цветочных горшках на подоконниках. Какой далекий пращур мог быть переносчиком этой заразы, я так и не выяснила. Но Марина уверяла, что Макс «не может жить» без своих помидоров и обреченных на смерть персиков с черешней. За соседним забором как раз росла чужая шикарная черешня и травмировала его тщеславие. Ведь он считал себя совершенством во всем! А тут какая-то подлая черешня словно насмехалась, заглядывая в их чахлый садик: «Что, слабо тебе – вырастить такое чудо? Да-а, нет в тебе таланта, дружок...»

Утешало одно: Макс оказался специалистом по выращиванию помидорной рассады. И таких помидоров у соседа не было. Но этот факт был не только утешением, а и тормозом. Марина однажды сказала мне, вздыхая:

– Вот как разок у него помидоры заболеют да не получатся, он и свалит с дачи. Его поддерживает успех. А мне эта дача осточертела.

Я тоже мечтала о том времени, когда моя Марина перестанет выматывать себя на плантации из шести соток, где лучше всего удавался бурьян. Ведь профессия педагогов, не достигших пенсии, не сильно способствовала сельскохозяйственным успехам. В пору весеннего цветения природы у моих соседей начинался на работе сезонный аврал в виде сессии, педсоветов, подведения итогов года и так далее. Вместо заслуженного отдыха с книжкой в руках и в удобном кресле, Марина сначала погибала от автобусной давки полтора часа, потом от усталости в бесплодной борьбе с сорняками, личинками майских жуков и прочей нечистью, от которой, кстати, и гибла клубника. Возвращалась она хоть и загоревшая, но такая замученная, что я их дачу проклинала. Крошечный домик, который они соорудили в советские времена, четко придерживаясь инструкции не превышать размеров, предписанных коммунистическим законом о социальной справедливости (4х5), уже разваливался. А на новое строительство у них не хватало ни средств, ни желания. Вокруг них вырастали мини-дворцы – с тенденцией тянуться к небу, чтобы не зацепить соседние стены. Так что в окружении таких амбициозных строений домик Марины и Макса выглядел курятником. Это тоже било по самолюбию Макса, потихоньку подталкивая его к мысли о неминуемом расставании со своей допотопной «фазендой».

Я с нетерпением ждала, когда мои соседи созреют до трезвого решения плюнуть на сельское хозяйство и лето проводить более цивилизованно. Тогда мы с Маринкой сможем умотать на юг, куда и ездили в первые годы после замужества – почти синхронного в смысле даты проведения этого замечательного мероприятия. Я расписалась с Юрой в апреле, Марина – в мае. Юра учился на пятом курсе, Максим на четвертом, но в разных вузах. Оба были технарями, но только это их и объединяло. Дружбы между не получилось, так что на юг мы ездили врозь, но все время строили с Мариной планы когда-нибудь поехать в обожаемый Симеиз вдвоем. Наши попытки сдружить мужей во имя единой компании оказались напрасными. Темпераментному Максиму, остряку и балагуру, Юра казался занудой. Спокойный Юра переносил пижонство Максима снисходительно, считая его болезнью роста. Когда же он понял, что это не часть имиджа, а боковая ветвь нарциссизма, то во имя нашей с Мариной дружбы стал маскировать равнодушие под обычную воспитанность.

– Кажется, мальчик заигрался, – сказал мне однажды Юра после приступа застольного бахвальства у Максима. – Как странно, что Марина, умная женщина, могла на такого клюнуть.

– Но он же не так прост. Много знает, шутник, красив, напорист, – пыталась я защитить не так Макса, как Марину.– И это просто любовь, никуда не денешься. Кстати, он еще и эмоционален. В какой-то степени даже артистичен.

– Ну, актер из него никудышний.

– Ты его просто не любишь.

– Ты тоже.

– А он тебя не любит.

– Нас не любит, – поправил Юра. – Жаль только, что Марина так его усложняет в своем представлении, что слишком болезненно переносит его... хамство.

Такой обмен впечатлениями был невозможен между мной и Юрой в юности. У него хватало ума не выносить своих суждений, зная, насколько мы с Мариной близки. Занудой он не был, но всегда казался старше своего возраста. Марину он любил братской любовью, она отвечала ему тем же и со временем перестала скрывать от него свои неприятности.

– Как я рада за тебя, – говорила она мне не раз, – как тебе повезло!

Когда дом, где мы родились и выросли, снесли, нас расселили в разные районы. И сколько же усилий приложил мой Юра, чтобы исполнить желание любимой своей жены, то есть мое, снова жить рядом с подругой! Целый год мы занимались обменом нашей квартиры. Пришлось доплатить немалые деньги, чтобы бывшие соседи Марины согласились на этот обмен. Думаю, что Максиму такое соседство ну о-о-чень не нравилось, зато мы с подругой были на седьмом небе от счастья. И все было бы хорошо, но совместные застолья никак не получались: наши мужья предпочитали в праздники видеть за столом старых друзей и родственников, только не друг друга. Получался парадокс: я сидела за праздничным столом у Маринки без супруга, она за моим – тоже. И Маринкины дети нас с Юрой любили на нашей территории, а на своей – меня одну. Вскоре все знакомые и друзья привыкли к этой ситуации, и никто больше не спрашивал, ставя нас в тупик:

– Марина, а где Максим? Ты чего одна?

– Рена, а твой где?

Сейчас июль, стоит дикая жара. Я маюсь от нее в своей солнечной квартире, ожидая, когда Юра пойдет в обещанный отпуск (в августе), а Марина с Максом копаются на грядках, осваивая борьбу с новым вредителем – колорадским жуком. Новый он для Марины, которая наотрез отказалась сажать картошку именно из-за этой твари. Но посадила синие баклажаны, не зная, что колорадский жук синенькие обожает еще больше, чем надоевшую картошку. Наезжая домой раз в неделю, она рассказывала мне такие ужасы про свою борьбу, что меня так и подмывало написать юмористический рассказ на эту актуальную для дачников тему.

Маринка прибегала к разным хитростям, чтобы затащить меня в свое поместье из шести соток.

– Ренка, мне так одиноко там, так тошно, так трудно, приезжай, а? Поживешь денька два, мне поможешь, – пыталась разжалобить меня подруга и тут же добавляла, нарушая все законы логики, – у нас там так хорошо! Цветочки пахнут, птички поют – рай!

– Гусеницы ползают, комарики кусают, Максик тоже покусывает, – дополняла я картину рая.

– Иди ты! Он на даче не сильно лютует, его жара доконала. И потом – он на рыбалку ходит через день. Ты же рыбку любишь?

– Я люблю селедку, соленую. А еще лучше – скумбрию копченую. Вот как попадется такая на удочку – тут же и примчусь.

На даче у Марины я бывала не раз, но удовольствие получала сомнительное: мешал Максим. Он донимал похлеще комариков. Не меня, а Марину. Он давно меня не стеснялся и свои претензии к жене словесно оформлял без оглядки на ее обидчивость. Он был мастер черного юмора, к которому Марина, правда, давно приноровилась, но еще больше мастерства проявлял он в подборе язвительных характеристик и замечаний. Природный ум и начитанность у моего Юры выливались в гуманное отношение к людям, те же достоинства у Макса только усиливали его зловредность. Какое-то время я была под впечатлением его слез, когда Макс оплакивал Марину перед операцией. Я была так потрясена, что простила ему многое. В душе еще теплилась надежда, что под личиной злого насмешника прячется сентиментальная душа, не очень в себе уверенная, тоже ранимая. Так бывает с детьми: они грубят взрослым от страха, что их слабость раскусят и накажут за нее. Но чем старше становился Максим, тем яснее становилось мне, что это не скрытая форма инфантильности, а просто гнусный характер не очень доброго человека. И ум его, и богатство его лексикона, и разнообразие эмоций и даже увлечений не идут на пользу близким, увы... И хотя он переживал за книжных и киношных героев, и даже любил своих студентов, был хорошим куратором, не брал взяток, не льстил начальству, преклонялся перед гениями, давно ставшими достоянием истории, – все эти достоинства никак не влияли на его отношение к Марине. Если он ее любил (иначе бы давно сбежал), то это была своеобразная любовь, не приносящая радости. А любить абстрактных героев или чужих людей куда легче, чем своих, я это давно поняла...

3

 

Утром меня разбудил звонок Максима. Без всякого приветствия он спросил:

– Ты не знаешь, где Марина?

– Не понимаю, вы же на даче! Ты откуда звонишь?

– Из дому. Я приехал вчера вечером, Марины нет. Где она?

Я ничего не знала и сказала об этом. Он помолчал и положил трубку. Тогда я по-настоящему встревожилась и просто позвонила ему в дверь. Прямо так, в халате и шлепанцах, не накрашенная и даже не причесанная. Обычно я к соседям не являюсь в таком виде.

Максим открыл дверь и хмуро уставился на меня.

– Так что случилось?

Он молча пошел в комнату, я за ним.

– Эта идиотка... сбежала.

– Давно пора.

– Все вы, бабы, идиотки и истерички.

– Знакомая песня, но мне чихать на твои песни. Говори, что произошло.

– А я знаю? Устроила мне скандал из-за ерунды и пошла на автобус... Я так думаю.

– Так пошла или нет? Может, не на автобус?

– Я ждал, что она очухается и вернется, а она...

– Стоп! От чего очухается?

– Какая теперь разница?! – так и взвился Максим. – Главное, что автобус давно ушел! Значит, она добиралась на попутках. Но дома-то ее нет! Ушла-то три дня назад!

– Вот это уже серьезно...

Марина позвонила мне буквально через полчаса, словно хотела нас успокоить:

– Ренок, я жива. Он не вернулся?

– Он-то вернулся, а вот ты...

– Потому и звоню, чтобы вы успокоились. Чтобы ты успокоилась. Со мной полный порядок. Скажи ему об этом.

– Спасибо за полную информацию. Тебе нечего добавить? Макс тут икру мечет...

– Пусть мечет. Меня он больше не увидит.

Мне показалось, что Марина не совсем трезвая. Я, правда, пьяной ее не видела ни разу. Странный голос, немного хмельной.

Я молчала. Даже если она выпила, со мною играть в кошки-мышки не станет.

– Так что стряслось? Я знаю, что вы поссорились. Что дальше?

– А дальше – чу-удо! – пропела Марина таким счастливым голосом, какого я у нее давно не слышала.– Я нашла его! Вернее, он нашел меня. А еще вернее – это Бог нас свел!

– Вторую твою половину нашла? – спросила я, не имея в виду кого-то конкретного. Разговорчики про абстрактную вторую половинку, которая где-то там бродит по свету, в женском кругу то и дело возникают на волне разочарования в той половине, что тебе подсунула судьба.

– Да, да, да! Я встретила Данко!

Я не сразу врубилась, кого она имеет в виду: есть певец Данко, так вроде бы Маринка не любительница попсы. Есть Горьковский Данко, красиво умерший во имя людей и лишившийся сердца, горящего... Стоп! Был еще третий, в троллейбусе. Но это похоже на сказочку: узнать человека через... Сколько же прошло? Почти два десятка лет? Узнать-то можно, но если человека знать подольше! А она видела своего романтического героя минут двадцать!

– Ты чего молчишь? Не веришь? Я тебе все расскажу по порядку! Ренка, мне туфли нужны и какое-нибудь платье! Привезешь? Это не очень далеко! Я ноги сбила в кроссовках, и футболка у меня... не люкс. Мне, конечно, выдали халат, тапочки...

Да-а, с моей подругой не соскучишься. Ей выдали халат и тапочки. Может, она в больницу все-таки попала? Или Данко позаботился?

– Максу что сказать? Прямо так и сказать про ожившего Данко?

– Нет, – счастливо засмеялась Марина. – Скажи, что я у подруги. В общем, придумай что-нибудь.

Что-то я не помню Марину-врушу. Фантазеркой она была, но грань между фантазией и ложью всегда пролегала четко. Врать Марина не любила и не умела.

– Какую подругу мне придумать? Когда рядом вроде бы есть я, а еще есть сестра родная...

– Ну, сестра меня не поймет. Она у нас правильная. Ей он позвонит, а мне не хочется его слышать аб-со-лютно! Ой, он идет! Я перезвоню позже!

Я тихо опустила трубку на рычаг. Странно: мне всегда хотелось, чтобы Марина своему мучителю изменила. Но сейчас я испытывала растерянность и печаль. Мне показалось – я тоже ее теряю. Хотя это, конечно же, глупость... Или просто рушилось что-то привычное, стабильное в наших отношениях? С одной стороны есть она, моя не совсем счастливая подруга, но оптимистка, что все время сопротивляется обстоятельствам. С другой стороны – я, верная подруга и утешительница. И вместе мы – довольно удачный многолетний тандем, союз женских сердец, ни разу не предавших этого союза... Был у меня тяжелый период, когда Марина так полно сострадала, что спасла меня от глобального отчаянья. Я три раза подряд беременела и три раза срывала эти долгожданные беременности. А желание иметь детей росло вместе с отчаянием. То ли врачи мне попадались никудышние, то ли сама природа противилась деторождению, но после всех медицинских манипуляций с моими женскими органами те просто отказались от очередных попыток возродиться... Если бы не Марина с ее детишками, ставшими мне родными, если бы не мой терпеливый и мужественный Юра, я бы сломалась, как изначально бракованная игрушка.

Марина позвонила через час после первого разговора:

– Встретимся возле Дворца студентов. Ты свободна? В два, ладно? Платье и туфли не вези. Мне купили чудный сарафан и босоножки, представляешь? Обалде-еть!

Похоже, Марина вернулась в молодость окончательно. Правда, она и тогда не щеголяла молодежным сленгом, исповедуя языковое пуританство.

...Через час я увидела нашу беглянку на месте прежних студенческих встреч. Она передвигалась вдоль колонн Дворца спортивным аллюром. На ней был яркий сарафан с открытой спиной, какие носят сейчас модницы-студентки, и босоножки на высокой платформе. Через плечо – сумочка. Издали она казалась совсем юной. Я не могла понять, в чем дело. Конечно, фигурой ее Бог не обидел – она сохраняла завидные параметры благодаря врожденной худощавости. Но сейчас дело было в другом. Она изменила прическу! Если мои волосы вились от природы, то ей приходилось накручивать свои довольно густые каштановые волосы. Марина всегда коротко стриглась, а этим летом решила отрастить волосы до плеч. Это ее молодило. Сегодня же ее волосы были собраны и заплетены в одну толстенькую косу, и Марина издали походила на школьницу. Пока я все это разглядывала, медленно приближаясь, моя подруга уже нетерпеливо бежала мне навстречу. Физиономия ее сияла. Мы обнялись, точно не виделись все лето.

– Шикарно выглядишь, – похвалила я.

– Пра-авда? – обрадовалась Марина. – Сколько мне можно дать?

– Лет тридцать, – соврала я, глядя на морщинки возле ее синих глаз.

– Врешь! Я бы дала себе сорок пять. Но он знает правду.

Ей хватило сорока минут, чтобы во всех деталях описать свое чудо. Никогда она так подробно не рассказывала о себе, и я вдруг поняла: она снова проживает случившееся и очень хочет заразить меня свои настроением. Это ей удалось... Попытаюсь воссоздать тот первый день побега, который обернулся решением не возвращаться домой. Мне не трудно было вживаться в образ рассказчицы, потому что, во-первых, я ее любила, а во-вторых, она так владеет словом, что позавидуешь. Я давно говорила подруге попробовать себя в прозе, но та отмахивалась:

– Я не такая нахалка, чтобы отбивать хлеб у писателей.

4

 

Никакого скандала не было. Марина лежала на раскладушке под абрикосовым деревом и смотрела сквозь растопыренные ветви на облака... Их движение завораживало. Облака то сливались в нежном объятии, то умирали прямо на глазах и снова, из ничего – обретали плоть, чуть позолоченную солнцем. Игра небес звала к себе душу, и та радостно устремлялась ввысь, забыв о телесной оболочке с ее болячками: Марину мучил радикулит.

– Дрыхнешь?

Лучше бы гром грянул с небес – все-таки голос природы. А этот сразу разрушил все чары. Марина даже зажмурила плотнее глаза.

– Вот и молодец. А то все изображаешь кипучую деятельность... А бурьян все на месте, и от клубники толку нет. Другие ведрами собирают, а мы баночками. Так лучше уж в тени поваляться.

Душа Марины не просто упала с небес, а шлепнулась пребольно, напомнив о радикулите в несчастном теле. Марина схватилась за поясницу, опуская ноги с раскладушки, поморщилась. Потом все так же молча поплелась к огороду, радуясь, что сдержалась и не стала огрызаться.

– Ты обиделась? – догадался Максим и тут же, по привычке, стал подстегивать себя. – Ах, какие мы ранимые, какие нежные! Я ее хвалю, что решила отдохнуть, а она... Ты мне составь перечень, о чем можно говорить, о чем – нет! Что за истерики на пустом месте?!

Нет, он должен был выпустить словесную обойму из нелюбимых Мариной слов в спину «противника»! Он не умел останавливаться. Молчание Марины доконало его, и Максим обогнал Марину, чтобы выстрелить последним залпом:

– Истеричка!

Марина не уставала любоваться лицом мужа все годы, прожитые вместе. Эти чудные серые глаза в темных ресницах, что умели смотреть так волнующе-сексуально, что кружилась голова... Этот мужественный профиль: подбородок волевой, нос с горбинкой, в меру хищный... Но в гневе узкие губы Максима исчезали совсем, нос вроде бы загибался, как у Кащея Бессмертного, в глазах появлялся крещенский холод, они съеживались от гримасы отвращения. Гнев его уродовал.

А молчание уже затягивало Марину в омут, она не могла разлепить губы для достойного ответа. «Господи, какой злой дурак!» – подумала с удивлением, словно эта мысль свалилась тоже с небес. Она пошла к домику и стала собирать свои вещи. Определенного плана у нее не было. Было одно желание – исчезнуть, сгинуть, не видеть.

Она знала, что последний автобус ушел в три часа дня, сейчас было чуть больше. Появившиеся в городе маршрутки между селами еще не бегали. Оставались попутки, но у Марины никогда не хватало смелости остановить чужую машину. Она вышла за село, к трассе Харьков–Днепропетровск, и побрела вдоль нее по тропинке, вьющейся в траве. На ногах кроссовки, на голове – кепка с козырьком, на теле – футболка, небольшая сумка через плечо. Туда она побросала все необходимое, вроде косметички, но все-таки почти бездумно. И сейчас в ее голове был мысленный беспорядок – пока еще сердцем владели эмоции. То она думала о разводе, то вдруг в поле зрения попадалась какая-то сорная травка, и Марине хотелось ее выдрать – по привычке огородницы. Тут же она себя одергивала с улыбкой: « Ду-ура! Это человек делит всю природу на съедобное, то есть полезное, и ненужное, то есть вредное! А природа не делит своих детей на красавцев и уродов, и нет для нее сорняков в собственном доме. Она одинаково любит всех».

И тут же под ногами находила доказательство своей мысли: на огороде вьюнок полевой – это самая зловредная травка из-за вездесущих своих корней, а здесь, в поле, он соткал мягкий коврик, украсив его нежно-розовыми колокольчиками, и они радуют глаз человека.

– Знаешь, – рассказывала мне Марина, – это так странно, что красота может отвлечь от горьких мыслей... Я словно впервые увидела травку, которая растет у меня в огороде. Ее называют у нас сокиркой. У нее крошечные бледно-сиреневые колокольчики на хрупких стебельках. Я их оставляю на грядке. Но, оказывается, когда их много-много, это так красиво! Они словно бежали рядом со мною сиреневыми косяками, вперед, вперед... А когда синие васильки собираются вместе – это же чу-удо! Или желтая пижма – целое море! И все так пахнет...

– Да ты поэт, моя милая, – улыбнулась я. Ведь не раз говорила подруге, что ей надо браться за перо.

– Видишь, я даже забыла, о чем говорила.

– О Максе.

– Ах, да...

Она шла долго и устала. Жара стояла страшная, хотелось пить. Потом напомнил о себе желудок. Надо было решиться – остановить попутную машину, но Марина никогда этого не делала. Решила отдохнуть, посидеть. Нашла подходящее место – в тени акаций, села на пригорок, вытянула ноги. Но Марина никогда не отличалась терпением, а потому вскочила через десять минут. И в этот момент притормозил «жигуленок»:

– Девушка, вы в город? Вас подвезти?

– Ой, спасибо!

В машине она сначала сняла кепку, потому что терпеть не могла любые шляпы и шапки. Она делала химическую завивку, а потом раз в неделю накручивала волосы на бигуди. Получалось довольно симпатично, если учесть обилие волос, крашенных в темно-рыжий цвет. Марина смеялась, глядя на мои волосы:

– Видишь, я работаю под тебя, завидую потому что.

Но в тот день ее волосы были в беспорядке и лезли в глаза. Приходилось отбрасывать их со лба рукою.

– Резиночку дать? Волосы подвяжете, – спросил хозяин «жигуленка».

– Спасибо, не надо, – смутилась Марина, одновременно отметив, какой красивый низкий голос у ее спасителя.

Она толком его не рассмотрела, когда садилась, а тут ей захотелось взглянуть. Взглянула – и ахнула в душе: рядом сидел... Данко. Постаревший, вернее – заматеревший. Поседевший, с мешочками под глазами, но вполне узнаваемый и такой же волнующе красивый. Загорелые руки спокойно лежат на руле.

« Хотя бы не узнал меня, хотя бы не узнал! Я не хочу, чтобы он меня узнал!» – лихорадочно думала Марина, отвернувшись к окну и чувствуя, как вспотели ладони от волнения.

– Вам плохо? – спросил водитель, притормозив, и остановился.

– Все нормально, – ответила Марина любимым словом своего сына Тараса.

– Тогда поехали дальше.

Марина все смотрела в окошко, пока не сообразила, что ведет себя странно в глазах своего «спасителя». Тогда она села прямо и устремила взгляд на дорогу. Краем глаза она видела, что «Данко» поглядывает на нее в зеркальце обзора.

– До города осталось ехать какой-то часик... Так и будем молчать? Меня зовут Тимур, а вас?

– Марина, – послушно ответила она.

– Славное имя. Вам идет. Но я впервые вижу такую молчаливую женщину.

Марина пожала плечами. Тимур улыбнулся, покачал головой.

– Устали? И сколько успели протопать в такую жарищу?

– Не измеряла. Иду из Светлых прудов, слышали о таких?

Тимур присвистнул:

– Ничего себе марш! Надеюсь, не марш протеста?

– Угадали, – улыбнулась Марина.

Ей так захотелось увидеть его лицо, что она не сдержалась, повернула свое к нему и встретила тот, прежний взгляд, незабываемый на долгие годы. Тимур тут же отвел глаза и мягко вывернул руль направо, к проселочной дороге. Съехав с трассы на обочину, он остановился.

– Так, – сказал решительно, – сейчас мы перекусим. Думаю, что и вы проголодались. Выпьем водички... У меня с собой запас еды на месяц! Невестка заложила. Предлагаю располовинить. Сыну кажется, что я без их присмотра помираю с голоду... Смотрите, какой пейзаж симпатичный! Откуда-то в степи взялись три сосны? Ветер их, конечно, стройности лишил, но... Нам что? Лишь бы тень была. И запах. Едем туда?

Еще немного проехали. Пока Тимур разворачивал машину, чтобы пристроить в густой тени, Марина побрела к соснам, все еще в состоянии глубокого волнения. Ее догнал Тимур с дорожной сумкой в руке.

Старые сосны, раскоряченные по-степному, оказались на родной почве, песчаной. Желтый бессмертник ковром покрывал эти маленькие песчаные дюны, такие неожиданные в степи, украшенные только бесконечными посадками из колючей акации и диких яблонь. Марина смотрела, как Тимур расстилает по-хозяйски скатерочку и достает из сумки большой термос и поменьше, пластиковые тарелочки и чашки, миниатюрные вилочки, салфетки, помидоры, огурцы, вареные яйца, палку сырокопченой колбасы...

– У вас будут гости? – не сдержалась она.

– А вы разве не мой гость?

– Но я столько не съем.

– А мы вдвоем!

– Весь месячный запас за полчаса?!

– Сколько одолеем. Садитесь, не стойте! Я вам предлагаю снять кроссовки.

Марина порылась в сумке и демонстративно выложила в центре «стола» свою долю – половину булки и яблоко.

– Вот, – сказала она, и оба рассмеялись.

И вдруг ей стало легко, словно они были всю жизнь дружны. В большом термосе дымилось жаркое из кролика. Марина предложила оставить его Тимуру на ужин. Все остальное они ели с большим удовольствием. Марина ловила на себе улыбчивые взгляды Тимура, отвечая ему тем же. Как-то неожиданно для себя она рассказала о том, что ее вынудило отправиться в город пешком. Но говорила об этом почти весело, посмеиваясь над своим порывом. Однако Тимур слушал внимательно и улыбался сдержанно, словно не очень верил ее легкомысленному тону.

Пока Тимур складывал назад в сумку оставшиеся продукты, Марина в сторонке привела в порядок лицо. В румянце она не нуждалась – жара и солнце добавили краски в ее бледное от природы лицо. Она мазнула по губам помадой, причесала волосы и стянула их на шее резинкой, чтоб не мешали, потом украдкой все-таки подрисовала синим карандашом стрелочки на веках. Тимур уже стоял над закрытой сумкой, поджидая ее.

Она шла к нему с давно забытым чувством ожидания любви, с каким идут на первое свидание. Шла, опустив голову, чтобы не потерять равновесие на сыпучих холмиках песка и всей кожей ощущала на себе его взгляд. И когда уже подошла, подняла голову, натолкнулась на ту, уже знакомую нежность, что много лет назад обожгла, заставила потерять стыд и осталась в сердце навсегда.

– Ну, здравствуй, моя незнакомка, – почему-то шепотом сказал Тимур. Губы его дрожали.

Марина выронила сумочку на песок и закрыла лицо руками. Тимур взял ее голову своими руками и поцеловал в макушку. Молча. Тогда Марина заплакала и уткнулась в его грудь. Было такое чувство, что она наконец-то встретила родного человека, казалось бы – потерянного навсегда, и теперь боялась от него оторваться... Сколько они простояли так молча, оба не знали.

...Рассказывая об этом сейчас, в парке, Марина плакала, и синие слезы бежали по ее щекам. Я, как заботливая мамаша, вытирала тушь своим носовым платком, боясь, что Марина отвлечется на самом интересном месте. Я понимала, как ей хочется выплеснуть все накопившееся за эти дни нашей разлуки.

– Все, Ренка, я пропала...

– Что было дальше?

– Знаешь, мне понравилось, что он не полез целоваться, пользуясь моей слабостью. Он просто поднял мою сумочку, взял свою на плечо и обнял меня за талию. Повел по дюнам к машине. Какое-то время мы посидели в машине, время от времени поглядывая друг на друга с улыбкой. Потом он сказал:

– А ведь я тебя узнал почти сразу... Сначала было чувство дежа вю, а потом...

– Как мне не хотелось никуда ехать, Ренка! О Максе я вообще забыла. Точно его и не было в моей жизни! И о детях забыла! Представляешь? Когда он завел машину, я даже расстроилась. Стала вытряхивать из сумки вещички на колени, чтобы найти ключ от квартиры. И оказалось: я его забыла! Решила, что поеду к тебе. Но... извини, подружка, мне и к тебе ехать не хотелось. Надо было переварить случившееся.

– Ключи потеряла? – догадался Тимур.

– Как ты узнал?

– Женщина так расстраивается в двух случаях: когда косметичку забывает или ключи от квартиры, где осталась косметичка. Значит, остается одно: едем ко мне. Я один в пустом доме, тебе ничего не грозит, поверь...

Пока они ехали в город, Марина узнала главное про Тимура: он вдовец (пожизненный, как назвал себя), второй брак не удался. Сын вырос, закончил институт и уехал в Харьков. Сейчас занимается бизнесом, успешно. Купил себе «тойоту», а папе отдал «жигуленок», продать. Папа и ездил, чтоб перегнать машину из Харькова. А своя стоит в гараже. Марина, конечно же, ни одной марки вспомнить не могла. Ведь Максим был равнодушен к личному транспорту, никогда о нем не мечтал и не говорил о машинах. Так что моя подруга оставалась полным профаном в этой области. Не удивлюсь, если окажется, что Тимур ехал не на «жигулях», а на «запорожце»...

Ехать к Тимуру она согласилась сразу.

– Ты меня знаешь, Реночка, я никогда нахалкой не была, – оправдывалась Марина, уже успокоенная мною. – Почему я поехала к нему без всякого чувства неловкости? Что-то в нем такое есть... домашнее, что ли... Как в твоем Юрке. Уютное. Дом у него в поселке научных работников, ты знаешь, где это. Дом старый, никто его не перестраивал. Вокруг, конечно, новые украинцы понастроили дворцов, так что его дом кажется маленьким, но когда входишь... Я о таком мечтала всю жизнь ¬– чтобы своя территория, с садом. В доме одна большая комната, две поменьше, кухня, ванная и туалет. И еще: никогда не видела такого порядка у холостяка!

– Сорить некому, – заметила я.

– Мебель современная, дизайн такой, словно поработал специалист... Но мне, если честно, было все равно, что я там увижу. Просто неожиданно все это. А потом я уже ничему не удивлялась: ни шикарному махровому халату цвета солнца, который он мне выдал перед ванной, ни желтым розам на столе, когда я вышла к ужину... Откуда он знает, что я обожаю желтый цвет? Ни тому, как он красиво оформил всю блюда. Прямо как в ресторане!

– Ради тебя старался.

– Не знаю... Странные привычки для вдовца. Он по профессии геолог. Почти всю жизнь в экспедициях провел в Сибири. Последние десять лет преподает в университете. Защитился, сейчас заведует кафедрой. Старше меня на семь лет. Жена тоже была геологом, с нею и ездили в экспедиции. А умерла в двадцать пять лет. От энцефалита, подхваченного в тайге. Клещ укусил, поздно кинулись... Сына воспитывал вместе с матерью своей, а когда та умерла – один. Я его встретила, когда он уже вошел в роль отца-одиночки – возил мальчика в школу... Мы с тобой угадали.

– Ты ему все рассказала?

– Все! – весело сказала Марина.– И как мы с тобой бегали его искать...

– А он?

– Смеялся! Он, конечно, более прагматичный товарищ – понял, что в большом городе найти человека трудно, но говорит, что ругал себя: почему не дождался меня, не познакомился по горячим следам. Мешал мальчик, он растерялся...

Мне не терпелось узнать главное: что было потом? Но за многие годы дружбы, когда, казалось бы, две женщины могли быть предельно откровенны, мы так и не смогли преодолеть определенного барьера: о постельных делах говорили скупо, намеками и редко. Уж если очень припекало.

– И что теперь? – спросила я, стараясь голосом не выдавать грусти, которая меня уже одолевала.

Марина пожала плечами, глядя куда-то поверх деревьев. Ей тоже было не по себе. Она скрывала растерянность, потому что и сама не знала, что теперь делать.

– Если ты думаешь, что у нас что-то было, то не угадала. Я вижу – он предоставляет мне право самой все решить. Ведь он-то свободен... Это я повязана...

– Ты сама себя повязала.

– Да, да... И все-таки – как он там?

– Макс? А что ему станется? Уехал на дачу, по-моему.

– Ты пока ему ничего не говори, ладно? Я – у подруги, а у какой, ты не знаешь, ладно? Дело в том, что я сама не знаю, чем все кончится.

– Для этого надо, чтобы что-то началось. Уж ты меня извини. Не хочется об этом говорить, но... Надо сначала убедиться, что он действительно твой мужчина. Не будешь же ты бегать туда-сюда...

– Пока – мой. Ничего в нем не раздражает. На него хочется все время смотреть. А когда он смотрит, я ...я хочу кинуться ему на шею. Но пока – только два-три нежных поцелуя в щечку, в голову, в глаза...

– Может, у него проблемы? Не видела я в таком возрасте мужиков, целующих даму в щечки и голову.

– Если бы ты видела его взгляд, то поняла бы: нет проблем. Есть деликатность.

Мне показалось, что подруга себя уговаривает: все, мол, нормально, даже прекрасно. Но в нашем возрасте... Вдруг у него, например, аденома предстательной железы?

Я так и сказала Марине – про аденому. Она рассмеялась:

– Глупая! Кто ж с этими проблемами женщину тащит в свой дом? А вдруг бы я проявила инициативу, и он опозорился? Не-ет, тут другое.

Вдруг Марина засобиралась домой. То есть – к себе, в новый дом. Или убежище? Я отдала ее вещички, свой ключ от ее квартиры, пообещала звонить и докладывать оперативную обстановку. Расставались мы с чувством непонятной тревоги. Последние слова Марины эту тревогу не развеяли:

– Макс последнее время жаловался на сердце. Если что... звони сразу же.

Все было ясно: душа Марины разрывалась на два фронта. Наша беглянка изначально была готова вернуться в тюрьму добровольно.

 

5

 

Мой супруг был посвящен в Маринкины дела в тот же вечер – с разрешения подруги. Да не будь такого, я бы все равно не смогла держать подобную ситуацию в секрете. Он был друг, а не просто муж. Он любил Марину и жалел. Мы все были ровесниками, но Марина моему Юре всегда казалась девочкой.

– В общем, так, Регина, – сказал Юра, выслушав мой рассказ о приключениях Марины. – Если этот Тимур – мужик настоящий, то все решится сегодня или завтра. Максу – ни слова. Я знаю, какая ты праведница, поборница правды, но все-таки нельзя рисковать. Если все рухнет у Марины, ей придется возвращаться домой. А Макс измены не простит. Бедная девочка побывала на воле совсем недолго. Она заслужила каплю нежности. И веди себя с Максимом естественно, не суетись.

– А мне бы ты измену простил?

– Непременно, – ответил Юра, ни на секунду не задумавшись.

– А я тебе – фиг бы простила!

– До чего ты коварна, мое золотце! – засмеялся Юра, вороша мои волосы.

Юра как в воду смотрел: утро следующего дня немного прояснило ситуацию.

– Все, – сказала торжественно Марина по телефону. – Он – мой! Мой, мой!

Черт меня дернул за язык – ляпнуть такое в ответ:

– А если Макс заболеет?

– Я приду, поухаживаю за ним, вылечу и вернусь к Тимуру.

В голосе Марины хоть и звучала твердость, но перспектива болезни мужа явно не обрадовала ее.

– В общем, я так поняла: ты сама ему звонишь и все объясняешь.

– Ренка, ну зачем ты каркаешь, беду кличешь?

– Будь проклят мой прагматизм!

Макс, очевидно, решил на даче подождать, пока у жены мозги встанут на место, и она приедет мириться. Обычно Марина мирилась первая. Дождаться от супруга извинений ей не удалось ни разу.

Мы с Юрой собирались к его родной сестре под Бердянск. Море в тех краях меня не особенно привлекало, так как я не поклонница пустынных пляжей, плавно перетекающих в солончаковые степи. Мне нравится роскошная южная природа, восхищающая глаз. Или лес. Но во имя дружеской встречи с родственниками, которых Юра давно не видел, пришлось согласиться на эту поездку. Так что без особого энтузиазма я пересматривала свой гардероб и Юрин, бегала по магазинам в поисках подарков, а в промежутках скучала по Маринке. Обычно летом на меня обрушивается вдохновение (впрочем, как и в остальные времена года), и я пишу, как подорванная, по словам Юры. И сейчас во мне созревало нечто в жанре небольшой повести, чему способствовали события последних дней. Со мной вообще опасно иметь дело: реальность подсказывает столько замыслов и непридуманных сюжетов, что очень трудно отмахнуться от желания сесть за машинку. Юра угадывал мое настроение всегда, и на этот раз сказал:

– А хочешь, отодвинем поездку? Я вижу – у тебя пошел клев.

Он, как заядлый рыбак, все метафоры извлекал из своего хобби.

– Ты почти угадал, но еще больше меня тревожит Марина. Хотелось бы определенности.

– Значит – ждем.

Из-за того, что Максим сидел на даче, а я отдала свои ключи от их квартиры Марине, возникла еще одна проблемка: каким образом я буду поливать обширное цветочное хозяйство моей соседки? Вся ее квартира была в цветочных горшках, что злило Макса, весь балкон и лоджия утопали в петуньях, астрах, душистом табаке и других неизвестных мне растениях, на которых Марина просто свихнулась. Если все засохнет, будут слезы. Надо ехать за ключами в новую обитель подруги.

Я позвонила. Трубку взял Тимур. Приятный баритон сообщил мне, что Марина отдыхает.

– Вы – Рена? Что-то случилось? Разбудить Марину?

– Я Рена, будить не надо. Пусть мне перезвонит. Ничего не случилось. Просто я отдала Марине ключи от квартиры и теперь не могу поливать ее цветы.

Мы еще немного поторговались, кому куда ехать, чтобы ключи оказались в моих руках. Тимур предложил привезти ключи мне домой, я – приехать к ним за ключами. Пока мы обменивались любезностями, проснулась Марина и заорала в трубку:

– Ренка, родная, приезжай сюда!

Если честно, мне хотелось того же, и я поехала. Марина встречала меня на остановке трамвая. Мы обнялись, бегло оглядели друг друга.

– Как он? Не вернулся? Дети не звонили, ты не в курсе?

–Только их нам сейчас и не хватало, – пробормотала я. – Максим не приезжал, я бы услышала...

Дети Марины были ее пунктиком. Она жила в постоянной тревоге за них, хотя повода для этого они не давали. Прошли те времена, когда Марина пыталась отловить дочь-художницу по быстро меняющимся адресам этой искательницы смысла жизни. Когда Лера осела в монастыре где-то в глубине России и принялась писать иконы, никто не знал, что эта остановка станет последней. Тихая обитель преподнесла девочке целый букет чужих проблем: монастырь (женский) спасал наркоманок от гибели с помощью труда и молитв. Среди этих несчастных Лера раскопала с десяток «интересных личностей» и взялась за их жизнеустройство. Ее творческая харизма оказалась действенней всяких молитв – к ней заблудшие души потянулись, в ней обрели неординарного психотерапевта. Настоятельница монастыря предложила Лере «войти в штат» за определенную плату и поработать с бедняжками. Та согласилась, ведь надо было оплачивать жилье в соседней деревне – Лера не хотела жить с монашками в келье. В монастырь приезжал и нарколог – обследовать пациенток на разных стадиях их нетрадиционного лечения. Матушка-настоятельница хотела быть передовой во всем, и от поддержки медицины не отказывалась. Здесь и произошла все решившая встреча Леры с врачом по имени Глеб. Через два года у Леры с законным мужем Глебом было двое детей, две вартиры (в городе и в деревне, по месту работы Леры), интересная работа и достаток. Лера писала письма, звонила Марине раз в неделю и всячески успокаивала материнское сердце, не желающее верить, что непутевая дочка на сей раз приросла к определенному месту жительства надолго, и к мужу – тоже. Максим подогревал в ней тревогу изо всех сил: он своей доченьке не верил с самого детства.

А Тарас был гордостью Макса: его карьера оперного певца развивалась не стремительно, а постепенно, без всяких опасных отклонений от задуманного курса. После победы на двух приличных конкурсах и окончания консерватории Тарас гастролировал с филармонией по России и собирался ехать в Вену на прослушивание. Он был холост, и это волновало Марину. Она была убеждена, что от всех напастей мужчину лучше всего оберегает хорошая жена и чувство ответственности за семью. Богемная среда Марину пугала – она знала по своему скромному опыту, что такое артисты вообще. Тарас звонил реже Леры, был краток, в подробности не вдавался, и это тоже напрягало мою подругу. Но она не жаловалась, с расспросами не приставала, своими сомнениями не делилась с Максимом.

– Звонил Тарас, – говорила она мне с задумчивым лицом. – Уверяет, что все у него тип-топ, а голос... какой-то странный. Вроде с хрипотцой.

Я ее не успокаивала: знала, что Марина на этом замечании и остановится. Она предпочитала сомневаться в одиночку. Боялась быть в тягость даже своей лучшей подруге. И сейчас, при встрече, она хоть и задала свой вопрос, но тут же извинилась:

– Прости, я так, по привычке...

– Дети не звонили. Ты же говорила, что о них почти не думаешь. Я просто мечтаю увидеть тебя зацикленной на собственной персоне – и только! Отдыхай, деточка моя!

Хорошо, что Тимур ушел из дому по делам. Я ходила по дому и маленькому саду спокойно, как бы вживаясь в образ своей будущей героини. Я уже знала, что засяду за машинку...

– Сколько роз! Он что – садовод?

– Обожает цветы. Как и я. Даже в этом мы сходимся.

Я поняла: и тут сравнение не в пользу Макса, который обожал овощи и фрукты, а не цветы. Он и в лучшие годы не дарил Маринке цветов, считая это глупейшим делом:

– Нет, ты представь! Я прихожу к тебе на свидание с цветами, и что потом? Вручаю тебе, ты с этим веником таскаешься по парку? Или я должен его нести, как дурак? Так цветочки завянут! Или домой идти срочно, в водичку их ставить, а потом – назад, на свидание? Я ж не идиот.

Итак, место действия – скромный кирпичный домик с мезонином, к которому ведет наружная витая лесенка, скрытая от глаз виноградными лозами. На них что-то болтается – меленькое, темно-синее, кислое на вид. Двор и сад сотки в две, по словам Марины, со всех сторон стиснуты высокими шикарными заборами «новых украинцев».

– Хоть голышом по саду ходи – ниоткуда нет обзора, – говорит Марина с таким видом, словно она тут давняя хозяйка. – Очень удобно.

Кругом дорожки из плитки, чистота! Земля только под деревьями и в розарии.

Моя героиня – милая женщина, возраст которой можно разглядеть только в упор да при ярком освещении, выглядит на фоне роз в своем молодежном сарафане беспечной курортницей. Она загорела, коротко подстриглась, от чего кажется еще моложе, и я чувствую себя рядом с нею старой каргой со вставными челюстями. Хотя челюсти пока у меня свои, но вставных зубов больше, чем своих, родных. А Марина давно лишилась всех зубов мудрости и соседних, зато сохранила все передние, и когда улыбается, то хоть снимай ее в рекламе зубной пасты. Загнать ее в зубопротезный кабинет невозможно: Марина вдруг стала панически бояться физической боли...

Итак, главное для женщины – как она выглядит, а не сколько ей лет, и с этим у Марины нет проблем. Но я вижу по ее опущенному взору, что для нее как раз главное в обратном: ей хочется не казаться, а быть. И смотрит она на себя не моими доброжелательными глазами, а глазами Тимура. И вот это уже преодолеть труднее.

Тимур мне понравился. Такой тип мужской красоты нравится всем женщинам. Природа ни в чем не переборщила, создавая его: ничего сладкого и ничего резкого – сплошная гармония. Не суетлив в движениях, не болтлив, на Марину смотрит, как на любимого ребенка, которому все прощаешь. Даже когда он не улыбается, то улыбаются его глаза. Такому хочется верить без оглядки.

Обедали мы в саду, под старой черешней. Мне казалось, что и я знакома с этим человеком всю сознательную жизнь. В нем чувствуется внутренняя энергия, не разбазаренная на пути преодоления жизненных препятствий, а хорошо сохраненная. Так бывает у людей со здоровой психикой, нравственной основой, с четким представлением о своих возможностях. Словом, Марина угадала в нем главное качество – надежность. Максим сильно проигрывал в сравнении с Тимуром. Его энергия была избирательной: она то взрывалась по пустякам, то дремала в самый ответственный момент, оставляя Марину без всякой поддержки. После обеда Тимур ушел по своим делам, а Марина, вдохновленная моей симпатией к «Данко», рассказала о главном... А я, вернувшись домой, засела за машинку и постаралась передать ее душевное состояние. Не меняя имен ...Ведь перед моими глазами стояли они – Марина и Тимур, немолодые, но с нерастраченными надеждами, несмотря на далеко не безоблачное прошлое.

 

6

 

Первую ночь в чужом доме Марина провела в тревожном ожидании чего-то непредсказуемого. Как бы ей ни понравился Тимур за рулем, Тимур-хозяин мог раскрыться с неожиданной стороны. Она ведь его совершенно не знает! Одно дело – образ воображаемый, другое – реальный. Вот он предложил выпить по рюмочке за ужином. Прекрасно, для настроения – можно. А если алкоголь спровоцирует... Она разве не встречала порядочных мужчин, которые после двух рюмок становились скотами? Точно алкоголь высвобождал всю притаившуюся в подсознании мерзость неутоленных желаний. Не обычных, человеческих, а порочных, даже противоестественных?

Но Тимур без всякой жадности отпивал из своего бокала легкое вино и не торопился подливать.

– Мне много нельзя, у меня голова кружится даже после корвалола, – сказала Марина после первой же рюмки.

– А много и не надо. Можно эту порцию растянуть на весь ужин, – легко согласился Тимур.

Так и получилось. Это успокоило Марину. Никаких интимных тем они не затрагивали. Разговор был чисто в английском стиле: о дебатах в парламенте, о грибах, погоде, о ценах. Потом заговорили о соседях – как им повезло на соседей. Марина – обо мне, давней подруге, Тимур – о бабуле Наде, которая в «няньках» у него с детства, заменила ему сначала бабушку, потом умершую мать.

– Когда жена умерла, баба Надя нянчилась с сыном, ведь моя мама работала еще. В общем, прибрала старушка к рукам все наше хозяйство, – улыбнулся он. – Ей далеко за восемьдесят, а ведет себя, как наша ровесница. Люблю таких – не нытиков. Хотя у самой жизнь не сложилась, могла бы и обозлиться на весь белый свет. Одно плохо – пилит меня, чтоб женился. Успеть бы до ее кончины. И тут надежды не теряет. Смешная и трогательная старуха.

Баба Надя, как почувствовала, что на этой опасной ноте нужно и закругляться, – появилась собственной персоной. Открыла дверь своим ключом, шагнула в кухню, где они ужинали, чинно поздоровалась и без всякого смущения воззрилась на гостью в банном халате и с мокрой головой.

Тимур вскочил:

– Легка на помин, а мы о тебе говорили! Садись к столу!

Баба Надя чмокнула его в щеку и так горделиво глянула на Марину, что та рассмеялась.

– А я смотрю – свет у тебя горит! А сам почему-то не явился ко мне. Ну, думаю, что-то неладное, спасать пора. А тут – пир! И барышня, смотрю, уже искупанная...

Марина смутилась до слез. У нее эта привычка сохранилась с детства...

– Ты, бабуля, всех моих гостей распугаешь своими шпильками.

– У него такие гостьи бывают, – сказала баба Надя Марине с видом заговорщицы, что их поганой метлой надо гнать!

– Так, мы сели на своего конька, – беззлобно усмехнулся Тимур. – Если ты мою Марину вспугнешь, я...

– Эту? Эта пусть остается. Раз уже искупалась.

Все втроем и рассмеялись.

Марина смотрела на бабу Надю с ласковой улыбкой, как всегда смотрела на «чокнутых» (по словам Макса) людей.

– Представляешь, – сказал Тимур, накладывая на тарелку жаркое из кролика и наливая стопку водки для соседки, – она мне всю кафедру чуть не разогнала. Пришли ко мне две новые аспирантки-заочницы, дамы в возрасте, на кафедре не застали, а им уезжать в тот же день надо было. Дали им мой адрес. Дамочки хотели понравиться новому шефу – накрасились, принарядились...

– Как шлюшки, – подсказала баба Надя.

– А застали не меня дома, а вот эту мою драгоценную цербершу. И та заявила, что я в командировке на год! В общем, скандальчик получился.

– Да, – подтвердила баба Надя, – устроил он мне скандальчик. Ох, и ругался! А все почему? Жениться надо на порядочных, приличных, вот как эта...Марина? Как Марина. Она хоть и искупанная в чужой ванне, но на шлюху совсем не похожа.

– Ба-буля!

В общем, ужин закончился в обществе потешной соседки, а потом та ушла, делая за спиной Тимура какие-то знаки Марине. То были сигналы одной женщины другой, понравившейся: держи его крепко! Не упусти!

– Марина, хочешь спать – скажи. Я тебе постелю вот здесь, диван удобный, да и воздуху тут больше.

– Спать не хочу, я сова.

– Прекрасно. Я из той же породы.

Марина забралась в кресло с ногами, Тимур сел на диван напротив, сказал с улыбкой:

– Рассказывай. Я ведь о себе хоть немного успел, а ты...

– Я хочу знать больше.

– Успеешь еще... Давай о себе.

– Вот не знаю, поймешь ли правильно... Так это сложно – оценивать со стороны. Я ведь не знаю твоих жизненных принципов. Ты мне сначала скажи, каким был твой брак? Первый? Тогда я соображу, как вы, мужчины, судите о нашем поведении. Или о поступках.

– Хорошо, я тебя понимаю. Ты хочешь знать, стоит ли вообще мне рассказывать о муже? А вдруг я окажусь его... сторонником!

– Вот именно.

– Понимаешь, у меня до жены под боком была другая женщина, мама. Интеллигентная, умная, красивая. Я считал, что такое сочетание – норма. Потом я попал в другую среду – своих собратьев по профессии. Женщина в экспедиции – это энергичный, самоотверженный, надежный товарищ. Она, как говорят сейчас, косит под мужчину вынужденно: курит, пьет водку, матерится, травит анекдоты у костра или в палатке. Иногда с тобою... спит. Если экспедиция тянется несколько месяцев, такой стиль общения – чуть ли не норма. Нежные создания там не приживаются, слишком много трудностей чисто физических. Есть, конечно, исключения, но редко... Это зависит от типа работы. Мы работали на Урале, с минералами. Понятно, что каждый мужик в такой обстановке мечтает связать жизнь с другим типом женщин, и мечту свою осуществляет «на гражданке». А когда появляются дети, старается устроиться в более теплое местечко – в научно-исследовательский институт или на кафедру, преподавать. И я не хотел бы жениться на геологине. Но однажды поехала с нами студенточка, смазливая, бойкая. Еще и раскованная сексуально. В те времена это была редкость, сама знаешь... На фоне других женщин она выглядела свежо, даже романтично. Скрасила нам быт. Но я тогда верил, что это мой быт она скрасила. Позднее узнал: в своих первых сексуальных опытах она помогла не мне одному... Но было уже поздно. Леночка забеременела и скрывала это до определенного времени. Выбирала, кто больше в отцы подойдет. Я выиграл. Вернее, я и проиграл. Я ей нравился, но дом в поселке научных работников еще больше. Остальные претенденты, их было двое без меня, не потянули с социальным статусом... Да и с жильем у них были проблемы...

– А ты, оказывается, можешь быть циником, – заметила Марина.

– Это я сейчас циник, а тогда... Во-первых, многого не знал, во-вторых, мамино воспитание меня сбило с толку.

– И женился из-под палки?

– Мама сказала твердо: виноват – женись. Но как она была огорчена! И ведь оплакивала меня не даром. Леночка оказалась девочкой ленивой во всем. У нее, по словам моей мамы, было два достоинства – легкий характер и славная мордашка. Мы решили список достоинств расширить, раз уж девочка попала в нашу семью. Ну, хотя бы научить читать книжки. Увы, на десятой странице она засыпала. А потом просила меня рассказать ей содержание. Если бы она дожила до эпохи сериалов, то была бы самой стойкой поклонницей мыльных опер.

– И как мама твоя, терпела?

– О, моя мать – это образец терпения и деликатности! Это совсем не классическая свекровь. Представляешь, в доме долгострой, папа вечно в командировках, мама еще работает, я – тоже, а Леночка на раскладушке под деревом загорает, если лето, а если холод, к подружкам бежит – журналы мод изучать... Одна баба Надя ей пыталась вправить мозги, без свидетелей. Но Лена не жаловалась...

– Но она ж была беременной.

– Да, и мы ее от всех забот избавили. Но ребенка кормить да купать это ж не работа, а удовольствие. Только оказалось, что материнский инстинкт у нее еще не проснулся. Мы хором пытались его разбудить, но, увы... Я и к груди подносил, и купал с мамой вместе, и книжки потом на ночь читал своему Сашке, когда тот подрос.

– Как же она снова в тайге оказалась? Ты говорил: клещ ее укусил...

– А просилась каждый раз, когда я уезжал. Не брал. Плакала даже. И вот однажды она мне сказала:

– Уедешь без меня, сбегу к чертовой матери. Мне тут сидеть с твоими... клушами нудно! Я всего на месяц, возьми!

– Словно сама судьба ее толкала к несчастью. Взял. Ну а дальше ты знаешь. Энцефалит, скрытая форма психических расстройств, и так далее...

– А раньше не мог развестись?

–А ты почему не развелась раньше? Если устроила марш протеста в возрасте, когда уже смиряются со всеми вывихами своих половин, то значит – терпела кое-что похуже? Извини, милая...

– Извиняю. Я просто так, ляпнула глупость...

Тимур сделал успокаивающий жест рукой, грустно улыбнулся:

– Давно это было, а болит... иногда. И знаешь, что интересно: вместе с болезнью пришла какая-то удивительная мудрость. Я говорю о Лене. Она стала чуть ли не философом. Ее бред носил незаурядный характер. В нем не было ничего от нее самой. Словно вселился в нее другой человек. Метафорами заговорила. Вдруг полюбила Сашку – по-настоящему, как положено. Я ей все простил, ей богу! Но все это быстро кончилось. То есть, приступы маниакальной депрессии становились все чаще и сильнее. Перестала есть. Пришлось кормить насильно.

Марина сидела притихнув. Временами ей казалось, что Тимур рассказывает не ей, а себе, словно напоминает, чтобы не забыть. Она уже жалела, что толкнула его на эту исповедь. Но теперь было поздно: он должен был завершить историю...

– Иногда меня посещала такая мысль: есть люди с замедленным душевным развитием, и Лена была из них. Она бы еще развилась, требовалось время. Не может в пустой голове рождаться умная мысль, даже если она возникла на пике приступа шизофрении. Она ведь не просто умерла, понимаешь? Ее смерть была поступком. Если бы она покончила с собой во время приступа, можно было бы на него все и списать. Но нет. Это случилось в промежутке. Такое можно написать только в здравом уме: «Я ухожу, потому что не хочу, чтобы сын запомнил меня такой. Прощайте, целую всех. Спасибо за терпение. Лена».

Тимур замолчал. Марина сидела без движения. Какое-то время они провели так – без слов. Марина так глубоко окунулась в давнюю трагедию, что видела лицо этой женщины, склонившейся над последним посланием близким. Она писала и плакала, она торопилась закончить, пока рассудок не затянуло туманом...

Марина не заметила, что сама плачет, и очнулась, когда почувствовала на своем лице ладонь Тимура – он вытирал ее слезы и бормотал:

– Ах, я дурак, дурак... Ведь все в прошлом...

Она поймала его руку и прижала к своей щеке.

– Ты так слушаешь, что тебе хочется рассказывать. Но ты не думай, что я плакальщик. Это со мною вообще впервые. Поверь.

– Верю, верю...

Уже перевалило за час ночи, когда Тимур спохватился:

– Ложись! Вторая серия исповеди, твоя, переносится на завтра. Дурак, что тебя не послушал, надо было уступить тебе свою очередь.

Он ушел в маленькую спальню, а Марина еще долго ворочалась в состоянии полной ясности ума. Она всегда страдала бессонницей, но на этот раз ей грозило встретить рассвет... А у нее были другие планы: встать пораньше и привести в порядок свою физиономию. Когда в таком возрасте связываешься с чужим мужчиной, нужно глядеть в оба. Она не позволяла себе расслабляться и с Максом, но там хоть можно было обойтись легким макияжем, Они старились вместе, и вряд ли Максим вообще замечал в ней перемены. Иногда ей казалось – он ее в упор не видит... А сейчас требовалось старание. Так она думала.

А получилось иначе. Она не просто уснула – она проспала даже позднее утро! А когда проснулась и глянула на часы в простенке между окнами, то вскочила в панике и забегала по комнате в поисках халата. Тот был аккуратно пристроен на спинке кресла, рядом лежала сумочка, которой вчера тут не было... В доме было тихо. Она на цыпочках прошла к спальне Тимура, заглянула. Его кровать была застелена. Марина кинулась в ванную комнату, прихватив косметичку. Захлопнула за собою дверь, присела на край ванны, чувствуя слабость от волнения. «Он меня видел спящей, это кошмар! Интересно, я храпела? А, может, у меня был открыт рот? Вот у-ужас! Я никогда не видела себя спящей со стороны... Наверное, это ужасное зрелище... Так тебе и надо! Нечего шляться по чужим мужикам!» – такие сумбурные мысли просто привели Марину в уныние.

Она уже без всякого энтузиазма умылась, подкрасилась, причесалась и в полной уверенности, что Тимур ушел в институт, вышла из ванной комнаты.

Узкий коридорчик, отделявший кухню от ванной, был скорее похож на просторный шкаф, где всегда темно, если не открыта дверь в прихожую. Тут они и столкнулись грудью... Пытаясь разминуться, Тимур обнял ее за талию. Дальнейшее прошло в полном молчании: объятье – все крепче и горячее, долгий поцелуй (сто лет она не целовалась!)... Не разнимая рук, они чуть не вывалились в кухню, и тут, уже на угловом диванчике, рассмеялись счастливо... И Марина забыла про то, как выглядит в его глазах, потому что эти глаза сияли от радости.

– Ты обратила внимание – мы с тобою чем-то похожи? – говорил Тимур, целуя ее глаза.– Оба голубоглазые... Как брат и сестра.

– А это плохая примета, – шепнула Марина. – Такие браки несчастливые...

– А у нас не брак, у нас любовь. Кстати, моя Лена была темноглазой, и что получилось?

– А мой Максим...

Тут она и очнулась, почувствовала себя предательницей, впервые...

– Не надо сейчас ни о чем думать. Ты пока ничего не совершила дурного... Имею в виду...

Марина ладонью закрыла ему рот. Он поцеловал эту ладонь. И вот с этого момента сердце ее уже согласилось на измену...

Все было не так, как с Максимом. Тимур оказался сдержанней и нежнее, но ей мешало сознание собственной греховности. Почему оно возникло в самый неподходящий момент, когда положено терять голову, если это любовь?

– Ты ко мне не привыкла. Я тебя чувствую родной, а ты меня – пока нет...

Эти слова Тимура совсем сбили с толку Марину. Значит, он что-то почувствовал?

– Ты не умеешь притворяться... Я тебя не тороплю... Для себя я определил: ты – моя женщина. Помни это, даже когда уйдешь домой.

– Ты меня гонишь?

– Что ты, солнышко мое... Но что ты уйдешь, чувствую. А пока тебе здесь хорошо, и я буду счастлив.

Он с ласковой грустью в глазах поцеловал ее в щечку, Марина потерлась носом о его загорелое плечо, промолчала.

Поздний завтрак прошел уже веселее – явилась баба Надя, орлиным взором окинула парочку за столом, пошутила:

– Высохла наша барышня? Вот, держи кошку.

Она сунула Марине голубоглазую сиамскую кошку, которая тут же спрыгнула с коленок чужой тети. Потом оглянулась, потянулась всем телом и вернулась назад.

– Вот, я всегда говорила: это инопланетянка! Она все-все понимает. Тимур, учти! Эта киска покусала однажды одну девку, на которой Тимур чуть не женился. Это было предупреждение.

– Бабуля, ты не опрокинула с утра стопарик? А ну переверни пластинку! Заело тебя...

– Так мне же надоело ждать! – с сердцем крикнула баба Надя.

Этот день Марина полностью посвятила Тимуру. Пока он ездил на рынок на своей «мазде» («жигуленок» загнали во двор бабы Нади), Марина изучала сад, квартиру, вживаясь в образ хозяйки. Временами ее одолевала тревога о Максе. Ей хотелось позвонить, но тут же всплывали сцены прежних перемирий с ним. Они всегда были однотипны.

– Ну как? – спрашивал Максим, когда она заговаривала первой. – Пришла в чувство? Будешь еще скандалить?

И Марина снова уходила в себя: вот уж скандалисткой не считал ее никто, кроме мужа.

Зато когда его припекало после долгого воздержания, и он заглядывал в ее комнату с несколько смущенной физиономией, спрашивая: «К тебе можно?», Марина всегда твердо говорила «да», пересиливая досаду. Чихал он на ее обиды! У него возникла потребность. А она боялась задеть его гордость отказом.

И сейчас она наизусть знала, что он скажет после «надуманной» ссоры. И сразу пропадала охота звонить. Даже Рене. А вдруг та испортит настроение неприятным сюрпризом?

Второй сеанс откровений, как выразился Тимур, где главной героиней была Марина, растянулся на несколько этапов. Обида на Макса уже притихла, ей было хорошо, и плакаться не хотелось. Она рисовала картину своего замужества с иронией, иногда переходя на анализ своих ошибок, совсем не совместимый с драмой. Тимур слушал внимательно, с грустной полуулыбкой, смущая ее этой грустью. Хотя, казалось бы, о чем грустить, если она почти весело описывает дурацкие ссоры? Разве не так почти во всех семьях? У каждого свой скелет в шкафу...

Больше всего она говорила о детях, которых бы хотела видеть под боком. Вечером, когда они уже собирались спать (на этот раз вдвоем, на раздвинутом диване в гостиной), Тимур обнял ее и сказал печально:

– Это не брак, а катастрофа... Помни, у тебя есть этот дом. Он будет тебя ждать.

7

 

Уж такая моя доля – быть вестником несчастья для любимой подруги... Вернулся Максим. Я слышала, как хлопнула их дверь, но решила не выходить. Потом он куда-то уехал, затем вернулся. Я догадалась, к кому он мог поехать, – к Маринкиной старшей сестрице, Неле, жуткой зануде, с которой у Марины ничего не было общего, кроме родителей. И, конечно, Неля ничего не могла знать. Оставалась я, хранительница всех тайн Марины.

Даже звонок в мою дверь звучал раздраженно.

– Где она?

– А где твое «здрасьте»?

– Обойдешься.

Макс отставил меня в сторону, как какую-нибудь швабру, пошел заглядывать во все двери.

– В шкаф загляни, – посоветовала я.

– В общем, так: звони своей чокнутой подружке, что если она не вернется сегодня же вечером, мы разводимся, – выдвинул он ультиматум, не останавливая поисков.

– Давно пора.

Он прекратил свой бег, стал столбом на моем пути, уперся взглядом в мой лоб, точно читая там пояснение. Но так как я молчала, он вылетел на лестничную площадку, захлопнув мою дверь с треском.

Сердце мое колотилось как бешеное. Хорошо, что дома нет Юры. Он бы не позволил Максу так распоясаться. Господи, как же долго Марина его терпит! Я ведь еще не все знаю, убеждена! Пусть она остается у Тимура, пусть! Дети уже взрослые, все поймут! Не слепые же они?!

Я с трудом удержалась от звонка Марине. Пусть еще подышит спокойно, бедняжка!

В полночь нас разбудил слабый стук в стенку. Так обычно стучала Марина, когда заболевала. Раньше у нее бывали приступы головокружения и тошноты со рвотой, связанные с мозговыми спазмами. Тогда я вызывала «скорую». Но Марины не было дома. Максим же ни у кого помощи не просил. Никогда!

Мы с Юрой одновременно сели на постели.

– Идем, у тебя есть ключ!

Трезвый голос Юры перечеркивал всякие сомнения, что делать. Конечно, идти туда!

На звонок никто не ответил.

– Открывай, – скомандовал Юра мне.

Максим лежал на спине и молча смотрел на нас. Правая рука, сжатая в кулак, застыла на нашей стене. Одеяло было залито рвотой...

С ним случился микроинсульт, как потом выяснилось, его не парализовало, лишь слегка перекосило рот... В больнице «скорой помощи» мы просидели до трех часов ночи, выполняя все необходимое: покупали лекарства, выписанные дежурным врачом, ждали результатов анализов, ждали хоть каких-то сведений о состоянии Максима. Дежурный врач нам показался каким-то вялым – то ли сонным, то ли просто равнодушным. Если бы не Юрина настойчивость, мне бы там куковать до утра. Он добился встречи с врачом из реанимации. Тот нас успокоил:

– Хорошо, что сразу кинулись. Он в сознании, речь в порядке, думаю, что все нормализуется. Но недели три у нас побудет... если обойдется без осложнений.

Утром нас разбудил звонок. Было семь утра. Мы даже испугались: неужели из больницы?Это была Марина.

– Ренка, что случилось?

– Откуда ты узнала? Ничего страшного, успокойся!

– Еду!

Я знаю, как Марина может собираться с духом, когда действительно случается что-то серьезное. Паникует она по мелочам, как все эмоциональные натуры, но в беде...

Беда ей словно приснилась. С вечера душа болела, по ее словам. Чувство вины терзало ее до тех пор, пока Тимур не напоил ее валерьянкой и пустырником.

– Завтра утром и езжай, – сказал спокойно. – Не будем ничего загадывать.

– Спасибо тебе...

Среди ночи, видя, что Марину не берут успокоительные травки, Тимур дал таблетку снотворного. В семь она проснулась с чувством случившейся беды.

– Как хорошо, что мы не успели рассекретить нашу беглянку, – сказал Юра. – Ну до чего ей не везет... Разводиться надо вовремя... Правда, что я говорю? Она же любит Макса.

– Не знаю, не знаю...

Перед моими глазами стоял другой мужчина – другой по всем статьям. Сволочная судьба! Испоганила жизнь двоим прекрасным людям, да и третьему (Максу) особого счастья не принесла. Что-то же заставляло его тиранить жену, не отпуская на волю? Что он тайный ревнивец, это я уже знала. Только повода для ревности у него не было. Что он собственник – тоже ясно. Но ведь и здесь ему ничего не грозило: Марина из плена не рвалась на волю, она пыталась приспособиться. Почему такая яркая личность дала поймать себя в ловушку человеку хоть и красивому, неглупому, но с недоразвитым воображением и в какой-то мере духовно ограниченным – в сравнении с нею?

... Теперь за стеною жизнь кипела: приехала Лерка с двумя детишками. Марина бегала в больницу по три раза на день: кормила своего инсультника, развлекала, таскала книжки мужу, подарки врачам, меняла постельное белье два раза в неделю, поражая всех нянечек ненормальной любовью к чистоте. Лера сменяла ее у постели отца, когда Марина бегала на рынок и готовила еду на всю ораву. Бедная моя подруга похудела, побледнела, просто валилась с ног. Спасибо Юре – он не торопил меня с отъездом, и мы заменили Бердянск на село, куда ездили в годы безденежья. Довольствовались лесом... А я радовалась тому, что в выходные дни ездила в город, оставляя мужа рыбалить. Мне просто нужно было разделить с Мариной ее заботы.

Каждый день звонил Тарас, и Марина страстно уверяла сына, что с папой все прекрасно, и чтоб он не вздумал срывать гастроли. А я с ужасом думала, что если еще нагрянет Тарас, Марина сляжет в постель. Лерка со своими детишками была неважной помощницей в хозяйстве... Вся ее энергия уходила на деток.

Когда Максима выписали, никаких следов болезни уже не осталось, но он вроде бы усох, стал поджарым. Внуки его утомляли, и Марина отправила весь кагал на дачу. О Тимуре мы не вспоминали, словно тот приснился обеим. Он не звонил...

Однажды Марина сказала мне со вздохом:

– Мы выздоравливаем.

Я сразу поняла, о чем речь: Макс стал показывать зубки...

Так получалось, что во время его болезни я ни разу не видела их вдвоем. Марина не жаловалась, голоса Макса слышно не было. Казалось, в прошлое отошли глупые ссоры. Я подозревала, что на их провокацию у Макса просто не хватает сил. Он себя берег. Он был напуган.

– И то хорошо, – сказал мне Юра, когда я высказала свои догадки.

Однажды днем Марина позвонила в мою дверь.

– Можно от тебя звякнуть?

– Входи. Что-то ты мне не нравишься... Плакала?

– Нет. Все нормально. Макс спит. Завтра ему на медкомиссию идти.

Я вышла из комнаты, чтобы Марина могла спокойно поговорить. Я уже поняла, кому она звонит. Я специально шумела водой, гремела кастрюлями, чтобы не слышать ни слова. Но в комнате стояла такая тишина, словно Марина и не думала звонить, а просто сидела. Я заглянула. Марина держала трубку возле уха и молча плакала. У нее было такое лицо, что я испугалась. Мне показалось – она сейчас потеряет сознание, упадет. Я уже готова была кинуться к ней – поддержать, спасать, утешать, когда услышала не предназначенное для чужих ушей, даже моих:

– Мне плохо без тебя, понимаешь?! Да нет же! Без него – тоже!! Я сойду с ума... Хорошо, потерплю...

Я тихо отступила назад.

Кажется, ловушка захлопнулась...

 

Февраль 2008 г.