Многие могут слушать, но мало кто слушает.

Многие слушают, но мало кто слышит.

Многие могут смотреть, но мало кто смотрит.

Многие смотрят, но мало кто видит.

А кто слышит и видит, не всегда может всё понять и объяснить.

 

А тот, кто, всё-таки, понял и может объяснить, не всегда хочет это делать.

 

Потому что если ему захочется,

то придётся разговаривать с самим собой.

 

Ведь не станет же он уговаривать не видящих и не слышащих

задавать ему вопросы о том,

что их не тревожит,

о том, что для них не существует.

 

А если они спросят о том, что волнует их,

то захочет ли познавший отвечать на такие вопросы?

 

Он понимает почему они спрашивают его о всяких пустяках,

и понимает почему не хочет отвечать на их вопросы.

Они удивляются его молчанию,

он не удивляется их настойчивости.

Наконец, он говорит то, что они хотят услышать.

И они радуются.

Затем он говорит то, что они не хотят услышать.

И они обижаются.

И тогда он говорит то, что хочет до них донести,

пока они застряли между радостью и обидой.

И они смущаются.

А он уже начинает разговор с самим собой.

Сам спрашивает и сам отвечает.

И теперь они видят и слышат,

но пока ничего не понимают.

Он же сам насмехается над святынями и сам себя осуждает.

И они спрашивают его о том,

что же он делает,

а он продолжает разговаривать сам с собой.

Тогда самые обидчивые и нетерпеливые уходят,

а те, кто остались, уже не спрашивают,

а пытаются понять, наблюдая.

И, наконец, они понимают, что он говорит для них, а не для себя.

Поняв же говоримое многие возмущаются и уходят,

а немногие продолжают слушать и смотреть.

Но и они расходятся, поняв,

как этот невозмутимый болтун высмеивает все их добродетели.

И он снова сидит один.

И думает:

стоит ли в следующий раз начинать разговор в надежде на собственную ошибку?

И знает, что снова на этот вопрос ответит:

Да.

Потому что не дано ему большей радости,

чем ошибаться и ждать, что когда-нибудь придет тот,

кто останется,

хотя знает он доподлинно о том,

что нет среди приходящих такого.