Что хочет автор. Литературные конкурсы

Воскресный день был хорош на редкость. Просто чудесный день. Из тех дней, из которых, как потом, зимой, кажется, целиком и состоит лето. На рассвете из-под горизонта решительно, ослепительным краем выглянуло солнце – и сразу всё проснулось, вскочило, забегало, умылось лёгким ласковым дождём и тут же обсохло, защебетало и позавтракало. Чудо, а не день. Солнце, не торопясь, поднималось и поднималось, осветило большой город на поросшей лесами равнине – и побежало себе дальше, к другим равнинам и другим городам. А из разных концов этого города, из каких-то дырок, из каких-то дверей, из каких-то кустов, вдруг зашевелившись, выскочили все те, о ком далее пойдёт рассказ, и все они под утренним ещё, славным солнышком стали двигаться с какой-то одной, нам пока не известной, целью, чтобы собраться в одном, нам пока не известном, месте.

Легко, с рюкзачком за спиной и туристическим топориком на боку, шагала Старушка за которой бежали Две кошки. Одна когда-то была рыжая с белым, а другая когда-то была белая с рыжим, но от крепкой кошачьей дружбы цвета перемешались и отличить их стало уже невозможно.

Пешком шли Папа, Мама и сын их Боря. И когда родители шли, и когда останавливались и звали его, требовалось всё Борино внимание и даже настоящая военная хитрость, чтобы до родителей по-прежнему оставалось ровно пять специальных кривых шажочков.

С юга бежал Бульдог, серьёзный и внимательный. Петровы, все втроём, ехали на машине. По самым укромным дорожкам пробирался Веник, на автобусе поехали Бабуля с Дедулей, а на троллейбусе - Миша, весёлый, как вы и я.

Сначала было непонятно куда все наши герои движутся: каждый пробирался в толпе людей, спускался в метро, бежал за троллейбусом или сам по себе – и всё это с разных сторон большого города. Только сверху было видно, что все эти сильно загорелые люди и животные всё сближаются и сближаются, и сближаются, и сближаются и вот, ура, ура! все наконец собрались в одном месте, в одном дворе, на одной дворовой спортивной площадке! Погода, как уже было сказано, была прекрасная, атмосфера тоже была прекрасная.

Все стояли, и долго молча смотрели друг на друга. Телевизор и Тётя Галя Петрова курили. Кошки пересели подальше от Бульдога, а он почти и не обиделся. Рояль торжественно наигрывал что-то знакомое.

– Я так понимаю, что это все, – наконец сказал Папа. – Ниже десятого этажа - никого.

– Я с девятого, я с девятого, – прозвучало из кустов от Рояля.

– А я с пятого, а я с пятого, – с достоинством, на ту же мелодию изобразил Бульдог.

– Сорок душ безвинных, господи ты боже мой… – начала Бабуля.

– Тридцать девять плюс одна в коме, – поправила тётя Галя Петрова.

– А где же наш уважаемый Пол? – задыхаясь от тяжёлой дороги, спросил только что появившийся Веник.

– Тут он давным-давно,– ответил Дедуля.

– Раньше всех пришёл,– сказала Валя Петрова, – даже раньше нас.

– Я не пришёл, – откуда-то снизу раздался низкий голос. Край площадки с кряхтеньем приподнялся, пара досточек эдак сдвинулась, приветливо приподняв немаленькие брови. Все невольно отступили и замерли. – Потому что никуда не уходил, - мягко добавил Пол, оглядывая всех.

– Как же мы все изменились,– помолчав, сказала Мама.

Действительно, собравшаяся компания выглядела необычно. И дело не в том, что Веник, например, немного кренился набок, да и остальные тоже не блистали выправкой (даже маленькая Валя Петрова была не очень. Говорю это, нарушая, конечно, деликатность, но только чтобы любезные читатели могли точнее представить себе собравшихся). Да ещё все почти были непривычного для наших широт коричневого, кое-кто даже с чернотой, цвета. Особенных вопросов к Бульдогу, или даже к черноволосой Маме, не возникало, но, например, светловолосый голубоглазый Дядя Гена и его жена Тётя Галя в милицейской форме, Бабуля в русско-пенсионерском халате, дети и прочие, смотрелись как-то очень уж экзотично на фоне нашей не тропической зелени.

Итак: – Мы все очень изменились,– сказала Мама.

–Коричневые все, как яблочки печёные, – строго отметила Старушка.

–Запеклись до полной готовности, – согласился Дядя Гена Петров, – и все улыбнулись и покивали головами. А-а-а-ах, – тоже с улыбкой, длинно и ласково зашуршали кусты, – а-а-а-ах…

–Кусты как разрослись, – сказала Тётя Галя.

-Спасибо, майор, что Вы это взяли на заметку, - сказал Пол.

–На парад что ли тебя так раскрасили? – спросила у него Бабуля.

–Спортплощадка. Цвета государственного флага, – голосом диктора пояснил Телевизор.

–Крась не крась, осина – она и в Африке осина, – неожиданно задиристо сказала Тётя Галя.

–Осина в Африке не растёт, – опять красивым голосом дал справку Телевизор.

–Что Вы, какая осина? Это же дуб! – удивился Веник.

–А что, – осведомилась тётя Галя, – дуб растёт в Африке?

–Причём тут Африка! Осина дерево мягкое и неблагородное. А это дуб! Чистый отечественный дуб! Вы не разбираетесь в материалах!– выпалил Веник.

–В материалах я разбираюсь будь здоров! – весомо ответила майор Петрова. – И Африка нам не чужая. А здесь очевидно: подлатали осинку то берёзкой, то рябиной…

–Куст ракиты над рекой, – автоматически откликнулась Валя.

–Правильно, дочка, куст. А дубовый, видно, только плинтус был. Да где он теперь?

–В соседнем доме, я думаю, – сказал Папа.

–Меня когда собирали, гвоздь еле входил, – сдержанно заметил Пол.

–Видно, так и не вошёл, – предположила Тётя Галя.

–Какая теперь разница – дуб, осина или рябина? – спросил Дядя Гена.

–Иногда это бывает очень важно, – сказала Тётя Галя, настойчиво глядя мужу в глаза.

–Он же не виноват, Галк, – упрямо сказал Дядя Гена, – в средней полосе и дерево среднее…

–А кто виноват? – крепким милицейским голосом задала страшный вопрос Тётя Галя. Все даже замерли. И, конечно, как и последние несколько тысяч лет, никто не смог на него ответить, только каждому хотелось, чтобы это оказался не он.

Мужчины поднесли сумки к скамейке, выставили на неё еду и напитки, потом подняли сильно нагруженную скамью и понесли её на середину площадки. Когда праздничную скамью почти уже донесли, одна из бутылок качнулась и, приковав общее внимание, торжественно грохнулась об Пол. Все ахнули. Пол охнул.

– На счастье, – сказала Тётя Галя.

– На счастье, – медленно сказал Телевизор, – это когда тарелка разбивается, а не полная, и даже ещё не попробованная, огромная бутыль ноль семьдесят пять литра.

– Скамью нужно носить плавно, – строго сказал Дедуля.

– Пол неровный, – доложил Бульдог.

– Пол не может быть ровным, если об него бить бутылки, – сухо сказал Веник.

– Запах-то какой густой, – заметил Телевизор, – прямо дух захватывает…

– Пожалуйста, не торопитесь, – сказал Дядя Гена, – обсудите про дух подробно. А мы с удовольствием подержим всё, что пока ещё осталось, на весу.

Когда скамью установили, Веник, сметая осколки, обратился ко всем: – Позвольте мне кое-что сказать в качестве вступления?

– А что у нас со скромностью? – непонятно у кого спросила тётя Галя.

– Пусть говорит, – сказали остальные женщины, снимая еду и напитки на Пол, чтобы расстелить скатерть.

Веник: – Кто достоин восхищенья? Тихий, безответный Пол! По нему без разрешенья всякий взял, да и прошёл!! А ведь это не игрушки – живность каждую терпеть от ботинок до макушки. И при этом не скрипеть...

От автора: Вынужден, любезные читатели, прервать в самом начале это Вениковое высказывание. Потому что знаю, не предупреди я вас, вы же сами мне потом скажете: «что же ты нас не предупредил? Идёт текст, идёт чтение, идёт мысль какая-никакая, где-то серьёзно, где-то, понимаем, юмор, но никто не предполагал стишки. Как будто это детская книжка. Это же другой совсем настрой нужен, другое какое-то состояние, какое-то может даже умиление...». Скажете, и будете абсолютно правы. Но что же делать, друзья мои!? Что делать? Ведь и заткнуть невозможно! Раз у невеликого этого персонажа душа мается, на стишок переходит, что ж мы его, душу-то живую, не выслушаем что ли? Проигнорируем лепет её детский? С высоты что ли нашего отсутствующего величия? Как, думал, может всё это примириться? Как, думал, сможет сочетаться? И, боже мой, вспомнил! Да ведь поэт наш великий указал нам, господа, как! «Стихи должны быть глуповаты», – указал он нам. А здесь как раз некоторые, как раз не великого ума персонажи, пошли в стишки – и вот оно, так и получилось как великие завещали! Конечно, предупредить надо было, согласен. И дальше, сразу предупреждаю, дальше тоже увлечённость и все такое тоже иногда в рифму. И крики, кстати, и шум. Что поделаешь: где живём-то?

ВЕНИК (опять туда же) :

Жалко, люди не летают.

Всё стоят или сидят.

И собою на Пол давят,

И кроватью, если спят!

А безмолвный деревянный

Или каменный герой,

Неизвестный, безымянный

Тихо стонет под тобой!

Дикие, лесные звери –

Все на мягких лапках.

Человек проходит в двери

Позабыв о тапках!

Посиди в своей берлоге,

Видишь: улица в грязи,

Успокой на время ноги.

Нет, из грязи – да в князи...

Бабуля не выдержала: Уже люди про тебя говорят, князь!

– Нигде эти тапочки не носят,– вспыхнул Дедуля, – ходят в обуви даже по ковру!

– Где это тапочки не носят?– каким-то высоким голосом удивилась Бабуля.– В Америке, что-ли?

– Там, где везде чисто, – заявил Дедуля.

– А нет таких стран, чтоб везде было чисто,– ласково сказал Телевизор,– где-нибудь да будет грязно. Копни только…

– Позвольте всех вас прервать,– величественно сказал ПОЛ,– чтобы от бытового и личного обратиться к трагической странице…

– Погоди к трагической, – обрубил Дедуля. – Не копать нужно, а заасфальтировать всё!

– А где животному гулять? – вскинулась Старушка.

– Животное должно жить в лесу,– мгновенно ответил Веник.

– А некоторые животные так и называются – «домашние животные», потому что живут дома, – сказала Мама.

– Например, тараканы, – уточнил Папа.

– И бульдоги, – добавил Бульдог.

– Вот поэтому чистоты и не добьёшься! – сказал Веник и оттуда, с дальнего края, быстро-быстро, с ожесточенным азартом, стал подметать Пол. При большом захвате и длинном быстром гребке, в конце каждого движения Веник плавно задерживался, чтобы из-за резкой остановки не получилось ф-р-р-р с тем, что он нагрёб. Ловкость, развороты, скольжение вызвали восторг, все зааплодировали – и Веник кончил поклоном. Только Дедуля стоял, показывая пальцем на ту часть площадки, с которой Веник начинал и куда уже успели нападать листья: – Вот оно! Фигуры мы можем, а оно вон опять! А опять мы уже не можем! Нам апплодисмент давай! Где чисто, я говорю, – там и будет чисто, а где грязно, там и будет грязно, хоть вылизывай!

– Если вылизывать – будет чисто, – несколько надменно сказали Кошки.

– Где ж столько кошек взять? – спросил Папа.

– Главное, чтоб в душе было чисто, – строго ответила Старушка.

– Вот именно, причём тут тапочки… – опять начал Дедуля.

– Позвольте всё же вас прервать, – уже на повышенных тонах заявил ПОЛ, – и от бытового и узко личного обратиться к трагической странице…

– Да погоди ты к трагической своей, – тоже на повышенных сказал Дедуля, – сначала, как люди, выпить и закусить!

– Выпить и помянуть! – поправил Дядя Гена.

– Сначала помянуть, а потом уже выпить,– сказала Тётя Галя.

– Всё готовое стоит,– пригласила Бабуля.

Все стали вокруг скамьи широким полукругом.

– Ну, – коротко выдохнул Дядя Гена, – собирались мы, собирались и, наконец, собрались.

Помянем. Пусть земля им будет пухом. За сорок душ, погибших безвременно и безвинно.

– Плюс четыре собаки… – начал Бульдог.

– Тридцать девять и одна в коме, – прервала его Тётя Галя.

Все взяли пластмассовые стаканчики, молча, не чокаясь, выпили и закусили.

Дети, естественно, выпили сок.

Дядя Гена зачем-то сказал «прошу садиться». Никто не сел, да и садиться-то особенно некуда было – скамья была занята. И тут Мама сказала: А давайте вспомним День Рожденья. И все сразу поняли, какой День Рожденья она имеет в виду.

Так бывает, любезные читатели. Вот моя собственная мама иногда говорила:

«сынок, дай мне, м-м-м… – тут она делала паузу – эти…». Редко, только когда у меня было плохое настроение, я говорил: Я не понимаю, что такое «эти», мама. Мама, не переставая вязать, объясняла: «ну-у… эти…», – и уже тогда я приносил ей очки. Хотя сразу понимал, о чём идёт речь. Так и тут все сразу поняли, какой День Рожденья она имеет в виду.

– Может сначала вспомним померших, а уж потом будем вспоминать всякие дни рождения, – спросила Старушка.

На первом этаже вспомнили весёленькую, но при этом очень вспыльчивую, Татьяну Ивановну, которая выставляла мусор не просто за дверь, а прямо к лифту. Вспомнили Витю-парашютиста, который лепил фигурки из мякиша, а чаще увеличенные части тела этих фигурок, и далеко выбрасывал их из окна своего второго этажа. Выше, на пятом, вспомнили хозяина Бульдога, художника Толика, торговавшего с цепью на шее и в темных очках яркими цветными картинками на набережной, да ещё мучившего всех с утра пианиста Юлия Марковича с девятого. Больше никого. Все даже удивились.

И тут Бульдог сказал, что хорошо помнит всех и каждого, и если это кому-нибудь нужно, то он может поделиться воспоминаниями. Все попросили.

– Ну что ж, – вроде как без большой охоты начал Бульдог и, не решаясь всё же в такой легкомысленной компании говорить о серьёзных вещах, повесил паузу, оглядывая публику. Наконец строго объявил: – Кобель пахнет сухо! Особенно если это прямая струя, то есть вызов. То есть с напором, с наглой такой брызгой, дескать, всё тут вокруг моё! Классический случай. Подходишь небрежно, встаёшь аккуратно, – тон докладчика стал более доверительным, – и поверх, чтоб аж пенилось, выдаёшь: это твоего, дружок, тут нет ничего, тут теперь, маленький мой, всё моё. И роспись! Без полутонов, без палитры, какие-нибудь десять- пятнадцать оттенков, очень земная гамма: жёлтый, зелёный, коричневый. Сухо, как и было сказано. Без чувств, без мысли, без любви.

Лектор повёл на слушателей заблестевшим глазом, как бы говоря им: жизнь, конечно, скучна, но есть, есть в этом бесконечном быте мгновенья поэзии, и муза – вот она, вертихвостка, уже рядом, не выдержала, голубушка, унюхала и соскочила с неба на землю. Держись, консерватория!

– Сука – это да! Сука – это абсолютно другое дело, аб-со-лютно! Нельзя сравнивать, небо и земля! Космос! Детали, тысячи маленьких вкусных деталей. Всё есть, буквально всё: размер, фигура, порода, биография, сегодняшнее семейное положение так сказать, настроение, что кушала, окрас, сроки, куда и быстро ли бежать, - невозможно надышаться, куча ценной информации, но берем себя типа в руки, и прерываем это маленькое вступление, чтобы перейти к Человеку. К Человечеству! Тема: Мужчина, как человеческий кобель, и Сука, как человеческая женщина.

Только факты. Энергичных, заводных, бодряще-газированных и впрямую ударяющих в мозг – очень мало, очень, приходится сказать правду. А сводящих с ума, шикарных – густых, влажных и широких, проникающих прямо в кишки, и оттуда уже колючими лапками хватающих за грудь, за спину, за живот, за всё сразу... или таких, знаете, композиций: внизу, например, всё крепко, по-нашему, до спазма, и перчёно-перчёно-перчёно, и вдруг, как выхлоп - баба-ах!, прорывает фонтаном - и пошло, пошло зигзагом, завитком, зигзагом, завитком, а внизу отпустило, расслабило – и уже сверху до самого низу свесилось языками: и узенький такой трепещущий розовый детский, и нахальный такой мокрый малиновый висит, и мясистый наглый, горит аж прям, здоровенный красный и потеет, и вот так вот выделывается этими языками, вот так вот, вот этак вот, и зовёт, и дергает, и зовёт, и дергает, аж застонешь невольно… таких прекраснейших инсталляций вообще не встретишь. Вообще. Ни-ко-гда! О-о-о! Человек пахнет кисло!! Если убрать дрянь – духи, шампуни и мази, то даже в самых интересных местах – белым. Или серым. Максимум, жёлтые переливы, типа молоко подкисло и расслоилось, тьфу. Что кобель, что – и это, конечно, шокирует – сука. Это, друзья мои, абсолютный нонсенс и трагедия! Это корень проблем. Нюхать человека – все равно что нюхать бильярдный шар. Присутствующих, естественно, не касается, у всех эта белая кислятина, к счастью, в прошлом.

– Господи, а чем же мы теперь пахнем? – ужаснулась Мама.

– Как бы вам точнее, – потянул носом Бульдог, – …такой нервный, немного жидковатый, горчично-коричневый запах. Вспаханное поле и немного загона, такого, знаете, доброго, старого, в ржавой сетке, вольера в зоопарке. В целом, намного, намного интереснее, чем раньше.

– Какой кошмар, – расстроено сказала Мама.

– Шоколадом,– пошмыгав, сказал Дедуля.

– Какой шоколад! Уму непостижимо! – заявил Бульдог. – Давайте конкретно. Первый этаж, первая дверь слева. Переливы: три очень кислых на тухловато-глиняной основе и ещё один бледно-жёлтый с двумя серыми воньками. Всё!! Это, конечно, звучит как обвинение, но я клянусь честью – это всё! Просто пипец! Первый этаж, вторая дверь слева. Снова неловко говорить правду…

– Огромное, огромное спасибо от всего человечества! – сказала, прерывая доклад, Тётя Галя, – было приятно ознакомиться с мнением профессионала, по-человечески вспомнить и освежить память о погибших, но уже достаточно и больше не надо, и держите это в секрете, про себя, а то потеряете и тот небольшой кусочек, что висит у вас, притворяясь хвостом, сзади, где сухо, энергично и очень шикарно пахнет на сто оттенков.

– Мне показалось, – сказал Папа, – что собирались вспомнить Борин День рождения.

– Пора, без сомнения пора! – грозно произнёс Пол. – Обратимся, наконец, к трагической странице нашей истории!..

– Эк его всё к трагической-то тянет, – Дедуля наливал стаканчики, – Тебе же уже сказали: погоди! Успеешь к трагической своей! Между первой и второй – слыхал? Давай за невинно убиенных! Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен!!

Когда помянули и закусили, Дедуля смилостивился: – Ладно, давай теперь к трагической...

Глава 2. Никто не виноват всё-таки.

Рояль тут же мощно вскинулся: – Та-ра-рам! Та-ра-рам! Та-ра-рам!

ПОЛ: Верно замечено. Это был Очень Большой Тарарам!

Я верю: этот День рожденья

Мир не забудет никогда.

Ремонт, Залив, Землетрясенье

В сравненье с этим – ерунда!

Когда вошла семья Петровых,

Я лишь немного заскрипел:

Ребёнок был в ботинках новых.

Я стиснул доски и терпел.

О, эти новые ботинки!

О, эти чёрные следы!

Малевич, всё твои картинки

Как знак пришествия беды!

За Валей шла майор Петрова,

На каблуках и строевым.

Терплю! Ни слова, ни полслова,

Ни нормативным, ни иным.

Но вот огромными ногами

Геннадий Павлович Петров,

Стуча, как конюх, сапогами,

Хоть, слава дубу, без подков...

Сейчас мы будем во всём виноваты! – ахнула тётя Галя.

А кто же? – мягко спросил Веник.

– Кто?! – закричала Тётя Галя,– тот, кто сгнил незаметно! Ты же основа, ты же фундамент!

– Это что же, уже и спеть что ли нельзя было? – возмутился Дядя Гена.

– Петь можно было! – тоже закричал Веник, – не надо было стучать ногами!

– Не надо было выходить на центр!– прохрипел Пол.– Надо было встать по углам и оттуда петь!

– А мы ни в чём не провинились, чтобы по углам вставать!

– Я вообще-то майор милиции! – еле сдерживаясь, сказала Тётя Галя, – и в угол меня может поставить только генерал!! Или хотя бы полковник!

– И меня пусть генерал ставит, мама! – сказала Валя.

– А мы тоже ни в чём не провинились, а всегда в углу стоим, – не уступал Веник.

– Не так плохо, всю жизнь у ведра с объедками! – ободрил Бульдог.

– Наверное, это я виноват во всём – слишком большой вырос... – попытался съязвить Дядя Гена.

– А кто же? А кто же? – прервал почти бесхитростно Веник.

– А он-то, видно, только на детишек рассчитан был, – продолжил Дядя Гена.

– Нет, и на детишек не был рассчитан – они же писают на него! Но это уже, надеюсь, не к нам, – сказала Тётя Галя, точным жестом приглашая в обвиняемые Маму и Борю.

- Боря на горшке с двух лет, а в четыре уже газету на нём читал, - гордо парировала Мама.

– На нормальных был рассчитан, на обычных, на простых!– выкрикнул Веник и уехал в стихи:

Издать закон: «Кто выше метра –

Ходить с воздушными шарами!»,

Чтоб их носило силой ветра,

А не железными ногами...

В России всей едва ль найдёте

Две пары лёгких, быстрых ног!

Зачем вы, Ноги, в дом идёте,

Когда над вами носорог?

Скачите, Ноги, в чисто поле,

Бегите в степь, где Пола нет,

Паситесь в табунах, на воле,

А вас всё тянет на паркет!..

– Пожалуйста, уважаемый ПОЛ, не говорите обидно, – попросила Мама.

Не я! Сам Александр Пушкин

Сказал вам правду о ногах –

За что погиб! Налейте кружки,

Чтоб помянуть великий прах!

– Можно! – примирительно сказал Дядя Гена, – можно и за Александра Сергеича! Помним, не забываем! И не только про ноги, но и про любовь к пепелищу и к отечественным гробам…

– К отеческим, – сказал Папа.

– Вот именно, к нашим, натуральным.

– Как говорят в народе, – сказал Телевизор, – Подымем бокалы, содвинем их разом!

– Лучше опустим, – предложил Папа. – Из уважения к прекрасному росту нашего шоколадного национального гения. Опустим бокалы, содвинем их разом.

– Хорошо, подымая, опустим. За Александра Сергеевича Пушкина! – провозгласил Дядя Гена.

Все опять взяли пластмассовые стаканчики, чокнулись на уровне пояса.

Дети за Пушкина выпили сок.

ПОЛ ( воспользовавшись тем, что все выпивают и закусывают, мягко ) :

Ещё хочу сказать Народу.

Народ, когда ты варишь суп,

Ты проливаешь на Пол воду,

В которой сварен чей-то труп!

Он жил, он прыгал, он смеялся,

Гулял с подругою вдвоём.

Да, был глупее – и попался,

Так ешь на воздухе, сырьём,

Там упивайся кровопийством!

Нет, Ты принёс, сварил, пролил –

И Пол, пропитанный убийством,

С годами постепенно сгнил!

Та-а-к, – сказал Папа,– вон куда теперь ветер подул. Теперь не Ноги и не Боря, теперь всё из-за супа! Это, оказывается, была древнегреческая трагедия! Наша семья была обречена! Мы варили суп из священных животных и расплёскивали его вокруг треножника. Супостаты! И грозный Зевес низверг нас вместе с огромными Ногами собутыльников с райского двенадцатого этажа на грешную землю! Рок не дал греху поблажки!!

МАМА: Как не стыдно! Вы ведь Пол, а не обои!

ДЯДЯ ГЕНА: Это вроде не Пушкин, а Шекспир получается…

ВЕНИК: Шекспир ваш тоже хорош!

Не замечает даже гений,

Что рухнул на пол чебурек!

Мети потом, работай, Веник.

А Веник – тоже человек!

И что он слышит, старый Веник,

Всю жизнь промучившись в углу?

«На новый Веник нету денег!»,

И – «Снова мусор на полу!»

Кого ещё так повозило?

В трудах с утра и до утра,

Дар предсказанья породила

Жизнь у помойного ведра!..

Пока с животным увлеченьем

Народ закуски поедал

И занят был пищевареньем,

Вот что мне Веник прошептал:

«Когда железными ногами

Петров шагнёт на центр для пенья,

Придёт конец всей этой драме,

Что называют « День рожденья»,

Мы рухнем все: еда и гости!

А это хуже, чем пожар!

Скорей меня и мусор сбросьте

С двенадцатого этажа!

Я ухожу без сожаленья!

Не разрешайте петь Петро…»

И, не закончив предложенья,

Он опрокинулся в ведро.

Всё так и вышло!! После студня

Петровых стало не сдержать!

Но здесь квартира, а не студия,

И мне почти семьдесят пять!..

Страшна на выдумки природа!

Ведь двухметровый великан

Среди обычного народа

Как между уток пеликан!

В него, в его жену и дочку

Тяжёлой, праздничной еды

Уместится как сельди в бочку –

И тут недолго до беды!

Досталась птице где-то рыбка –

Она проглотит и молчит,

А пеликан, Творца ошибка,

Кричит и лапами стучит!

Безжалостно переломило

Метёлку, Швабру, и Ведро –

Героев прежней жизни милой –

Геннадий Палыча бедро!

Погиб Совок непобедимый!

Геннадий Палыч наступил –

Стальной, казалось, нерушимый,

На злые части развалил!!..

–Это он в отца здоровый такой, а сын за отца не отвечает, – заметил Дедуля.

–Мужчина видный,– сказала Бабуля.

–Для баскетбола хорошо, – поддержал Телевизор.

–Пожалуйста, ПОЛ, рассказывайте что дальше случилось, – отвернувшись, попросил Веник.

–Нет уж! Теперь я расскажу. И не дальше, а с самого начала!– решительно заявила Тётя Галя, – а то тут уже целое досье собрали: вес огромный, а тапки не надели, сельдь сожрали и запах не оставили…

– А я хотел бы, чтобы нам всем об этом рассказал Боря, – громко сказал Папа, – в конце концов, это был его День рождения…

–Ребёнок, – приподнялся Пол, – не сможет передать всю важность происшедших событий...

–Конечно, вряд ли, конечно, вряд ли, конечно…– затянул в кустах Рояль.

–Я. Хотел бы, – поверх музыки и как-то разделяя слова стал говорить Папа, – Чтобы нам. Об этом. Рассказал Боря. Потому что это был его. День рождения!

Тут все помолчали.

Так бывает, любезные читатели. Вот моя собственная бабушка, когда ей кто-нибудь, например, мама, раздельно что-нибудь повторяла, в ответ молчала иногда целый день.

–Ну, рассказывай, Боречка,– подождав, сказала Борина Мама.

–Помянуть! – тут же сказал Телевизор, – светлой памяти сорока мучеников...

Мама перебила( тоже заговорив стихами, любезные читатели, потому что где живём? – в стране рифмованного коллективно-бессознательного):

Так вышло – выпал День рожденья

На воскресенье в том году…

Сначала мы пекли печенье,

Потом гуляли на пруду,

Потом пришёл весёлый Папа,

Нагруженный, как в джунглях слон,

В пакетах весь, а сверху шляпа,

По ней узнали: это он.

Папа: – Все принесли в подарок по огромному шоколадному бисквитному торту из соседней булочной, а кое-кто даже два. А я там заранее три купил…

Мама: – Посмеялись и решили, что каждый заберёт свой торт назад …

Боря: – А я сказал: раз принесли – пусть оставляют, я до Нового года всё съем...

Папа: – Пригодились тортики.

Вдруг Тётя Галя крикнет мужу:

Чего сидишь ты руки в боки?

Давай из-за стола наружу,

Иди, споём под караоке!

К ним под столом пролезла Валя,

Её поставили на стол –

И вдруг раздался страшный кашель:

Кряхтел, трещал и кашлял Пол!..

ПОЛ: Вот тут прервёмся на минуту…

Пол закричал: Отъехать трапу!

Лифт отстегнуть! Всем отойти!

Кто не летит – снимите шляпу,

Кричите: Доброго пути!

Взлетаем духом, а не брюхом!

Кто был ничем – тот станет всем!

Земля нам будет Винни Пухом!

Когда я ем – я глух и нем!..

ПОЛ, перекрикивая :

Нам всем решать, что дальше было.

Чтоб и похоже, и не зло.

Да, что-то где-то прищемило,

Кого-то… Ну… Не повезло.

А значит, нужно деликатно.

Все всё поймут, кто не дурак.

Былое не вернёшь обратно!

А для Истории! вот так:

Легко прошли два первых метра,

Ушёл мандраж, пришёл кураж,

Легко набрали скорость ветра –

(Лично Боре): Документально, но монтаж!..

А форсаж включали? – спросил Папа.

Форсаж, – удивился Пол, – сразу? Еще только первая ступень отошла. Может быть, включим немного позже?

– Непременно сразу. Круто вверх! Чтоб подъём вызвал гордость! Чтоб пафос! – Папа крупно, снизу вверх, изобразил руками как должен развиваться исторический процесс, и тут вдруг вспомнил что-то и ахнул: – А вы сказали: «Поехали»?

– «Поехали»? Не помню.

– Как это не помните?! А Гагарин, а космонавты, а традиция? Мы что, падаем или взлетаем?

– Взлетаем! Всегда! – уверенно сказал Пол.

– Значит, сказали!! Народ наверняка слышал! Свидетели есть?

– Есть, – раздались голоса.

– Правильно, для хорошего дела всегда найдутся свидетели! – одобрил Папа. – Перед историей стесняться нечего! Вот так надо начать нашу летопись:

Завещали наши деды

Древесиною сырой

Нам одерживать победы

Над враждебною ордой!

Лишь молитвой и смиреньем,

Кто пока ещё живой,

Только ангельским терпеньем,

Навалившись всей страной.

Без ракеты! Вместе с Полом!

Мы взлетели как смогли!...

…И с орбиты задом голым

Светим людям всей Земли!

–Конкретный кураж, мираж и гордый витраж! Готовая обложка учебника истории! – заявил Папа.

– Ваш сарказм, – сказал Пол, – абсолютно неуместен!

– Сарказм,– сказала Тётя Галя,– это красная рубашка в руках потерпевшего кораблекрушение.

– Сарказм, – объявил Веник,– это личное малюсенькое удовольствие во время огромного всеобщего огорчения.

– А это оптимизм, – сказала тётя Галя.

– Оптимизм,– возвысил голос Пол, – это не удовольствие! Это принцип! Никто не забыт и ничто не забыто! Поэтому можно себя не жалеть! Петуньи на братских могилах политы – И вечности можно в глаза …

– Ах, вот оно что! – завёлся Папа, – оказывается никто не забыт! Оказывается, были жертвы! И никто никуда не взлетел! Всё рухнуло, сгнило и провалилось к чертям собачьим!

– Это чеченцы в подвале взорвались, – сказал Миша.

– Американцы, – сообщила Бабуля.

– Вообще-то, ваша квартира провалилась, – сказал Телевизор.

– Наша? А что там было нашего? Воздух что ли? Весь дом рухнул. Вся конструкция.

– То есть, вы не причём? – спросила тётя Галя.

– Нет, скажите, – опять закричал Папа, – что вся эта белиберда значит: ушёл мандраж, пришёл кураж, зашёл в гараж, надел корсаж...

– Это значит – надо помнить лучшее, – отрезал Пол.

– Нечего как прокуроры: а как вы прошли через тот этаж, а как вы прошли через этот этаж, а как вы прошли через вот этот этаж. Дай бог каждому так пройти, – заявил Веник.

– Я спрашиваю, зачем нужен монтаж? Вы же говорили «ничего, кроме правды»?

– Да, ничего кроме! Не вашей, не моей, не тех, кто, к сожалению… А ясной, героической и вечной правды. Не для ордена, а для веры!

– Чтоб всегда можно было в новостях показать, – предложил Телевизор.

– Кто виноват нужно сначала решить, а потом уже в новостях показывать! А то покажут - всю жизнь не отмоешься, – сказала Тётя Галя.

– Я вижу, Вы меня неправильно поняли. И с весом, и с супом - это личные, индивидуальные вопросы, вопросы самосовершенствования! Они не могут очернить попытку. Попытку покорения, попытку освоения, попытку одоления земного притяжения! Нельзя винить за попытку полёта. Причём успешную. Никто не в чём не виноват, – торжественно сказал Пол, – никто!

– То есть это что же получается, – решила проверить на вшивость тётя Галя, – опять полная безнаказанность? Никто, как обычно, не виноват?

– Абсолютная, полная безнаказанность! Даже и не думайте! Народные традиции святы – заверил Пол.

– Верно, не надо ничего мрачного. Ну, упали. Первый раз, что ли. Сломалось там опять что-то. Не надо, – поддержал его Дядя Гена.

– Не сломалось, а отошло, и не упали, а взлетели к моральным высотам, – стоял на своём Пол. – Сейте разумное, доброе, вечное, чтобы спасибо сказал вам сердечное…

– Кто? – заорал Папа, – кто нам скажет спасибо за враньё? Идиоты? Жертвы массовой амнезии? Как было, так и будем вспоминать нашу историю!

– Значит, вы не причём? – решила уточнить тётя Галя.

– Галя, я причём, я причём! Квартира моя!..

– Дорогой… – попыталась остановила Мама.

– Я причём! Я люблю суп и могу пролить, я люблю чебуреки – и могу уронить, я люблю гречневую кашу…

– Да всё равно уже точно не вспомнишь. Как там было… – снова решил внести мирную ноту Дядя Гена, – пусть уж будет для потомков История Великого Взлёта – им же приятнее будет.

Как там было, что там было, – поддержал Дедуля, – а людям рассказать надо красиво. Наливай давай за красоту, за Великий Взлёт, и за никто не виноват!

– Красота спасёт мир, – сказал Телевизор.

– Единогласно чтобы! – сказала Тётя Галя, обращаясь к Папе.

– Ну, хорошо, ладно! – сказал Папа, тоже поднимая стаканчик,– за красоту всегда пожалуйста.

Глава 3. Ах, скажите, чьи вы.

– Теперь, – торжественно сказал Пол, – когда мы едины в главном, можно всем вместе перевернуть трагическую страницу нашей истории!

– Эк его всё к трагической-то тянет, – восхищённо сказал Дедуля.

– Перевернуть, – спросил упрямый Папа, – в смысле с ног на голову?

– Да, в смысле с головы на ноги, – сказал Пол.

– Только чистую правду, – сказал Папа. – Ничего у вас не выйдет! Про историю – только правду, как оно было – так оно и было!

– Ни одну историю нельзя рассказать «как было», – возразил непьющий Пол. У Вас так было, а у меня было по-другому. У русских так было, а у калмыков эдак.

– Пусть каждый рассказывает по-своему! – не уступал Папа. – И русский, и татарин, и калмык.

– Это семьдесят пять серий как минимум, – сказал Телевизор. – Мы тут зимовать будем.

– О главном, без шлатких розовых шлюней, – пять минут! – смело заявил Папа.

– Анонс, значит, – сказал Телевизор. – Ну, давайте, время пошло.

За сотни лет свои владенья

Сумели сильно мы расширить,

От поколенья к поколенью

Земель сумели мы натырить,

Не успевая их освоить,

В рабах держа от века к веку

И басурмана, и родного

Христианина-человека.

А он убил царя родного,

И прочих много миллионов,

По воле лысого, простого

Придумщика простых законов.

За это лысина с хитринкой,

И рыженькая борода

Лежат в бальзаме под витринкой,

А образ портит города…

– Ой, всё, всё, всё! Не надо, не надо! – закричали разом практически все.- Басурманы, христианы, лысые, волосатые…

– Тут за сто лет не разобраться…

– Кого там в рабах подержали…

– А его в рабах и нужно было держать – дикого-то!..

Но Папу было уже не остановить:

Его воспитанник был круче

И пусть с акцентом говорил,

Как фюрера, царя и дуче

Простой народ его любил.

Когда он, слава богу, помер,

Рыдала Русь, как совесть мира,

Но оказалось, вот так номер:

Любила, Матушка, вампира!

Потом дурак в советской шляпе

Решил посеять кукурузу

От Колымы и до Анапы,

Чтоб накормить народ от пуза…

– Чистое неуважение! Я рождён в Советском Союзе, – заявил Телевизор.

– Сделан я в ЭСЭСЭСЭР! – логично продолжил Веник.

– Это мы поняли. Со знаком качества, – сказала Тётя Галя.

– Жигули и Царь-пушка, Достоевский, Гагарин… не успокоился Телевизор.

– У неандертальцев святые – тоже неандертальцы, других взять неоткуда. А уж вожди-то... – маханул Дядя Гена.

– А у баранов все – шашлык, независимо от должности и отношения к героическому прошлому, – неожиданно завернула Тётя Галя

ПАПА : Вы тратите выделенные мне пять минут.

ТЕЛЕВИЗОР : Уже четыре.

ПАПА : И вдруг очередной и лысый

Попался порченный, с отметкой.

Хотя был тоже коммунистом,

Стал правду отмерять пипеткой.

Сказал: пора кончать попойку!

Забыли лысого с хитринкой!

Тут начать нужно перестройку!

Ох, ягода моя малинка,

Что началось тогда в народах!

Поднялся стоязыкий крик,

Друг друга крепко в этих родах

Назвал всяк сущий в ней язык.

И я кричал со всем народом.

Но, слава богу, не подрались,

Когда то враз, то тихим ходом

Народы-братья разбежались.

В момент империя накрылась –

Веками собранный урод –

Но Русь моя освободилась

От увлекательных забот

О том, как жить другим народам,

Что петь, где пальцем ковырять,

И перешла к своим невзгодам,

Свою же поминая мать.

За кризисом впадая в кризис,

Вся в пятнах, как аллергик в мае,

Царём себе взяла Бориса,

За то, что съездил на трамвае.

Царь красных пятен не любил.

И розовых, и розоватых

Он референдумом лечил

И крепким рвотным из богатых…

– Осталось три минуты, – нейтральным голосом арбитра сказал Телевизор.

И развелось тогда бандитов!

Среди славян, среди семитов,

Туда ж кавказские народы

И просто банды без породы.

И встала вроде Козы ностры

Простая русская Коза

Из целиком почти народа,

Забившего на тормоза.

Что началось в Руси великой!

Она и раньше-то была

Под тонким слоем степью дикой,

Хоть к идеалам мир звала,

Но чтоб бандит и проститутка

В России стали идеал?

Вот так вот после рабства жутко

Народный тухнет матерьял.

Борис нетвёрдыми ногами

Страну советскую топтал,

Упал с моста, когда шёл к даме,

Так от трудов своих устал.

На трон вскарабкался и запил.

Заматерел чиновный люд,

И если раньше скромно грабил –

Стал жрать со всех народных блюд.

–Осталось максимум две минуты, давайте тезисно – сказал Телевизор.

И тут пришел Владимир Тихий

Из фирмы с длинными руками,

Из города, где Пётр Великий

Коня зажал между ногами.

Владимир оказался крепок

И тоже начал зажимать,

Но олигарх, как кошка, цепок.

И тоже Родину как мать.

Братишки крупные наелись,

Поднасосали капиталов,

Покоя, мира захотелось –

И извели братишек малых.

Не зря присягу пионера

Учил бандит и сукин сын:

Чуть-чуть патриотизма, вера –

И вновь приличный гражданин.

Порядку вроде больше стало

И вот уже пенсионер

На хлеб кладёт кусочек сала

Под новый гимн ЭСЭСЭСЭР.

Народ и власть опять едины!

Все, от премьера до мента,

Берут, не зная середины,

Гребут с макушки и с хвоста.

Доходы чёрные скрывая,

От олигарха до студента,

Молчат, про всё в деталях зная,

От баушки до президента.

Чиновник как верблюд прогнулся,

Стал членом правящего блока

И гневный патриот проснулся

От Бреста до Владивостока.

Ну, значит, нам такой и нужен,

Неслышный, хитрый, как агент:

Чем глубже в сон народ погружен,

Тем незаметней президент.

– Последняя минута, поторопитесь.

И снова духом пионерским

Вздувает голубой экран,

Лицом одутловато-детским

Врёт про дела соседних стран,

Опять извилины народа

Чиновная спрямляет рать,

Опять российская природа

Тихонько шепчет: наплевать.

Куда ж ты, Русь, каким ты ходом?

Молчит, как засланный, Владимир.

Опять беда с моим народом,

Опять безмолвствует, родимый.

Опять нам нужен император,

Чтоб направлял продажный суд

И был как демократизатор

До глубины сибирских руд...

– Время вышло, – объявил Телевизор.

- Да, история вышла, - сказал Дедуля.

– А как невесту Родину мы любим? – спросил Веник.

– А как невесту и любим. Пока не пожили вместе, – сказала Тётя Галя.

– Это точно, – сказал Дядя Гена, – любовь крепка только при дефиците информации.

- Говорили любим, как невесту, бережём, как ласковую мать, но старались к месту и не к месту во поле берёзку заломать, - сказал Дедуля.

– Дети разных народов! – попытался предложить тост Телевизор,– мы мечтою о мире живём!

Помянем сорок героически погибших…

– Цифра! – сказал Пол, – цифра плохая. Поскольку всех помнить поимённо – не в национальной традиции, нужно предложить людям красивый образ, друзья, мы ведь живём в стране сказочно-красивых образов! Я много думал об этом, поверьте, очень много. Четыре-пять, – соблазнительно, но мало. Даже пятнадцать–-восемнадцать не звучит, сами понимаете. А сорок – плохо! Сорок – это разбойников и Кудеяр-атаман. А вот есть 26 бакинских комиссаров – сложившийся образ - и 28 панфиловцев – тоже замечательный образ! А между ними – 27, свободное место, я считаю - просто удача. Двадцать семь соседей! А?! Двадцать семь соседей!

– У дороги чибис, – очнулся Рояль.

– Что? О чём Вы? – спросил Пол.

– Песня. На две четверти, – ответил Рояль, – «У дороги чибис, двадцать семь соседей, он кричит, волнуется чудак…»

– Ну что ж, нельзя ничего отбрасывать. Пусть будет гимн. Двадцати семи взлетающим соседям!

– Сомнительно как-то, – сказал Дядя Гена.

– Скепсис пройдёт при общем исполнении, – заверил Пол.

– Не могу поверить, – сказал Папа, – вы всё это всерьёз?

– Абсолютно серьёзно.

– Хотите всех обдурить? Навеять, так сказать, человечеству сон золотой?

– Лучше сон золотой, чем сон бредовый. Поверьте мне, – повторил Пол, – всё, что Вы видите вокруг - это сплошной бредовый сон.

– Да почему же это он бредовый? – переспросил Папа.

– Ну, вот вы же сами выбираете падение, бессмысленную глупую гибель, не замечая попытку взлёта, попытку подъёма, преодоления страха.

– Видите ли, я считаю, что падение – это падение, – вежливо сказал Папа, – и не нужно врать, как сивый мерин, что ты взлетел, как крылатый Пегас.

– А мышка тоже считает, что погибла от поноса, – продолжил научную дискуссию Пол, – а на самом деле послужила разработке нового лекарства, и в следующей жизни будет уже, может быть, коровой или человеком. Вот вам и взлёт. Для тех, кто умеет видеть.

– Так Вы буддист что ли?

– А может, это ваш бредовый сон, вы не допускаете?

– Не допускаю, что кто-то может упасть и разбиться в прах без всякого толку.

– Хотите, – спросила Старушка, – перевоспитать нас в свою веру?

– Учит, – сказал Дядя Гена.

– И лечит, – сказал Телевизор.

– Ну, хорошо, – согласился Пол, – учу, лечу. Что тут плохого?

– А-а, Вы у нас тут за пророка?

Пол пожал своими деревянными плечами.

– А он, – Папа показал на Веник, – тоже?

– Не знаю, но если кого-то так возят мордой по полу, то, думаю, уже в конце земной юдоли.

– Язычники это всё, грешники великие, вот господь и наказал, – сказала Старушка.

– Католики, – добавила Бабуля.

– Вот так вот люди-то говорят, – сказал Папа.

– Конечно, – сказал Пол, – потому и нужна для людей немного адаптированная история о духе величественном Двадцати семи соседей, о подвиге, о самоотверженности и взлёте. Да ещё нужно бы в ней сказать, чтоб не жрали плоть чужую.

– Ну, здесь вы, как миссионер, очень далеки от народа.

– Христос ел мясное, и другим велел, – сказала Бабуля.

– Я не знаю кого можно есть, – сказала Мама. – Насчёт взлёта не уверена, а падение прочувствовала, поэтому хочу сказать в память обо всех этих людях, о всех наших соседях, без тоста, без всяких цифр…

– Давай, давай, дочка, скажи, – одобрила Бабуля.

– На бытовом, так сказать, уровне, да? – спросил Веник.

– На человеческом, – ответила Мама.

Глава 4. Мы соседи.

Мы поняли, что мы не знали

Живущих под собой людей!

Мы их водою заливали,

За шум и просто так ругали,

А сами редко замечали,

Как пролетевших голубей.

Соседи! Милые соседи!

Как вас заметить нелегко!

Вы, словно белые медведи,

Живёте где-то далеко,

Как будто где-то в Антарктиде,

В берлоге триста сорок пять,

И редко в человечьем виде

Во двор спускаетесь гулять!

Не бойтесь, граждане, соседей:

Они кусают не всегда!

Иные выглядят как леди,

У некоторых – борода,

Обычно две ноги и уши,

Четыре реже и с хвостом.

Одни едят на завтрак груши,

Другие – кости под кустом.

ТЕЛЕВИЗОР: Когда сосед кричит в коляске

Всю ночь, нам кажется что он

Жить должен где-то на Аляске,

Раз он по крику чемпион.

СТАРУШКА : А мы им тем же отвечаем…

БАБУЛЯ : И тоже иногда кричим…

МИША : И тоже воду проливаем…

БУЛЬДОГ : И тоже изредка рычим…

Они над нами и под нами,

Они по нам, а мы по ним

Топочем крепкими ногами.

Мир создан, видимо, таким.

У человека есть игрушки,

Машина, кукла и одежда,

У человека есть подружки

И умным вырасти надежда…

У человека есть порою

Всё, что желал он много лет.

Но чтоб работал над собою –

У человека есть сосед!

Сосед не должен быть любезен,

Наоборот! Предельно строг!

И ты соседу будь полезен

Как тренер, врач и педагог!

Учи его что было силы!

Лечи, как ласковая мать,

Чтоб он старался до могилы

Приличным человеком стать!

Соседи сверху, слева, справа,

Соседи снизу и вокруг,

Настырному соседу – слава!

Плохой Сосед – твой лучший друг!

И если, расплясавшись, гости

К соседям вашим упадут –

Своё стеснение отбросьте,

Не думайте, что вас не ждут,

Кричите им без размышлений:

Мы вам соседи! Добрый вечер!

И здесь не может быть двух мнений,

Раз это вечер нашей встречи!

Одна Старушка и Две кошки

Для нашей группы – не багаж,

Мы вас подхватим по дорожке –

И все на следующий этаж!

Соседка скажет: Ах, проказник!

И вам спасибо за уют,

За этот чудный детский праздник,

Но почему здесь не поют?

Петров запел и все запели,

Открыв намеченный концерт,

Не зря же столько пили-ели,

А впереди ещё десерт…

ПАПА : Галя, ты туда же?! О чём ты?..

ТЁТЯ ГАЛЯ : А что, всю жизнь рыдать?..

ПАПА : Рехнулись все, что ли? Какой, к чёрту, десерт?! Откапывали всех!Это, что ли, вам на десерт было?

Доски Пола приподнимались и опускались, большие волны катились по его большому телу, поднимая и опуская присутствовавших. Все радовались как дети. Дедуля с Бабулей держались за скамью, остальные приплясывали и подпевали.

А с песней веселей на свете!

Прошли ещё один этаж,

Где нас хозяин не заметил –

Смотрел спортивный репортаж,

А мы его не отвлекали,

Пусть отдыхает в воскресенье!

Мы пели и вокруг скакали,

Ведь продолжался День рожденья!

ТЕЛЕВИЗОР: Молодец, молодец, Галина! Не заметил я, не заметил! Так и было! Нам песня строить и жить помогает!

А на девятом радость снова:

Рояль, букет цветов на нём!

Никто не возразил ни слова –

И мы их всех с собой берём.

Бежали кошки по роялю,

Летала Ваза, словно мяч,

Вода из Вазы поливала

Тех, кто особенно горяч…

О-О-О-О, – перекрывая Мишин голос, торжественным органом зазвучал из кустов Рояль:

О-О-О-О, как она была прозрачна!

Мне это снится до сих пор.

Как это много в жизни значит:

Простой фаянс или фарфор!..

О чём они стонут, музыканты эти? Про Вазу своей жизни, про саму эту жизнь свою разгульную, беззаботную, про ночи-очи жгучие-бессонные? Или так вдруг ни о чём?

Седьмой, шестой прошли быстрее

И только помнится уже:

Бульдог с медалями на шее

Вошёл на пятом этаже.

БУЛЬДОГ (вдохновенно):

Я пригляделся, всё летает:

И ветчина, и шоколад,

И кошка разная порхает,

Ну, значит, финиш – райский сад!..

Когда четвёртый проскочили,

Бульдог запел: «я тоже птица –

Меня в гнезде орлы вскормили!

Моя душа туда стремится,

Где на ветвях растут сосиски,

Бульдоги рождены летать!

Пусть пудели едят из миски,

Когда у них собака мать!..»

Громкий бульк заставил всех вздрогнуть: как будто кто-то почти уже проглотил футбольный мяч, но тот в последнюю секунду предательски лопнул. Все повернулись к Бульдогу.

– Вот это я не понял это. Это же удар ниже всякого пояса…по всем русским бульдогам… Не понял, договорились же конкретно, как правильные соседи, взлетать всей командой, чтобы нести всякую прекрасную правду. А тут какой-то парный шелкопряд извиняюсь кладёт и гонит какую-то очень некрасивую неправду, какую-то дешёвую кошачью байду, фигню, пургу, туфту и лажу. Причём не разумную, не добрую и не вечную. Из которой я уже не знаю как он будет сейчас выпутываться, без хвостов как минимум. Я конкретно прошу прощения за большую кровавую сцену, которая сейчас разыграется в этих скромных декорациях.

Бульдог задом, легко, как смазанный, сдвинулся так, что перекрыл единственный выход с ограждённой сеткой площадки, и сразу стало тесновато - он как будто вырос в размерах и стал несколько бурмалинового цвета. Легко погрузив когти в дерево, Бульдог затянул страшным сиплым голосом: "коготочки то-очим, то-очим, щ-щ-щепки – щ-щ-щ-щепочки-и-и-и летя-ат" - всем стало ясно, что это подвывает падающая авиационная бомба - "полете-е-ели, на головку се-е-ели, ща-ас мы эту голо-о-овку … "

– Не надо щепок, не надо щепок! – перебивая закричал Пол, женщины и дети завизжали, все заорали кто во что горазд. Старушка на одном выдохе, воя как пароходная сирена, часто-часто рубила топориком густой августовский воздух. Кошки вились вокруг неё тополиным пухом. Бульдог как сумасшедшее ядро летал зигзагами, стараясь избежать встречи с топориком, отсечь Кошкам путь к дереву и хряпнуть их щёлкающей челюстью. Все метались по площадке, уворачиваясь и падая, щепки, шерсть и слюни летели фейерверком. Рояль оформлял всё в Вагнеровском духе.

…В наступившей вдруг тишине, медленно покачиваясь, куда-то в сторону заходящего солнца над площадкой плыли крупные хлопья кошачьего пуха. Посередине площадки лежало могучее тело Бульдога и кровь порциями выплёскивалась из раны на его голове. Над телом древним воином, совершившим таинственный ритуал, стояла Старушка, золотая в лучах солнца. В каждой руке её было по кошачьему хвосту, а в ногах лежал окровавленный металл.

Кошки, как сохнущие детские ползунки, голыми бесхвостыми тельцами трогательно висели на дереве, редко капая не обильной кошачьей кровью. Тишина торчала как совковая лопата в детской песочнице.

Свежий ветерок опять налетел неожиданно. Аа-ах-х-х! – делая вид, что ничего особенного не произошло, зашуршали кусты – Аа-ах-х-х! – как будто они выросли где-то за облаками и не имеют отношения к этой грустной действительности, как будто их не касается, что солнце уже спускается, вытягивая тени, что через пару часов этот чудный денёк канет за горизонт, покатится вниз, в Австралию или Америку, а мы тут, хоть и сверху, останемся с носом, в темноте, на всю огромную, непредсказуемую ночь…

Старушка, уронив хвосты, схватилась за рюкзачок, выхватила оттуда бинт и быстро, ловко и туго начала бинтовать бульдожью башку. Потом взялась за Кошек, прижигая им раны под глухие, но яростные вопли:- Кошка хочет грызть мышку, собака хочет грызть кошку, человек хочет грызть…

– Человека, – вставил Веник.

– Чем старее человек, тем он больше подозревает, что скоро умрёт, – расширила тему Валя.

– А ты откуда знаешь? – спросил Дедуля.

– Я когда устаю, то всё знаю, – объяснила Валя.

– Народ-то в окошки глядит и думает: что они тут затеяли, – сказала Бабуля.

– Думают, что негры собрались собаку есть, – сказала Валя.

– Ох, дед, достанется тебе, – добавила Бабуля, – последнему бежать хуже всего.

– Не придумывай, Валюш, – сказал Дядя Гена, поднял бульдожье тело и отнёс его под дерево, оперев перемотанную голову бойца на ствол.

– Пассионарии гибнут первыми, – загадочно сказал Папа.

Бульдог открыл большие мутные глаза и сказал кошкам над собой народную бульдожью пословицу:

– Не буди лихо, а то купируют тихо…

– Мяя-а-а-а-а, – горестно с ветки откликнулись Кошки.

– Это ничего, друзья, это бывает, пара-тройка собак или кошек за ночь – это нормально, по ночам тут и не такое … – приободрил Пол.

– А что тут не такое? – спросил Миша.

– Любовь, дитя человеческое! Ужасная правда матушки вашей природы, – ответил Пол.

– Да что вы? Прямо тут? – включился Телевизор.

– Вы не можете себе представить.

– И что же? Типа ночной канал?

– Канал. Купаться только нельзя, одна зараза.

ТЁТЯ ГАЛЯ: Минуточку. Дети, перемена десять минут. Бегите, купите мороженое.

ВАЛЯ: Учти, мамочка, для человека я бегаю очень быстро.

- За что мне каждый вечер эта, извините за выражение, половая жизнь, – продолжил Пол, – Ом мани падмэ хум! Ваша разбитая бутылка, кстати, была три тысячи сто двадцать седьмой и я хотел бы, сгнивая тут помаленьку, чему, к сожалению, сильно препятствуют разливаемые во время любви спиртные напитки, поделиться с вами, друзья, правильным восприятием действительности. Раньше, конечно, тоже всякое бывало, но такого природного буйства я не мог вообразить, служа в закрытом помещении.

– Что значит «раньше тоже всякое бывало»? – напрягся Папа.

– Дорогой, ему, вообще-то, к восьмидесяти.

– В смысле?

– В смысле, что до нас в этой квартире ещё другие люди жили, – сгладила ситуацию Мама.

– О присутствующих вообще не говорят, – успокоил Телевизор, – не беспокойтесь. По телевизору показать ещё могут, а так нет, между приличными людьми не принято.

– Ладно, буду ждать пока по телевизору покажут, – согласился Папа.

Любовь людская непонятна,

Хоть дело, кажется, простое.

Начало выглядит занятно,

Но, Боже правый, остальное…

Прикосновенья и объятья,

Трясучка рук, дрожанье губ,

Сниманье липнущего платья,

Процесс в развитье очень груб.

СТАРУШКА: Это прямо на улице?

ВЕНИК (скорбно): В мире животных…

А позы, близкие к увечьям?

Как будто мать щенка больного, –

Лизанье губ, ушей, предплечий?

Не говоря про остальное.

О, люди, вы же не собаки,

Не обезьяны-ревуны!

Пусть потные, как после драки,

И красные, пардон, как раки,

Но прикрываться же должны!

Пусть под окном, где вы живёте,

Но не трубите, как слоны,

Хотя бы парой дяди-тёти

И не разбрасывать штаны.

Не так, как львы и куропатки,

Не как рогатые олени,

А деликатно, на лопатки,

Жалея дамские колени.

Не так, как мухи после спячки,

Или как бешеные кролики,

Внутри, а не на грязной тачке,

И там, опять же, не до колики.

Не так, как клён: по ветру семя,

И не с любой, как червяки,

Не так, как у быков – на племя,

А эксклюзивно, мужики!

Я понимаю это дело.

Но поглядим со стороны:

Вот тело обхватило тело,

Потом сняло с него штаны,

Потом (известно из анналов

Библиотечных точных знаний)

Оно потеет от сигналов,

Идущих с нервных окончаний.

Из неудобных положений,

Всем позвоночником, бедняга,

Из рефлекторных побуждений

Виляет, как хвостом дворняга,

И, утомившись перегрузкой,

Как будто вырыло траншею,

Уже за проходящей гузкой

Не поворачивает шею.

И что?! Сгубило кислорода

Намного больше, чем в покое,

А выдохнуло углерода

Как производство небольшое!

А это прямо нарушенье

Киотского, пень, протокола,

Как атмосферы разрушенье.

Куда глядят семья и школа?..

– Люди! Какое унижение! Что Вам приходится терпеть! – горестно сказал Веник.

– Ничего, терпим понемножку! – мужественно откликнулся Дядя Гена.

– Мучаемся, – сказала Тётя Галя, – много-много тысяч лет…

– Я не про Ваши мученья говорю, а ПОЛа! Что ему от вас приходится терпеть!– выкрикнул Веник.

– Не только ему,– на басах, мелодично сказал Рояль.

– Мы тоже сначала терпим много-много тысяч лет: и лето, и осень, и зиму – и только весной, когда уже терпеть невозможно, тоже всем позвоночником…– поделились Кошки.

– Весной?! – возмутился Пол, – Ежедневно! В дождь и снег, от минус тридцати до плюс тридцати, в любое время суток, без обеда и выходных, от восхода и до заката, от заката и до восхода, туманным утром, дождливым вечером, тёмной ночью и днём при свете солнца…

– Мя-у-у-х-х-х-ты-ы…– ахнули Кошки.

– За кисками моими глаз да глаз нужен, – сказала Старушка.

– Да, теперь особенно,– слабым голосом сказал Бульдог. – Выглядеть стали просто атас: стрижка, хвостики – чистые карликовые пинчеры…

– Зеленью-то как всё заросло. Пост нужно поставить, – хозяйски осмотрелась Тётя Галя.

- Спасибо, майор, что Вы это взяли на заметку, - сказал Пол.

– Можно телекамеру… – предложил Телевизор.

– Нет, пост самое лучшее, – сказала Старушка. – В каникулы, Рождественский и Петровский как раз, – и как рукой эту любовь...

– Какой любовь! – прервала Бабуля, – эти всё уже показали – от сих и до сих. Раздели всё, до полной ясности.

ДЕДУЛЯ: Законов всех оно сильней.

РОЯЛЬ: Вы, Пол, из ложной деликатности,

Не всё сказали про людей.

Средь них бывают зоофилы

И хитроумные садисты,

И ласковые педофилы,

И трепетные фетишисты!

– Вот кто тяжёл, так тяжёл,– вдруг заявила Тётя Галя, – да ещё Ваза на нём была громаднейшая с водой! Однако про это мы почему-то молчим!

– Потому что это мы на них упали, а не они на нас, – сказала Мама.

– Не знаю, – сказала Тётя Галя, – не знаю! С какой стороны посмотреть… Если взлетать, например…

Ах, новые большие Вазы

Из Чехии или Прованса!

Вы, как простые унитазы,

Все сплошь из белого фаянса.

Вы скажете - и что ж такого?

Глянь на соседа своего:

Мы все из самого простого,

Из матерьяла одного.

Но нет! Она была прозрачна!

Мне это снится до сих пор.

Как это много в жизни значит:

Простой фаянс или фарфор!

Нет в мире хуже преступленья,

Чем беззащитную вещицу,

В огне преступного томленья

Схватить и щупать как девицу.

Возьмёт её, нацедит влагу,

Засунет внутрь ей цветы –

И на меня, как на корягу! –

Потом на мне везде следы!

– Что это? – сказала Бабуля. – Тронулся?

– Это он имеет в виду, – сказала Мама, – что Юлий Маркович падал с Вазой в обнимку.

РОЯЛЬ загрохотал:

С красивою, сухой и целой

Великий должен быть артист!

А с той, что где-то отсырела,

Он может быть как террорист.

На них я прыгнул, как кентавр,

Он захрипел, она звенела...

Я – чёрный деревянный мавр!

Я задавил их, как Отелло!!...

– Та-а-ак, – изумлённо протянула Тетя Галя.

Все молчали и не знали верить или нет.

– Кошмар… – сказала Мама.

– Это Вы о пианисте своём? – вкрадчиво уточнила Тётя Галя.

– Врёт, – сказал Дедуля.

– Она уже была склеенная, я видел, – сказал Миша.

– Значит, правду говорит. Битые воду не держут, – сказала Старушка.

– Чистосердечное признание в прямом эфире, – объявил Телевизор.

– Очень интересно, – сказала Тётя Галя. – Давно ли было задумано.

– Как это – «задавил»? – всё ещё не веря, спросил Папа.

– Всем весом, как Отелло, – ясным чистым тоном ответил Рояль и стал наигрывать что-то вызывающе весёленькое. Все ещё больше оторопели.

С криком «сволочь какая» Папа подскочил, схватил за крышку и, рванув её изо всех сил, чуть не оторвал. Рояль застонал и так двинул ему в ответ крепкой деревянной ногой, что Папа отлетел и свалился через два метра. Все сорвались и бросились гурьбой.

Рояль отбивался, вздрагивая всем своим ломающимся огромным чёрным телом. Дядя Гена мощными ударами подломил ему обутые в ролики ноги, Рояль рухнул, клацая клавишами и завывая как вурдалак. Мужчины опять кричали, женщины опять визжали. Раненые мяукали и лаяли из-под дерева. Все вместе, и примчавшиеся дети, крушили полированные части, клавиши, струны и деки под страшный какофонический концерт. Телевизор бил Рояль телевизором, Старушка рубила топориком. Ободрались все до крови, сидели на Полу, вытирались, хрипели, стонали и плакали. В кустах лежал бронзовый остов с дрожащими, завитыми ошмётками струн и болтающимися белыми зубами в огромной щербатой пасти. «Сволочь, сволочь, какая сволочь» повторяли все, и даже дети.

Ах, любезные читатели, когда я слышу слово «сволочь», я вспоминаю одно и то же. Моя мама, когда по телевизору показывали парад или демонстрацию, или какое-нибудь мероприятие, где выступают с трибуны, поют и вспоминают погибших, всё бормотала: «сволочи, сволочи, какие сволочи».

Я никогда не спрашивал кто сволочи, мне было страшно и от самих этих слов и от того, что какие-то бывают сволочи в такие торжественные моменты. Я решился однажды спросить, когда мама сказала эту же фразу возле памятника погибшим воинам. А кто сволочи? – спросил я с вызовом, подозревая самый ужасный ответ. Мама потянула меня за руку, а когда мы пришли домой, сказала: «все мы сволочи. Всем плевать. На самом деле всем плевать. Слезу пустили, выпили – и забыли. Поставят пирамидку фанерную, или обезьянку чугунную – и ладно. Кто – не знаем, почему – не помним, сколько – не важно, но щёки надули и пафос будет вечно жить в наших сердцах, надо ж такое придумать – «неизвестный солдат», ружьё когда давали, тоже – неизвестному?» Я сказал: страна ещё не оправилась от военных ран, когда оправится – вспомнит про каждого погибшего. Давай, – сказала мама, – не забудь через тридцать лет вспомнить каждого погибшего.

– Ну что, по домам? Славно всех помянули: и двадцать семь соседей, и собак, и кошек, и у дороги чибиса – пора расходиться, – предложил Папа.

– Нет! Нет и нет! Мы не можем так бросить нашу историю. Ради детей – запротестовал Пол.

– Что запомнят дети, то и есть история! – сказал Веник.

– Финишируем, друзья мои, отошла последняя ступень! – вдохновил Пол.

И всё плескалось в шоколаде,

И падало сквозь шоколад,

Собаки, кошки, тёти, дяди,

И каждый был, конечно, рад,

Что он в космическом полёте

Свой проявляет героизм,

Что на ответственной работе

Он сохраняет оптимизм!

А снизу вся страна большая,

Как уникальный механизм,

Хоть обстановка не простая,

Живёт как цельный организм!

И мы не отдадим ни пяди,

И не сдавали крепостей,

И всех представили к награде,

Кто стал примером для детей…

– Спокойно, никто уже не спорит, – сказал Дядя Гена.

Из окон, форточек, балкона,

Дверей на первом этаже,

Зелёной травкою газона

Мы раскатились, как драже.

Все хохотали и катились!

За каждым шоколадный след,

Как дворники потом ни бились,

Не отмывался много лет…

– Дурацкое дело не хитрое, – грустно сказал Папа.

– Настоящая, серьёзная, поучительная история! – строго сказал Веник.

– Учтите только, что три года прошло, а не «много лет» – сказала тётя Галя, складывая вещи. Все тоже стали собираться.

– Для Эпоса год, два, десять ничего не значат! – сказал Пол, – не отмывается же…

– Да уж, – подтвердил Дедуля, – какие тут тапочки, когда ноги не отмываются.

– Не бойся, когда-нибудь отмоются, – философски сказала Бабуля.

Так бывает, любезные читатели. Вот моя собственная мама, когда я вернулся из летнего лагеря, сказала: Теперь будем до зимы отмывать ребёнка. Я тогда хохотал как сумасшедший: Это же не грязь, мама, это загар, он не смывается, он внутри меня! Ничего,– ответила мама,– к зиме и внутри отмоется. И, действительно, к зиме отмылся.

– Не мог он их задавить… В полете-то… – сказал Дядя Гена.

– Сам признался, когда не били ещё, – Тётя Галя подняла палец.

– Зря Рояль разбомбили. Наврал, артист несчастный, какой он Отелло, – поморщился Папа.

– Вазу забыть не может, вот и глупостей наговорил, – предположила Мама.

– Красивая версия, – сказала Тётя Галя.

– Что ни говори, – сказал Дедуля, – кефир раньше был вкуснее!

– Хватит тебе уже про кефир, кефир тебе уже не интересный! – вскинулась Бабуля. – Чистый какао в пакет наливает и пьёт.

– И я, – сказал Папа.

– И я, – сказал Телевизор.

– Я тоже люблю, – сказал Дядя Гена.

– Может быть, действительно, попробовать съехаться? – предложила Мама.

– Сначала надо разойтись побыстрее, – сказал Папа.

– Готов опять вас всех нести на себе, как прежде! – сказал Пол, укладываясь поплотнее.

– Спасибо, конечно, – сказала тётя Галя, собрав сумки, – но уже не хочется по углам стоять.

– Не удержать Вам нас, вон уж травка проросла на Вас, досточки отваливаются, – посочувствовал Дядя Гена.

Все уже стояли с вещами.

–У-до-ро-ги-чи-бис, у-до-ро-ги-чи-бис, – демонстрировал не сломленную волю разбросанный Рояль.

Когда моя бабушка уже умерла, любезные читатели, а я всё ещё был маленький, мы с мамой жили в бабушкином деревянном домике тоже на окраине большого города. Изредка к нам в гости заходил дядя Эмиль. Зашёл он и в этот день. Что-то я сегодня в плохой форме, – сказал он не очень для меня понятно, – лягу, посплю. Лёг на диван под одеяло и уснул. А я как читал, так и продолжал читать до прихода мамы. Когда мы с мамой накрыли на стол и сели ужинать, край одеяла вдруг отогнулся и из-под него приподнялась лохматая голова. Мама, которая сидела лицом к этому ожившему одеялу, как-то ахнула и замерла. Как вкусно пахнет вашей жареной картошкой, – радостно сказала голова и тоже замерла, увидев мамино выражение лица. Так мы и сидели, наверное, целую минуту. Эмиль, – сказала мама, – ты стал тощий, как доска. И мы с мамой стали ужинать дальше, в полной тишине. А он всё лежал и лежал. Больше Эмиль к нам не приходил. Почему я помню этого Эмиля?