Из путешествия по Италии Ася привезла домой венецианскую маску. Повесила на стену над журнальным столом и вздохнула – маленькая летняя жизнь кончилась.

Она купила ее где-то у моста Риальто – приметила еще снаружи, сквозь витрину. Выбирать не пришлось, хотя для приличия Ася потопталась в магазинчике, разглядывая таинственные безглазые лица: хитрые, веселые, зловещие – все были одинаково хороши, но глядели мимо, а эта смотрела прямо на нее с ироничной, но великодушной улыбкой, чуть приподняв тонкую бровь. Вручая покупку, продавец неожиданно наклонился к Асе и тихонько сказал, указывая на пакет: «Франческа!»

-Ее так зовут?–удивилась та.

Итальянец закивал, показывая жестами что-то невероятное и прекрасное.

-И кто эта Франческа?–заинтересовалась Ася, но ничего более не узнала -хозяин лавочки только поднимал глаза и разводил руками, таинственно улыбаясь.

 

Теперь Франческа висела в Асиной квартире и была фантастически неправдоподобна среди книжных полок и пылящихся на окне кактусов. Горячее солнце и соль Адриатики продолжали витать вокруг нее, незаметно наполняя пространство ощущением прихотливой гармонии и задорного своеволия, притаившихся в прорезях для глаз насмешливой венецианки. От нее исходило сияние, и не только потому, что лицо было покрыто золотой краской. Ася никак не могла себе этого объяснить, но у нее возникало порой ощущение, что это – внутренний свет, подобие души, отражение той самостоятельной жизни, которой живет маска.

По окнам уже стучали осенние дожди, а они все еще привыкали друг к другу –слишком большая пропасть лежала между пугливой, застенчивой Асей, давно похоронившей былой романтизм в затрапезной конторе, и золотой, легко улыбающейся уголками губ итальянкой. Потом, откуда ни возьмись, пришло ощущение великого маскарада –жизнь, которая всегда казалась томительно медленной, вдруг побежала вперед, пестря событиями. Но главное заключалось даже не в этом. Ася, едва ли не с детства писавшая стихи, теперь перешла на прозу –получалось неплохо и необыкновенно радовало: она любила плести словесные кружева. Кружевницы с острова Мурано –уж не из них ли была и Франческа? –могли спокойно отдыхать: Асины вещи были сотканы не хуже их знаменитых изделий.

Однажды она поймала себя на том, что мысленно примеряет изящную маску, и с этого дня увидела мир глазами Франчески и начала тащить себя за волосы из болота гиблой рутины, которое едва не засосало ее робкую душу. Она решилась опубликовать в Интернете рассказ. Потом другой, третий…Золотая Франческа в украшенной черными перышками шляпке смеялась от радости и заговорщически подмигивала.

Постоянная писанина вдруг превратилась в потребность. Окружающее все более виделось хороводом метафор, вспыхивающих оранжевыми и зелеными огнями на ночном берегу, в голове шумели Адриатические волны, кричали чайки и мягко хлопали крыльями стаи голубей с площади Сан-Марко. Казалось, Франческа диктует ей, закручивает сюжеты, водит героев кривыми, запутанными улочками Венеции и выносит к финальным сценам по изогнутому, как инь-ян, Гранд-каналу…

Впервые в жизни Ася была счастлива. Единственным, что пострадало от метаморфоз, была личная жизнь. Раньше она встречалась с Виктором и проводила с ним много времени: в мастерской художника находилось место для скромной и незаметной любовницы, которая готовила еду и позировала, ничего не требуя и ни на что не претендуя. Едва она перестала быть тенью, как все закончилось.

Ася уже не примеряла на себя маску –она просто перестала ее снимать…Ей казалось, что они с Франческой одно целое, маска прилипла, вросла в собственное лицо, которое потихоньку забывалось. Они впивались друг в друга, как вампиры, тянули жизненные соки, забирали лучшее. Франческа отняла у нее любовь и подобие семьи, Ася черпала бездонным ковшом свой крепнущий талант.

Ее неудержимо тянуло в Венецию, снился по ночам невероятный город-рыба, текучий, скользящий, играющий отражениями и оттенками, весь насквозь театральный –чистое искусство, плод быстрой и странной фантазии…

 

И вот она вновь на площади Сан-Марко. Воздух показался родным, подарил эйфорию, как глоток кислорода. Магазинчик у моста Риальто никуда не исчез, и тот же самый торговец расплылся в дружелюбной улыбке.

-Франческа?–он округлил глаза и зажестикулировал.

-Си,-подтвердила Ася, сдержанно улыбаясь.–Франческа.

Продавец стал серьезным и тихо сказал по-английски:

-Хотите другую? Пожалуйста…Вот Лаура, Бьянка, Ванда… Покровительствуют семейному счастью…

-Но, но, синьор,-мягко остановила его Ася.–Грацие. Франческа. Только Франческа. Прощайте.

Она вышла из лавочки и, улыбаясь, подумала, что облизанные волнами нижние этажи домов, все же, не выбеленные, как писал Бродский, а черные, покрытые илом и ракушками, пропитанные, как губки, всепроникающей водой. В фарфоровом небе над Сан-Марко уже не висели беспечные стаи голубей, которых, увы, выжила городская власть… В остальном все было, как прежде.

«В темно-лазурном фарфоровом небе, - уточнила она, зная, что не забудет ни слова, –грацие, Франческа».

 

Машина врезалась в Адриатику неожиданно. В Италии все происходит внезапно, падает на голову аккордом crescendo и звучит иерихонскими трубами, держа вас в постоянном тонусе и радостном возбуждении. Моря, омывающие эту страну, вечно неспокойны. «Il mare e agitato,- говорят итальянцы,- море неспокойно…»

Вот и Адриатическое было в ажитации. Оно сгребло Макса вместе с дорогой и потоком машин -и поволокло вперед по узкой косе, последнему оплоту въезжающего в Венецию транспорта, норовя достать брызгами сквозь лобовое стекло. Он почти не заметил, как припарковал машину и пересел на катер, чтобы продолжить нестись, уже не по твердой земле, а по каналу Джудекка –шумной, ярко-бирюзовой пучине, привычно хозяйничающей в этом полоумном городе. Брызги били в лицо, вокруг шныряли лодки и катера –лагуна жила полной, многоцветной жизнью, и солнечный жаркий ветер срывал с гостей шляпы, оставляя бедолаг испуганными, лохматыми и безудержно, беспричинно счастливыми.

На площади Сан-Марко, как всегда, кишел народ. Стаи голубей носились над ошалевшими людскими потоками, экскурсоводы деловито бубнили в микрофоны, за ними, как мотыльки, летели оглушенные и ошарашенные туристы.

Макс специально приехал в Венецию один. Он бывал здесь и прежде, но никак не получалось остаться наедине с городом, углубиться и потеряться, кануть в запутанные лабиринты улиц без транспорта, каналов без набережных. Ему удалось быстро миновать Мерчерию –торговую улицу с волшебными окнами, в которых смеялись золотые маски и сияли россыпи украшений из муранского стекла. Праздничное мерцание подняло настроение, подарило веселую бесшабашность, и, выйдя к мосту Риальто, Макс заметил, что улыбается без причины, а в голове не осталось ни единой сколько-нибудь здравой мысли.

На причале «Понте де Риальто» он сел в вапоретто, набитый людьми трамвайчик, и покинул туристские тропы, а вместе с ними –остатки реальности…

Народ входил и выходил, девушка-контролер ворочала тяжелые сходни, протяжно выкрикивая по несколько раз названия остановок. Сначала вокруг слышалась разноязыкая речь, но постепенно Макс заметил, что на палубе нет больше туристов. Рядом была публика попроще: с одной стороны гомонила итальянская молодежь, с другой –крепко, почти не балансируя, стояли две женщины. Одна –колоритная смуглая старуха, гортанно смеявшаяся над рассказом своей спутницы, вторая же, эта самая спутница, была не похожа на уроженку Венето или Тосканы –золотые волосы, растерзанные горячим ветром, светились нежным, трепещущим ореолом, а глаза были мягкими и ласковыми, цвета гречишного меда. Обе пассажирки быстро болтали по-итальянски, а Макс глупо улыбался, вслушиваясь в их речь, представлявшуюся ему набором музыкальных терминов. Внезапно он понял, что женщины говорят о нем. Они не смеялись, не перемигивались и не смотрели в сторону Макса, но неуловимые флюиды коснулись его и заставили насторожиться.

-Аллегро, модерато…-задумчиво пробормотал он, и не успел договорить последнего слова, как его вдруг осенило, обожгло моментальное прозрение…

 

Жизнь, которую вел Макс, была, по его собственному убеждению, совершенно убогой. Он работал ради денег –частично в театре, малюя декорации к второсортным спектаклям, частично –в своей студии, давая уроки начинающим. Собственные выставки случались, но, все больше, в каких-то неожиданных местах: то в местном офисе Газпрома, то в коридоре мэрии –друг Петька, вхожий в инстанции не раз этому способствовал. Удавалось даже кое-что продавать и получать заказы, однако лучшее –последняя его коллекция, плод десяти лет напряженной работы –не находила понимания публики. Временами его охватывало отчаяние, потом природный оптимизм опять брал свое. Однако в последнее время отчаяние углубилось, и этому немало поспособствовала личная жизнь художника, которая к его тридцати семи годам была вполне управляемой, но не вполне счастливой…

Женат он был давно и, казалось бы, удачно. В их браке с Мариной было все: дружба, взаимопонимание, привычка –все, кроме любви, иссякшей вскоре после свадьбы и оставившей после себя лишь легкое изумление и озадаченность, как такое могло случиться, откуда пришло и куда улетучилось. В жизни Макса была другая женщина, однако и эта параллельная линия не служила источником счастья: его любовь не находила взаимности и вот уже много лет приносила страдание, хотя, надо признать, давала и мощный импульс к творчеству.

Елена Сергеевна не любила его и ничего не могла с этим поделать, хотя не любила и никого другого –есть женщины, которые так и не соглашаются на что попало, предпочитая второсортным альянсам одиночество класса «люкс»… Он потерял голову с первого взгляда, лишь после внимательно разглядев золотистый ореол волос и медовые глаза, а тогда, в первый момент, лишь почувствовав поразивший его морской утренний воздух и услыхав крики чаек над неспокойной водой… Отчего обдало его этой первозданной соленой свежестью? –Макс и не знал, не помнил такого ощущения, разве что в детстве, на Крымском обрывистом берегу, куда бегали смотреть восход с рыжей Хеленкой, мать которой сдавала им каморку с занавеской вместо дверей…

 

«Елена, Хелена…- он вздрогнул от нового случайного совпадения, мелькнувшего в расползшихся мыслях,-узнать бы, как зовут эту итальянку…»

Она не напоминала Елену чертами лица, была жестче, грубее, как ему показалось, материальнее.

«Словно ожившая Галатея,-усмехнулся Макс.–Это материализация. Я просто перегрелся».

Между тем, Галатея, кажется, прощалась со своей собеседницей. Та громко восклицала, похлопывая ее по рукам и ласково приобнимая. Уже легли на причал шаткие сходни и метнулась над ними золотая волна пушистых волос, а старуха все еще кричала вслед, и вдруг схватила за руку Макса и прямо в лицо ему быстро и громко зашептала что-то отчаянное, страстное. И он словно понял ее: вскочил и бросился следом за своей Галатеей, прыгнул на причал, потому что девушка-матрос уже успела убрать трап…

-Пер фаворе, синьора,-задыхаясь, пробормотал он, заглянув в удивленные глаза, - пер фаворе, скузи…извините, черт побери…sorry, please… Елена?

-Нада,-засмеялась она, очевидно, ничего не понимая, а затем произнесла что-то быстрое, легкое и, ткнув ему пальцем в грудь, вопросительно замолчала.

-Макс,-улыбнулся он.–Вот и познакомились…

 

О том, что было с ними потом, Макс вспоминал впоследствии, как о солнечном ударе. Они быстро и много говорили на разных языках, понимая и сочувствуя, проникая в такие потаенные уголки родственных и измученных душ, куда дотоле не дано было проникать даже дневному свету. Издавна обманывающий людей миф об утерянных половинках предстал вдруг перед ними во всем своем великолепии: оба поняли, что вся жизнь, прожитая до этих минут, была лишь запутанной, извилистой, как в Венеции, улицей, которой брели они навстречу друг другу и которой разойдутся потом в разные стороны, чтобы как-нибудь завершить в одиночестве странную сказку жизни.

Макс увидел вдруг, что не Нада –тень его безответной любви, а обе – и рыжая Хеленка, и его Елена Сергеевна –лишь отражения живой, чувственной Нады, пробные шары, намеки на встречу с ней, настоящей…Они незаметно оказались в маленькой затемненной квартире, на двери которой, выходящей на узкую полоску набережной, виднелся номер: 2028.

Жалюзи на окнах пропускали косые полосы света, которые падали на широкую кровать, застеленную темно-синим шелковым бельем. На низком журнальном столе зеленела изящная муранская ваза, и неизвестные цветы выплывали из полумрака фиолетовыми морскими звездами.

Макс никогда не был авантюристом, никто из знакомых не смог бы представить его участником подобного приключения. Однако же это происходило с ним, и он погрузился в происходящее так глубоко, что не чувствовал времени: закончился день, пролетела ночь, затем пробежали еще день с ночью…

Она была горячей, свежей, соленой –совсем как жаркий ветер лагуны. Он опомнился только новым, восхитительно юным утром, а когда начал плавиться третий день, вышел из двери № 2028 и побрел прочь неизвестными улочками, запоминая дорогу, чтоб непременно вернуться.

-Риальто-маркет, следующая –Понте де Риальто…Понте де Риа-а-а-а-альто!–другая девушка, управлявшаяся со сходнями, сказала ему вежливо,- ту юэроз, синьор.

Макс заплатил два евро и прислонился лбом к металлическому поручню, ища прохлады и пытаясь сосредоточиться на окружающем, но перед глазами по-прежнему стоял синеватый сумрак квартиры с окнами на канал, губы чувствовали вкус жадных, тающих под его натиском поцелуев, а душу заполняла радость обретения, еще не осознавшая, что должна будет неминуемо уступить место горечи скорой потери…

 

Как получилось, что он забыл дорогу? Почему ноги не привели его назад, а носили вместо этого сначала по Санта-Кроче, затем по Канареджио, но все тщетно, впустую, дверь № 2028 то ли канула в небытие, то ли вовсе не существовала…

 

Через неделю он уезжал из Венеции по Джудекке, отчаявшись рыскать улочками, разбегающимися паутиной от Гранд-Канала. Обезумевший ветер вновь швырял в лицо брызги, свистал и улюлюкал, пускал по воде стаи бешеных псов, готовых затравить маленький катерок и грызущих его со всех сторон хищными белыми зубками, с которых капала морская пена…

Вернувшись домой, Макс неотступно думал о Наде. Жена Марина вновь заняла привычное место в его жизни, и в этом не было ничего странного. Удивительным оказалось другое: ему неожиданно позвонила Елена Сергеевна, позвала в гости. Раньше Макс потерял бы голову от радости, теперь же он погрузился в раздумье, решая, идти ли на долгожданную встречу. Решил пойти, посмотреть, что из этого получится…

И ведь получилось! Совершенно внезапно каменная Галатея ожила и ответила на многолетнее упорное чувство. Образ Нады потускнел слегка, слился со знакомым, любимым и таким же медово-золотым образом его Леночки – теперь Макс уже не знал, которая из них настоящая. Экспрессивная итальянка, казалось, вдохнула жизнь в свою белокожую северную сестру, подарила ей тайну любви, которой та доселе не знала.

Некоторые вещи поражали Макса, ибо многое, многое в поведении этих двух женщин оказалось одинаковым, общим. Он получил Елену и вновь обрел потерянную Наду, хотя и надеяться не мог на подобный финал…Волшебная Венеция щедро одарила его, и он навек полюбил ее горячее, соленое дыхание.

«Тайна любви сильнее, чем тайна смерти»,-сказал кто-то из древних. Она наполняет повседневность неожиданными происшествиями, делает нам сюрпризы на протяжении всей жизни, украшает ее странными поворотами, а иногда дарит вдруг подлинное счастье тем, кто совсем отчаялся. У любви тысяча масок, в которых пляшет она на всеобщем карнавальном шествии, но есть и истинное лицо –оно обращено к Богу...

 

Купол неба дышал кобальтовой синевой. Почти так же, как расписанная Микеланджело Сикстинская Капелла. Казалось, что он втягивает в себя людские страхи и ожидания, всасывает их, словно гигантская воронка, уносит в невыносимую глубь. Колебания, надежды, счастье – все глупые растрепанные чувства – проваливались в эту небесную Марианскую впадину и летели туда, на Суд, к тому, кто делал окончательный и необратимый выбор.

На фоне жаркой, как голландская печь, лазури, изогнув грациозно-угловатые плечи и воздев ломкие руки, танцевали пинии. Танцевали, как будто это был ритуальный танец, - так танцевала Саломея, разливая вокруг себя ауру ожидания и готовясь услышать предательский шепот матери, что уже звучал в подсознании нежным зовом смерти…

 

…Я был в Риме. Наконец-то был в Риме. Всю жизнь рвался сюда, в вечный город, казалось, что должен непременно побывать в нем, вернуться…

Вот именно, вернуться. Откуда взялось это ощущение, своеобразное дежа-вю? Конечно, я не был здесь прежде. Ни разу не был в Европе, только по России-матушке помотался…И вот –кобальтовый купол, танцующие пинии, Испанская лестница, цветные шарики мороженого в пластиковых креманках…Почему в Риме самое вкусное в мире мороженое? Итальянцы смеются: «Бог любит Италию…»

Термы Каракаллы тянулись и тянулись за окнами автобуса, подвезшего меня от отеля. Я бродил по Капитолийскому холму, вглядывался в развалины форумов, чувствовал нарастающее изумление и эйфорию. Размеры увиденного поражали. Прямо из современного города вырастал другой, античный, великий –в полном смысле этого слова. Энергетика гигантов, колоссов –мощное, струящееся из древних развалин поле не подавляло и не пугало, а питало какой-то нечеловеческой, прошедшей сквозь тысячелетия силой.

Группа экскурсантов, к которой я примкнул, была, слава богу, не особенно многочисленной, и девушка-гид не слишком торопилась. Перестав опасаться упустить что-нибудь важное, я вздохнул свободнее и почувствовал себя совершенно счастливым, несмотря на сорокаградусную жару, раскалившую каменные мостовые.

Вскоре мы очутились у Колизея. Площадь вокруг него была полна туристов. Они толпились у автобусов, тянулись к развалинам здания, окружали его, сновали, покупали солнечные зонтики, огромные хот-доги и вездесущую пиццу «Маргарита»…Их было несметное количество, словно муравьев вокруг муравейника, а над ними коричневой громадой висел полуразрушенный, но вечно живой амфитеатр Флавиев.

Я глядел на него во все глаза. Упершись в землю, словно огромный паук, Колизей отвечал мне внимательным взглядом пустых глазниц. Так мы и стояли, глядя друг на друга: песчинка и колосс, и думали –как-то неожиданно я понял это –думали об одном и том же. Даже тогда я вряд ли отдавал себе отчет, о чем была эта дума, а уж потом, разумеется, и вовсе забыл, но ощущение достигнутой цели осталось: я понял, что ехал сюда, к нему, и что не уйду отсюда, не выполнив неизвестной пока, но необходимейшей, самой главной в жизни задачи…

Между тем, нас пригласили пройти внутрь. В галереях было прохладно. Мы медленно двигались, обходя овальное здание, разглядывая стоявшие на полках мраморные бюсты с удивленно приоткрытыми ртами и отбитыми носами, вырезанные на камне рисунки – тонкость работы поражала…Гладили шершавые стены, на которых виднелись следы жадных рук, вынувших в Средневековье целые куски для новых построек. Выйдя вновь на солнце, на зрительские места, мы стали рассматривать бывшую арену, вернее, то, что находилось когда-то под ней: загоны для людей и животных, ожидающих смертельного поединка. Мощные каменные глыбы кое-где расплавились от палящего солнца, казалось, они стекают вниз, туда, где две тысячи лет назад прятались обреченные на смерть рабы. Группа двинулась по ступеням вниз.

-А теперь посмотрите на трибуны глазами гладиаторов…

В каменном лабиринте росла трава. Коридоры убегали в темные дыры и терялись в скрытых от глаз подземельях. Я вытер со лба капли пота, поднял голову и увидел в вышине плавающее, как яичный желток в разбитой скорлупе, солнце. Ноги неожиданно подкосились, и я почувствовал, как моя рука вцепилась в пучок травы, вырвала его с корнем, прижалась к сухой горячей земле…

 

Небо было рыжего цвета. Страшное, апельсиновое, оно пылало над головой, неожиданно потеряв свою голубизну, и казалось захлопнувшейся, как в дурном сне, крышкой…Голова гудела, рука все еще мяла вырванную траву. По лбу текли струйки пота и капали на сухую землю багровыми каплями. Что это? Я вытер лоб и поднес ладонь к глазам. Кровь… Ударился при падении. Отчего я упал? Наверное, солнечный удар. Не надо было ехать в Италию в июле.

Внезапно я ощутил острую боль в плече. Господи, уж не инфаркт ли? Нет, плечо правое – и тоже в крови! Я напряг мышцы, сел и огляделся. То, что неожиданно закрыло от меня темно-синее далекое небо, оказалось огромным оранжевым тентом, натянутым над амфитеатром. Солнце горело над ним, как яркий фонарь, но внутри была тень и, если б не ровный гул, похожий на рев футбольных фанатов, можно было бы почувствовать себя относительно комфортно. Я поднял глаза и, еще не веря себе, обвел взглядом трибуны. Зрительские места были заполнены публикой. Люди что-то кричали, многие, вскочив на ноги, жестикулировали. Я попытался определить, куда они смотрят, и вдруг понял невероятную вещь –зрители в возбуждении глядели на меня и их крики были явно обращены ко мне! Я вдруг заметил, что галереи пестрят яркими, праздничными мозаиками, все вокруг выглядит новым и нарядным, а вокруг тента хлопочут десятки полуголых людей в легкой, короткой одежде.

Внезапно крики стихли, и я в тревоге огляделся. Тишина была нехорошей, зловещей. Я заметил рядом с собой на земле короткий ржавый меч и, на всякий случай, поднял его. Ржавчина запеклась большими грязными пятнами. Возможно, и не ржавчина вовсе… Возможно…

В стороне, ближе к решеткам, за которыми время от времени вспыхивали желтые и зеленые огоньки –я никак не мог понять, что это такое– лежало что-то темное, как кучка тряпья или старая детская шубка, скинутая в прихожей…

Я вскочил на ноги. Решетка медленно поехала в сторону, пара желтых огней стала, покачиваясь, приближаться. Хриплое дыхание, победоносный, восторженный рык голодного зверя, увидевшего легкую, растерянную добычу. Ко мне быстро бежал из открывшейся клетки отощавший, едва сдерживающий нетерпение леопард. И тут произошло уж совсем непредвиденное. Решетка замерла на миг и поехала назад, а через мгновение с лязгом захлопнулась перед носом у разъяренного животного. Зал взорвался смехом и улюлюканьем. Я растерянно оглянулся и увидел человека, который махал мне и что-то кричал. На арену мимо меня пробежали четверо гладиаторов в алых туниках и подняли руки, приветствуя кого-то на центральной трибуне.

-Идущие на смерть, цезарь, приветствуют тебя…

-Тебе приказано отдохнуть перед новым поединком. Иди, перевяжи раны! – меня толкнули в такой же загон, как тот, где находился леопард, я сбежал по ступенькам и понял, что получил передышку, чтобы рассмешить публику, а после – сделать ее удовольствие острее, позволить смаковать схватку сильных противников…

«Эти бои имеют своих режиссеров, - подумал я и присел на удобный, отполированный телами моих предшественников камень. – С юмором люди, ничего не скажешь…» Напротив леопард грыз прутья клетки, глядя на меня голодными, измученными глазами.

 

Между тем, где-то загрохотало, послышался топот, словно мимо гнали большое стадо. Выглянув, я увидел, что наверх ведут двух слонов. Слоны упирались и отчаянно трубили, однако десятки острых копий делали свое дело – и вот они уже топают по арене, над моей головой, вдвоем против множества вооруженных охотников.

«А где же те четверо в красном?» - удивленно подумал я и тут же получил ответ – другие рабы тащили их с поля боя. Всех четверых отволокли подальше и бросили в одном из отсеков. Туда же принесли и то, что я поначалу принял за детскую шубку – труп убитого леопарда.

"Нужно поспать перед схваткой",-механически подумал я и ушел в дальний угол своего загона, но жалобные крики слонов мешали расслабиться. Так, в состоянии полудремы, я и услышал этот странный разговор.

 

-Опять убьет. Не было никакого смысла в том, чтобы возвращать его…

-Всем дается новый шанс.

-И все они упускают его…

-Не факт. Десяток-другой за все время мы с тобой наловили.

-Ты считаешь, что ради десятка стоило возиться со всеми?

-Он так считает.

-Они всегда действуют автоматически. Как заведенные. Родился гладиатором –убивай. Родился цезарем –наслаждайся убийством. Максимум, о чем может мечтать гладиатор – это стать цезарем.

-Неправда. Находятся те, кто думает иначе. Иные даже отдавали за это жизнь.

-Он хочет, чтобы они все были святыми?

-Он хочет, чтоб они были людьми…

-Боюсь, этому придется опять стать леопардом. В который уж раз…

-Если он не убьет, то останется жив.

-А если убьет?

Умрет, конечно. Сейчас у него солнечный удар, он без сознания. А потом случится инсульт. Умрет, не приходя в себя. А в зверинце Флавиев родится новый леопард. Или где-нибудь в Африке…

-Подождем, пока он проснется?

-Успеем навестить других. Ему отпущено два часа сна. Или бодрствования, как пожелает.

 

Что-то мелькнуло надо мной, легко коснулось раненого плеча, тенью промчалось и растворилось в воздухе…

Я резко сел на каменной лежанке, потом вскочил на ноги и начал ходить по своей тесной клетке, время от времени хватаясь за голову и бормоча. Перед глазами плыли картины Страшного Суда, что изобразил Микеланджело в сердце Ватикана – Сикстинской Капелле. Помню, что я совершенно не задумывался тогда о том, кто были мои странные посетители, этот вопрос интересовал меня в последнюю очередь –гораздо важнее было другое: что, собственно они хотели? Чего ждала эта неведомая, но могучая сила, приведшая меня на пороге сороковника сюда, в Колизей, для того, оказывается, чтобы я помер в его галерее от солнечного удара?..Во сне, в бреду или наяву бросили меня из двадцать первого века в первый? Ах, вот оно что, оказывается, я и леопардом успел побывать на своем веку… веках…боже ты мой…Ну и каково оно, интересно, в этой шкуре?

Я выглянул из загона –леопард лежал, положив голову на лапы, и смотрел в сторону. Он был худой и грязный.

На минуту меня отвлек от размышлений звериный рев, которым разразилась публика. Мне было видно то, что происходило на арене. Там беспомощной горой лежал истекающий кровью слон. Рядом бестолково топтался другой – вот он неожиданно рухнул на колени, затрубил, заплакал, уронил голову на умирающего. Я вдруг вспомнил, что читал об этом перед поездкой: Википедия уверяла, что в конечном счете римляне отказались от массового убийства слонов на публичных представлениях: слишком по-человечески они вели себя, страдали и плакали, почти не умея защищаться. Гладиаторские бои продолжались гораздо дольше, очевидно, вооруженные гладиаторы меньше напоминали людей…

-Но ведь если я не убью его, он убьет меня!–крикнул я шепотом, невольно поднимая взгляд к потолку, но упираясь им в закопченный камень. –Это всего лишь леопард…Что делать гладиатору, если он хочет жить?

-А что делать человеку?–тотчас ответил мне противный голос из глубины собственной души.

-Ты хочешь сказать, что это два разных существа?

-Суди сам. Гладиатору, чтобы выжить, нужно убить, а человеку…

-Умереть?–шепнул я возмущенно.

-Вот именно,-устало сказал он.-Вот и выбирай.

 

На арене заканчивалась охота. Оба слона лежали смертельно раненые, но вытаскивать туши было тяжело и, очевидно, им предстояло оставаться там до ночи, когда десятки рабов смогли бы управиться с этим грязным делом без посторонних глаз.

Теперь люди охотились друг на друга. Я понял, что они будут сражаться до тех пор, пока не останется один –последний охотник. Я подумал, что в загонах, наверное, много леопардов и еще больше гладиаторов…

-Ты хочешь быть последним охотником?–буркнул тот, что сидел внутри меня.

Я промолчал. Отвечать было нечего.

 

Через два часа меня вывели на арену и открыли клетку, где сидел вконец обессилевший зверь.

-Не забудь поприветствовать цезаря,-шепнул раб, подавая мне новый, отточенный меч.

Зал затих. Я вышел на подмостки…

-Идущие на смерть, цезарь… идущие на смерть… плюют на тебя!!! Слышишь, подонок?

Я повернулся лицом к императорской ложе и плюнул…В тот же миг оказавшийся за моей спиной леопард прыгнул, и я почувствовал, как его клыки сомкнулись у меня на затылке.

 

Еще не придя в себя окончательно, я провел рукой по земле. Трава, камни, горячая пыль… Мне было страшно открывать глаза –страшно вновь увидеть над головой оранжевый тент вместо неба. Кажется, на сей раз я не стал убийцей. Осторожно протянув руку, пощупал затылок. Ничего!

-Доктор, он, кажется, очнулся…

Надо мной раскинулся необъятный темно-синий простор. Ни облачка. Солнце жарило, как и прежде, но я не чувствовал никакой дурноты.

-Что же это вы, батенька, при сорока градусах –и без панамы?

Я выпил залпом протянутую кем-то бутылку минеральной. Эйфория, охватившая меня при виде древних развалин, возвращалась. Я осознал вдруг, что это не имеет ничего общего с возбуждением жадной до крови толпы. Возможно, тоже адреналин борьбы, но борьбы совершенно иного рода…«Здесь Дьявол с Богом борется, а поле битвы –сердца людей»,- вспомнилась мысль Федора Михайловича.

«Господи, все вперемешку в Вечном городе,-мелькнуло в мозгу,-земная жизнь и Страшный Суд, добро и зло, ангелы и демоны…И слава богу! Без этой борьбы ты – раб, гладиатор…»

Кобальтовый купол летел ввысь, тянул за собой в запредельное. Лежа на земле, я видел, как на его фоне, чуть в стороне от Колизея, танцуют сумасшедшие итальянские пинии. Теперь это уже не казалось мне пляской смерти –о, нет, это был самый страстный и зажигательный на земле танец – танец жизни.