Мой лучший друг

 

Когда далеко друг от друга,

Но словно – рядом,

Когда мыслим по-разному,

Но все принимаем,

Когда сердце сладко стучит:

Меня ждут!

Когда душу захлестывает

Волна сопричастности,

Я знаю, что у меня есть

Мой лучший друг.

 

Пологие склоны уже покрыты весенней травой и цветами – желтыми и нежно голубыми. Название? Не знаю, да это и не важно. А вот деревья еще спят. Голые ветви паутиной переплелись над головой. От этого все вокруг кажется серым и пасмурным. Особенно здесь. А идти, в-общем-то, совсем нетрудно. Асфальтовые дорожки маршрутов терренкура значительно облегчают наш путь. Позади – бледно-желтая арка с указателем к месту дуэли. Торжественно встречает она и автомобилистов, и пеших туристов, как страж, указующим перстом направляет наш путь. И все же сюда лучше идти пешком. Стараюсь не замечать с гулом проезжающих автомобилей, огромную карту с указанием памятных мест и шикарного ресторанчика. Чем ближе, тем сильнее что-то сжимается в груди. Обычные разговоры как спасение не выглядеть смешной с внезапно покрасневшими глазами. Вот так же и ты шел сюда, этими, другими ли тропами. Волновался? Надеялся? Или знал? А ты был моложе меня, и от этого…

- Да нет, не здесь, это памятник. Вон, смотрите, да, наверное, прямо здесь.… А где Мартынов стоял, не огородили? А тот навес для чего? Непонятно… Может, он там стоял? Нет, вряд ли. Со скольких шагов они стрелялись? Нет, с тридцати их развели, а стрелялись с десяти или с пятнадцати, точно не известно. Да… до навеса далеко, нет, не понятно, зачем он здесь?

Бродим, разговариваем, что-то припоминаем. А люди фотографируются на фоне, принимают красивые позы. И грифы, силясь тебя защитить, угрюмо поглядывают на нас. Не надо, не стоит, не волнуйтесь вы так! Что мы можем сделать? Плохого уже ничего. Да, согласна, эта шаблонная, разрекламированная и разнесенная туристами по всем уголкам Пятигорска память не стоит и сотой частички души того, кого вы так ревностно охраняете. И все же из года в год повторяемые экскурсоводами слова и затоптанные миллионами стоп тропинки делают свое великое дело. И в масштабе веков это не выглядит таким уж ничтожным.

 

Я знала, что приду сюда. После того непонимания, вернее, понимания абсурдности, которое снизошло на меня у подножия Машука, я не могла сюда не прийти. Господи, до чего же все просто… «Стеклянная тарелочка, которой пользовался поэт», «вышитая закладка для книг», «складной походный самовар»… Все обыденно и просто, слишком просто для ареола гениальности. Эти вещи хранят память о твоих прикосновениях, когда ты был больше ссыльным офицером, чем «ночным светилом русской поэзии». Когда ты был просто человеком. И это – не отглажено-гениальное, а именно человеческое – лучше всего чувствуется здесь, в доме, где ты часто бывал и – искренне или не очень – веселился. Как песня, льется рассказ о тебе из уст милой девушки-экскурсовода. Гладкие фразы, пронзительные в нужных местах интонации. А в промежутках – твои рисунки, пожелтевшие листы с неровным почерком и – глаза твоей бабушки. А вот и стена с несколькими портретами. Ваши секунданты и твой убийца. Вы все друзья. Эдакая юношеская ссора. Или нет? Или все-таки заговор? Но сейчас именно версия дружеской обиды популярна в лермонтоведении, ей нас и покормили.

А вот и скромная гостиная, в которой произошла ваша ссора. Желтый полосатый диванчик, где ты разместился вместе с очаровательной Эмилией и Львом Пушкиным. Рояль, на котором пальцы Трубецкого так не вовремя прервали последний аккорд. Мартынов, облокотившись о рояль, любезничает с Наденькой. А он и правда красив… Даже обличье разнаряженного горца не портит его. Гордая осанка и томный взгляд. Нет, я бы не повелась! Лет в семнадцать-восемнадцать, может быть. А сейчас… Твои глаза насмешливо блестят и губы приоткрылись, чтобы произнести роковое «монтаньяр-пуаньяр»…

- Барышня, чего же Вы тут стоите? Господа собрались уже давно. Проходите, проходите, у них все просто, щас чай подавать будут, - круглолицая девушка, настойчиво подталкивая меня в гостиную, громко доложила:

- Господа, к Вам еще барышня пожаловала!

Аккорд повис в воздухе, твои губы сомкнулись и бездонные глаза внимательно изучают мой замерший на тебе взгляд. Ты? Знаю, что ты, ведь тот кудрявый молодой человек точно не может быть тобой. Но я не узнаю! Ни один портрет, даже тот карандашный набросок на пожелтевшем листке, который признают самым удачным и похожим, не передают выражения твоего спокойного и уверенного, и насмешливого, и грустного одновременно лица. Ни один… С трудом улыбнувшись, я делаю дрожащий книксен. Руки неловко ложатся на легкое кружево и ногам слишком легко без привычных кроссовок. Старшая Шан-Гирей мило улыбается, Трубецкой делает мягкий поклон, Мартынов готов целовать ручку за знакомство, ты награждаешь сдержанным кивком офицера и продолжаешь пристально изучать.

- Позвольте честь узнать Ваше имя?

- И…Ирина… - запнувшись, произношу я. Все внимательно ждут, и я понимаю, что недосказала что-то более важное, - Алексеевна… Львова…

- Ах, Вы случайно не Алексею Федоровичу родственницей приходитесь?

- Да, троюродной племянницей…

- Ах, племянницей! Это по чьей линии?

- Вы надолго к нам?

- А Алексей Федорович не соизволит посетить музыкальный вечер у господина Алябьева, мы все наслышаны о его виртуозной игре!

Масса вопросов, по большей части ответ на которые мне неизвестен. Одарив всех своей самой очаровательной улыбкой, в неизвестность нырнув, произношу:

- Мы здесь проездом, буквально на один день. У меня дело срочное к Михаилу Юрьевичу. Вы позволите?

Все удивленно расступаются. Ты, слегка усмехнувшись, направляешься прямо ко мне. Шаг, еще шаг, так близко…

- Вы меня проводите?

Утвердительный кивок и твоя рука.

- До свидания! – мило киваю всем через плечо. Ох! Да разве ж с ними так надо прощаться! Ты смотришь на меня все с большим интересом и опять чуть заметно улыбаешься.

Мы молча поднимаемся по мощеной мостовой. Вечернее солнце прячется за горы, и уже не так сильно давит июльский зной. Мне незнакомы эти узкие тропинки, одноэтажные домики остались позади, и редкие экипажи больше не проявляют ненужного любопытства. Много чего здесь изменилось за полтора века. Я с трудом узнаю местность, но интуитивно пытаюсь повести тебя туда, где можно услышать настоящую, несинтезированную, музыку, льющуюся от прикосновения ветра к струнам, и подумать, что я могу тебе сказать. Как убедить тебя остаться, как найти нужные слова, чтобы ты понял меня, чтобы из своего сознания проник в мое, чтобы – всерьез – осознал? Как можно убедить, если не хочешь? Если не заставишь? Не объяснишь? Только попросить…

- Ой, здесь же был санаторий «Лермонтов!» То есть будет… Пойдемте к эоловой арфе, пожалуйста!

Ты смотришь на меня, а глаза твои смеются. Мне уже совсем не страшно рядом с тобой. В корсете жарко, я раскрываю болтающийся на руке веер и с первого же взмаха ударяю себя по губам. С нескрываемой обидой смотрю на это перьевое создание, а ты начинаешь хохотать.

Чистый нежный звук льется сверху, солнце уже спряталось за горы и ветер с силой треплет кудри. Ты молчишь. А я… Я плачу. Я устала говорить. Устала цитировать твоих и моих современников, приводить в пример школьников с их вечно голодными тучками, перечислять названия городов, в которых улицы носят твое имя. Я просто плачу. Потому… потому что мне хорошо с тобой, потому что ты знаешь больше, намного больше, чем я, потому что ты глубже и мне тебя никогда не понять, потому что я люблю твои стихи, которых не понимаю. Я люблю их читать и сознавать, что есть мир, который недоступен пока моему сознанию, который я не могу осмыслить, только – почувствовать, как я чувствую тебя. Как я чувствую тебя всегда: когда наугад листаю томик твоих стихов, когда смотрю на твои портреты, когда просто думаю о тебе. Нет, не бойся, это не любовь. Я люблю совсем другого человека. И я никогда не решилась бы говорить с тобой так искренне, если бы не знала, что в твоей жизни уже есть Варвара Александровна, никогда. Просто… пожалуйста, не надо. Не уходи сам, не зови свой уход. Ты нужен мне, нужен там, где мы можем встретиться только в твоих книгах, очень нужен. Понимаешь, так мало вокруг людей, своих людей, не важно, современники это или те, кто жил раньше. Их, правда, мало. Нет, все не то. Ты и так дал мне столько, что требовать большего… Я не знаю… Я не хочу так… А завтра… завтра мой День рождения, пожалуйста, останься!..

Твоя рука осторожно коснулась моего подбородка, мягко стерла слезинки с покрасневших глаз. Ты заглянул мне в лицо и ласково улыбнулся. А они серые! Твои глаза серебристо-серые, как и мои! Густые ресницы размашисто взмахнули крыльями и дрожащий свет выплеснул на меня знакомые, но такие новые смыслы.

Вечные горы и людскую суету, тысячи дорог и только одну свою, и Вечный выбор, и минутную страсть, и любовь к Тому, Кто есть в каждом из нас. Обиды, страх, наслажденье успехом и понимание того, что вокруг – это блеф. И – друг – для себя и в себе, Вера, спокойствие, взор – только вверх. Прозрение и любопытство. Путешествие в мире. В этом, в следующем, где-то есть то, что все мы ищем.

 

- Деву-ушка, але-але. Я тоже вами потрясен, поэтому предлагаю переместиться поближе к кафе и выпить пива за приятное знакомство.

Вздрогнув, я вижу перед собой чье-то смеющееся лицо в сгустившихся сумерках, холод и дикий ветер, на лавочках вокруг – никого, только город под ногами мерцает веселыми огнями. Мне страшно.

- Спасибо, я пиво не пью.

Торопливо вскочив, бегу по темным тропинкам, натянув на самые брови берет.

 

Автобус мягко катится по широкой улице, пробок почти нет – суббота. Скоро поворот, пол квартала и – стоит только повернуть голову налево – я увижу, что арка на месте, куда ей деваться? И, как и прежде, будет указывать она туристам путь к небольшой площади у подножия Машука. Не знала раньше, что радоновые ванны являются галлюциногенами. А может, воздух здесь такой, целебный? Или просто у меня непереносимость горного климата? Скоро, уже скоро заветная арка, почему меня трясет? Ах да, автобус попал колесом в колдобину. Для надежности крепко зажмурив глаза, отворачиваюсь и, уткнувшись лбом в холодное стекло, считаю до тысячи. Потом еще до пяти. Тысяч.

Когда я взглянула за окно, там уже сгустились сумерки и в неясной дымке вырисовывался милый сельский пейзаж. Ну и ладно, проехали.

 

Теплая сентябрьская ночь захлестнула нас свежим морским ароматом и мягким шумом близкого прибоя. Мы сидим на балконе уютного деревянного домика и лениво поглядываем на миску с остывающими шашлыками. Мерцающие сквозь густую листву абрикоса звезды будят в душе сладкое волнение и потребность думать о вечном.

- Как тебе Сэлинджер? Сколько в нем глубины и любви, какая сила! Мне часто хочется просто молча посидеть рядом с ним. Ведь это очень важно, когда тебе хорошо даже молчать рядом с человеком, это ведь очень значительный показатель, правда?

Правда, Юлечка, правда. Мне очень хорошо рядом с тобой сидеть даже молча. Только редко удается.

- А Гришковец? Как он тебе? Я бы очень хотела с ним дружить. А ты?

А я бы очень хотела накормить Гришковца тортом. Не знаю почему, вот такое он у меня вызывает желание – накормить тортом и напоить чаем. И сказать, что все у него будет хорошо. Не поймет. Скажет, что и сам знает, что ему и так хорошо. Наверное, он прав. Просто с умом созданный сценический образ. Наверное, пусть так.

- А ты бы с кем хотела дружить?

- С тобой, Юля, только с тобой!

- Со мной не считается, со мной ты уже двенадцать лет дружишь. Нет, я понимаю, что второго такого совершенства тебе не сыскать, но все-таки?

- Буду с тобой откровенна. Сочла бы для себя за честь дружить со Швейцером. И с Лермонтовым.

Юля вздыхает:

- Да, нелегко тебе придется… - лениво поднимается и неторопливо начинает собирать посуду.

Она нисколько меня не ревнует ни к Альберту, ни к Михаилу Юрьевичу, она знает, что она вне всякой конкуренции. Она только не знает, что в синем двухтомнике, затрепанном еще со школы, недавно стали появляться новые стихи.

 

20.02.2010.