Он писал письмо. Ни одной почте не суждено было отправить его, но он знал, что уже завтра оно будет у адресата. Казалось, что все мысли, все чувства сейчас прольются чернилами на эти бумажные листы, но на деле выходила одна банальность или в лучшем случае пара сухих строчек. Очередной скомканный лист полетел на пыльный пол где уже лежало с пол дюжины приговоренных мыслей. Его согнуло пополам в приступе дорывающего остатки легких кашля, и на некоторое время вся убогая больничная обстановка погрузилась в мрак. Когда черные пятна перед глазами понемногу растворились и остались только надоедливые светлые точки, рука сама нашла бумагу - обычный тетрадный лист в клеточку. Как не пытайся найти в нем что-то незаурядное, все равно он останется таким знакомым со школьной скамьи тетрадным листом…

Школа... Как, кажется, давно это было, а ведь прошло всего два года с того прощального вечера, когда он сидел на старом полуистлевшем бревне в пришкольном парке, на котором и сейчас заметна надпись, выцарапанная им же в четвертом классе. " Я тебя люблю" … Понимал ли он, что несет эта, трепетно-таинственная тогда и притягивающая к себе фраза, которой так легко бросаются все кому угодно, что она уже скорее напоминает старую, сплошь дырявую затасканную половую тряпку, нежели откровение души. Хотя, наверное, она все же остается откровением души. Тогда, по крайней мере, становится понятным ее грязный проститутный вид…

Бездушный тетрадный листок в клеточку… Как заставить его кричать ? Молить ? Как человеку остаться листом бумаги ? Ведь даже мысли не хотят застывать на этих клетках. Потому что живые. На его плечи взвалилась миссия Бога. В этот клочок нужно было вдохнуть жизнь, вдохнуть душу. Ему даже нужно было стать выше Бога, ведь сотворенный Богом человек – лишь Его подобие, а ему предстоит оставить себя в этом листе. Не подобие, а всего себя, до конца; вдохнуть в него душу – но свою душу. Нужно было вынуть из себя сердце и заставить биться в этом тетрадном листе в клеточку…

Его всего бросало по кровати. Невыносимо белая, так выводящая солнечными днями простынь сбилась комками и противно липла к облитому холодным потом телу. Из-за тени, откидываемой тумбочкой в дальнем углу, выползло нечто заставившее и затравленные, забившиеся в самые дальние уголки мозга ошметки сознания покрыться липким страхом. Нечто угрожающе росло, с каждым мгновением простирая свои узловатые руки все ближе и ближе, пока не заиграло на натянутых струнах сухожилий адско-диссонансную какофонию, перекрывающую даже зубодробильную мышечную резь. Вихрь ярких разноцветных вспышек, внезапно заполнивший окружающее пространство больно ударил по глазам и в конец потрескавшаяся явь звонко рухнула куда то вниз, увлекши за собой и его тело. Казалось, это навечно. Но из безграничия мрака наконец проступили нечеткие образы, напоминающие игру огненной тени, постепенно становясь все четче и четче. Он вспомнил это место. Навсегда врезанный в его память день. Можно забыть свое имя, но не это…

Вот и он, ничем не отличающийся от себе подобных девятнадцатилетний паренек, несущий домой свою усталость и мысли. В принципе - заурядное похмельное утро с его затасканностью и опустошенностью. Небольшой, играющий притоптанной пыльной травой ветер, неяркий солнечный свет только взошедшего солнца и приятная, уже не пробирающая насквозь прохлада. Но что-то было не так. Что-то зацепилось за сонные мысли и теперь возилось по всему мозгу при их ленивом движении. Ведь ночью было прекрасное настроение,

все как всегда выпили, устроили дебош на квартире общего друга, распределили девочек, кто-то даже успел слегка подраться. Он приударил за новенькой, немного старшей, что предпочитала безучастно сидеть в углу и терпеть окружающее из-за данного обещания подружке, притянувшей ее сюда. Не ощутив поддержки заигрыванию, он начал просто издеваться: раз не вершки – так корешки. Тогда он и услышал этот вопрос, которому изначально даже не придал значения.

Почему ? Почему их поколение так живет ? Почему природно непосидющая Жизнь затиснута в такие ритуально-автоматизированые рамки, а сами они походят больше на механизмы с стандартным набором идеально отточенных программ ? Почему доминирует губительный образ жизни, не всегда приносящий удовольствие, и заканчивающийся в основном плачевно?

Жить – значит драться, так говорят все, но мало кто способен дать этому вразумительное объяснение, и то лишь спираясь на неизвестно Почему существующие законы. Если Жизнь – это путь, то кто законодатель путнику в дороге, кроме него самого ? Если постоянно драться на пути, то когда идти ?..

Это риторические вопросы, но он понял одно: его поколение никому не нужно. Кинутое на произвол судьбы, оно не могло не почувствовать пустоту на месте, где должна была быть любовь, участие, понимание. Оно было голодно, и искало хлеб. Ведь это были люди, не хуже и не лучше других, что не хотели валятся на запыленных чердаках общественного сознания, но имея возможность обратить на себя внимание только нарушая запреты, они получали лишь идущий исключительно сверху презрительный взгляд "правильно" влачащего существование общества. И заталкивались в еще более пыльные углы, нарушали, и получали презрение взгляда, поднимающегося все выше и выше, пока тот не ушел в поднебесье, а они не почувствовали себя совсем мизерными. Каждый в отдельности осознал себя крошечной блохой, а чтобы не быть раздавленным, нужно быть выше, поэтому нельзя было не стремиться опустить кого-то на колени и почувствовать свой рост, пусть даже только здесь и сейчас. Их начали бить, и они начали драться, сплошь и рядом заявляя о своем "Я"…

Они были никому не нужны в этом мире.

Так почему не пошататься по другим. Вон их сколько в, казалось бы, обыденной мутноватой жидкости. Он долго смотрел на нее, пребывая еще в удрученно-депрессивном состоянии и ни о чем конкретно не думал. Было как-то спокойно. Удушливый вечерний воздух, безразлично вставившиеся на землю звезды, кусочек луны в грязном подъездном окне, и… слезы ангелов, вливающихся в кровь, чтобы сплестись с ней в любовных объятиях…

Вспышка… Звезды враждебно уставились на него неморгающим колючим взглядом, каждая тень приобретала объем и причудливо извивающиеся отростки поползли к нему. Страх иглой впился в мозг, и, прокатившись ледяным душем по каждой клеточке, застрял приторным комком в горле. Он замахал руками, и тени разлились тягучей ртутью по земле, а звезды упали семенами в эту почву, произрастая химерными деревьями, больше напоминая застывшие грибы взрывов. Его подняло вверх. И он был свободен. Он был Творцом. Его упоила самодостаточность этого мира, где можно было быть абсолютом и пещинкой, созидать и разрушать, но главное- Быть, просто Быть, не прося разрешения. Здесь Жизни не указывали Путь, она была свободна. Здесь была только Жизнь, без добра и зла, падшего и именитого, вассала и сеньора. Хотелось никогда не покидать этот мир. Здесь было все так красиво… Убийственно красиво…

Он лежал, бессмысленно втупившись в белый потолок с причудливым узором трещин. На улице моросил небольшой дождик, глухо бившийся о жестяной подоконник. Прошло уже несколько часов, как он пришел в себя; долго не понимал, где он находится, пока не зашла дежурная медсестра и не сделала ему еще один укол, и последнее из чувств – призрачное беспокойство, ушло, оставив опустошенную душу. За окном притихал готовящийся ко сну город, которому было глубоко наплевать на одиноко лежащего обреченного человека, оставшегося наедине со своей болью. Он почему-то подумал, что неплохо было бы побелить нависший над головой потолок, и проглотил горький комок слез…

Он не ожидал когда-то еще увидеть ее. Казалось, та вечеринка должна была стать первым и последним местом их встречи. Но в квартире все- таки прозвенел звонок, да так неожиданно, что он нечаянно перевернул ведро с побелкой, оставленное родителями перед отъездом с указанием провести небольшой ремонт. Она пришла к нему, сама не понимая зачем. Зашла, не проронивши ни слова, и молча стояла в прихожей, смотря на него ждущим чего-то взглядом. Дар речи исчез под живым отблеском ее глаз. Он тоже стоял молча, пока они, ведомые неведомым порывом не затиснули друг друга в объятьях, как старые, давно не видевшиеся друзья…Сколько они так стояли ? Как очутились в комнате ? Это они не помнили… Безмолвно лежа на следующее утро, завороженные картиной восходящего солнца, они помнили только вселенную тепла, что окружала всю ночь мир, сжавшийся до размера одной кровати, безбрежный океан упоительно-безумного нектара, хмель которого усыпил память и сознание, яркий свет солнца любви, ослепивший их среди непроглядной летней ночи… Ее уход был так же молчалив, как и вчерашнее появление, но слова были не в состоянии что-то выразить, и им нужны были только глаза…

Тетрадный лист в клеточку… Он смотрел на него как в зеркало, что должно было навсегда запечатлеть последний взгляд глаз его души. Он ненавидел себя. Он выл, и терзал зубами подушку, он молил и проклинал всех богов, он захлебывался слезами, пока они не переставали течь, но часы равнодушно отсчитывали секунду за секундой, и прошлое все дальше и дальше удалялось вместе со своей неумолимой непоправимостью. Он хотел не оставить после себя ничего, уничтожить все, что могло напомнить о нем, навечно стереть с лица земли, но понимал, что принесет еще боль к той, что уже принес…

Тетрадный листок в клеточку… Это все, что останется…

Если бы его уход что-то исправил, вернул те нечастые, но настолько светлые их встречи, когда было еще не поздно. Если бы вернутся. Он выжег бы себе вены, но спрыгнул бы; не допустил бы того рокового момента, когда еле различимая под микроскопом смерть, закрывши глаза фимиамом, что уже разорвал на лохмотья его волю, запустила часы с обратным ходом, и, одурачивши доверчивую любовь, не удовлетворившись одной жертвой, подыскала себе еще одну – ее…

С тех пор, как он в больнице, всего несколько человек зашли проведать, да и те держались, как - будто даже воздух таил в себе смерть. Да по правде, здесь уже давно витало что-то от старухи с косой…

Он не понимал почему, но она приходила почти каждый день, хотя вместо счастья он подарил ей смерть. Приходила, чтобы, держа за руку, молча плакать. И каждая ее слеза выжигала на сердце свой след. Он задушил бы собственными руками Бога, чтобы навсегда вычеркнуть из истории тот день, или даже лучше себя… Но было уже поздно…

Тетрадный листок в клеточку… Здесь останется он. Все несказанное, вся его безграничная любовь, его боль, ненависть к себе, мольба искупления. Все его чувства и надежды… Весь он… До конца… Все это надо уместить на клочке бумаги…

Тетрадный листок в клеточку… Он смотрел на него, словно пытался передать взглядом то, что не сможет дописать… Ветер, залетавший в открытое окно вместе с мелкими каплями, трепал во все стороны волосы, но он не обращал на это ни малейшего внимания. Казалось, что для него в жизни не осталось ничего кроме этого клочка, где должно уместится ВСЕ. Где-то в недрах спящего города, едва заглушая шум дождя, пробили часы, и рука потянулась за ручкой...

Он стоял и смотрел. Не было ни страха, ни жалости, но казалось, что он плачет – просто стекали капли дождя, хлещущего по лицу. Ветер и дождь все сильнее толкали его в грудь, словно пытаясь затолкнуть обратно в палату, помешать обезумевшему человеку. Сквозь мутную пелену виднелись крыши сонного безразличного города, как всегда проглотившего ее сегодня. Письмо… Письмо дождется ее завтрашнего прихода… Он протянул руки к извергающему дождь небу и взлетел над высотой, чтобы искупиться и стать свободным. На длившееся вечность мгновение он увидел ее, ее улыбку, ее глаза, и, не принятый ни небом, ни адом, стал оберегом, навечно обреченным искать свою Ладу, чтобы защитить, но больше никогда не увидеть…

Порыв влетевшего ветра зашелестел тетрадным листком в клеточку, на котором было только одно слово: ПРОСТИ…