«Какая девочка! А что же с ручкой?». «Она так родилась»,- ответила мама женщине в купе поезда, который вез нас в городе Ростов-на-Дону из Тихорецка, где мы проживали. На левой руке у меня было только два пальчика: мизинец и искривленный большой. Но это уродство не замечала я, выполняя любую работу: чистить картошку или рвать черешни, вишни с деревьев... Такой вопрос меня впервые смутил, что-то заставило на миг отбежать от этой женщины, призадуматься. Так было не по себе, но на всю жизнь я запомнила эту фразу.

Профессор Богораз взял меня за ручку и провел по палатам: «Ты должна несколько месяцев лежать в таких позах, как эти люди! Я приживлю тебе пальчики ног к ручке, только подрасти!» Мама пообещала привезти меня в пятнадцать лет, взяв все фотоснимки, рентген моей левой руки. А мне не было еще и шести лет. Я была энергична, подвижна, все делала с радостью и быстро. И совсем не беспокоила меня моя левая рука. Папа играл в шахматы с кумом, и я всегда стояла, наблюдала и однажды сказала: «Можно и так играть». Мужчины удивились. А когда папа собирался на охоту, то доверял мне делать просечкой пыжи, насыпать меркой порох. Работу я выполняла точно и с удовольствием. А в свободное время бегала наперегонки с соседом-мальчиком Бакуленко Женей. Так и росла, пела, выступала в саду при нашем доме по ул. Новостепной 232 в самодеятельном театре и забыла и «что же с ручкой», и Богораза...

Пошла в школу, и во втором классе меня посадили с Миценко. Их было двое: Юра и Люся - двойняшки. Видно не хотелось одному из них сидеть со мной за партой, и на перемене он скрутил свою руку так уродливо, как только мог, убрал три пальца и покрутил у меня перед глазами, как обычно пугают детей: «Я коза-дереза!» Мне стало так плохо, не хотелось идти на урок, меня душила обида. Об этом, видимо, догадалась учительница и отсадила меня на другую парту. Отец Миценко был начальником на паровозоремонтном заводе, где работал и мой папа мастером ТЭЦ. И с этого дня я ни на миг не забывала, что я уродлива, что я ни как все! Что я - КАЛЕКА!

Значительно позже, когда я стала трижды калека, вспоминая то время, пришла к выводу: да, я выполняла всю работу, что и другие люди, занималась спортом и в школе, и в техническом ВУЗе, а закончив его, забрала с собой маму и маленького брата и по распределению работала сначала мастером мехцеха, инженером, главным конструктором КБ, одновременно ездила по краю, чтобы ликвидировать аварии в холодильниках, на морозильных баржах... Часто задыхаясь от аммиака, думала каждый раз, что в последний раз лезу в трюм... и лезла снова. Да калека ли я была тогда?

 

 

Мой папа был заядлый - охотник. После ужина начиналось чудо-действо: прямо на полу лежали самодельные мерки для дроби, пороха, баночки с пистонами, патроны, просечки, войлок.

Я с радостью подсаживалась, и хоть трудно было удержать просечку левой рукой, делала пыжи, часто попадая молотком по пальчикам. Но никогда не кривилась, не охала, боясь, что меня отстранят. Папа делал вид, что ничего не видит и, чтобы я отдохнула, посылал за охотничьей сумкой. Я быстро вскакивала и бежала через темный коридор в кладовую, стаскивала сумку с полки и уже в комнате переводила дух - боялась темноты. «Ну и пострел, везде поспел» - смеялся папа. Но эта быстрота во всех делах дорого мне однажды обошлась.

Перед войной мы уже жили хорошо. Папа после работы ремонтировал швейные машинки, сепараторы, часы. За что он ни брался, все получалось у него хорошо. Люди приносили ему продукты, которые мне всегда хотелось попробовать и если вкусно, то «напробоваться». Сестра Тая старше меня на два года ела плохо, не зря ее все дразнили «нячей». Даже сейчас, когда ей уже более 80 лет, мой брат нет-нет, да и назовет ее «нячей». Тая не любила молоко. Когда мама отворачивалась, я пила за нее, уж больно жалко мне было смотреть, как она мучается. Думаю, выручу ее бедную, она так давится, а мне хочется!

Как-то папа пришел поздно с работы и что-то принес в пакете. Я мигом к пакету: «Папа, что это?» - «Повидло» - был ответ. Я быстро запустила палец в серое вещество поглубже и забила им рот. Но что это за вкус и запах, совсем не сладко! Я старалась вытолкнуть языком эту гадость, но удавалось мне с трудом. А «няча» только нашла чайную ложку и не понимала, что же это я давлюсь, а не глотаю. А надо сказать, я ела все: в саду спелое и зеленое, в огороде - паслен, с деревьев клей. В общем, была страшная обжора! Каково же мне было, когда я услышала: «Да это лягушиный жир!» Слезы хлынули из глаз. «Нет, Катюша, это солидол, чистый, я пошутил!» Я долго плевалась, меня подташнивало. Я всегда ждала папу с работы, когда он появлялся на пороге, бросалась ему на шею, целовала его колючие щеки, радовалась. Но на этот раз я отошла, молча, тряслись мои плечи. «Я не прав, как-то быстро все вышло», - гладил папа мою спину, и обида исчезла мгновенно. Какие хорошие слова сказал мой папа! и еще что-то говорил он, что скоро принесет нам то, что всем понравится. Успокоившись, я уснула, и никто никогда не вспоминал о том, как я ела «лягушиный жир».

 

 

Во дворе у нас на цепи жил пес Босфор, он не был чистокровным, но повадки породистой собаки у него были на лицо. Он был большой, окрас его пушистой шерсти - белый с большими коричневатыми пятнами, с закрученным бубликом хвостом. Он злился, когда чужие заходили во двор, показывал клыки. Его гордый вид говорил о том, что он умный и верный хозяин двора. Папа часто говорил, что Босфор был хорошим помощником на охоте, но «уже не тот старина». А для меня Босфор был «тот».

Перед войной зима была снежная, сугробы доходили до крыш домов, и я с крыши на санках спускалась вниз через всю улицу! На гору сани тащил Босфор, да и на ровном месте я часто его впрягала в сани. Летом он плохо переносил жару. Я ему часто подливала холодной колодезной воды, и он смотрел на меня с такой благодарностью, что я не выдерживала, обнимала его и несла еду. Пес никогда сразу не кидался есть, он поворачивал голову в сторону от еды, показывал свое безразличие при мне, но как только я уходила, в тот же миг все съестное исчезало.

В один из таких моментов открылась калитка, и папа выпустил из рук какой-то черный пушистый «шарик». Я через стекло в веранде увидела, что «шарик» покатился прямо к Босфору. Злюка показал клыки, зарычал, но глупый клубок не обратил внимания, подкатил вплотную к Босфору, начал тыкать свою мордочку в шерсть, в ноги, даже в нос старичку. Один ловкий взмах головы, и новичок отлетел на несколько метров от хозяина! Это был щенок породистого сеттера. Шарик перекатился по земле несколько раз и направился к чашке с едой. Тут уж Босфор повторил выброс «шарика» более энергично. Теперь щенок летел с растопыренными лапками, прямо на живот упал, неуклюже встал и снова поплелся пьяной походкой к чашке!..

Дозор, как мы назвали новичка, крутился в чашке уже несколько минут, вылизывал, вынюхивал, вилял хвостом, а насытившись, поплелся к Босфору, лег около его живота, наполовину исчезнув в длинной белой шерсти. То ли Босфор смирился, то ли ему гордость не позволяла связываться с такой малявкой, но он сделал вид, что никого нет, и отвернул свою уже с седыми бровями голову в другую сторону. Так началась большая дружба охотничьих собак!

 

 

Я уже в четвертом классе стала запевать в хоре у старшеклассников. Мой учитель Данил Петрович прекрасно играл на скрипке и вел школьный хоровой кружок. Я запевала любимую песню «Уж ты, сад, ты мой сад». Хорошо было до войны. Семейный концерт звучал у нас часто: мама играла на гитаре, папа на мандолине. Все пели. Такая дружная была семья!

Однажды я возвращалась с Фастовецкой от бабушки Нюры Педченко. Вокруг нашего двора и во дворе было много людей, и все молчали, слушали радиоприемник. В то время в городе их было единицы. Окно и двери были открыты, и почему-то часто было слышно слово «война». Женщины плакали. Мне было 10 лет, и я не совсем понимала их горе. Спустя время как-то шла со школы и увидела в небе самолеты, замерла: «Какие-то гусачки летят от них». Я стояла как завороженная. Все побежали, и солдат толкнул меня к забору в колючки: «Ложись, бомбы!»

Летом 1942 года немцы вновь взяли Ростов-на-Дону, до Тихорецка рукой подать! Конечно, репетиций хора больше не было. Данил Петрович быстро ушел из школы со своей скрипкой. Он фанатично с ней не расставался. Ему было лет 45-50, а седина уже серебрила его виски. Я из палисадника услышала, как он говорил маме: «Так вы поняли меня? Катюша одарена от природы. Так поставлен голос в ее возрасте... Простите, не могу зайти, у меня повестка, у меня повестка, через час уезжаю на фронт». Он еще хотел что-то сказать, но не сказал, сел на старенький велосипед, и больше я его никогда не видела. Какая несправедливость! Зачем моему любимому учителю идти на войну?! Что он будет там делать со своей скрипкой?! У меня нет его фото, но спустя 65 лет я помню его лицо, его скрипку, движения пальцев и смычка, творящих чудо-музыку. Уже имея семью, детей, внуков и правнуков, я продолжаю восхищаться этим человеком. Он уезжал от родных, а выкроил часок, чтобы заехать и сказать, что таланту нельзя позволить пропасть, что я должна учиться. Он - гений человеческой души - стал для меня примером: не щадить себя!

Тогда я поняла, что такое война! Я думала, а если заберут моего папу, если он погибнет?! Кто же нам будет делать крутящуюся елку? Ни у кого из моих друзей: Тамары и Жени Бакуленко, Лизы Дешевых, Лены Купиной - не было такой елки с маленькими мигающими лампочками. На Новый год всегда было весело и красиво! Соседи говорили: « Хорошая семья, хорошие люди».

Как-то папа возвратился с охоты, а на поясе - несколько зайцев и рыжая лиса. Папа знал повадки зверей, метко стрелял, да и зайцев тогда было много. Пришел папа и говорит: «В военкомате сказали, что такой специалист, как я, в тылу больше пользы принесет. Знаешь, Оля, со своими легкими я долго там не протянул бы, но все равно обидно, берут людей, которые и ружья в руках не держали». А я, уже засыпая, думала: «Может, помог Святой Николай Угодник? Бабушка Агафья Ильинична и дедушка Григорий Иович Брасленко поставили в церкви ему свечку. Ведь папа мой - Николай! Надо пойти в церковь и поставить свечку еще, чтобы и профессор Богораз в Ростове был жив. Мне же ехать к нему в 14-15 лет, чтобы прирастить пальчики на левую руку с ног. Он так уверенно мне говорил, что я не буду «калекой»! Я хочу быть нормальной! И я буду ею!»

 

 

Денщик открыл калитку и вошел в дом, как хозяин. В зале, где стояла кровать мамы и папы, он приподнял перину и проверил, нет ли клопов. Дом был чистый, мама не работала, хотя перед войной закончила с отличием курсы медсестер. В мае 1941 года она забеременела и оставила сыночка Валика, а в конце июня началась война.

Немец показал на детей, велел выйти прочь, в кухню, так как придет «гросс официр». «Вег, вег!» - долго звучало у меня в ушах. Потом денщик ушел, а вскоре он открыл калитку и пропустил вперед высокого немца с портфелем, в очках. Мы в ужасе выстроились и не заметили, как Дозор вынырнул из-за наших спин и, приподнявшись на задние лапы, передними в прыжке толкнул офицера в грудь. Это было так быстро, что офицер отпрянул назад, его высокая фуражка с кокардой слетела на землю, портфель тоже. Денщик бросил чемоданы, выхватил пистолет и застрелил Дозора. Эту интеллигентную собачку, которая не то, чтобы укусить, редко даже гавкала. Как ни в чем не бывало, немцы прошли в дом. Офицер расположился на кровати, денщик - на диване. А Босфор успокоиться не мог, он лаял до хрипоты, потом скулил, а ночью начал выть. Мама отпустила его с цепи, боялась, что немцы и Босфора пристрелят. Дозора мы закопали на выгоне в степи. Утром встали - нет Босфора! А соседи по саду говорят: «Какая-то собака выла всю ночь в степи». Босфор, наш старичок, лежал около бугра разрытой земли, лапы - на бугре, а голова - на его лапах! Мы его звали-звали, нет, не идет! Побежали домой за куском хлеба, за водичкой, а он даже не глянул, как будто не слышит нашу просьбу - зажмурил глаза и не шевелится. А на следующее утро Босфора не стало. Одно знаю, что последнюю ночь он не выл.

 

 

Мама отправила нас в станицу Фастовецкую к бабушке Нюре, боясь за нас, а сама осталась с Валиком. Что за прелесть была эта бабушка Педченко! Она - двоюродная, а тепло излучала такое, как будто мы были ее дети! Имея своих пятерых детей, все время трудилась, все ладилось у нее! И лавки добела выскоблены, и коровка чистенькая, и все сыты. Все ели с одной большой чашки и борщ, и молоко, в которое был накрошен хлеб, такой ароматный, я больше такого хлеба ни у кого не ела. Во дворе стояли три роскошные шелковицы, и мы, как гуси, паслись под ними. А когда залазили на деревья, то наедались «от пуза». Все руки, губы и язык были черные. Наевшись, мы смеялись от души над «чумазостью» каждого.

Однажды, завидев издалека на мотоциклах немцев, всех детей отправили в подполье. Немцы сразу же открыли дверцу и, направляя автоматы на нас, кричали: «Партизаны? Ком, ком! Пуф, пуф!» Первым вылез маленький Витя. Конечно, он еще ходил голый, и не понимал ничего - ему не было и трех лет! За ним - мы все гуськом, семеро детей. Немцы смеялись истерично с этих «партизан», полезли в подвал, все, что было съестное, забрали, выпили молоко и исчезли на мотоциклах так же быстро, как и появились. Тогда нам было не до смеха, а после, вспоминая этот момент, как мы побывали в «партизанах», нам тоже было всегда смешно! Но, когда прогнали немцев, пришел муж бабы Нюры - Петр Педченко. Его отпустили с армии домой умирать, как туберкулезного, и я бегала как самая быстрая семь километров в Тихорецк в аптеку за лекарствами. Как-то бегу обратно, а мне издали кричат: «Не беги! Дедушка умер уже». Пришло извещение, что и Ваня, старший сын бабушки Нюры, погиб. Жених Маруси, дочери, потерял руку в бою. Дядя Педченко потерял ногу....

Была страшная война, и приближалось время, когда и меня не миновала эта мясорубка.

 

 

Город Тихорецк - крупная железнодорожная станция, через которую линии шли на Кавказ, Краснодар, Сталинград. Папа, как большой специалист, был оставлен по брони. Он был ответственным за демонтирование и препровождение необходимого оборудования на товарных составах в Тбилиси, где завод продолжил бы работу для фронта. Несколько составов было отправлено, но последний был остановлен перед станцией Кавказской. Дальше ехать было нельзя - немцы уже взяли эту станцию. Ночами папа конечно, возвращался домой в Тихорецк - там семья! От нас скрывали это. Жил папа в бомбоубежище на соседней улице Передовой. Мама ночами с папой виделась, а, когда стали восстанавливать завод, кто-то сообщил немцам, что где-то скрывается специалист Брасленко Николай Григорьевич. Как-то пришли к нам два немца и говорят маме: «Гросс специалист?» Один немец приставил к моему виску пистолет, другой направил свой автомат в люльку на маленького брата Валика и сказал: «Пуф-пуф, кляйн киндер!» Мама поняла, что, если папа через сутки не придет, всех нас убьют, и немец показал на часы.

Конечно, папа пришел на завод и работал при немцах. А когда в феврале 1943 года наши пришли, его сразу посадили с полицаями, присудили десять лет за работу на немцев. Однако после окончания войны рабочие подписали документ, что папа разрешал сотрудникам в рабочее время ездить на рыбалку, охоту, заниматься ремеслом, чтобы прокормить свои семьи. Когда наши войска подходили к городу, немцы русских на завод не пускали. Папа трижды, рискуя жизнью, проползал по канализации на территорию завода и перекусывал провода, чтобы немцы при отступлении не взорвали основные цеха паровозоремонтного завода имени Воровского.

Этот документ сразу после окончания войны повезли в Москву дядя Коля Педченко, участник Сталинградской битвы, призванный в армию еще в 1939 году и демобилизованный в чине капитана в 1945 году. С ним поехал брат моего папы Брасленко Константин Григорьевич. К Вышинскому они попали с трудом, благодаря моему двоюродному дяде Тапешко Николаю Степанови¬чу, который работал в посольстве при Министерстве иностранных дел. Обращение рабочих, в котором были подписи более семидесяти человек, разбиралось долго, но все же в 1947 году папа вернулся домой, избитый бывшими полицаями, оборванный, истощенный, но такой же энергичный и трудолюбивый. Семья переехала в свиносовхоз «Красноармеец», где папа восстановил электростанцию. Дом продали, я же осталась оканчивать школу десятый класс. В 18 лет я окончила школу, имея хорошие показатели по легкой атлетике: я метала диск, толкала ядро, бегала, прыгала... И, окончив 10 класс, по просьбе физрука поехала в город Ростов на союзные соревнования школьников Северокавказского округа. Заехав в совхоз к родителям, взяв деньги на проезд и одежонку, я с радостью метала диск дальше 30 метров с мыслью о Богоразе...

 

 

Во время войны, чтобы семья не умерла, - папа уже сидел в тюрьме - мама работала у женщины, которая покупала свиней, делала колбасу, а кости - маме. Все отходы мама использовала для варки мыла, добавляя каустическую соду. А из костей такая вкуснятина варилась для нас, четырех детей и пятая - мама.

Нас у мамы было трое: Тая, 1928 года рождения, я - Катя, 1930 года, и братик Валентин, 1942 года. Четвертая - Валя, дочь дяди Коли Педченко и тети Даши, жившей в станице Фастовецкой и умершей перед войной. Валя была спокойной и умной девочкой.

В августе немцы шли и ехали по профилю Новостепной улицы нашего дома уверенно с засученными рукавами, вошли, как к себе домой, облива¬лись колодезной холодной водой, вырубили большие деревья со спелыми и зелеными яблоками, грушами, сливами... Боялись партизан! Ели с жадностью, надкусывая и бросая на землю кислые плоды. Передовые части немцев размещались обычно по домам. Один офицер взял Валечку за подбородок и сказал: «Иуда!» У нее было красивое сочетание зеленых глаз, носа и резко выраженных губ. Мама спокойно, но твердо сказала: «Нет, нет, она русская!» - и забрала Валечку у немца. Немцы расстреляли евреев на площади. А Валечку отправили к ее бабушке в Фастовецкую. Там много было родных тети Даши: Полиенко, Стешенко, Дегтяревы. А немцы шли и шли. Господи, как же их много!

 

Немцы жили в Тихорецке с августа 1942 года по февраль 1943 года, и конечно, я не училась в школе, училась Таиса в станице Фастовецкой, где даже учили закон Божий. Мне очень хотелось учиться. Дедушка Гриша меня брал в церковь, чтобы петь на клиросе. Я нянчила Валика, когда мама уходила менять одежду папы на продукты. Я, чтобы семья выжила, на базаре продавала мыло, которое мама варила. Иногда меня забирала милиция, но я говорила, что мне нужно купить тетрадки, меня сразу отпускали, так как замечали, что я - калека. Это было единственное преимущество перед другими. Мне мама полностью доверяла Валика, которого я кормила, подмывала и укачивала спать, когда мамы не было, или она была занята. Мама уходила с продуктами в городе Ставрополь, чтобы папа не умер с голода. Там папа сидел. Мне мама оставляла пол-литровую баночку кукурузы. Я должна перемолоть ее несколько раз на ручной самодельной мельнице, отсеять через сито от шелухи, сварить с манки Валику кашу, а крупные отходы сварить себе. Кукурузы было в расчете одна баночка в день. Иногда приходила рядом живущая бабушка Агафья Ильинична, угощала вареной свеклой, похвалит меня, но ночевала я с Валиком. Он был очень спокойный мальчик! Всегда кряхтел, если нужно было ему в туалет.

Бомбили нас часто, и мама просила меня, как только услышу сирену, предупреждение, что летят немецкие самолеты бомбить, сразу же хватать Валика и с ним нырять под кровать. Так поступала всегда. И в тот раз, когда полтонная бомба упала у соседей в саду. Крышу нашего дома воздушной волной перенесло как пушинку через улицу. Меня чем-то придавило: прогнуло все же кровать - и моему животу очень досталось, в ноге была щепка. А Валика совсем не задело - его я успела протолкнуть в уголок к стене. Я слышала издали, как бабушка и дедушка меня звали, но ответить я почему-то не могла. Потом бабушка стала плакать: «Там дети погибли!» Но мы были живы. Нас вытащили, обмыли, щепку с правой ноги у меня вытащили. Я была в каком-то состоянии, будто все было не со мной! Наняли людей и почти даром крышу водрузили на место, дом отремонтировали, окна застеклили. Можно жить!

Меня подташнивало, живот был какой-то увеличенный, вздутый. Но на это никто не обращал внимания. А вот с ноги кровь сочилась долго, пока бабушка не применила свое искусство: состригла шерсть собаки, пережгла ее на сковороде, охладила и пеплом засыпала рану. Кровь остановилась, и никакого воспаления не было. Мама приехала и ахнула: а иконы целы! В углу зала стоял вверху Иисус Христос на больших гвоздях, под ним - икона Матери Божьей с младенцем на руках, вплотную к верхней иконе. Конечно, при таком взрыве они должны были разбиться! Но икона Христа лежала на диване, который стоял вдоль стены, а не против икон! Христос цел! Даже стекло! А Матерь Божья висела на своем месте, не двинулась, также стояла наискосок, как была хозяином установлена!

У дома повылетали стекла окон, рамы, а эти Божества, в пыли, мелу, щепах - целы! Господи! Слава тебе, Боже! И мы живы! Прошли годы, когда я поняла, что та страшная бомбежка для меня не прошла даром. А тогда я еще бегала на противоположную сторону улицы, чтобы заглянуть в круглую громадную дыру не взорвавшейся тонной бомбы. Меня ожидало более страшное испытание, после которого я стану действительно калека! А пока в 1949 г. закончила 10 класс и поехала по просьбе физрука выступать на олимпиаде Юга России.

 

 

В Ростове на соревнованиях я, особенно по метанию диска показала не плохой результат, и несколько физруков из институтов спрашивали: «Куда будешь поступать?» Я колебалась. Мои сомнения разрешила случайно встретившаяся на вокзале выпускница нашей школы. Она уже год училась в одесском консервном институте и уговорила меня ехать в этот институт, так как там будут набирать на новый факультет - холодильный! Это нужное для всех нас дело, очень широкого профиля! Узнав, что Богораза нет в Ростове, я на последние деньги взяла билет и вечером на другой день была в Одессе на Петра Великого, перед дверью приемной комиссии. В это время уже никого не было видно, но я постучала в дверь и вошла. Декан факультета удивился, но документы взял, узнав, что я только приехала, и что у меня нет никого знакомых в городе. Внимательно просмотрел документы и говорит: «А у нас в Одессе сейчас соревнования институтов по легкой атлетике. Будете участвовать?» Сам же звонит в общежитие, где празднуют выпускники, прощаясь со своими друзьями, и отвечает коменданту: «Да, можно и на полу пока разъедутся!» Снова звонит и говорит: «Ольга Гавриловна, спортсменка поступает, согласна выступить, имеет разряды, оформите на талоны на питание, завтра придет к девяти часам в спортзал!» Я шла в общежитие и думала: «Какой хороший человек! Он и говорит: «Ольга Гавриловна, спортсменка поступает, согласна выступить, имеет разряды, оформите на талоны на питание, завтра придет к девяти часам в спортзал!» Я шла в общежитие и думала: «Какой хороший человек! Он все понял, что у меня денег было только на телеграмму домой: «где я». Фамилия декана - Чайковский!

 

Продолжение следует…