«Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была…»

 

В начале девяностых, когда открылся железный занавес, европейские археологи, не имевшие в советское время доступа к этой прежде закрытой части Центральной Азии, буквально хлынули на туркменскую землю. Их находки помогли мне утвердиться в мнении, что Омар Хайам жил в Мерве, и сделать предположение об истоках его винной темы. Следы «лозы» проявились даже в Книге мусульман, где обитатели Рая с «полными чашами» или «вином наилучшим, запечатанным: печать на нем – мускус». Хотя воздержание от принятия опьяняющих напитков – требование Ислама, вино продолжали пить и в мусульманском Мерве. Блюститель нравственности визирь Низам-аль-Мульк, автор популярного в тех веках пособия «Наука управлять», давая рекомендации приближенным султана, советовал вино пить в загородных кушках-поместьях, подальше от глаз единоверцев. Вино стало одним из «героев» творчества Хайама: «Вино – алхимик: превращает разом в пыль золотую жизненный свинец…».

 

Именно в ту пору в Мерве я брала интервью для Центрального Телевидения у хранителя Британского музея. Все так хорошо сберегла память, что могу вновь восстановить тот замечательный осенний день в Мерве. Мы гуляли по новой крепости Султан-кала, где сохранились лишь редкие оплывшие памятники да заросшие русла каналов, хотя у сельджуков все было: и Дом правления и дворец, соборная мечеть и базар, а также всегда так необходимая тюрьма. Не стоит удивляться тому, что все растаяло во времени, заброшенные каменные города и те за годы рассыпаются, а тут главным строительным материалом была популярная в Азии глина, сырцовый кирпич. Но у нас на двоих было столько воображения, что мы могли представить ожившую столицу славного Хорасана. Ее называли Шахиджан, что означает «душа царей». В то время это был политический центр сельджукской державы. Считалось, что лишь два города достойны были звания «матери городов» в мусульманском мире. Это Мекка, где родился Пророк, и Мерв, имевший большой авторитет, благодаря образованию Сельджукской империи. Хотя оба эти города расположены в пустыне, они расцветали удивительными садами на берегах рукотворных каналов. До двенадцати тысяч людей заботились о плотине на Мургабе, чтобы наполнить многочисленные бассейны, полить обширные огороды в пригородах. Мервские овощи любили даже привередливые арабские владыки, да и за тончайшими шелковыми тканями они стали посылать уже не в Китай, а в Мерв. То был город прославленных полководцев, мудрых визирей, искусных строителей, ремесленников и поэтов. Мы бродили по улицам, где дома росли так быстро, что уже срослись друг с другом, и потому ленивый летний ветерок задувал не в каждый проулок, не в каждый двор, даже не в каждую расщелину. Встретили российских археологов, которые сточную канаву назвали золотой жилой, хотя нашли там только позеленелые грошики, но и за них очень благодарили мервских растерях. А на базарной площади нас поразил гомон большой толпы: индийцы, евреи, арабы, персы, загорелые люди степей. Разные лица, одежда, говор, имена богов. Там все смешалось: арбы и колесницы, караваны верблюдов, невозмутимые слоны с поклажей. Несколько всадников неслись вскачь через площадь. Это гонцы с распоряжениями величайшего и прозорливейшего защитника веры и справедливости Мелик-шаха. Высокие дородные люди в искусно закрученных тюрбанах, шелковых халатах шептали молитвы, возводя глаза вверх и, проводя ладонями по бороде, выдыхали: «О, Милостливый!». Правление Мелик-шаха и его мудрейшего «устроителя государства» везиря Низам-аль-Мулька, оказалось, любимое нами обоими время в истории Мерва. Правители тогда щедро оплачивали труды поэтов и ученых, содержали медресе, библиотеки. В Мерв, как рассказывают легенды, приезжал герой арабских сказок Харун ар-Рашид, чтобы познакомиться с редкими книгами. Мы со спутником спустились уже по реальным ступеням в пространство, уходящее в подземную глубину, обнаруженное годами ранее туркменскими археологами. Они тогда очень радовались ходу раскопок: «Библиотека!», но потом сокрушались: «Нет, опять не то…» Мечтали обнаружить знаменитое книгохранилище или хотя бы обсерваторию, в которой работал астроном Омар Хайям. «Ах, нет, опять мечеть!». Так и не нашли до сих пор ни одной из десяти крупнейших библиотек Мерва. Арабы создавали халифат с помощью меча, но преображение сознания мира шло с помощью калама-тростникового пера. Если б монголы не напали на город, Мерв бы до сих пор хранил сокровища изящной словесности Ислама.…Да, арабы-кочевники разрушили эллинистическую цивилизацию, а христиане, известно, уничтожали «языческие» сочинения Аристотеля, Платона, Геродота, Гиппократа и Эвклида. Это так, но арабы-мусульмане стали читать античных ученых. Они перевели на арабский десятки книг. В них искали зерна мудрости. Потом перевели на другие языки и таким образом вернули Европе ее же достояние. Все писания мусульманских ученых, богословов и философов изучались, все ценное находило применение. Наука, философия, поэзия и все виды искусств процветали в мире Ислама, тогда как Европа была погружена в варварство.

В Мерве тогда жил и творил Омар Хайам! Мелик-шах из своего стольного Исфагана переезжал в любимый Мерв всегда с большой свитой, и, конечно же, брал с собой придворного врача Абул Фатх Омар ибн Ибрахим Хайама. Правда, биографы не всегда упоминают о мервском периоде жизни поэта. Что с них взять! Они были, в основном, арабо-персидского происхождения, и потому многие достижения приписывали только культуре своих стран. Такова уж, видимо, участь многих поэтов, о судьбе которых мало фактического материала. Такова уж, видимо, участь городов, отстаивающих честь быть городом поэта – Гомера ли, Хайама ли. Наслаждаясь щедростью туркменской осени, буйством ее желтых красок, мы представляли, как придворный астролог, он же придворный врач, умеющий лечить не только тела, но и врачевать стихами души людей, на мервском базаре из конусом сложенных дынь выбирал самую ароматную «вахарман». С дыней спешил к развалинам Гяур-калы, где укрывались зороастрийцы, гонимые во времена Ислама. Только они могли готовить древний хмельной напиток, хотя в пригородах-рабадах Султан-калы пышные виноградные лозы роняли спелые гроздья в жирную пыль. Приближенный султана шел к крепости по совету мудрейшего везиря: мусульманину пить вино следует подальше от глаз соглядатаев. Многие современные поклонники творчества поэта считают, что «винная» тема ограничила его талант. Культовый парфянский напиток, вероятно, кружил голову поэту-суфию, рождая в ней «вздорные» мысли, которые под его легким каламом – тростниковой палочкой для письма превращались в божественные рубаи, любовно сохраняемые потомками: «Цель творца и вершина творения – мы. Мудрость, разум, источник прозрения – мы». Следует уточнить, что четверостишия «виночерпия» Хайама пронизаны суфийской символикой, согласно которой «пить вино», значит овладевать божественной мудростью. В суфизме «вино» – символ круговорота жизни, вечного движения, вечной смены форм. В подтверждение дальнейший рассказ…

В крепости старики-гяуры, совершив возлияние, всегда рассказывали историю о том, как вскружило их вино голову одного зороастрийца, правителя Мерва, и как возжелал тот себе в жены юную деву Вис, сердце которой, увы, было отдано его молодому усатому племяннику Рамину. О, парфянские времена, давшие миру один из замечательных любовных сюжетов.

Когда Поэт выходил за городскую стену, он шел к крепости Гяур-кала непременно через старое кладбище. Там при Исламе уже не хоронили, возможно, оно осталось с той далекой парфянской эпохи, когда жили и любили друг друга прекрасная Вис и не менее прекрасный, но мужественный Рамин. Мы старались сопоставить факты. Может, именно на этом кладбище нашел последний приют тот самый мервский царь-неудачник. Как известно по иранским гробницам царей-зороастрийцев, авестийцы представителей царского рода хоронили, а не выставляли их тела на «башнях молчания» для стервятников. Тогда, может быть, именно на старое кладбище унесли для вечного упокоения и уже престарелых Вис и Рамина, ставших героями парфянского литературного произведения, одного из самых древних любовных романов. Меня волновали такие подробности только потому, что на этом кладбище коллеги моего спутника раскопали гончарную мастерскую. Хайам, весьма возможно, заходил туда. Ему же нужен был кувшин для вина. В мастерской горшечник, вращая ногой нижний круг, на верхнем лепил кувшин, как лепились здесь они уже не одну тысячу лет. Гончар старался придать совершенную форму своему творению, но все же оторвался от работы, приветствуя гостя. Он показал новый кувшин, похваливая глину со старого кладбища, из-за которой перенес свою мастерскую за стены Султан-калы. В руках мастера, испачканных глиной, в шуршании кружала, в прекрасном сосуде открылось поэту нечто большее: «Я к гончару зашел: он за комком комок Клал глину влажную на круглый свой станок. Лепил он горлышки и ручки для кувшинов Из царских черепов и из пастушьих ног…». Поэт это все видел. Кладбищенская глина слепила канву его многих рубаи. Тонкая и светлая пыль Мерва. Это прах, усыпанный черепками, и так хотелось верить, того самого кувшина, про который Хайам писал, что он «жил когда-то…». Мы ступали по праху прекрасных дворцов и великих страстей, пыль с лица вытирая осторожно, так как «Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была!..».

А мы шли все дальше мимо «гофрированных» стен Гыз-калы, миновали Дом загробной жизни султана Санджара, который, как и египетские фараоны, строил его долго и тщательно еще при жизни. У стен величественного памятника приезжие издалека разжигали огонь под казанами, свежевали баранов, то есть совершали ведический обряд жертвоприношения, точно так, как делали их предки многие тысячи лет назад. А мы шли к цитадели Гяур-кала, где давно уже не живут зороастрийцы. Шли дальше и дальше по всхолмленной многочисленными раскопками земле, которую много раз опустошали захватчики, но которая помнит царей, ее восстанавливающих, поэтов, ее воспевающих, людей, воздававших хвалу Создателю за счастье на ней жить.

Ольга Мехти