Сказал я в сердце своем о сынах человеческих,

чтобы испытал их Бог и чтобы они видели,

что они сами по себе – животные.

Экклесиаст. Глава III , 18

 

I

Вроде причин, по крайней мере явных, для тоски не было, но она грызла Владислава Озолина уже которые сутки. Бессонница, верный признак душевной грозы, подступила вплотную, как ни отлеживал бока, а ночи напролет пялился то в поток, то на стены. Все валилось из рук, хоть ложись и помирай, так ведь и это лень.

Чтобы, в самом деле не помереть, собрался прогуляться: может, полегчает. Сполоснул лицо и поизучал его в зеркале – от улыбчивого Озолина ничего не осталось. Как на недопроявленном фотоснимке – тусклые глаза, в вилке углубившихся морщин – бледные слипшиеся губы. Только брови по-прежнему черные и вразлет, будто крылья собирающейся подняться птицы. Хмыкнул и отпер дверь холостяцкой квартиры.

В открытом подъезде, точно картина в допотопной раме, как обычно на скамейке сидела женщина и смотрела на него. Солнце, размазанное вонючей дымкой, стояло высоко, высвечивая в тамбуре косой квадрат. Дальше, угол песочницы, тополя в бородавках, сбоку от женщины – сирень, у ног – собачонка Лиза. Эта картина так примелькалась Владиславу, что не замечал бы ее да Лиза каждый раз бросалась под ноги, исходя на нет от злобного лая, когда он нарисовывался во дворе. Безрассудная свирепость не знала краю, и Владислав всегда вздрагивал от напора Лизы, озирался: куда бы ретироваться? Однако не бежать же от моськи сломя голову.

- Тьфу! – с благородным негодованием отвечал ей.

Волей-неволей накопил немало злости на Лизу. Хотя уголком здравого смысла понимал, это также глупо, как обижаться на скамейку под Лизиной хозяйкой. Отругать женщину? Он мужчина! И собака не даст. Но почему она не осаживает Лизу?! Однажды, когда Владислав плюнул в очередной раз, старушка, из вечно дежуривших на скамейке, констатировала: «Кобель с сучкой друг дружку всегда затронут!» Слова прибавили злости к Лизе, мол, довела, что уравняли с собакой. Он уже ненавидел эту дрянь. Страстное желание рявкнуть на Лизу так, чтобы от страха влипла в землю, раз и навсегда осознала, кто есть кто, гнобило Владислава при одном воспоминании о ней. А вспоминал всегда, когда собирался выйти из дому.

На этот раз Лиза прихватила в тамбуре подъезда. Остроморденькая, с прижатыми ушками, широкогрудая, на коротких ножках, наконечником копья метнулась к нему. Остервенело лаяла, грозила острыми зубками. Озолин крутился, подпрыгивал, отдергивал поочередно ноги, будто босиком на раскаленных угольях. Неизвестно, как долго он, гремя мелочью, исполнял бы этот танец, но когда стрельнул взглядом на женщину, показалось – она наблюдает за ними подобно болельщице на стадионе: укусит, не укусит, пнет, не пнет! «Узнаете, как изгаляться надо мной!» И в тоже время радовался, что появилось хоть какое-то желание, всегда служившее трамплином, выбрасывающим из душевного застоя, - так запустить эту гнусь, чтобы мячиком врезалась в физиономию хозяйки.

Ноги женщины под подолом разведены, губы округлились вроде подгоревшего бублика, пальчики правой руки сжаты в кулачок, другая – прижата к груди. Мол, вот-вот засвистит от азарта. И, вспомнив футболистскую молодость, поддел носком собачонку, мощно направил ее полет в цель. Пока Лиза летела, пружинисто переворачиваясь и продолжая рычать, Озолин пожалел и ее, и себя: футбол остался лишь приятным воспоминанием. Собака летела совсем не туда. К счастью Лиза упала на цветущую сирень. Подпрыгнув как на батуте, к несчастью, угодила в подол хозяйке, та завизжала и резко сжала ноги – на виду остался лишь кончик хвоста. И Владислав тоже перепугался, подскочил к ним, желая извиниться. А женщина задеревенела, побледневший лоб и щеки заискрились бисером, губы намертво слиплись и посинели. Владислав пошлепал по щекам, потряс за округлые плечи, ее забила дрожь. У нее нежная кожа, утонченные черты и замутненные слезами, как небо дымом, глаза. Рванул за водой, проклиная себя, едва попал ключом в замочную скважину, набрал стакан и выскочил на улицу.

Переход от яркого света в полутьму и обратно вымыл остатки злости, словно самого, измазанного по уши, сполоснули в воде. Лиза уже освободилась и сверлила его взглядом, выставив мордочку из-под подола. Женщина оживала – щечки зарозовели, в ямочке на шее стеклянным медальоном горел пот, руки прижаты к груди, словно о чем-то молила.

- Вода! – согнувшись в «Г», протягивая стакан и косясь на Лизу, сообщил он и подумал: «Если выпьет, то простит!»

Она взяла воду и, отбивая о стекло дробь, попила:

- Благодарю.

Озолин облегченно вздохнул.

Лиза совсем выбралась из укрытия и тоже вела себя не так, как положено – спокойно лежала, мирно положив голову на лапы.

- Простите, как вас зовут? – поинтересовался он.

Лицо ее явно не знало косметики, чуть побитое веснушками, оно волновало, притягивало взгляд.

- Тамара.

- А я Владислав, - виновато сказал он. – Может, за лекарством сбегать?

- Есть, - Тамара положила под язык таблетку.

Лиза взялась обнюхивать его туфли, и у Озолина противно защекотало под животом. «Хоть бы не цапнула!» Собака – почти без усов, с проплешинами на боках, когти основательно изношены.

- Ли-и-иза, Ли-и-зонька, Елизаве-е-е-та! – не узнавая себя, подхалимским голосом произнес он.

Вежливо попрощался и, потихоньку набирая ход, двинулся дальше. На расстоянии оглянулся – они смотрели вслед.

В Озолине-то ничего особенного: рост средний, русый, глаза серые и одет неброско. Правда, стал излишне задумчивым, мрачноватым после того, как шибанула мысль: на середине жизни остался одиноким, точно детдомовец, не сумевший создать семью. И улыбался по-стариковски, глядя на собеседника как бы из далека, словно уже не от мира сего. Подобное уловил и в глазах Тамары – заныло под сердцем: зачем обидел ее?!

«Обзавестись, что ли, тоже – собакой, думал он, шагая неизвестно куда и зачем. – Лиза только с виду свирепая. Не укусила же. Это я пнул… вместо мячика». Он знал, что собакой не обзаведется, что это для очистки совести, трепыхается его земное «я», а сам он просто тыкается в жизненный тупик, как слепой щенок в поисках соска. А вот в неясных мечтах, где Бог – есть смысл. Иначе, зачем создал нас по Образу и Подобию своему? Зачем окружил тварями всякими? Не для того же, чтоб прозябать и мучиться? «Тамара-то хоть Лизу любит, а я?! Даже себя не люблю!» – размышлял Владислав. Озолин вспомнил, этим летом часто видел Тамару. Все говорило об одиночестве, обособленности – общалась лишь с Лизой. «А я вообще ни с кем не общаюсь, – констатировал он. – Сам с собою… Господи, до чего дошел! Надо что-то делать, а что?!»

Тамара в первый же теплый весенний день заняла место на скамейке – укутанная, сутулая, угрюмая: мол, мне все равно. Отрешенность, равнодушие к самой себе, - а ведь красивая, - вселяли подсознательный страх, лишали Озолина тех маленьких радостей, которые нет-нет, да и появлялись. «Что ж это такое, женщина и не желает нравиться? Не по-человечески!». Изредка слышался голос: «Лиза-а, Лизонька, пошли кушать. Лизонька, перестань!» Сюсюканье с какой-то там собачонкой раздражало Озолина и он, выходя на улицу, бросал на них презрительный взгляд и облаянный – продолжал путь.

Сквозь прошлогоднюю траву пробивалась робкая зелень. Лишь на клумбе уже штопором лезли ростки. Тополя в миниатюрных брошах-почках, в своей бижутерии клены и единственная красотка-молодуха рябинка. Отмытые после зимы окна и прохладные небеса сияли. Птички, смех и визг счастливой ребятни наполняли воздух радостной какофонией. Только Тамара была молчаливым укором, вызовом всеобщему весеннему настроению. И Лиза не разделяла настроения хозяйки. Прыгала, пытаясь лизнуть солнце (оно, видимо, казалось ей вкусным, как блин), бешено вертелась за своей каралькой, переворачивалась на спину, то вдруг вскакивала и рыла носом землю. Видать, правда, маленькая собачка до старости щенок.

- Совсем сдурела! – упрекала Тамара.

«Это ты сдурела!» - подумал Владислав, как раз сопровождая к себе очередную пассию. Собачонка, приняла боевую стойку – на холке вздыбилась шерсть.

- И правда сдурела! – согласился он.

Посмеялись: «Не ешь нас, мы невкусные!»

В гневе Лиза была смешной и жалкой – махонькая, - уместится в полиэтиленовом мешочке, - а, поди, ж ты, характера на трех кобелей с избытком. «В первый раз увидела и набросилась? – отметил тогда Озолин. - Нет, хоть и собака, а все равно причина есть. Наверное, хочет, чтобы дружил с хозяйкой!» Он вдруг поймал себя на том, что это «чучело» на скамейке, нравится как женщина. Ей бы одеться, личико подкрасить, при такой фигуре надо от ухажеров отбиваться, а не с собакой возиться. Греховная мысль мелькнула и забылась: к такой не подступишься, и Лиза, разве даст познакомиться.

Он брел, вспоминая Тамару, радуясь, что пробудился хоть какой-то интерес к жизни. Слава Богу, проклятой хандре приходит конец. Походка стала легкой, мир обретал все многообразие красок, но тем острее воспринималось происшедшее во дворе. Он решил купить цветы, колбасы для Лизы и явиться с дополнительными извинениями.

Решил и удивился. Еще вчера о таком и подумать-то было стыдно – его облаивали, а он должен извиняться! И неважно, что бросалась на него Лиза, значит, хозяйке это нравилось. К тому же в почете нынче любые: хоть хамоватые, хоть умные, хоть тупые – лишь бы крутые. Сам недавно был крутым владельцем ларька, кого раньше называли торгашами, еще раньше мелкими лавочниками, а нынче мелкими бизнесменами. Он долго боялся, что отберут заведение или нагрянет рэкет, считал – завидуют, что он удачлив, другие нет. Для фасона без конца жевал резинку, держал равнодушно-тупое выражение на лице: мол, в упор ничего не вижу, кроме денег и товара. Изо дня в день: товар – деньги – товар, а из глубин памяти выныривало имя – Маркс, появлялась его бородатая физиономия. Уматываясь со своим бизнесом, без выходных и отпусков, Владислав костерил и Маркса и марксистов: мол, все бы так пахали, как мы – эксплуататоры. Зачем Россию кровью залили, царя убили, Бога забыли… Сейчас все снова да ладом – возрождаем! На работе Маркс, во дворе – Лиза. Эти два имени, похоже, намертво склеились в сознании. Начнет торговать – вспомнит Маркса и сразу – Лизу. Зайдет во двор – наоборот. Жизнь текла по формуле: «Ты мне, я тебе!» Наконец серое существование так обрыдло Владиславу, что плюнул на киоск, заодно на весь бизнес разом. Сложнее было с другим – внешняя напускная злость успела пустить свои корешки. Чуть что, Озолин свирепел с ходу, как Лиза при его появлении с дамами. «Не-ет, - думал он. – Все-таки была своя прелесть в том, когда за бутылку можно было решать вопросы, еще и товарища для души приобрести».

Сейчас шагал с букетом роз довольный собой и миром, вдыхал аромат, любовался нежными лепестками и размышлял, что вокруг так много прекрасного, чему можно радоваться и, конечно же, смысл в этой жизни есть. Иначе, зачем и для кого красота – улыбка Бога.

Он издали начал искать их взглядом. Ни Тамары, ни Лизы во дворе не было. Владислав расстроился, снова почувствовал себя неуютно, по-дурацки: стоит перед старухами на скамейке с цветами и колбасой, злой, но теперь уже - на себя. Хотел было сунуть розы в урну, как женщины сообщили: мол, опоздал, Тамара дура наглоталась таблеток – увезли на скорой.

- Дура?!

- А разве умная? Из-за мужика… Бросил!

Через три дня Владислав увидел у соседнего подъезда обитую красной материей крышку гроба…

Вечером у окна, задумчиво глядел на увядающий на подоконнике букет, много курил и вздыхал: жизнь лишь добавляет печалей. Вот еще груз на душе – два женских имени Лиза и Тамара. Чего же раньше он не прислушался к сердцу, не подошел, не познакомился, не помог человеку добрым словом… Дожились! Вдруг за дверью послышалось повизгиванье. Он отпер, и Лиза протрусила в квартиру. По-хозяйски обнюхала углы и улеглась на коврике, будто дома. Она потянулась и зевнула, а он сказал:

- Живи!

А Лиза и не подозревала, что бывает смерть, жила в вечности, радуясь своему предназначенью.

 

II

Пожалуй, это особая форма хандры – месяцами, а то и годами планировать что-либо и не ударить пальцем о палец. Собственное «я» делается смыслом жизни и душа чахнет подобно цветку без воды. Озолин мечтал и мечтал о ремонте квартиры, прокручивал в воображении, как и что надо сделать. Однако по-настоящему хотелось чего-то другого, чего – не понимал. И однажды с грустью вывел: давно прозябает в придуманном им же убогом мирке иллюзий. Смирился с паутиной по углам, выцветшими и засаленными у кровати обоями, вечной пылью на подоконниках и мебели. Ничего не надо, все надоело. «А еще упрекаю Тамару, что не следит за собой, - думал он. - Сам давно уже не тот, выродился в Бог весть кого. Сам по себе, несет - куда ветерок дунет! Эх, хорошо дуракам. Им не дано тупеть – не знают, что такое хандра! Жить бы как Лиза – никаких проблем».

А Лиза оказалась дамой весьма чистоплотной: чихала от пыли, рычала на паутину, брезгала грязной посудой. Аккуратное существо смотрелось в его квартире укором неряшливому хозяину. Владислав, удивляясь, почему потакает этой козявке, вымыл посуду, налил в тарелку молока, покрошил хлеба, поставил еду под раковину на кухне и уселся наблюдать, как Лиза будет кушать. Она обнюхала пищу, подозрительно посмотрела на него: мол, от такого грязнули всего можно ожидать, отпробовала еду быстрым язычком и еще раз обратила взор на Озолина – на этот раз благодарный. И приступила к трапезе, в конце которой тарелка оказалась чистой до блеска. Он повертел посуду, словно диковинку и похвалил: «Молодец!»

Надо погладить рубашку, побриться, просмотреть газеты. Но тут выяснилось, Лиза не выносит тараканов. Стоило представителю неистребимого племени усатых осмелиться при свете дня, переменить одну щель на другую, как она проявляла крутой нрав. Квартира взрывалась оглушительно-звонким лаем. Бедный Озолин вздрагивал, закрывал уши ладонями и бросался на помощь, чтобы скорее замолчала. Изредка удавалось пришлепнуть быстроногую тварь, тогда он радовался воцарившейся тишине и покою: «Хорошо-то как, Господи!» Ах, как давно не произносил этих слов. А Лиза, взъерошенная и счастливая, оттого что помог ей, долго не могла успокоиться.

Неказистая, с мордочкой как летучая мышь из-за огромных ушей, с глазами навыкате цвета ягод черноплодной рябины, Лиза вызывала у Владислава умиление, как любимая игрушка у малыша. Со стула следила, как моет полы. А когда он водружал швабру на свое место в туалете, Лиза тщательно обследовала еще влажный линолеум: если все нравилось, одобрительно виляла хвостом. «Бывшая хозяйка, видать, была чистюлей», - делал вывод он. Понемногу привел жилье в порядок. И сам будто родился заново.

- Пр-р-р-а-вильно лаяла на меня, - подражая Лизе, говорил он. Трепал собаку за загривок и перед ним появлялась Тамара.

Гладко уложенные волосы, черточка пробора и едва проступающие звездным хаосом милые веснушки. В ее глазах ни укора, ни злости. Только ресницы вспархивают крылышками испуганной птички то, открывая, то, пряча бездонно-синий взгляд. Озолин не мог отделаться от впечатления, что девушка жива, что она такая же простая и ясная, как Лиза. Только вот одиночество исказило ее характер.

Лиза стала спать в ногах – лишний раз не шевельнешься. И это неудобство ему больше нравилось, чем тяготило. Собачонка ложилась лапами к краю постели, всегда готовая бросить свое упругое тельце на его защиту, уютно укладывала на них мордашку и отходила в мир чутких грез. А Владислав не спал. В подлунное время, когда отстает липучка дня, а миром владеют тонкие материи, Озолин делался по-особому чутким. Оказалось, Лиза, как и люди, видит сны. Виляла хвостом, оскаливалась, напрягалась и дергалась – порывалась куда-то бежать. Принимала видения за реальность. И то, и другое для нее одной природы. «То-то по утрам она сразу соскакивает, будто не спала, - подумал он. – А мне полчаса надо, чтобы проснуться». Лиза жила непрерывно, а его существование подобно штрих пунктиру. Сон – смерть, день – жизнь. Да и какая это жизнь!? Утрами Лиза всегда была веселой, если и тявкала, то от самопроизвольной радости. Выходит, ночами проживала свою естественную, первородную жизнь. Он же нередко вступал в день с полнейшими провалами в памяти, бывал злым и раздражительным.

Сейчас косой луч падал на Лизу. Вся из серебряной седины, она, казалось, светилась изнутри. Владислав подумал: «Собаки воют на ночное светило от тоски по вольной охотничьей жизни, утраченной навсегда. Только луна, вечное фото на память, осталась им от тех благословенных времен. Чего же они потянулись к людям, чего захотели от нас? Квартира для Лизы – не рай, а для меня, где рай? Для чего живу? Животные и не думают, есть Творец или нет? Живут такими, какими Он их создал – счастливыми. А от нас ждут чего-то, вон, сколько претензий ко мне у Лизы! Требует возвращения в первозданную жизнь, а мы-то куда стремимся!?»

Утренний солнечный луч густо-малиновым цветом дошел до него сквозь веки. Светило было там, где ночью висела луна – неподвластное глазу, оно гасило всякую свободную мысль: мол, бренный, твой удел смотреть под ноги – небо не для тебя. Но Озолин чуял – его собственное «я» лишь наполовину в нем, нет никакой «черной дыры» в душе и стоит только внять внутреннему затаенному голосу, соединиться с высоким, как на вроде бы пустом месте забьется, запульсирует плоть. Он думал о вере. Она жила в нем тихо и незаметно, как сладкий детский сон. Люди-то сплошь и рядом говорят одно, а делают другое. Для чего и зачем словесный иллюзион, разве жизнь всего лишь кино?! По-настоящему-то, оказывается, можно любить только Бога. Но наступал день, и все исчезало, взгляд искал радости в сиюминутных удовольствиях.

…С Людмилой они познакомились до появления Лизы. Покупал лекарство соседке-пенсионерке и узрел через окошко стройные ножки в белых колготках, - кто из нас, грешных, не терял из-за них голову, тот не знает силу инстинкта.

- Здравствуйте, милая девушка, - произнес Владислав, лелея надежду, которая не умирает никогда.

С продавцами почему-то не принято здороваться, и она ответила с любезной улыбкой:

- Здравствуйте.

- Владик.

- Людмила.

- Самый красивый цветок, какой есть на Земле, я бы назвал Людмилой!

Комплимент понравился. Оставил ей телефон, выдал стандартный набор: мол, самая обаятельная в мире, если не придет в гости, он засохнет и будет пригоден лишь для гербария. Молол языком, не подозревая, что сам попадет в этот словесный капкан, на самом деле станет сохнуть по Людмиле, ласкать ее образ и проклинать несправедливую судьбу: почему эта ангельская красота принадлежит не ему? Он-то может по-настоящему любить и страдать. Своя страсть, видно, что и болезнь - самая-самая. Однако все быстро угасло.

Так бы и текли дни в заботах о Лизе, но однажды в трубке зазвучал насмешливый голосок:

- Здравствуйте, Владик.

Людмила! Каждое ее движение, улыбка, вся, вплоть до завитка волос – снова ожило в памяти.

- Это Люда. Как поживаете? Вы один?

Владислав хотел, было сказать, что с Лизой, но передумал – долго объясняться. А ее желание встретиться казалось таким ненадежным – каприз.

- Один, один! – выпалил он.

Она хохотнула, попросила адрес и положила трубку. Из замешательства вывела Лиза, которая тявкнула и уставилась в глаза. «Отвяжись!», - бросил Озолин, словно перед ним была рядовая собачка. Пока лихорадочно приводил себя в порядок, Лиза сделалась какой-то не такой, как бы посуровела, звук ее лапок стал тверже. Погладил собаку, под ладонью - бездушная мягкая игрушка. «А», - отмахнулся он, чувствуя, как страсть охватывает его от пяток до корней волос.

Весь горел, когда звонок в дверь окончательно загнал остатки мыслей о Лизе в подсознанье. Людмила стояла с улыбкой и искорками в карих глазах. Брови, ресницы создавали ощущение бархатистости. Загар, вишневые губы, длинная шея, короткая стрижка… Она была из красавиц, которые хороши в любой одежде. Но Людмила умудрилась иметь все атрибуты, полагающиеся женщине, однако в таких минимальных размерах, будто бы их не было. Кофточка – мелкоячеистая сеть, начиналась на плечиках, кончалась под мышками, бюстгальтер не прикрывал даже сосков, живот обнажен значительно ниже пупа, на бедрах пояс-шнурок придерживал нечто, что никак не назовешь юбкой – кисея с четверть в длину. Ну и грех был прикрыт непонятно чем.

- Можно? – хохотнув при виде ошеломленного Владислава, спросила гостья.

Он открыл рот, но услышал грозное урчанье. В этом звуке была такая яростная и неколебимая воля, решимость, что он вздрогнул и свял, прислонился к проему двери. Жалко и растерянно улыбнулся, развел руками – понял, что не в силах предотвратить драму.

- Можно или нет!? – с раздражением повторила Людмила, и в это мгновенье Лиза плотным комком брякнулась на лестничную площадку. Визг полоснул прохладный воздух и вонзился в перепонки Озолина. Казалось, вся ярость мира сфокусировалась и заклокотала в ней. Не кусая, бросалась на девушку, и та, взвизгивая, отдергивала стройные ножки, цокая каблучками. Лай и рык Лизы сопровождал дикий, на сей раз женский, танец.

- Пни ее, пни! – закричала Людмила.

Но Владислав, согнувшись, лишь пытался поймать упругое стремительное тельце, неуловимое, как рыба в воде. Он помнил последствия пинка и, несмотря на всю драматичность положения, в этот момент понял: больше никогда и ни за что не обидит Лизу. Людмила резко втянула воздух и вдруг так громко и зло закричала, что даже Лизу взяла оторопь:

- Пошла вон, сука! Тварь! Убью! – и попыталась пнуть собаку.

Лиза фыркнула, обрадовалась, что получила моральное право проявить себя на полную катушку и принялась рвать зубками малиновые туфельки, настолько аккуратно, что не касалась тела – кусочки кожи в слюне падали на пол каплями крови. Людмила и Владислав, раскрыв от страха рты, глядели на туфли, которые будто бы хорошо обрабатывали теркой. Когда от обуви остались лишь подметки, Лиза угомонилась – наблюдала за ними. Собака пребывала в полной уверенности, что Владислав свои любовные дела должен согласовывать с ней. Людмила фыркнула, повернулась и пошла.

- Я заплачу! – крикнул Озолин. Но ее и след простыл.

Впустил Лизу, уселся на диван и сокрушенно вздохнул: «Какой облом! – простонал он, усиленно массируя лоб, и глядя в преданные глаза, добавил. – Ну, какое твое собачье дело до моей личной жизни?!» А Лиза поскребла дверь, просясь на улицу. Выпустил и призадумался о новых обстоятельствах жизни. Так он долго сидел в полной прострации, пока снова не услышал характерное поскребывание. «Даже тявкнуть не считает теперь нужным, - отметил он. – Совсем уже…» Нехотя встал и отпер, собираясь прочесть мораль собаке. Но Лиза за порогом была как никогда радостной и дружелюбной, можно сказать счастливой – в зубах у нее была детская дудочка.

- Ага, скоро родители разбираться нагрянут! – сокрушенно вздохнул он.

 

III

Владислав сидел в кресле, похожий факира, надувал щеки, играл на дудочке, смотрел на подвывающую на разные лады Лизу и ругал про себя всех четвероногих друзей человечества. Предвкушение интимной встречи еще владело им. Казалось, навсегда забытая злость на четвероногую даму снова ожила – прорывалась в звуки: резкие, бессмысленные – лай Лизы в сравнении с ними ласкал бы слух, не говоря уж о пении новоиспеченной артистки. Он злился еще и на то, что ему «слон на ухо наступил», в собачьем пении улавливалась мелодия и вселенская печаль. Он быстро убедился: Лиза совершеннее его в искусстве… и вообще, если рассуждать по-человечески, то она права. К ней ведь кобели в дом не приходят…

Лиза исполняла древнейшую песнь собак, а он для пробы несколько раз сменил ритм: «Как отреагирует?» Лишь скосила глаза. Тогда зачем ей аккомпанемент?! Озолин заиграл бессмыслицу плавней, подражая звукам пения Лизы, и в ее вое проявилось удовлетворение. Она учила петь на своем языке, а дудочка – своеобразный переводчик. Собачонка, существо – с высот гордыни человеческой ни в какой микроскоп не видимое – что-то давала знать: наверное, ее тяготил груз непонимания.

Похоже, Лиза выводила последние ноты, когда в дверь позвонили. За порогом – депутация от детской дворовой общественности (Лиза взвизгнула от радости) – двое мальчиков и девочка:

- Здласите, - сказала она.

- Здласите, - ответил Озолин.

- Вот она, вот она! – закричали дети, показывая на Лизу, стоявшую между ног хозяина и всем видом выражавшую гостеприимство.

- Васа собатька насу дудочку заблала. Мы тозе хотим петь и иглать.

- Понятно, - кивнул Озолин, хотел, было извиниться и вернуть инструмент, но счел долгом загладить вину. – Проходите. Чай с конфетами пить.

- И с Лизой!

- Какой чай без Лизы!

Дети шмыгнули в кухню, за ними Лиза. Хозяин обслуживал шумное застолье, которое продолжалось недолго – компания рвалась во двор, в свободный придуманный в играх - мир. Лиза была явно ближе к детям, увязалась за ними. Вскоре из форточки послышались звуки дудочки, собачье пение, смех, визг. А Владиславу мнилось: дух Тамары поселился в доме вместе с ее четвероногой подругой. Женщина, которой так неосторожно сократил жизнь, словно из всех углов смотрела на него, заполняя неуловимым напряжением квартиру. Он представил Тамару во плоти, как бы хлопотала по дому, о чем вела речь… Кто сказал, что сердце простой насос, если оно ноет и ноет, и ни один врач не ставит диагноз болезни! Владиславу вдруг захотелось завыть от своего бессилия перед случившимся, завыть так, чтобы услышали на небесах. Не может быть такого, что Бога нет. «А что, если б Тамара увидела как я вою от тоски? - с горькой усмешкой, подумал он. - Неужели только собачий вопль принимается небом?!»

А Лиза покорила талантом двор. Вечером того же дня явилась в сопровождении оравы поклонников с пышным бантом на шее и заработком – конфетами, печеньем, кругляшками колбасы. Пришлось с благодарностью принять. Вооруженный до зубов Петя заявил: «Я Лизу охланять буду!»

- Молодец! – сказал Озолин и подумал: «Все-то цивилизация поставила вверх тормашками… - усмехнулся. – Вот тебе и ответ!»

В долизин период существования он пребывал в чувствах как бы огрублено, они давно утратили свежесть подобно засушенному цветку. Сейчас, глядя на отдыхающую Лизу, он размышлял: все вокруг вроде тончайших кружев – выдерни ниточку и вместо гармонии будет хаос, безобразный клубок. Вот и Лиза нужна, чтобы поумерить гордыню – она умеет петь, он нет, ее Бог – луна, он же поклонялся земному - женским ножкам.

Лиза, утомленная концертом, возлежала на коврике, весьма довольная успехом. Владислав хмыкнул и улыбнулся. Собака насторожилась – хозяин впервые показал зубы, но мгновенья понадобилось ей понять: он и не помышляет обижать ее. Лиза запрыгала у ног от счастья, а он вздохнул, беззаветная преданность воспринималась им, как лакейство. Значит, грош цена такой дружбе. Позже пришлось пожалеть о таком мнении. Было так. В форточку залетела отливающая зеленью перекаленного металла, муха, с противным жужжанием носилась туда- сюда. Лиза ноль внимания. Это возмутило и удивило Озолина. Лично он мух не любил гораздо больше, чем тараканов. К тому же, он помогал Лизе в войне с усатыми. Мухи-то напрочь выбивали из колеи, когда садился за пишущую машинку. Тварь вьется перед носом, заигрывает с литерами, принимая за собратьев. Вся сосредоточенность запутывалась в причудливых и хаотичных зигзагах полета, кроме злости – ничего. Она накапливалась и била в черепную коробку. «Пришлепну гадину!» - шипел он, беспорядочно нажимая на клавиши. Удары оставляли абракадабру на бумаге и были слабым оружием. Поиздевавшись вдосталь, муха садилась на машинку чистить лапки и крылышки. И тут гибла под газетой.

Лиза отдыхала, пока незваную гостью не угораздило присесть ей на спину – резко мотнула головой: «Клацк». Увы, залетная снова зажужжала по комнате на недоступной высоте. Час поджидала Лиза, пока обидчица полетит мимо, чтобы навсегда закончить замысловатый путь в желудке. «Гордая, - отметил Озолин, посмеиваясь про себя. – Значит, к этой мадаме с уважением… Зря изливаться в чувствах не станет!»

…Ранняя весна быстро согнала снег, обнажила всю мертвящую силу зимы: мусор, грязь, пыль на асфальте. Но животворящие соки быстро давали о себе знать. Почки набухли, проклюнулись листочки, дружно зазеленела трава. Озолин, откинувшись на спинку скамейки, блаженствовал, под солнцем и наблюдал за Лизой. Отчаянный гулена, пестрый ободранный кот наслаждался лежа под тополем – голова, хвост и лапы раскинуты по земле. Перед носом кота расхаживала трясогузка, птичка-балеринка, что-то склевывала, вспархивала. Хрупкая, утонченная, грациозная, словно созданная показать прочность живого вовсе не в размерах или мощи, а в красоте, нежности, в способности любоваться и любить. Лиза, набегавшись, напрыгавшись, свернулась каралькой неподалеку от кота. И кот, и собака, и трясогузка явно держали друг друга в поле зрения. Им, заклятым врагам надо было побыть рядом. Наверное, так действовала весна, добрые начала пробуждавшейся природы. Однако идиллия не поглянулась вороне, пролетавшей мимо. Громко выразив недовольство, установившемся, по ее мнению непорядком, она взгромоздилась на тополь и принялась вертеться и орать на птичку, Лизу и кота. Однако и ухом не повели. Птица совсем взбесилась, сорвалась с ветки тяжелой секирой, приземлилась рядом с котом. «Карр-карр», - заблажила на разные тона, нахохлившись и сделав крылья, как у орла перед взлетом. Увы, для троицы вороны будто и не существовало.

Озолин наблюдал за происходящим и думал: «Вот - все как на ладони. Есть добро, и есть зло. Это среди людей не поймешь, кто за что бьется». А ворона онемела от возмущения, пошире расставила крепкие ноги, оперлась на хвост и оцепенела, точно чучело. Тогда кот стал поигрывать хвостом. Трясогузка уже наблюдала представление с ветки сирени, а Лиза, положив голову на лапы. Ворона принялась прыгать за кончиком хвоста, пытаясь клюнуть, мимо и мимо. Уже клюв и голова в земле – все долбит и долбит, напрочь забыв, что ей положено стремиться ввысь. «Клюнет, не клюнет!» - болел Озолин. Неизвестно, сколько бы продолжалась эта опасная игра, да трясогузке все это надоело. Она стала порхать над землей и тонко пикать. Кот мгновенно ожил и припустил за ней, петляя за замысловатым полетом. За ними понеслась и Лиза. Ворона в полном отупении взгромоздилась на сук. Вся компания следом за птичкой скрылась за углом. Только тут заметил Владислав, что сдерживает дыхание, затекли руки и ноги. Вздохнул полной грудью.

- Лиза-а! Лизавета-а-а, кушать пора! – позвал он.

Лиза появилась из-за угла, за ней такая же собачонка на длинном натянутом поводке, за ними тянулась молодая женщина. «Ну, Лиза дает! - подумал Озолин, глядя на песика. – Маленький, а кобель».

Женщина присела рядом и отцепила собаку.

- Ваша? – кивнула на Лизу.

- Моя.

-У меня кобелек. Весна. Невесту ищем

«Еще не было печали…» - подумал он, но тут же переменил мнение: женщина была хороша собой.

- Да-а, - промычал он. – Надо. Только куда щенков девать?

- А зачем заводили сучку?

- Сама завелась.

- Интересно… У вас же редкая порода. Щеночки-то дорогие.

- Собаководом еще не был, - сказал он, подумав: такое сцепление обстоятельств не иначе, как рок. И с долей мистического страха спросил: - Как вас зовут?

- Тамара.

- Тамара?!

- Да, а что?

- Я согласен.

Она рассмеялась:

- Они нашего согласия спрашивать не будут. Для нас важно, чтобы жених с невестой были по породе достойны друг друга.

- У меня дама с характером, с кем попало, не дружит.

Тамара вздохнула:

- А мой Тепа… - она сморщилась, будто проглотила что-то противное. – Глаз да глаз нужен. А вас-то как звать?

- Владик.

- Ну, вот, - сказала Тамара. - Решили?

- Они уже без нас… - Кивнул на кусты Владислав.

Болтали от том о сем, а Озолин думал, как же это приятно посидеть, пообщаться.

- Приглашаю, Тамара на чай, - произнес он с трепетом, какого давно не испытывал. И видя ее смущение, добавил. – Просто поговорить. Свадьбу отметить.

- А Тепу?

- Его уже Лиза пригласила.

- Решено, - рассмеялась Тамара.

- А ворона, длинно скрипуче, завопила на них: кар-р-раул!..

- Не нравится, - хмыкнул Озолин, и вопросительно посмотрел на Тамару.

- Ну, не ей это решать, - улыбнулась Тамара, и вся компания подалась к Озолину.

 

1998 – 2007 г.