I

 

Антонина Николаевна верила в Бога. По крайней мере, она сама была в этом убеждена и, если кто-нибудь усомнился бы в этом, то она ещё в большей степени утвердилась бы в своей вере. После смерти мужа Антонина Николаевна стала чаще ходить в церковь, но не потому, что хотела помочь мужу успокоить его душу и обрести покой на небесах, а от страха перед одинокой старостью.

Муж её, Егор Кузьмич, был скор на руку и часто бил её, казалось бы, беспричинно. Антонина сносила побои мужа терпеливо, считая их неизбежными в супружеской жизни. Да и как жена может убояться мужа своего, как учит христова вера, если он её не бьёт!? По правде говоря, Антонину бить было за что. В девках она погуляла всласть. После войны парней в деревню вернулось совсем мало, да ещё половина из них в инвалидном состоянии, с железными осколками и свинцовыми пулями в самых неожиданных местах тела. Пили уцелевшие фронтовики без просыху, в обычные дни - брагу, заведённую дрожжами на сливовом или яблочном соке или каком другом фрукте-ягоде, если повезёт – пахучий самогон, после которого человек сутки ходил оглохший, как будто уши заткнули ватой. Водка в деревне появлялась крайне редко и выставлялась на поминках по очередному фронтовику, ушедшему на небесный фронт догонять своих товарищей, погибших в бою за Родину и лучшую жизнь. Да и где было взять эту водку? Городские магазины далеко, дороги были плохие, хоть на лодке плыви по грязи, а хороший самогон требовал дефицитного сахарку.

Милое дело – брага! Исходный продукт всегда под рукой, пихай в бутыль всякое гнильё и сушь садовую, чем гнилее, тем лучше, да сухариков добавь, и через малое время уже от одного запаха пойла у мужиков начинали дрожать руки. Они пили брагу – спуску себе не давали, отчего не ходили, а плавали, как ржавые баржи по туманному морю, оторванные от причала злым ветром. Кое-кто, чтобы по затянувшимся революционным праздникам было чем черпать брагу без промедления, привязывали фронтовую алюминиевую кружку-подружку к запястью и так бродили по деревне от калитки к калитке, требуя налить герою гражданской и отечественной войн. Девки и одинокие бабы не могли устоять против атак малочисленных фронтовиков, именно потому, что женского полу в деревне Мухино супротив мужиков было превосходящее количество. Женская природа не могла долго противиться мужскому вниманию.

Забредали похмельные мужики и к Антонине. Девка она была открытая и весёлая, хотя большой красотой не отличалась. Курносый нос и широкие скулы наводили на мысль о воинах Золотой орды, когда-то безжалостно овладевавших не только русскими городами, но и славянскими женщинами, но в остальном Антонина была по-женски привлекательна. Бросалась в глаза высокая грудь с выпиравшими из-под ткани крупными сосками. Волновали широкие бёдра, подчёркивающие узкую талию. Радовали стройные, правда, с несколько толстоватыми икрами, ноги.

Антонина не брезговала пьяной мужской компанией, если та ещё могла переключать своё внимание с браги на девку. Она пила с ними наравне, пела песни и разнимала мордобой, пока мать, с которой жила Антонина, не разгоняла своей клюкой разгулявшихся гостей. Старуха понимала дочь и её женские желания и пресекала пьянку только тогда, когда видела, что с мужиков уже толку мало и вряд ли кто-то из них останется ночевать.

Однажды ещё холостой Егор Яковлев с друзьями постучал пустой кружкой в калитку Антонины. На этот раз старуха-мать не выпроводила одуревших от браги гостей, а превратила рядовую пьянку в свадьбу с венчанием, воспользовавшись присутствием в компании бывшего священника, отца Афанасия, который по пьяне готов был и венчать, и отпевать, и крестить, если ему выставят бутылку самогонки.

Отец Афанасий чудом уцелел при зверствах НКВД и СС, и считал своим священным долгом освятить любой обряд, если его просят люди и позволяют обстоятельства. Его безотказность спасала ему жизнь во все времена и при любой власти. При советской власти священника не расстреляли только потому, что его тайком пригласили причастить умиравшего ребёнка местного начальника районной милиции, а тот после причастия и выздоровел.

При немецких оккупантах комендант местного гарнизона, обер-лейтенант фон Рейнгольц, приказал вывести священника из толпы заложников, которых должны были расстрелять за неудавшеюся попытку партизан взорвать железнодорожный мост через местную речушку. Комендант, филолог по образованию, знаток русской литературы, любил русского писателя Н.С. Лескова и читал его повесть «Соборяне». Его удивило противостояние православной церкви и самодержавной светской власти, описанное литератором. Разгром русской православной церкви коммунистами навёл фон Рейнгольца на мысль о возможной католизации православия и способности её священнослужителей к сотрудничеству с немецким режимом.

- Знаете ли вы католический и протестантский обряды отпевания и можете ли провести его для наших солдат, погибших в бою с партизанами? - обратился комендант к стоящему перед ним православному священнику.

Отец Афанасий ответил сразу, не задумываясь:

- Мы все равны перед Богом! Я сделаю это, возьму грех на душу, но позвольте мне проводить и православных в последний путь.

- Какие же они православные, если не ходили в церковь, превращали храмы в конюшни и расстреливали священников? - рассмеялся фон Рейнгольц. – Им ваши молитвы не нужны! Спросите их.

Священник повернулся лицом к расстреливаемым:

- Нуждаетесь ли вы в причастии?

В ответ последовало молчание. Первой на колени опустилась древняя старуха в темном застиранном платке и длинном рваном платье. За ней опустились на колени и другие. Те, кто помоложе, оглядывались друг на друга и как бы не решались преклонить колена перед Богом, священником и людьми, но всё же один за другим опустились на колени все кроме одного.

Это был чудом уцелевший местный еврей Иосиф Гарусевич, портной и сапожник в одном лице. Во время облавы немцы вытащили его из подвала, где он хоронился уже несколько месяцев, питаясь сырыми и консервированными овощами, вареньем и маринованными грибами. Эсесовец, первым открывший крышку подвала, чуть не упал навзничь, сражённый зловонным запахом, вырвавшимся оттуда. Гарусевич устроил отхожее место в углу подвала в виде глубокой ямы, но осенние дожди подняли уровень грунтовых вод и фекалии всплыли. Он так пропах человеческим дерьмом, что приговорённые к расстрелу сторонились его, и бедный еврей стоял особняком, безразличный к своей несчастной судьбе и чужому Богу.

Фон Рейнгольц подошёл к одиноко стоящему еврею, достал из кармана носовой платок и прижал его к носу, вынул из кобуры парабеллум и выстрелил в голову несчастного.

- Чтобы не вонял! - громко произнёс комендант.

После расстрела заложников и заупокойной молитвы для немцев комендант отпустил священника домой.

Через месяц, как прогнали фашистов, отца Афанасия по анонимному доносу арестовали за сотрудничество с немцами. Вернулся он в родные места на удивление скоро, не прошло и трёх лет, и запил. Допившись до состояния риз, он начинал утверждать, что его освободили по просьбе патриарха всея Руси, получившего письмо от самого папы римского, с благодарностью за молитву, прочитанную им, православным священником, отцом Афанасием, при погребении католиков-немцев во время войны. По его словам об этом эпизоде написала одна газета, в далёкой Аргентине, где, как известно, после войны скрывались бывшие эсесовцы. Эту газету ему показывали в епархии, куда он был вызван по возвращении из мест не столь отдалённых, но потом куда-то её подевали после того, как завистники из епархии лишили его сана православного священника за отпевание католиков и протестантов.

II

Пьяная компания ещё не созрела для завершения застолья, когда закончилось хмельное. Мужики стали стучать кружками по столу и кричать:

- Неси мать браги! Не жалей для фронтовиков!

За пойлом в подпол рванулось было подвыпившая Антонина, которой уже попала вожжа под хвост и вспыхнула надежда затащить хоть какого плёвого мужичка в свою постель, но её остановила мать:

- Не суетись! Мужикам надо бы чего покрепче!

Пьянчуги с изумлением уставились на неё.

- Са-мо-гон-ка есть? – по складам произнёс Егор Яковлев. Язык у него еле ворочался или удивление его было так велико, не разобрать.

- Пол-жиз-ни за бу-тыл-ку! – прохрипел он.

- Выставлю, если женишься на Тоньке! – пошутила старуха.

- Женюсь сейчас же, если выставишь две! – в тон ей ответил Егор.

Нормальный склад речи у него внезапно восстановился, но пьяное сознание стало рваться, как туман над топким болотом, внезапно атакованный ветром.

- Афанасий обвенчает! – он хлопнул разжалованного священника по плечу. Копания весело загоготала. Послышались шутки про первую брачную ночь.

Кто-то крикнул:

- Горько!

Антонина повисла на шее у Егора и присосалась к его губам.

Опорожнив первую бутылку самогона, компания потребовала от отца Афанасия обвенчать молодых. Вытащили из угла избы закопчённую икону Старорусской божьей матери с младенцем на руках, который приставил к уху ручонку, как бы прислушиваясь к происходящему на грешной земле.

Бывший священник, поддерживаемый более крепкими собутыльниками под руки, невнятно произнёс полагающиеся при венчании слова, забыв спросить, согласны ли венчающиеся вступить в брак.

Старуха закричала:

- А согласие, пьяная рожа?

Но отец Афанасий уже отключился и захрапел, положив голову на длинный деревянный стол с разбросанными по нему объедками печённой репы, варённой картошки в мундире и плевками кислой капусты.

- Я согласна! Согласна! Он - тоже! – завопила Тонька.

Старуха прикрикнула на неё:

- Замолкни, девка! Пусть сам скажет!

- Иначе вторую бутылку не выставлю! – добавила она после затянувшегося молчания.

Егор Яковлев на миг как бы протрезвел и молчал, тупо уставившись на икону в руках старухи.

Собутыльники, почувствовавшие, что самогонка может от них ускользнуть закричали:

- Соглашайся, Егор! Это - хохма! Бога нет!

Егор вздрогнул, оторвал взгляд от иконы. В избе столбом стоял едкий дым от самокруток с моршанской махоркой. Казалось, что люди и вещи плавают в воздухе.

Старуха висела над Егором, цепляясь за икону. Ног у неё не было. Тонькино лицо то появлялось перед ним, то исчезало. Руки её отделились от туловища и тянулись обхватить его за шею. Мужики зависли над столом и открывали рты. Сквозь вату дыма он едва-едва слышал, что они кричат.

- Со-гла-сен! Со-гла-сен! – повторил за ними он.

Потом Егор уже ничего не помнил. Старуха выставила за дверь весёлую свадьбу, так и не одарив её второй бутылкой самогона. В этом ей помогла старая кривая кочерга, отходившая по спинам самых назойливых пьянчуг.

Вместе с Тонькой она затащила отключившегося Егора в девичью постель и ушла спать на полатях за печкой. Всю ночь старуха прислушивалась к звукам, но так и не услышала характерного скрипа ржавой железной кровати.

Мутное утро рассветало в кухонном оконце. Старуха встала и подошла к кровати. Дочь лежала с открытыми глазами.

- Получила, чего хотела? – пробурчала старая.

- Какой с него толк? Пьяная скотина и есть! – прошептала молодая.

Антонина уже была беременна. От кого она понесла – не помнила. Не один мужик прошёл через её кровать. Мать не хотела умереть, не увидав внуков, и не обращала внимания на Тонькины загулы, можно сказать, даже потакала ей в этом. Узнав о беременности дочери, старуха заболела мыслью выдать её замуж, пусть за плохонького, пьяницу и гуляку, без царя в голове или даже за полного дурака, но мужика, который дал бы законное отчество и фамилию её внукам. А тут подвернулся Егор Яковлев, красавец и полный молодец, на всех дудах игрец: и плотник, и печник, и к работе привык. Конечно, пьёт, но кто в наше время не пьёт? Разве найдёшь в России мужика не хмельного каждый день слегка? Даже бабы пить горькую стали, как мужики на войне пропали.

Егор проснулся поздно. Петухи уже давно откукарекали. Солнце высушило росу на траве. Пастух прогнал коров на заливные луга, подпирающие высокими травами деревню со стороны реки.

Тонька лежала рядом с открытыми глазами, уставившись неподвижным взглядом в потолок. Глаза её были наполнены слезами, то ли от напряжения, от ли от душевной причины.

- Ты что? Ревела?

- Тебе какая печаль? Получил своё – и уходи!

Егор не помнил: трахнул он Тоньку или нет, но на всякий случай произнёс привычные слова, которые он часто употреблял по утрам:

- Нажрался я вчера до отключки. Если что не так, прости!

-Бог простит! Ты помнишь, что мы с тобой вчера обвенчались?

Егор слез с высокой постели, одел на себя дембельские гимнастёрку, брюки и сапоги.

- Хохма всё это! Повеселились! У меня этих венчаний – каждый день несколько. Опохмелиться есть? – поморщился Егор.

- Катись отсюда, пока мать с огорода не пришла, а то она тебя опохмелит кочергой! – приподнявшись на постели, заорала во весь голос Антонина. Слёзы у неё мгновенно просохли.

Во дворе загремели ведра и полилась вода. Егор схватил со стола одиноко лежавшую на боку кружку и выскочил за двери.

 

II

В деревне, как сухая осенняя листва под ногами, зашуршали слухи про потешную свадьбу Антонины и Егора. Кто распускал эти слухи, не могли сказать даже вездесущие старухи, вечно греющиеся на солнышке у калитки дома в тёплые дни, потому что слухи были противоречивы и даже удивительны. Не мог же, в конце концов, разные слухи распространять один и тот же человек?! Хотя, чего только в наше время можно ожидать от людей? На войне многие потеряли веру и в Бога и в чёрта, врут, не моргая.

Одни говорили, что мать Антонины устроила свадьбу по всем церковным правилам, разве, что не в церкви и священник был расстриженный.

Другие утверждали, что потешная свадьба была хохмой, которую устроили пьяные мужики во главе с Егором Яковлевым, дабы выклянчить у Тонькиной матери бутылку самогонки.

Верующие старушки нашёптывали своё, тайком крестясь и охая. По их рассказам, участников потешной свадьбы попутал чёрт, сидевший в бутыли с брагой. Он обманул её мать, пообещав поженить Егора на Тоньке, если она выбросит из дома икону Старорусской божьей матери. Якобы старуха уже сняла икону со стены, но младенец Иисус погрозил ей пальцем, и та со страху уронила икону на голову отца Афанасия, который совсем повредился разумом, и обвенчал молодых без венца над головой и обручальных колец, забыв о своей отставке, и где он находится.

Сплетни о потешной свадьбе булькали, как пузыри в жидкой каше деревенской жизни, выпуская потихоньку пар недовольства ею.

Пока каша варилась, у Тоньки, как на дрожжах кутья, рос живот. Уж здесь все были единодушны – Егора! И все были взволнованы этим обстоятельством, хотя и по разным причинам.

Семейные мужики, волею судьбы переспавшие по пьянке с Тонькой, опасались, как бы младенец не стал походить на кого-нибудь из них - будет тогда дома трёпка от жены!

Жёны, особенно, пожилых мужиков, у которых уже выросли дети, в свою очередь боялись – не переметнулся бы старый козёл к молодой девахе с его приплодом.

Холостые парни опасались своего возможного отцовства по иной причине: не дай бог, Тонька пристанет с женитьбой или потребует платить элементы! Тогда прощай, свобода и гульба!

Девки и одинокие бабы (сколько было их - вдов в те жестокие времена?!) томившиеся без мужика, гадали: женится ли взаправду Егор на Тоньке?

Только Тонька не тушевалась пред сплетнями, а, проходя мимо шептунов, похлопывала себя по огромному животу и вызывающе громко спрашивала:

- Чей младенец-то, не ваш?

Так или иначе ситуация разрешилась бы. Скорее всего, осталась бы Антонина одна с ребёнком на руках и, как большинство послевоенных деревенских женщин, куковала бы матерью-одиночкой в своём дышащем на ладан подсобном хозяйстве.

Но как часто человек предполагает одно, а выходит совсем другое, чего заранее выдумать было бы и невозможно!

Прошло около полугода со дня нашумевшей потешной свадьбы, когда в компетентные государственные органы поступила вторая анонимка на попа-растригу, отца Афанасия. Честно говоря, надоел он в деревне всем: пил не просыхая, предлагал каждому встречному и поперечному услуги по отпеванию, венчанию и другим религиозным отправлениям. Напившись до изумления, именем господа Бога начинал проклинать всех живущих в деревне и на Земле за грехи, безверие и невежество. Доставалось и Советской власти, заключившей союз с самим Сатаной.

Конечно, в те незапамятные времена массовых политических репрессий доносы писались по первому же факту и оклеветанного сразу отправляли на Соловки, в Магадан, а часто и дальше – на небо – и за меньшие провинности перед партией и народом. Но расшатывались уже основы советского государства, как и здоровье его бессменного руководителя, поэтому машина репрессий начинала давать сбои.

В конце концов, как это было принято, за отцом Афанасием приехали тёмной ночью на «воронке».

Его долго искали и не могли найти. Перерыли весь запущенный дом, хозяйственные полусгнившие постройки, заглянули даже в очко туалета. Перепуганные соседи, лязгая зубами от страха и холода (всё же на дворе стояла поздняя осень), не могли указать точного местонахождения блудного отца Афанасия.

Всех выручил сам отец Афанасий, вернувшийся домой с очередной дружеской попойки. Настроение у него было боевое. Он как раз созрел для критики идиотизма деревенской жизни и политической системы.

Увидев во дворе своего дома знакомый «воронок», он закричал пьянцовским голосом:

- Приехали, падлы, кровушки попить?! Проголодались, вороны?! Папы римского на вас нет! Скоро всем вам придёт крышка! Бог он всё видит, всё знает! Куда могилы невинно убиенных и не отпетых денете?

Бурный поток брани прервал оперуполномоченный, оглушив зарвавшегося попа огромным кулаком.

Вскоре свидетелем по делу бывшего священника, гражданина Афанасия Емельяновича Цугина, на допрос в районный центр был вызван Егор Яковлев. Он сильно струхнул, прочитав повестку, доставленную специальным рейсом разваливающейся полуторки, высланной за ним из районного отделения милиции.

«Вот влип! - засуетился Егор, не попадая трясущейся рукой в рукав старенькой телогрейки. – Неужели припомнят потешную свадьбу?»

Ему и в голову не приходило, что его могут привлечь, как соучастника группы антисоветской пропаганды. За эту деятельность могли посадить всякого, кто даже не знал, что это такое. Как говорится в юриспруденции, незнание закона не освобождает от ответственности.

Допрашивал Егора следователь Ершов, молодой, чахоточного вида мужчина, с горящими внутренним светом глазами. Можно было подумать, что он идёт в последний бой и, погибая, увлечёт за собой не одного врага советской власти.

Егор сидел на скрипучем грязном табурете перед столом, на котором стояла лампа и лежала папка с бумагами. Следователь расположился у него за спиной и вёл допрос.

- Не оборачиваться! – время от времени выкрикивал он, когда Егор, отвечая на вопрос, невольно пытался посмотреть на того, кто его опрашивал.

Выяснив, что Егор Яковлев не вёл антисоветских разговоров в компании Афанасия Цугина, а, истинно, только пил брагу и самогон и не слыхал от того ничего крамольного кроме матов и вранья про папу римского, который якобы освободил священника из заключения, следователь устало произнёс:

- А потешную свадьбу, зачем справлял?

- Кто? Я? – не нашелся, что ответить сразу, Егор.

- Нет! Я! – со злостью произнёс следователь.

- Так это – хохма. Понарошку. Хотел выпить. Иначе старуха не давала, - забормотал Егор.

- Старуха не давала, а дочка её дала? Теперь ходит с пузом, а ты делаешь вид, что не при чём? – закричал следователь.

«Жена его не сможет рожать, как недавно установили доктора, а тут размножаются по пьянке, когда хотят и где хотят. Тупые и безмозглые скоты! Собачьи свадьбы устраивают! Чёрт бы их побрал!» - распалялся Ершов.

- Если не женишься, посажу!

Следователь подписал пропуск и протянул бумаженцию Егору:

- Катись к ядрённой матери!

Допрос потряс душу Егора Яковлева. Он сразу как-то протрезвел и понял, что наступил новый этап в его жизни. Надо остепеняться, заводить семью, искать постоянную работу, а не ловить случайные халтуры. Иначе можно «загреметь под фанфары», как говорил его любимый киноартист. Короче, война кончилась! Начинается мирная жизнь!

Следующим утром он направился к Антонине. Встретила его старуха-мать.

- Зачем пришёл? – прошипела она. – Опять за самогоном?

- Хочу жениться на Тоньке, - неожиданно для матери трезвым голосом произнёс Егор.

Старуха сначала опешила, а потом сообразила, что парня вчера возили в милицию, и там что-то произошло.

- На кой ты нам нужен?! Тебя скоро в тюрьму упекут, как врага народа, и мы за тобой пойдём?

В это время на крыльцо вывались полусонная Тонька. Последнее время её постоянно клонило ко сну, как будто все силы организма перетекали в живот и делали её бессильной.

- Мама, я слышала. Какой же он – враг народа? Он же японцев громил на Холкин- Голе. Ему даже медаль дали за это.

- Не Холкин-Гол, а Ханхин-Гол! – не удержался Егор. – Темнота!

- Ладно, умник с папиросой! – обиделась Тонька. – Если бы не твой младенец в брюхе, послала бы тебя куда подальше! И без тебя бы прожили в своей темноте то.

- А чего ты, в натуре, притащился? Правда, что ли - жениться? Это, с какого бодуна? Может, снова придумал за бутылку хохму сотворить?

Егор помрачнел. Он не любил, когда с ним разговаривали уничижительно, тем более бабы. Ему захотелось выматериться, повернуться к ним спиной и уйти небрежной походочкой. Мало девок на свете что ли ласковых и угодливых? Только свистни!

Но он сдержал свою горделивую натуру и примирительно произнёс:

- Следователь сказал, что если женюсь на тебе, то меня не тронут.

-Чего это он такой заботливый? Я с ним не спала - не ему и беспокоиться, - зевнула Тонька. - Не поймёшь вас мужиков: своих баб вы терпеть не можете, а чужих жалеете.

 

III

Егор и Антонина зарегистрировали свой брак в сельском Совете задним числом, чтобы не было вопросов, почему ребёнок появился на свет раньше положенного срока и отец ли ему Егор Яковлев. Старуха-мать ради этого случая отнесла регистраторше золотое кольцо с зелёным изумрудным камнем – подарок мужа, привезшего его с полей гражданской войны, где ювелирное изделие было снято с холеной руки жены белогвардейского офицера, расстрелянного вместе с семьёй, бежавшей с ним в Крым к генералу Врангелю.

Изумруд не уберёг счастье и любовь ни белогвардейской, ни красногвардейской семьи. Видимо, доставался он владельцам неправедным путём и потерял свойства оберега.

Свадьбу Егор и Антонина не играли.

- Хватит и одной, потешной! – заявила свекровь зятю. – Тем более, твои родители померли, царство им небесное! А поить алкашей - родственников и соседей – не резон. Они и так не просыхают.

В первую брачную ночь в доме Антонины Егор изнасиловал свою молодую беременную жену. Он как будто бы хотел проткнуть насквозь её тугой тяжёлый живот, кровать, пол и всю Землю. Антонина терпела жестокую пытку, стиснув зубы, и только изредка стонала, когда под ударами мужа младенец начинал сжиматься у неё в животе и искать безопасный угол.

Старуха, лёжа за печкой, слушала стоны дочери и удовлетворённо думала: «Поладили молодые и, слава Богу!»

На следующий день у Антонины начались преждевременные схватки. Мальчик родился мёртвым. В деревню из районного роддома она вернулась бледной и тихой, лежала на кровати, не вставая, есть и пить не просила, молчала.

Мать хлопотала возле неё: кормила с ложечки пшённой кашей, вливала в рот из чашки молоко, заталкивала вареную картошку. Антонина безвольно принимала материнские хлопоты, не сводя глаз с иконы Старорусской божьей матери в углу напротив. Ей казалось, что младенец Иисус прикрывает своё ушко рукой, не желая выслушивать людские жалобы на грешную и безрадостную земную жизнь.

Егор устроился разгружать брёвна из вагонов на фанерном комбинате, обложившим близлежащие деревни вонючим и ядовитым дымом, который почему-то считался местными жителями безвредным и даже полезным. Домой он приходил, наломавшись, и, похлебав пустых щей, забывался на полатях, вынесенных на холодную веранду. Он не считал себя виноватым в происшедшем. «Многие мужики спят со своими жёнами на сносях, и ничего не случается. Верно, Тонька в пьяном виде зачла от какого-то пьяного мужика, вот младенец и вывернулся на изнанку! – распалялся Егор. – Убить её, суку, за это мало!»

Говорят, время лечит, но Антонины это правило не коснулось. Она, конечно, поднялась с постели, трудилась в доме, на дворе и в огороде, но душевная болезнь разрушала её тело и поглощала желания. Женщина резко похудела, лицо посерело и сморщилось, появилась сутулость. Издалека ей можно было дать лет сорок - возраст, который, как известно, отмеривает бабий век, а вблизи – совсем старуха. По ночам её преследовал кошмар: муж наваливался на неё всем телом и начинал насиловать. Боль пронзала всё её тело, и она просыпалась, вся дрожа и охваченная ужасом.

Лишённый дома женской ласки и внимания Егор загулял. Каждый день он возвращался домой пьяный от усталости, браги и самогонки. Часто вовсе не являлся домой.

- Не стыдно тебе таскаться по чужим бабам и нажираться до потери сознания?! – не выдержала однажды тёща.

- Заткнись, старая, а то зашибу! – огрызнулся пьяный затёк. - Мне с козами твоими спать? Тонька твоя не в себе! Не подпускает! Курва!

Когда дело Афанасия Емельяновича Цугина было закрыто по причине смерти обвиняемого, наступившей от сердечного приступа во время допроса с пристрастием, Егор вздумал развестись с женой.

Он пошёл в поселковый Совет подавать заявление и был встречен регистраторшей с золотым кольцом, сверкающим изумрудом на левой руке. Она выслушала посетителя и заявила:

- Только через суд! Не советую. Надежды на удовлетворение вашего заявления мало, а шума много. Могут турнуть с работы. Могут посадить.

- За что? – удивился и одновременно испугался Егор.

- За антигосударственную деятельность, - заявила регистраторша.

- Семья – ячейка государства, а вы её разваливаете. Насколько я знаю, вы уже проходили по делу об антисоветской пропаганде, как свидетель. Вас могут переквалифицировать на обвиняемого, - блефовала регистраторша, протирая носовым платком золотое кольцо с изумрудом.

Её не устраивало судебное разбирательство по поддельным документам.

Егор струхнул ещё больше. Для него, как и для большинства граждан советского государства, суд представал в образе карающего меча революции.

- Но разводы у нас не запрещены, - робко вставил он.

- Не запрещены, но и не поощряются. Советую вам забрать заявление и налаживать семейную жизнь.

Егор стал налаживать семейную жизнь с кровати. Ночью он пришёл к жене и овладел ею безо всякой страсти и желания, а лишь подчиняясь ложной необходимости.

Антонина приняла явь за сон и не сопротивлялась.

Семейная жизнь Яковлевых постепенно вошла в обычное для здешних мест русло. Егор бил Антонину регулярно, но уже без былой злости, а по привычке, вымещая на ней обиды начальства, нужду и бессмысленность существования. Антонина не роптала и тупо ухаживала за скотиной, мычавшей и блеющей в сарае, горбатилась в огороде и на скорую руку готовила еду для мужа, о которой в народе говорят: «Щи да каша – вся еда наша!»