Чудо того слова

 

Из города в город, от поэта к поэту путешестововал Гена Колесников, автор известной на всю страну песни «Тополя». Заходил в чужом городе в молодежную редакцию, представлялся, на него сбегались, начинался разговор. Потом Гена шел к кому-то из поэтов, - а такие непременно или работали, или захаживали в редакцию - шел к кому-то ночевать. В Кишиневе его принимал сначала Рудольф Ольшевский, поэт, но после Колесников перешел ко мне. Причина тут была простая: Гена под разговор любил выпить, а с Ольшевским этого не получалось: у того была гипертония, он ограничивался всего лишь глотком-другим вина. (Рудик и умер как поэт – удар случился у микрофона, когда он читал стихи).

Итак, Гена попал ко мне. Я жил в однокомнатной квартире, жена эту пару ночей согласилась поночевать у своей мамы и пришла забрать кое-какие вещички, пришла с нашей пятилетней дочерью. Гена протянул было руки к девочке – она отшатнулась... Гена был горбун: короткое туловище, короткая шея, раздутая грудная клетка, горб на спине - и длинные, как это бывает у горбунов, руки и ноги. Мой дочь отшатнулась от его рук – Гена не изменил лица. В нем ничто, внешне, не дрогнуло. Он привык... С этого момента началось мое не подвластное мне наблюдение над автором нежнейшей песни про тополя, которая исполнялась в то время по радио, в телевидении, на эстрадах, ее напевали в компаниях – где угодно и кем угодно. Она была из тех, что сама просилась на слух.

Вечер прошел за вином, в интереснейшей беседе – о городах, где Гена (житель то ли Пятигорска, то ли Астрахани) побывал, о людях, об удивительных поэтических строчках, до которых мы оба были охотники. Замечу здесь, что своих стихов, как это делают все до единого поэты, он не читал. Правда, оставил на память тоненькую книжицу, выпущенную каким-то издательством, и я, чуть открыв ее, еще раз поразился нежности его отношения к миру – природе, женщине. От этой книжки отдавало мгновенным теплом.

Через два дня он уехал, на прощание мы обменялись авторучками. Я уже начал забывать о встрече, но Гена напомнил о себе открыткой, кажется, из Курска, там было несколько строк:

Подражая большому поэту,

Всё брожу и брожу по Руси...

Я ему не ответил – писать было просто некуда.

В следующий раз, где-то через год, он позвонил мне с нашего уличного телефона:

-Приехал. Как ты? Встретимся?

Гена пришел ко мне в редакцию. На него, конечно, сбежались, кого-то он не узнал, кого-то назвал по имени, его зазвали в другие кабинеты, мы договорились, что ночевать он снова будет у меня.

-Нужно будет только сходить в гостиницу, - сказал Гена, - я там портфель оставил.

Перед вечером мы поехали на троллейбусе в гостиницу. В вестибюле было людно; перед табличкой «Мест нет» стояла очередь; я не знал, где Колесников оставил портфель, может, в камере хранения. Гена подошел к круглому фонтанчику в центре вестибюля, в чью воду приезжие бросают обычно монетки, там, к его стенке, был прислонен потрепанный портфельчик.

-Ты так его запросто оставляешь? – спросил я. Портфельчик, по моим подсчетам, простоял здесь не менее пяти часов (мин тогда в людных местах никто не подкладывал).

-Ни в одном городе никто к нему даже не притронулся.

Такое было время...

По дороге домой мы запаслись вином и закуской – свежим хлебом, колбасой, сыром, помидорами и огурцами. В холодильничке у меня были яйца и сливочное масто, все будет в порядке.

За разговором засиделись, и вино сыграло свою роль – Гена предложил прогуляться. Еще он сказал, что любимый им напиток – ликер, хорошо бы устроить сегодня пир. Мы поехали в центр. Пошли, разговаривая, по улице.

Я уже сказал, что так или иначе наблюдал за Колесниковым (да и кто бы не наблюдал за горбуном, пишущим удивительно нежные стихи и не носящим в себе ни капли обиды на судьбу и на человечество, чьи любопытные взгляды он постоянно ловил на себе), я не то что ждал, я, грешным делом. предполагал, что Гена где-нибудь да и сорвется.

Ничто не предвещало, как говорится, беды, мы шли, разговаривали... Вдруг Гена обогнал меня и рванулся к трем здоровенным парням, стоявшим у дверей магазина. Подскочил, набросился, стал размахивать руками, пытаясь достать лиц... И уже поднялись ответные кулаки и готовы были обрушиться на голову задиры-горбуна, как я кинулся к парням, крича:

-Ребята, не надо! Это он написал «Тополя»! – Ничего другого мне просто не пришло тогда на ум.

И вот где было чудо того слова – тяжелые кулаки мгновенно опустились, парни повернулись ко мне.

-Что ж он... Откуда ж нам знать... Правда, он написал? – И уже к Гене: - Ты, браток? «Тополя»? Те самые?

-Да я, я... - стыдясь уже вспышки темной своей ярости, отвечал Гена. - Те самые... Извините, ребята, так вышло...

-Бывает, - успокаивали его, - с кем не бывает...

Потом было пожимание рук, недоверчивые взгляды парнюг на взъерошенного горбуна, чьи длинные слабые пальцы сминались в их могучих лапах...

Мы зашли в магазин, купили бутылку зеленого ликера, повернули домой.

Гена заговорил только после нескольких минут молчаливой нашей ходьбы.

-Однажды меня все-таки убили... – Тут была пауза. - Я вот так же на кого-то набросился - в чужом городе, в темном переулке, выбрал, конечно, здоровил - меня стали бить. Потом поняли, что мертвый, взяли за руки, за ноги и перебросили через забор, в чей-то огород. К утру, по росе, я очнулся, дополз до дома, там вызвали «скорую»...

Гена Колесников умер (или погиб) в 1995 году, в 58 лет. А песню «Тополя» можно услышать и сейчас.

...Вы уроните пух,

Тополя, тополя,

На ресницы и плечи подруг...

 

Тополя, тополя,

Солнцем коронованы...

 

-Ну что ж, Гена, - выговорилось у меня само собой, когда я перечитал этот текст, - вот я и ответил тебе на твою давнюю открытку. Только адреса твоего, как и прежде, не знаю.