Миша Зильберович шел по улице и вдыхал холодный воздух поздней осени. Ветер шелестел листвой, а новый липовый протез, заменявший левую ногу, издавал короткие «скрип-скрип». «Прямо как реминисценция Саши Соколова», - промелькнула мысль. Это было последнее, что он успел подумать, перед тем как поскользнулся на замерзшей луже и ударился головой о слегка присыпанный первым снежком темно-серый асфальт…

…Год назад, когда у Миши умерла жена, он запил. Сильно и психоделически. Глушил из граненых стаканов водку, закусывал маринованными кошерными корнишонами, слушал «Семь Сорок» и «Все идет по плану». Ночами, когда фиолетовая луна, казалась, заслоняла все небо, он смотрел на портрет Сары и понимал, что любит и хочет ее так же сильно, как и десять лет назад, когда они только познакомились. И тогда Миша стаскивал штаны и начинал заниматься самоудовлетворением. Но Сара смотрела с портрета укоризненно, как будто говорила:

- Миша. Миша, онанизм ведет к слабоумию и импотенции. Разве этим ты доставишь мне удовольствие, Миша?

Тогда он с тоской натягивал штаны и шептал:

- Сара, Сара, ведь ты же мертвая. Какая тебе разница, доставлю я тебе счастье или нет?

Но Сара снова грустно и пристально смотрела на него, и ему казалось, что ее губы, нежные и страстные, еще недавно и так уже давно, пыльным воздухом чертят слова:

- Миша, жизнь продолжается. Тебе же всего тридцать пять. Найди себе девушку. Она будет давать тебе по вечерам фаршированную рыбу и оральный секс. А если она не будет еврейкой, то не беда. В мире так много вкусных кушаний, кроме фаршированной рыбы. А качество орального секса зависит не от национальности, а от количества любви.

«Сара, Сара, - отвечал ей Миша, - Кому нужен тридцатипятилетний одноногий еврей». И он хватал свой протез и бросал его в стену. А тот падал на пол с глухим стуком. А сосед Василич кричал из соседней квартиры:

- Чтоб ты сдох, проклятый…

А потом, минут через пять, он стучал в стену и орал:

- Мишка. Не вернуть же Сару. Что ты убиваешься? Иди лучше ко мне. Накормлю тебя яичницей. Небось, давно горячего не ел?

А Миша сидел и ничего не слышал. Ему казалось, что Сара плачет и слезы текут по черно-белой фотографии, превращаясь в запоздалые цветы мертвой осени.

Сара замолкала и Миша плакал. А фиолетовая луна смеялась над ним в тучах до тех пор, пока не наступало утро. И тогда он засыпал и на вокзале садился в паровоз и все шло, как было, как надо, и он ехал к милой Саре, ждущей на вокзале. В 7.40 приходил этот паровоз. А когда Миша просыпался, то хватал бутылку водки и пил из горла. Потому что паровоз так и не приехал на вокзал.

И пил так Миша целый год. Пока не кончились накопленные деньги, пока не оказались распроданными все антикварные книги отца. И в один день. Прекрасный и осенний. Он пошел в скупку, продал свой импортный протез, купил на вырученные деньги бутылку и веревку и запрыгал на одной ноге к себе в квартиру. Он не смотрел на Сару. Он пил, плакал и цеплял веревку к вешалке в прихожей. Когда ты одноногий лилипут, то тебя выдержат большинство гвоздей в этом мире. Он приладил веревку, просунул голову в петлю и решил шагнуть вниз, чтобы встретиться с Сарой. Там. Вверху. Но тут дверь вышибла чья-то нога, и в комнату ввалился пьяный в стельку Василич, перепутавший квартиры. Заплетающимся языком он обругал Мишу, вытащил его из петли, схватил его под мышку и, чтобы не оставлять одного, побежал в магазин. Там он купил бутылку водки, доставил оба груза в квартиру и бросил их на диван. А потом он заставлял Мишу пить, совал ему на вилке куски горячей яичницы с салом и рассказывал о небе в алмазах, что он видел в далекой стране Мозамбик. А подружка Василича, глупая проститутка Тоня, плакала слушая эти рассказы. И Миша плакал. И сам Василич плакал. И небо в алмазах расстилалось на потолке грязной однокомнатной хрущевки. И Сара с улыбкой смотрела на всех.

А утром похмельный Василич смастерил Мише деревянный липовый протез. И Миша учился ходить на нем. А когда научился, то решил пойти к Саре на кладбище. Ведь встречи с любимыми желанны всегда. И место не имеет значения. И Сара улыбалась с портрета, как будто он приглашал ее на прогулку.

И вот Миша Зильберович шел по улице и вдыхал холодный воздух поздней осени. Ветер шелестел листвой, а новый липовый протез, заменявший левую ногу, издавал короткие «скрип-скрип». «Прямо как реминисценция Саши Соколова», - промелькнула мысль. Это было последнее, что он успел подумать, перед тем как поскользнулся на замерзшей луже и ударился головой о слегка присыпанный первым снежком темно-серый асфальт…

… Очнулся Миша рядом с витриной магазина. Он помнил только слово "реминисценция" и серое небо без границ. Больше он ничего не помнил. Рядом сидела небольшого роста женщина в грязном платье. Миша не знал, кто она, но видел, как женщина протягивала руку прохожим, и иногда, они бросали в картонную коробку монеты. Женщина посмотрела на Мишу.

- Вот ты очнулся. А то шел, упал, все перешагивали, а я вот подтащила. Свой же ты, нищий, да и карлик, вроде меня. Как тебя звать-то?

Миша задумался. Он ничего не помнил.

- Не знаю. Ничего не знаю.

Женщина затянулась «Примой».

- Да… Видать сильно ударился. А где живешь, тоже не помнишь?

Миша усиленно вспоминал. В голову лезло только слово "реминисценция".

- Нет, не помню.

- Тогда в подвале. Вон, какой грязный. Одежда старая. Ноги нет. У таких как мы нет квартир. Что же мне с тобой делать?

Миша ничего не отвечал.

- Давай знакомиться. Меня зовут Ребекка. Да ты не бойся. Я русская. Просто имя такое родители дали. А ты кто по национальности?

Миша схватился руками за голову, но ничего не приходило на ум.

- Я не знаю. Я ничего не знаю.

- Ну, это неважно. Это у богатых национальности, войны. Все делят нации, деньги. А нам-то, что делить. Ты хочешь что-то делить? У тебя есть что делить?

Миша подумал.

- Разве что протез.

- Нет. Протезы нельзя делить. У протезов нет национальности. Мы вот, сейчас пойдем отсюда. На водку я насобирала. А закуску найдем на кладбище. Там много ее.

Они встали и пошли. Протез скрипел, горб карлицы закрывали снежинки, прохожие смеялись над странной парочкой. А они шли по улицам – Карла Маркса, Ленина, Преображенской, Тупиковой, Заброшенной и скоро оказались на кладбище. Ребекка собирала кусочки хлеба, колбасы. Они сели на скамейке у одной из могилок и с портрета на них смотрела молодая женщина. Мише казалось ее лицо знакомым. Они помянули покойницу. «Видишь, она улыбается нам», - сказала Ребекка. Миша посмотрел и увидел милую улыбку. «Наверное, рада, что мы пришли. Может, ждала кого-то, а пришли мы. Значит, нас и ждала», - продолжила Ребекка. И Сара улыбалась с портрета. И снежинки таяли на горбе, на липовом протезе, растворялись в водке, холодили ее, грели душу…

Где –то далеко, в другой жизни, ржавая табличка на воротах кладбища, качнулась над землей и замерла. Дорога бесконечная открылась и повела. Ухнула сова. И серый асфальт ушел. Провалился в небыль. А под ногами открылась, засияла, изморозь цветная луговых цветов, колокольчиков, ромашек, придорожных снов…

«Пойдем», - сказала Ребекка. …И они пошли, держась за руки, влажные туманом, по замерзшим звонким дорогам, сырым разбитым проселкам, пыльным большакам около диковинных городов и сел – утонувшего волшебного Гледена, мерцающего и манящего золотыми куполами, кружевной Вологды, исчезающей в зовущем и бледном льняном огне, Рябинового Погоста с колдунами, предлагающими счастье вечное за душу мимолетную, Окраинной Бездны, с пропадающими и появляющимися церквями, войдя в которые, познаешь нечто и теряешь себя. Но они проходили мимо. Они шли и шли по земле. Вечные странники, одноногий лилипут Миша и русская девушка Ребекка, карлица с горбом. Осени мертвой цветы запоздалые.