Предисловие

 

— Давайте убираться, — сказала милая печальная соседка, закрывая за собой дверь.

— Ну и убирайся, — ответила Маруся, а Кузьмич вообще, промолчал. Просто собрался и вышел. Больше он не вернулся…

Поговаривали, будто, убравшись до крайней степени самогонки, он сначала впал в запой, а потом его видели где-то, то ли в Тундре, то ли в Китае, а, может быть, не он это был вовсе.

Но Маруся точно знала, что вернется Кузьмич. Не завтра, так через год, не через год, так через 10, но умирать точно придет к Марусе.

А если он сейчас в Тундре или в Китае, значит, хорошо ему, Кузьмичу.

«Было бы плохо — был бы уже здесь», — говорила Маруся. В душе скорее радуясь, чем печалясь. То ли за Кузьмича, то ли надоел он ей? Этого Маруся не знала.

Она, вообще чаще радовалась в душе. Но, к сожалению, душа ее была видна не всем. Большинство, приходящих к Марусе искренне верило, что умирает она от тоски целыми днями.

И, наверное, поэтому, именно это большинство чуть ли не каждый день приходило к ней с целью поумирать вместе.

Обычно зайдут, поумирают. Выйдут — порадуются. Позвонят, мол, спасибо, Маруся, до сих пор не забудем, как классно мы у тебя умирали. Если еще захочется — зайдем. А не захочется, тоже зайдем поумираем, уж очень здорово. В общем, жди. И долго ждать не приходилось.

Большинством, в принципе были все, кроме печальной соседки (она умирала не только у Маруси), двух художниц (они, вообще умирать не умели и Кузьмича, который всегда молчал, а теперь и вообще убрался то ли в Тундру, то ли в Китай.

О самой Марусе писать, право, нечего. Известно только, что жила она, как однажды ей предсказали — долго, но плохо. Умерла быстро и незаметно.

Дом, как всегда, был полон народу. Кто пел, кто танцевал, а Маруся лежала на старенькой кровати. Все, было, решили, что напилась старушка, а когда поняли, поздно было. Сначала удивились, потом кто-то даже заплакал, кто-то смутился или загрустил, бог весть…

Но похоронили ее тихо и мирно. Сожгли и пепел развеяли, то ли над озером, то ли над лужей, так как до озера идти было лень.

А потом в доме Марусином нашли тетрадку, потрепанную такую… Решили, было, выбросить, да, вроде, неудобно как-то стало…

А тут еще оказия вышла. Старушка, как назло, псевдоним взяла смущающий, прямо скажем. Сама-то Маруся Уткиной была, по слухам, а тут черным по белому написано: «Записки Маруси Покойной». Вот и решили, что, мол, завещание, поэтому-то от неудобства (кто ее знает, может, она сокровища несметные оставила, веселая же была бабушка) прочитали.

Да прочитав-то, то ли выкинуть забыли, то ли на память оставили — никто не знает (просто, наверное, не разобрались, что это. То ли дневник сумасшедшей бабушки, то ли рассказики. Пусть думают другие, мол разбираются. Мы то причем?)

А, может, и не читал никто записки-то эти? И валялись они лет 20 или 200, никто уже и не упомнит. Марусе ж при смерти 99 лет было, да и всем ее друзьям по столько же. Все умерли. Один поэт хрестоматийный остался, да и тот в памяти.

При чем, вы, конечно, спросите, поэт?. А при том, что Маруся очень уж любила поэзию, просто неравнодушна она была к этому делу, прямо скажем. А уж что до поэтов, как увидит — сразу побежит, в любви признаваться начнет — сердце вылетает, глаза безумные…

А поэты — народ непростой. Все, как на подбор, гении. Что им какая-то сумасшедшая бабка? Посылали ее нещадно, поэтически, я бы сказала, то есть матом и за дверь. Но был один, тот самый. (Что он хрестоматийный, Маруся первой поняла: уж очень вежливо говорил).

При первой встрече, правда, под стол залез, услышав бабушку. (Голосок у Маруси был отменный: что-то похожее на бормашинку и рев трактора) Многие залезали, и не только под стол, вот Кузьмич в Тундру или Китай, например. А этот недалеко и залез — уже уважать можно за смелость. Правда, в тот день поговорить не удалось. У него (у поэта этого) дар речи пропал. То ли от того, что Марусю услышал, то ли простудился. Но факт остается фактом — послать не смог. А потом, где-то через полгода, встретив Марусю, даже поздоровался. Ну, она руками разводить на радостях стала, в любви признаваться, о юности вспоминать.

А поэт так хмуро выслушал, видимо вообще посылать не умел и говорит:

— Знаешь ли, Маруся, юность у нас, к сожалению, была в разное время. А Маруся ему: как, мол, это так, если мы с тобой одного года рождения?»

И в гости пригасила.

Ну что ему делать, вежливому такому? Зашел и даже четыре раза извинился, не понятно за что. А дальше стихи читать стали; Маруся ему Пушкина, а он ей — свои. Он, к счастью, Пушкина не читал и решил, что это Маруся так пишет, даже советы стал давать, что где подкорректировать, где заменить. А Марусе нравилось, что она такая талантливая, благодаря Пушкину, но как то неловко. Она даже пару раз в церковь сходила, поставила свечку за упокой — Александру Сергеевичу Пушкину и за здравие — Х. (так она сокращенно поэта звала — хрестоматийный, а писала, по слепости, только первую букву, мол и так поймут.

Говорят из-за этого священник той церкви с ума сошел. Развернул Марусину записку, пробурчал что-то себе под нос и отрекся от сана. Ушел из храма и стал размышлять, что за Х. такая, то ли Христос, то ли Икс? И как это связано с Пушкиным?

И до того доразмышлялся, что поставили ему шизофрению и увезли. Ходят слухи, что выпустили его как раз в день смерти Маруси, будто он-то ее и убил. Гости, говорят, видели какого-то в рясе. Да гостей-то уже нет.

А вы спрашиваете, причем тут поэт? Очень уж любила его Маруся и в записках своих цитировала даже. Вот причем!

А он, наверное, от этих цитат сейчас в гробу переворачивается, ибо бабушка на одно ухо глуха была, а, может, и на два, бог ее знает…

Так вот и получается, что поклонники этого поэта разделились на три лагеря. Первые — хрестоматийцы, те, кто читал поэта в подлиннике (считают его лириком), вторые — Марусинцы — те, кто читал записки сумасшедшей старушки. И третьи — безымянные, уважающие его приблизительно так же, как он Пушкина. А он Пушкина уважал очень, только не читал никогда.

Вот и все предисловие, пожалуй.