БАНКА ИЗ-ПОД АНАНАСОВ Малая Елена

 

У подножия насыпи, возле

перевёрнутой вверх дном лодки, на

мокром песке виднелись мои

следы и отпечатки туфелек Иоганны.

Богомил Райнов «Юнгфрау»

 

- Ведь ты не удержишь… Не удержишь ни клочья облаков, что прямо сейчас, сию секунду висят над твоей головой, ни именно это закатное солнце, пляшущее на ярких сочных листьях, ни свежий ветер на лице, ни каштановые волосы проходящей мимо девушки – мимо тебя, дурака, проходящей – ни песок, ссыпающийся под твоими ногами, ни эту плантацию… нет, не так… «Плантация» - сухо, правда?... Это ведь сад… Ананасовый сад, и его ты не удержишь тоже – целиком, настоящий, огромный и настоящий, детальный, живой и – настоящий… Настоящий! В своей истинности настоящий, в своей искренности – настоящий, и настоящий, что называется, до мозга костей! Сам посуди, он с миллиардами букашек, миллионами червей в этой чёрной, ноздреватой земле – ишь, постарались, всю изрыли… о! гляди, сколько улиток – а это только тут, а ведь плантация тянется ещё на пяток километров на все стороны… И тысячей этих улиток – тоже! Тоже настоящий… И птицами над головой, Сэмовой собакой, тобой, дурнеем, и мной, тоже не шибко того… умным… - Грейган заговаривался, слова налетали друг на друга, сталкивались и затихали паузами, голос его то вспыхивал новыми интонациями, то замирал, угасал, слабел…

- И переменностью! Пере…менчивостью… Переменчивостью настоящий – особенно! – вновь рванулся вверх голос. Грейган вскинул голову выше, словно помогая ему оттолкнуться от земли и языка, и продолжил с удвоенным воодушевлением: - Ни в каком больше воспоминании, ни в какой зарисовке, рассказе или книге ты не сможешь вскопать лопатой землю – и почувствовать запах разрытого грунта! Разозлить Бутса и ходить потом неделю с перевязанной рукой! Поднять с земли и кинуть в небо камень! И ощутить за секунду, за миг до броска, как он впечатался пыльными, грязными краями тебе в ладонь!

Эти ананасы скоро уберут, отправят в серые и мутные цеха – но одно их присутствие сразу осветит стены. И пока они ещё будут светиться, их вымоют – и сдерут шкуру живьём! И будут резать, резать, резать и сахарить надломы и свежую плоть, шпиговать добавками и вымачивать в сиропах – и даже, может, зальют красителем! Прости, друг, вот уж не знаю, какую афёру там с ними проворачивают, не был, не видел… - голос опять плавно сошёл на нет, бородатый Хранитель Солнца словно представлял себе все ужасы, которые ждут в цехах его кровное детище, его солнечные ананасы. – И станут это уже почти не те малютки, какие были, ананасы-то… Уже точно не те… Но они ещё будут тогда, они ещё будут живыми, как остаётся грязь под ногтями, когда ты только выходишь из сада и запираешь инвентарь…

А потом их разложат в жестяные ребристые банки, дольют сиропа и замуруют. Вытравят срок годности на крышке – чёрные такие цифры, как годы жизни на могильной плите. И отправят в далёкие, далёкие города. И страны.

И ты, парень, покупая дождливым вечером в своём сыром Лондоне у усталой бледной продавщицы банку с консервированными ананасами, что, ты разве подумаешь об этом ананасовом лете? Об этой земле на моей лопате? Об этом солнце и сумасшедшем Сэмовом псе?

Ты принесёшь банку домой, вместе с макаронами и туалетной бумагой, поставишь жестяной крышкой с цифрами кверху, и, может, заметишь, что сегодня – последний день их короткой жизни. Им ведь всегда предсказывают день смерти, и всегда – заранее.

Откроешь банку… И съешь эти шесть или семь несчастных солнечных колец из неё. Один или с кем-то – какая разница? Хотя, по правде, говоря, большая… Ты съешь ананасы сам? Эй, парень, тебе есть, с кем есть ананасы?

Я замялся. В тонкости – да что тут говорить, в сложности отношений с Викторией мне совсем не хотелось посвящать этого чудака с лопатой. Но я начал что-то говорить, полу-тянуть, полу-молчать:

- Мне-то есть… Но это не так-то легко… то есть…

- Так сделай легко! Ананасов на твою жизнь, может, выпадет и не так уж много, чтобы ты из-за собственной глупости ел их в одиночестве! Но я ж не о том… Ты съешь эти чёртовы ананасы, совсем, подчистую, эти колечки, сочные, волокнистые колечки, сладкие и терпкие, меня уже мутит от их вкуса, но кому-то там, под дождём, ещё нравится… И не останется у тебя от этих ананасов ничего, ну просто ничегошеньки, ни минутки настоящего, ни сантиметра земли с плантации, ни одного дуновения ветерка, который – о, о, видишь? Смотри! Шевелит листья кустов!...

Ананасов уже не будет. Ни съесть, ни потрогать, ни поделиться – нечем!

И останется у тебя, братишка, как насмешка, только жестяная ребристая банка, банка из-под ананасов. К чему я всё это… Ведь наши воспоминания – те же ананасы. Все наши зарисовки, записи, слова – не более, чем банка из-под ананасов. Уже пустая. Ведь слово не повеет тебе в лицо настоящей прохладой, и температура воздуха вокруг не опустится. От слова не откусишь кусочек солнца.

- А я представлю! – вдруг вскинулся я. Старик-чудак начинал меня утомлять. Но разговор действительно выходил необычный. – Я представлю! Воображу! И почувствую!

- Мальчишка! Да, конечно, можно ведь описать мою плантацию, и нарисовать, сфотографировать… Даже снять видео! Но… в экран не войдёшь, вернее, не выйдешь, как из двери автобуса, что отвёз тебя сюда. И в нарисованной земле не стоит искать нарисованных червей. А собаку не будет видно за плантацией.

Так что - слышишь? – цени настоящие, нынешние и даже, чёрт возьми, сиюминутные ананасовые сады. И не ешь ананасы в одиночестве, мой мальчик.

И, да! Не выбрасывай сразу банки. Жесть такого качества, как у наших банок, всегда может пригодиться.

 

Август 2009