Там

 

Там – это в Сахаре. Это в том месте, значимее которого для меня нет. Я был там дважды. И дважды покидая ее, я понимал, что вернусь снова.

Сахара для меня - больше чем пустыня. Больше чем место на земном шаре. Больше чем граница на карте. Однажды она вошла в меня и заполнила собой все мои мысли. И не было во мне большего блаженства, чем ощущать ее знойное дыхание и теплый песок. Дыхание Сахары – это дыхание живого организма, который был и будет свидетель всего, что произошло во вселенной до моего появления и произойдет много позже моего исчезновения. И это не я изучал ее – это она рассматривала меня днем, когда я прятал свои глаза под темными стеклами очков, и ночью, когда укрывался в спальном мешке. Она изучала мое тело, которое я зарывал в ее нежный как пух песок, и мои мысли, которые носились вдоль горизонта, гонимые ветром. Это она сравнивала соль моего пота с солью озера Шотт эль Джерид, и слышала пульсацию крови в моих венах также как слушает движение рек в своих недрах. И я не солгу, если признаюсь в своей любви к ней. Мое сердце я отдал не женщине и не родине. Мое сердце – в песках Сахары.

Я не знаю, чем она притягивает меня. Я пытаюсь это определить, то возвращаясь к ней, то удаляясь от нее. Она манит меня так, как манит человека любовь. Но что я люблю в ней и что не люблю, может быть, не нужно анализировать. Когда начинаешь разбирать любимого человека по частям, перестаешь его любить. Я не хочу перестать любить Сахару. Может быть, это моя последняя любовь. Пусть не к человеку, пусть к земле, но я хочу испытывать эту любовь и упиваться ею. Я хочу, чтобы на всем земном шаре было и мое место. Место, которое я люблю и место, которое, я надеюсь, любит меня.

Человек часто отталкивает другого человека. И земля отталкивает того, кто ей не нравится. И мне кажется, что я нравлюсь Сахаре, потому что она всегда благосклонно меня принимала. Она каждый раз открывала мне себя, как женщина, у которой всегда найдутся тайны для того, кого она любит.

В свой первый приезд в Сахару я помню только ее красоту. Я помню ее барханы, меняющие цвет, ее пальмы, раскачивающиеся на ветру, ее солнце, скатывающееся за горизонт, небо, обнимающее ее от горизонта до горизонта. Я помню бедуинов, их верблюдов и совершенно не помню ни мусора, который увидел во второй свой приезд, ни разрушенного города, который нашел тогда, когда отправился по ней пешком. В первый раз я запомнил мягкость ее песка. Во второй увидел, что в ней много плоской земли, усыпанной острыми камнями. В первый раз я ощутил тепло ее барханов. Во второй – холод утренней росы. Тогда я помнил только пески, пески, пески, и мне казалось, что в ней пустота, ничего не растет кроме пальм и люди только там, где туристы. В этот раз я увидел, что в ней полно растений, а люди везде, и даже там, где кажется, что никого нет. Тогда сильный ветер носился по пустыне, всю ее засыпал мелкими песчинками и скрывал от меня ее истинную сущность. Теперь я видел ее обнаженной – безветренной и открытой, а потом обдуваемой тихим ветром, который носил поземку у самой ее поверхности.

Когда я увидел ее впервые, мне показалось, что вся Сахара – это песок. Ее земля – песок, ее небо – песок, ее солнце – тоже песок. Круглая форма из песка. Даже люди, ее населяющие, казались мне песочными людьми. И я сам был полон песка, а потому тоже мог называться песочным человеком. Когда приехал во второй раз, то увидел, что все в ней по отдельности: небо, солнце, земля, пальмы, верблюды, люди. Все по отдельности, но во всем есть единая составляющая – все тот же песок. Я не знаю для себя материи более притягательной, чем песок Сахары. Что он такое – вечное движение жизни и смерти? Смена времен? Разница красок? Что для меня песок, не имеющий выраженных песчинок, меняющий свой цвет и месторасположение, температуру и влажность? По утрам, когда лежит роса, пропитавшая его насквозь, он похож на плотную жидкость, поверхность которой не дает войти ноге в прохладную ее толщу. Днем, когда солнце высушивает его, он похож на теплую и легкую субстанцию, как воздух, и нога утопает в нем, как утопала бы в легком перистом облаке, если бы оно легло на землю. Я запомнил запах этого песка, когда собирал его в ладони и подносил к лицу, будто бы желая дышать им. И запомнил его вкус, когда подносил его ко рту, желая напиться. Я прощал этому песку его стремление впиться в мою кожу, пелену глаз, путаницу волос. Я допускал его до своего тела так, как допускают женщину, которой доверяют и прикосновения которой – наслаждение. Я не мог надышаться им, и мне казалось, что мне не хватает воздуха, и никогда не хватит песка, чтобы набить им свои легкие. Мне казалось, что я хочу умереть в нем, но умереть только тогда, когда смогу насладиться им до одури, до беспамятства, до забытья. И этого не произошло – мне мало его до сих пор, и я не знаю, сколько должно пройти времени моего нахождения в нем, чтобы насладиться им досыта.

Говорят, что моя родина прекрасна. Она полна голубых озер и зеленых лесов. Она предлагает человеку много вещей, в которых он испытывает нужду. Она кормит и поит его, и единственное, чего ей всегда мало, это – солнца. Сахара для меня стала ближе, чем моя родина. И мне кажется это оттого, что мне не нужно разнообразия и многочисленности даров. Мне нужна только энергия солнца - чтобы не испытывать холода и не засыпать по пути, ветер - чтобы не забывать о движении, вода и хлеб - чтобы помнить о том, что я должен поддерживать в себе жизнь, и песок - чтобы испытывать наслаждение. Пустыня притягательна тем, что в ней нет сумасшедшего набора вещей, от которого начинает кружиться голова, когда нужно выбирать для себя что-то главное. Нет необходимости тратить много сил на выбор. Нет самой обязанности выбирать. Пустыня выбирает за меня. Она предлагает мне только то, что мне на данный момент нужно. Ведет меня тем путем, который я должен пройти. Посылает мне только те преграды, которые я должен одолеть. Испытывает меня только той опасностью, которая должна помочь мне уничтожить в себе страх.

Моя любовь к пустыне – это не любовь к пустоте. В пустыне только кажется, что пусто. На самом деле, в ней просто нет лишнего. В ней есть все, что нужно для того, чтобы оставаться человеком и помнить о своей любви к ней. Она не нагружает меня лишними вещами и не просит многочисленности ничтожных поступков. В ней испытываешь только необходимость двигаться или находиться в покое. Только жажду и ее утоление. Только желание согреться и проникновение тепла. Здесь тепло наполняет непривычного человека до краев, и лишнее изливается потом. Со временем понимаешь, что пота больше нет, потому что начинаешь потреблять ровно столько тепла, сколько тебе необходимо.

 

***

Когда я приезжаю в Сахару, то в первые дни не могу спать по ночам. Я старательно закрываю глаза и держу их закрытыми ровно столько времени, пока они не отдохнут от дневного созерцания. Я заставляю тело принимать такое положение, которое помогло бы ему провалиться в сон, но меняю положение столько раз, сколько нужно, чтобы не уставать от обездвиженности. Я призываю сновидения, но все, что приходит ко мне – это воспоминания прожитого дня и ощущение вкуса пустыни. Я заставляю ночь быть тише и темнее, чтобы обмануть себя и забыться во сне, но от этого она лишь быстрее превращается в утро и голоса ее птиц становятся громче. И утром я встаю, исполненный желанием поскорее оказаться в пустыне, и снова идти по гребням барханов, ощущая, как они растекаются под ногами, ехать на верблюде, слыша звуки его утробы, перебирать в руках песок и греться, греться, греться в разгорающихся постепенно лучах солнца, пока не забуду окончательно продрогшую черноту ночи. Ночь нужна не для сна. Она - только для того, чтобы не устать от впечатлений и не сгореть от всепроникающей солнечной энергии.

Каждое утро я встречаю с мыслью, которая проступает на моей коже мелкой дрожью. Эта мысль о том, что сегодняшний день я снова могу посвятить Сахаре. Ощущение того, что никто и ничто не может помешать свиданию с ней, приводит меня в восторг. Я как безумный влюбленный, которому страшна сама мысль стороннего человеческого вмешательства. Как умалишенный, сосредоточенный на одной лишь своей мании и не допускающий до себя никого и ничего другого. Я иду к ней, спеша внутри своего сердца, и в то же время шагаю медленно, оттягивая момент встречи с ней, будто хочу еще раз почувствовать, как она дорога мне даже в ожидании, даже в предвкушении. Я готов ждать, и в ожидании все мои мысли посвящены ей одной. И ничто не существует для меня кроме нее. И ничто не имеет такой ценности как она.

Сахара похожа на женщину. На рассвете, когда ночное небо сползает с ее барханов, оставив после себя влагу для того, чтобы она могла взращивать пищу, она еще ленива и малоподвижна, и ветер вяло перебирает ее остывшую в темноте поверхность. Позже, когда просыпается солнце и начинает осторожно, как зверь, подкрадываться к ней, она совсем затихает в предвкушении предстоящей работы. Когда солнце разгорается ярче, и его лучи постепенно согревают ее, начинают рассыпаться высыхающие песчинки, державшиеся друг друга благодаря влаге, и пустыня становится бодрой, и начинается ее трудовой день. Ветер становится сильнее и носится от бархана к бархану, пересыпая песок с одного на другой, и раскачивает пальмы, и немного облегчает дыхание пустыни. Очень скоро тепло переходит в жар, ветер становится плотным и тяжелым, и вот уже день в разгаре, и все, что меня окружает, превращается в настоящее пекло. Солнца все больше, оно везде, и даже тень не спасительна, потому что ее никогда не хватает. Само небо начинает уставать и томиться и ждать наступления вечера, чтобы перевести дыхание. Редкие путники рискуют в такие часы пускаться в путь. И те, кто знают суровость этого времени, стараются переждать его без движения в тени. К вечеру солнце выдыхается и начинает постепенно потухать, меняя краски пустыни. И Сахара смотрит в остановившийся воздух как в зеркало и видит в нем свое отражение и нравится себе, потому что она румяна и красива. Вечером она хороша как никогда – она готова к очередному свиданию. Ее барханы причесаны, и кудрявится в складках песчаное море. Она прибрана и раскрашена в теплые насыщенные тона, и от нее невозможно оторвать взгляд.

И вот наступает ночь. Ночь расстилает над ней свое драгоценное полотно, рассыпает над ней звезды, помещает среди них луну и наполняет пространство музыкой. И пустыня начинает звенеть вместе со звездами. И луна, спутница ночного неба, своей яркостью на темном его полотне могла бы спорить с солнцем, если бы не была так холодна. Сахара довольна тем, что свет луны не обжигает ее. Она отдыхает, нежится под голубым мерцающим светом, и песок начинает сверкать как россыпь драгоценных камней.

В такие ночи я оставался в пустыне. Я ложился на самый верх ее бархана, и постель из песка была для меня мягче всех других постелей. Его гладкая нежная перина ласкала меня, баюкала и пела мне песни. И ночь становилась волшебной. Меня раскачивало в пространстве небо. Оно осыпало меня звездами. Я развлекался тем, что наблюдал за тем, как загораются они, за тем, как перемигиваются друг с другом, и пытался расшифровать все их точки – тире. Луна бросала свой свет то среди барханов, и тогда они как темные исполины грудились над светлым пятном блестящего как вода песка. То – на верхушку бархана, отчего он начинал свой путь как айсберг посреди черного северного моря. То выхватывала из темноты группу пальм, и они светящимся пятном раскачивались в небе и отбрасывали черные шевелящиеся тени. Луна делала все вокруг голубым и загадочным, и моя ладонь, которую я поднимал, чтобы осветить ее лунным светом, казалась мне ладонью седого старца, появившегося из глубины веков для того, чтобы сотворить волшебство и снова исчезнуть на сотни лет.

Было ли мне страшно одному? Когда начинал подкрадываться холодный страх, желающий сомкнуть мое тело в своих липких щупальцах, я заставлял себя думать о том, а страшно ли звездам в вышине? А страшно ли одинокой луне? А испытывает ли страх пальма по ночам? И понимал, что нет. Что страха не может быть у того, у кого перед глазами весь мир. Я пытался проникнуть в красоту этого мира, ощутить его каждой клеточкой своего тела, охватить всей душой и представить себе - ведь то, что сейчас со мной происходит, называется свободой. Свободой, которой я так давно хотел и которой не должен бояться.

Как мало на самом деле свободы в нашей повседневной жизни. У нас, загнанных в каменный мешок городов, запутавшихся в зарослях суеты, погибающих в болоте каждодневных проблем и дел, забывающих о себе в сложностях отношений с другими людьми. Как мало в нас истинной свободы! И понимаешь это только тогда, когда разрешишь себе, наконец, вот так – одному… Одному… Одному лежать в песке посреди Сахары и черного неба. И не потому попав сюда, что случилось несчастье, и заблудился, и пропадаешь, а по собственной воле, по единственно возможному для себя выбранному пути.

 

***

Я часто думаю над тем, как я попал сюда. Зачем я однажды попал сюда. И вспоминаю о том, как витиеват был мой путь, как запутан. Как много пришлось мне пройти, прежде чем в один особенный день поддаться на ее призыв и прийти на свидание.

Чтобы услышать, что она зовет меня, мне пришлось заглушить в себе все остальные звуки. Все остальные, кроме того, что остановить было не в моих силах. Во мне остался только один позывной: «SOS», и он разлетался от меня в пустоту воздушного пространства. Я посылал его много лет, сам не веря в то, что его кто-то или что-то может услышать и кому-то или чему-то захочется на него ответить. Когда я шифровал его в своей душе, я думал, что отозваться на него может только человек. Но оказалось, что люди в этом мире более глухи, чем пустыня. Мой позывной долетел до нее, она распознала его, и в ответ послала мне свой: «Жду». И я долго не мог понять, кто прорывается ко мне через все волны голосов и криков, и смеха, и шепота, и музыки. А, поняв, не мог поверить в то, что она – не человек, и вглядывался во все встречные лица, пытаясь рассмотреть ответившего мне. Все отводили взгляд, и тогда сердце подсказало мне: «Тебя ждет Сахара», я собрался и поехал.

Моя любовь к ней родилась с первого взгляда. Все, кто окружал меня по пути к ней, были равнодушны и не замечали ее красоты. Ее душа была скрыта от них, и они торопили время, чтобы поскорее расстаться с ней. А я мечтал остаться с ней наедине. Моя душа распахнулась навстречу ее пескам и не могла свернуться вновь оттого, что была переполнена наслаждением. Я готов был просто смотреть на нее. Без движения, без слов, без обдумывания того, что происходит. Я понял, что второй раз в жизни познаю первую любовь. Многим этого не дано, а я испытал это снова. «Ничего, ничего, ничего нет прекраснее на свете, чем она», - так думал я и не мог пошевелиться. Я стоял, завороженный и не мог закрыть глаза, боясь, что, открыв их, потеряю ее вдруг. Я не мог отпустить ее от себя, как не может влюбленный отпустить от себя женщину. Он готов обманывать ее, готов умолять, готов растаять у ее ног, готов опутать ее сетями, но ни за что не выпустить из своих объятий. Он хочет пить ее постоянно, все более раздражая в себе жажду, ласкать ее без устали, желая втереть ее тело в свое собственное, и, поглотив его, оставить в себе навечно. Глядеть в ее глаза, желая проникнуть внутрь ее души и завладеть ею, и отдав себя самого на милость ей. Он хочет властвовать над ней и хочет подчиняться. Хочет ощутить в ней жизнь, но принял бы и смерть, узнав разгадку ее влечения. Мечтает с ней о вечности, но готов согласиться всего лишь на мгновение совместного бытия.

Так было со мной. Я проникал в невесомость ее песка, желая утонуть в ней, вел свой взгляд вдоль горизонта, желая охватить ее всю, очертить границы, загрести руками барханы, и сказать себе: «Все – мое». И чуть не плакал оттого, что понимал – мне никогда не подчинить ее себе. Мне никогда не добиться того, чтобы она знала только меня одного. Никогда не ощутить единственности ее любви ко мне. И я простил ей эту полигамию. Я разрешил ей любить не только меня. Я позволил ей жить своей собственной жизнью и попросил у нее только одного – чтобы она позволила мне существовать с ней рядом и просто любить ее.

 

***

Я помню жителей пустыни. Их закрытые одежды, необходимые для того, чтобы уберечь их тела от солнца и песка. Сощуренные глаза, с мудростью смотрящие на мир. Легкую походку, с которой они без устали движутся сквозь ветер и солнце. Их маленькие лавки, где они пьют ароматный чай, который по крепости превосходит кофе. Я помню его вкус – крепкий и сладкий зеленый чай в стеклянной рюмке, от которого проясняется голова и тело наполняется бодростью.

Я бродил по узким улицам городов, окружающих пустыню своими оазисами, и помню их запах – запах песка, пряностей, животных, табачного дыма, выхлопов машин и кальяна. Помню улицы, выложенные булыжником и устланные песком и мусором. Узкие тротуары, где не разойтись двум людям, и где в открытых окнах и дверях первых этажей идет торговля, выпекается хлеб и вдоль проезжей части, не заботясь о чистоте столов и стульев, сидят мужчины, закусывая.

Я пытался найти улицы, вдоль которых росли бы деревья и цветы, но вся растительность городов скрывалась за высокими стенами домов, напоминающих маленькие крепости. А между крепостями был снова песок, будто бы весь город вырастал в пустыне и прятал все зеленое за каменными заборами, чтобы только жителям этих домов можно было наслаждаться зеленью и цветами.

Я входил в городские оазисы и удивлялся нечистотам, покрывавшим всю территорию, которую издали принимал за парк или сквер. В городских оазисах не было ухоженности и свежести, там был все тот же запах животных, песок и мусор, и мне хотелось узнать у жителей, почему они не следят за чистотой своих городов. Но спрашивать об этом мне казалось неприличным, ведь на самом деле, эти люди не отличаются от моих сограждан, загрязняющих свои города. Здесь просто нет службы, отвечающей за уборку.

Я ходил по улицам и осторожно смотрел на женщин в закрытых одеяниях или демократичных джинсах и майках. И рассматривал темные лица мужчин, пытаясь определить общность и различия со своим народом. Все было так, как и должно быть – в каждом народе уживаются красота и уродство, осторожность и откровенность, неприятие и доброжелательность. Помню, с каким интересом рассматривали меня, пришельца с другого конца света. Мне говорили: «да, да, мы знаем твою страну – там холодно». И я соглашался, потому что моей стране действительно очень не хватает тепла.

Я помню караваны, уходящие от ворот пустыни к самому ее горизонту – узкую цепочку верблюдов с седоками, которым непривычно медленно двигаться, съезжая с барханов и поднимаясь на них вновь. Слышу и сейчас крики седоков, испугавшихся высоты, и мерный рокот ворчания верблюдов, бредущих рядом с погонщиками.

 

Я помню тебя, мой брат Джамиль. Мать дала тебе это имя, когда увидела, как ты красив. У нее много дочерей и сыновей, но только у тебя одного синие как озера Убари глаза. Я помню, как ты осторожно заговорил со мной, боясь помешать мне своим вниманием, и как потом мы проговорили всю ночь, когда твои верблюды отдыхали от работы и удивленно спрашивали друг у друга, почему не спит хозяин. В ту ночь звезды были особенно ярки, ты рассказывал мне о своей жизни, а я думал о том, как можно быть философом, когда тебе только двадцать пять лет. Я слушал тебя и удивлялся твоему знанию и тому чувству справедливости, которое живет в тебе и не дает оступиться или поступить опрометчиво, и думал о том, как молодой человек может столько увидеть в мире, когда его окружают только пески и оазисы. Ты не был нигде кроме Сахары, а я посетил много стран, и все же ты мудрее меня, и мне есть чему у тебя поучиться. Когда мы говорили, я путал слова, а ты поправлял меня, будто бы заранее зная, что я хочу сказать. И я понял, что слова понятны, и не важно на каком языке они сказаны. Важна не форма – важно содержание. А когда у каждого слова в содержании – ясная мысль, то, ничего страшного, можно ошибиться в форме.

Ты открывал мне глаза на свой мир, так похожий на мой собственный, несмотря на различия в пространстве. Ты рассказывал мне о своем одиночестве и о том, как трудно тебе встретить близкого человека. Ты забыл о работе и предпочел услышать мой рассказ вместо того, чтобы зарабатывать деньги, потому что деньги не имеют для тебя той ценности, какую имеет общение родственных душ. И я жалею о том, что так мало рассказал тебе о себе. Ты не был в моей стране, и не можешь узнать всего сам, поэтому я должен был подробно и образно показать тебе место, где я живу, и должен был открыть то, что со мной происходит. Может быть, это немного помогло тебе самому.

Ты ищешь любовь, как ищут ее все люди, и обижаешься на девушек за то, что они не замечают тебя. Думаешь, что ими движет алчность, они хотят лишь богатства и не видят в тебе высокой души. Ты знаешь, что жизнь, которой доволен ты, неинтересна им, потому что ты можешь молчать часами и созерцать, и тебе не в тягость ощущение голода. Тебе достаточно того, что дают три верблюда, а женщине этого слишком мало - ей нужно ощущать себя любимой, а для этого нужно много потратить на красоту и удовольствия для нее. Окружить ее вниманием и создать уют, о котором ты ничего не знаешь, потому что для тебя уют – это небо и звезды, песок и пальмы, пламя костра и стаканчик чая. И поэтому ты всегда один. Твой друг говорит тебе: «Посмотри, как хороша женщина в белом», а ты не поднимаешь глаз, потому что устал любоваться чужой красотой. Ты не радуешься так, как радуется твой друг, увидев привлекательность тела или лица, потому что тебе мало развлечения для глаз – ты хочешь ощутить тепло. Тебе не нужно большого разнообразия – достаточно иметь рядом одну женщину, чтобы все найти в ней. Все, что тебе интересно. Все, что тебе нужно.

 

Я помню и тебя, Лейла, девушку из кафе, которую издали я принял за русскую. Меня обманули твои длинные выкрашенные в белый цвет волосы. И только тогда, когда ты подошла ко мне взять заказ, я увидел черные глаза арабки, густо обведенные краской. Ты улыбалась белоснежной улыбкой, но я чувствовал настороженность ко мне, как и ко всем незнакомцам, приходящим выпить пива – мужчины часто обижают, и у тебя всегда наготове слезы, чтобы расплакаться, спрятавшись за стойку бара.

Ты выбрала свою дорогу в жизни, не осталась сидеть за стенами своего дома в ожидании того, кто придет за тобой. Ты вышла в мир и теперь сама отвечаешь за себя. Как и все девушки, ты мечтаешь о любви. Тебе кажется, что ты вышла ей навстречу, но другие все время мешают вам узнать друг друга. Они бродят по твоему телу ощупывающими взглядами, слишком откровенно смотрят в лицо и пытаются поймать взгляд. Тебе это неприятно, но каждый раз ты заставляешь себя выходить к ним вновь и вновь, потому что это твоя работа. Ты несешь им пиво и еду, считаешь их деньги, улыбаешься и просишь прийти снова. Но твоя душа просит только одного – чтобы, наконец, пришел тот, кто заберет тебя отсюда навсегда.

Может случиться так, что он не придет. Твои глаза побледнеют от постоянного внимания и слез. Волосы потускнеют оттого, что некому провести по ним ладонью. Мысли устанут искать, а сердце перестанет просить. Ты будешь также подходить к столам, где будут сидеть мужчины, узнавшие о тебе все и больше не обращающие на тебя внимания. Будешь считать чужие деньги и удаляться в темноту зала усталой походкой. Будешь возвращаться домой – одна или с кем-нибудь, чтобы не чувствовать леденящей бездны одиночества. Довольствоваться несколькими секундами забвения, и снова вставать на работу, чтобы продолжить свою жизнь.

 

Все, кого встречал я в Сахаре, мечтали о любви. Кто-то, как старый Тахир, заставивший силой своего интеллекта время обратиться в деньги, мечтает о ней в своих воспоминаниях, когда он был еще молод, и его женщины были молоды, и он мог заставить женщину пойти с ним только потому, что был силен и красив. Сейчас у него есть деньги, но вместе с тем есть и старость, расчертившая лицо на множество дорог. Старость непривлекательна для тех, кому он хочет нравиться, и это несоответствие внешности внутреннему желанию заставляет его быть печальным. Внутри его постаревшего тела осталась жить все та же молодая душа, которой, по-прежнему, нравятся молодые и красивые женщины. Женщины, которых он уже не может заставить полюбить. Его душа не постарела вместе с телом, это только кажется, что старику должны нравиться старухи - на самом деле ему, по-прежнему, нравится то, что нравилось всегда. И помнит он себя таким, каким когда-то себя узнал. Этот образ навсегда отпечатался в его сознании, и что бы не показывало ему зеркало, как бы не старалось оно заставить его забыть, этот образ остается незыблемым. Он помнит себя человеком, которым был каких-то двадцать - тридцать лет назад, с упругим и сильным телом, с горящими глазами, легкой походкой, и хочет вернуться туда, где ждет его молодость и где он может нравиться женщинам тем, чем наградила его природа, а не тем, чего он достиг тяжким трудом.

Он променял свою красоту и молодое тело на материальное благополучие – естественный обмен вещей. Но если бы кто-то предложил ему все вернуть назад, он захотел бы вновь почувствовать движение крови в своем теле, ощутить извивающееся, гибкое, женское под собой и услышать неподдельный стон. Он хотел бы вновь запустить пальцы в волосы, влажные от пота и утонуть во взгляде, смотрящем в вечность. Но ничего не возвращается в этой жизни, и потому он сидит за столиком своего кафе, курит, наблюдает за тем, что происходит вокруг, улыбается на шутки молодости и позволяет сильным жеребцам опутывать неискушенных кобылиц.

 

Кто-то, как безумная Сафият, мечтает о любви, которой не знала никогда. В ее маленькой головке умещается одна лишь сказка – о нежности, верности и красоте. Однажды необыкновенно красивый, богатый, с благородной профессией человек придет к ее матери и попросит отдать дочь. Приведет в свой дом, украшенный цветами и коврами, наденет на ее руки золотые браслеты, на пальцы – кольца, на шею – бусы из камней и золота и опустит ее на мягкое ложе. И она станет как все женщины, окружающие ее – она будет замужней дамой. Дамой, утром спешащей на базар, чтобы приготовить обед своему мужу. Дамой, приходящей в гости к своим подругам и родственницам или принимающей гостей в своем доме. Она родит детей – симпатичных кудрявых кареглазых малышей, которыми будет гордиться ее муж. А она будет гордиться им – солидным человеком, который ездит в автомобиле.

Все смеются над Сафият и ее мечтой, но никто не смеет сказать ей, что этого никогда не будет в ее жизни. Если только на ее пути не встретится такой же безумный, правда, без профессии и автомобиля и без возможности увешать дом коврами. Но для Сафият любое металлическое колечко может стать золотым, а потому, кто знает, может быть как раз для нее сказка о любви более реальна, чем для тех, кто не отличается от всех остальных.

 

***

Когда я уставал от людей, я снова шел в пустыню. Я забирался на бархан и обводил взглядом песчаный мир с далекими островками пальм. Я дышал ветром и пытался уловить звуки, которые пустыня посылала мне для расшифровки. Сидел долго без движения, чтобы освободить мысли и пустить их путешествовать без моей помощи. Они летали, возвращались, и мне казалось, что в голове что-то проясняется и что-то становится понятнее. Я мог смотреть очень далеко – в прошлое или в настоящее за многие тысячи километров, а мог наблюдать, как рядом со мной частыми лапками рисуется полоска орнамента вверх по песку. Какая-то неизвестная мне цель заставляла жука подниматься по бархану, в тысячу раз больше его самого. К чему он стремился – быть ближе к солнцу или ближе к смерти, носимой крыльями черных птиц? Он забирался ко мне и изучал складки моей одежды и путался в волосах моих рук. Он понимал, что снова ошибся и снова нашел не то, что искал, и отправлялся дальше продолжать свой путь. Я сидел и смотрел вслед этому жуку и сравнивал себя с ним – что движет нами на нашем пути, к чему тянется наша душа и что она хочет обрести такое, что кажется нам скрытым за горизонтом?

Я знаю многих людей, в ком тяга к познанию превратилась в накопление вещей. Есть ли разница в том, что накапливает человек за время своего существования? Так ли уж велика пропасть между вещами, обещающими материальное благополучие и обещаниями духа? И снова, снова я думаю о том, что пустыня заменяет мне многое из того, что я потерял. Когда я смотрю на нее, мне становится понятным, что ничего не жаль. Я многое узнал в своей жизни. Я многое помню, и, может быть, как старому Тахиру, когда-нибудь мне тоже захочется вернуть часть утраченного, но пока я среди песков, я должен наслаждаться свободой.

Быть свободным от всего – наслаждение недолгое. Вскоре тело начинает испытывать ломку от отсутствия дела. А душа начинает просить занятия для себя. И я понимаю, что человек должен найти себе применение, в котором должен увязнуть, отдать ему свое время, силы и посвятить ему свои мысли. Потому что нужно за что-то уважать себя. За что-то признанное в обществе таких же людей. Все, что творится в моей голове, скрыто от окружающих. И они знают меня только тогда, когда я занят делом. И они могут знать обо мне только по моему делу. Все, что я скрываю от них, на самом деле спрятано в песках Сахары.

 

Время от времени я напоминаю себе о том, что есть на свете нечто больше меня самого. Нечто выше моих знаний о мире и природе вещей. Нечто такое, чего я никогда не познаю и не смогу вместить в себя. И потому мне сегодня вновь хочется вернуться к ней и раствориться в ее горячем зное, утонуть в ее песках и захлебнуться ее небом. Я понимаю, что соскучился по ней, что не узнал еще того, что она хотела донести до меня. Не проник в ту единственную тайну, которую сохранила она для меня. Не познал еще того самого себя, которого поможет познать мне она.

 

Меня окружают люди, которым больше не хочется знать обо мне, потому что я спрятал себя от их любопытства. Меня окружает город, которому все равно – есть я или нет, и который устал от моего присутствия так же, как я устал от пребывания в нем. Вокруг меня природа, роскошная в своей зелени, влажности и смене настроения, но она недоступна моему пониманию, потому что в ней нет застывшего момента. В ней все движется, шевелится, откуда-то появляется, летает, роет норы, стремится проникнуть и мешает одно другому. И поскольку я не ощущаю гармонии со всем окружающим, меня тянет туда, где нет сейчас меня. Меня тянет в Сахару.

Я признаю, что испытываю болезненное наслаждение. Я болен ею. Я помешан на ней. Но мне приятна эта боль и это помешательство. Я не хочу быть здоровым. Я хочу испытывать это сладкое и страстное забвение. Я готов отдать ей себя самого, раствориться, стать ее элементами, ее молекулами, ее частицами. Она поглотит меня когда-нибудь, я это знаю, но пока она разрешает мне жить отдельно от нее, в других координатах.

Я не думаю, чтобы она тосковала по мне – у нее достаточно развлечений. Но то, что я в ее памяти – в этом я уверен. У нее есть чувства, есть зрение, есть слух. Она улавливает движения моего сердца и импульс моих мыслей. Она читает по моим губам, и даже сейчас, когда я в тысячах километрах от нее, она посылает мне свое тепло.

Иногда я достаю бутылку ее песка и рассыпаю его на столе. Я строю барханы, притворяюсь ветром, обогреваю свою искусственную Сахару электрическим светом и превращаю себя в маленького путника. Я слежу за своими шагами, сдуваю следы с барханов и провожаю себя до горизонта. Мои руки согреваются под лампой, и я ощущаю ее прикосновения. Я меняю направление света, создаю тень и прячусь от солнца.

Как играет она мною в своем воображении – этого я не знаю. Вероятно, она видит в каждом путнике меня. Осыпает его песком, обдувает ветром, машет над ним листьями пальм и катает на верблюдах. Может быть так. А может быть, она просто думает обо мне и ждет, когда я приеду вновь.

У нас с ней - одна тайна на двоих. Мы знаем, что где-то, на какой-то параллели, в каком-то измерении, мы живем с ней вместе – она и я. И если сомкнуть пространство между нами до одного луча солнца, до одной капли росы, до вздоха желтого ветра, то я дотянусь до нее рукой, и она насыплет в мою ладонь горсть теплого солнечного песка, нежнее которого нет на свете ничего. Она подарит мне его невесомость и нежность, а я подарю ей невесомость и нежность своей души. Равноценный обмен. И я снова почувствую себя счастливым. Потому что только обменяв одно на другое человек может быть счастлив.