- Голова розглядав вашу скаргу – Марийка подмигивает мне глазом и показывает, как голова сельсовета держит на вытянутой руке документ и подслеповато щурясь, пытается его прочесть.

- Це з вами він гостився? – подозрительно спрашивает Марийка, намекая на мою двойную с местной властью жизнь. Значит, не подслеповато и не щурился, ошиблась, думаю я, и отрицательно мотаю головой.

Вот уже больше недели мой ежедневный путь пролегает через речку, в центр, где красуется пожившая, пожилая, но ещё добротная сильрада. Путь мой грустный, сотканный из слёз покаяния. Я слушаю шум реки, птиц и ползу, как божья коровка, медленно, но верно, непонятно куда и зачем.

Вообще-то ползаю в этом направлении я уже больше месяца. Прошло полгода со времени моей прописки в Широком Луге, значит, пора получать гірські – законную надбавку к пенсии. Книжечку горянки мне выписали мгновенно, приложили к ней справку, но вот с подписью Головы вышло сложнее. Он оказался местным Фигаро, который, то тут, то там, практически неуловим. Наконец, пришлось сурово спросить у секретаря: сколько можно? Секретарь у Головы был не настоящий, тот, настоящий, внезапно ушёл в декрет. Сама собой, естественно, отпала у Головы, как хвост у ящерицы, надёжная правая рука. На его место почему-то взяли местную матушку, (неисповедимы пути господни) которая всю свою сознательную жизнь служила батюшке, батюшка церкви. Логичная цепочка. Кому ещё может служить матушка? Но тут естественный ход жизни прервался, она вдруг очутилась в кресле секретаря. Матушка прилежно, до дыр в экране, смотрела в компьютер, как будто искала в нём ответы на все важные вопросы жизни сразу. Выглядела она, как провинившаяся ученица, напугано, то и дело теряла мышку и упорно не хотела поднять на меня глаза. СКОЛЬКО МОЖНО? – ещё раз громом прогремела я над ней я и уже тише, по-иезуитски ласково, уточнила суть вопроса. Сколько надо ходить, чтобы заверить простой документ?

Она вдруг вся скомкалась в заплаканный носовой платок и протараторила школьные отговорки, которые только ученикам кажутся весомыми, а учителям – детским несерьёзным лепетом. Мне стало её жалко. Словом, на этот раз обошлось без агрессии.

Потом я поехала в Дубовое, где размещается местный пенсионный фонд. Дубовое – не просто населённый пункт, а час езды из тупика по бездорожью до Нересницы, потом надо перейти через реку, не вброд, по мосту, конечно, там постоять, подождать, сесть в маршрутку и ещё проехать вдоль извилистой реки три села.

Меня встретили улыбкой, но документы не приняли. Оказывается, изначально статус жителя горного района даёт сессия нашего исполкома. Словом, книжечка есть, справка есть, а вот первоисточник, отсутствует. Лажа получается какая-то, согласилась я с улыбчивой чиновницей.

И вот я в рейсовом автобусе, конечная, наш тупик. Выпадаю из дверей-гармошек в сочок из рук братьев-водителей. Меня, совершенно случайно, ведут в бар на разговор.

Это потом понимаю, что не просто так, а пока… Пока они стоят по обе стороны стойки, кидают в рот, как семечки, содержимое мензурок и напрягают. Я в окружении, слушаю и напрягаться не хочу. Мне бы кофейку, да каплю вермута, да руки помыть. Братья стоят на смерть, убеждают. Они говорят, что соседка наша Феврония, которая теперь заливает фундамент, воду берёт не как положено, из реки, а подключилась к общему, методом народной стройки, созданному водопроводу, и, пророчат братья, что скоро закончится у всех вода. Первой – у нас, потому что мы водопроводно наиболее уязвимы. Феврония не права, но вот убедить её одуматься никто не может. Выходит, что остановить Февронию, имя-то благостное какое, могу только я. Они прямо не говорят, но из контекста следует.

Вообще-то строится не Феврония, а её дети, но всю каламуть заваривает она. Генеральша Феврония славится железным характером и острым языком. Ни один человек в селе её не перепьёт и не перематюкает, потому что она в этих двух порочных ипостасях достигла совершенства. Феврония, местный Гаргантюа и Пантагрюэль одновременно, такой себе гротеск-самородок. На огонёк к ней заглянуть тоже опасно, потому что, как гостеприимная хозяйка, она считает своим долгом гостя споить, если не хочешь, заставит и неуправляемое тело отправит домой. Жоны по одной к ней не ходят, минимум парами, укрепляются, как в былые времена общественные дружинники. Таким образом, спиртное делится на двоих или троих, но всё равно им не преодолеть выставленную Февронией планку. Феврония - наша соседка, живёт чуть ниже, дети её - перед нами и сбоку. Мы в окопах и одновременно в окружении.

У Февронии допотопный, собранный из списанного на лом, грузовик. Он теперь возит камень с реки и песок. Грузовик часто проезжает мимо наших окон. В открытом кузове над кабиной выстроились в линейку все мужчины семьи. Лица их суровы. Они молча смотрят вдаль и только изредка сплёвывают с высоты в сторону нашей хатки. Грузовик рычит так часто, что мне кажется – началась война. Братья-водители тоже наступают. Натиск вынести трудно, но я, слабо реагирую, потому что сама боюсь Февронию. Их так там много, они так близки и воинственны, настоящая татаро-монгольская орда. Сметут по пути и не заметят. Братья-водители переглядываются и оставляют меня в покое. Ну, и замечательно. Знаю я таких, отправят женщину на передовую, а сами по кустам. Нашли воительницу.

Вода исчезла через день. Мимо окон повезли на тачке-катафалке пластмассовую бочку с водой соседи. Феврония… Мой стон, мой крик, моё отчаяние. Фев-ро-ния.

Она стоит на пьедестале фундамента с лопатой в руке. Левая – на мощном бедре. Элемент скульптурной композиции Мухиной на ВДНХ. Не совсем, конечно, но в принципе соответсвует. Такой себе эклектичный body соцарт. Вокруг сочувствующие родственники. Я одна внизу под постаментом, пытаюсь убедить их одуматься. Феврония вину свою отрицает и одновременно по ходу беседы всё время милостиво уточняет «чи є в мене розум», и только сваха, противоестественно сухого по сравнению с Февронией телосложения, кричит мне вдогонку, посылает напиться из реки.

В сердцах коллективную жалобу я настрочила за минуту, подписи собрала соседка. Через час по Липовцам, нашему району, разнеслись проклятия Февронии. Голос грозы улицы постепенно стал кочующим, возникал с разных сторон, то над рекой, то под горой, а вечером под нашими окнами матерился и искал правды пьяный муж Февронии. Мы закрыли двери на замок и выключили свет.

Голова жалобу принял, зарегистрировать её должна была почему-то не секретарь, а землеупорядник, которой на месте не было. Копию жалобы я оставила секретарю, больше её, жалобу, конечно, никто не видел. Попутно пытаюсь решить свой основной «шкурный» вопрос. Настаиваю, нужна выписка из решения сессии про то, что мне присвоен статус жителя горного района. Голова не в курсе. Говорю: незнание законов не освобождает от ответственности. Он сердится, грозится рассмотреть мой вопрос на сессии в порядке общей очереди и исчезает.

Вот уже неделю я проделываю свой скорбный путь: иду через мост, потом по дамбе, хочу найти Голову и землеупорядника в придачу, и проклинаю день, когда ввязалась в историю с Февронией. Свои бы проблемы решить. И кто меня за язык всегда тянет? Зачем я про закон? Рассердила власть, теперь, не дай бог, назло делать будет.

По отдельности и изредка я их вижу, но свести в кучу неуловимую парочку невозможно. Есть уловка. Можно пригласить его кастрировать поросёнка. Наш Голова по профессии ветеринар. Каждую субботу он, чтобы не забыть азы своего образования, стерилизует животных. Так что Голову можно заказать на дом. Настоящий сельский ветеринар недавно умер. Осталось село без важного специалиста. Теперь Голова нарасхват. Когда его в четвёртый раз выбирали на должность, кто-то сказал, что другие кандидатуры не признаёт, потому что этот наш перманентно не переизбираемый, вылечил ему корову. Вот так, учитесь. И никакой политики.

Интересы у Головы разнообразные. У него свой магазин. В нём продмаг, генделик и аптека. Расположен он возле церкви. В воскресенье тут всегда полно народу. Помолился, вышел и…попал. А ещё у Головы начальство, оно в Тячеве. Трудно ему бедному.

-Яка скарга? Я її на очі не бачила, - говорит землеупорядниця. На - лице выражение страдания. Тут я, действительно, ни при чём. Страдания чисто внутренние.. .У неё болит, ноет, бьёт в голову и вытесняет оттуда все мысли, зуб. Я настаиваю на своём: нужна зарегистрированная копия жалобы или хотя бы входящий номер. Она машет рукой перед лицом, мол, исчезни. Жест говорит о моей чрезмерной назойливости. Землеупорядница убеждает, что никто ей ничего в руки не давал и, в конце концов, она ЗЕМЛЕУПОРЯДНИК, лицо не имеющее никакого отношения к жалобам населения. Я соглашаюсь, логично, но не мой это ход, не по собственному хотению, а по чужому зловредному велению я преследую бедную землеупорядницу. Жалобы должен регистрировать секретарь, это как дважды два. У секретаря бумаги нет, Головы на месте нет, кто ответит на мой вопрос?

Спина матушки, по совместительству секретаря сельсовета, бежит по коридору, слышится ритм каблучков по ступенькам, вниз, вниз. Не видать мне выписки из решения сессии… Два документа в одни руки да ещё в один день, наверное, слишком. Я охочусь за ними с упорством маньяка. Чу, вот голоса за этой дверью. Закрыто. Томлюсь. Там отчётливый стук посуды. Может, у них денчик? Неизменно на месте и всегда при исполнении уборщица. Она - один в поле воин и страж, встречает меня в дверях с пустым ведром и шваброй. Зачем я хожу сюда по утрам?

Феврония истошно кричит который день, ноги мои отказываются идти намеченным курсом, улица обсуждает ЧП. Воды у нас нет. Мужчины поднимаются в гору проверить резервуары и находят там неполадки. Приходят братья-водители, требуют одну душу населения на раскопки водопровода. Откупаемся деньгами. Больше всех возмущались, а идти некому, говорят братья-водители. Наконец, вода бурлит в кране, нужная выписка на руках, обошлось без крови нашего бедного поросёнка Маврика, а жалоба мне больше не нужна. Был инцидент, и нет его, улетучился. Несколько дней развлечений для улицы и снова тишина. Прости меня, Феврония. Не могу идти к тебе с покаянием, споишь, не выживу. И Голова у нас красивый и мудрый. Жалобу вон как мою розглядав, на вытянутой руке и по-ленински щурился.