Время нещадно гнало своих лошадей, словно в насмешку надо мной, лишний раз указывая на то, какой я ничтожный в быстротечности его потока. Два часа, проведённые за столиком наедине с руководством мастера и своими мыслями, пронеслись словно две минуты, не оставив в душе ничего кроме чувства досады и ощущения, что я снова что-то упустил в своей жизни. Я гнал свой автомобиль в бессильной попытке доказать времени, что я могу хоть как-то равняться с ним, хоть когда-то обогнать его. Я гнал так, словно ехал на встречу к самому родному и близкому существу на свете…Впрочем, я отчётливо знал, что в моей жизни никогда не было и не будет такого человека. Я был не способен к любви. Я был не способен даже изображать её. Я, казалось бы, любил лишь себя, но, если учесть то, что я сделал со своей жизнью, во что я превратил её, оказывалось, что себя я ненавидел больше всех.

Время опять выиграло спор со мной - я опоздал. На крыльце Лили не было (почему-то мне представлялось, что именно там меня должна была ожидать моя слуга, хотя мы об этом и не договаривались). Я внёсся в аккуратное двухэтажное здание, где внутри какая-то склочная бабка потребовала сдать вещи в гардероб. В общем, к тому моменту, когда я прорвался, наконец, в зал, концерт был в самом разгаре. Скрипачи, виолончелисты и пианист с чувством выполняли свою работу, наигрывая типичную для таких мест классическую мелодию. Ну не разбираюсь я в такой музыке, чёрт побери! Вот если бы девка рок любила, тогда проще было бы общий язык найти!

Когда я, мешая всем вокруг и вызывая всеобщее раздражение, наконец, отыскал свободное место и плюхнулся в кресло, громкий мужской баритон ведущего объявил:

- Антонио Вивальди Ария Кавардосси «Tosca fantasia». Солирует виолончель.

Первый же звук сотряс цепкой дрожью моё тело. Такой глубокий, низкий, протяжный, исполненный таким сильным чувством, словно утробный стон сладко страдающей в муках любви женщины. Я поднял глаза на сцену и увидел её. Лиля. Сейчас она была другой- не тем загнанным в угол трусливым зверьком, а чем-то воздушным, невесомым и таинственным. Платье белизной шёлковых потоков струилось по телу, обволакивало округлости, выпустив, однако, из этого водопада ножки. Она обнимала ими виолончель с той страстью, с какой обнимают, неистово сжимая в сладком плене, тело любовника. Она играла, всё ускоряя темп, играла, закрыв глаза, и на резких звуках запрокидывая голову назад, так что выбивались пряди из высокой ракушки причёски. И было в её игре что-то садомазохистское, что-то настолько запретное и ангельски порочное. Одна рука нежно ласкает гриф инструмента, другая смычком беспощадно реже струны, заставляя виолончель и радостно петь, и страдальчески стонать. Иступлённый экстаз девушки передавался окружающим, наполняя их сердца плачем и радостью. Протяжные звуки переливались по всему моему телу, вызывая непреодолимое желание выгнуться так, как она выгибалась, целиком и полностью отдавшись этой страсти; так же как она запрокинуть голову и ощутить дыхание ветра и треск грозы… А смычок все двигался и мне стало казаться, что вместо виолончельных струн он врезается в моё беззащитное сердце. И в груди стало так нестерпимо горячо, словно потоки крови изливаются из раненой плоти, всё ещё пульсирующей и живой. И тут резко всё оборвалось. Непонимание. Недоумение. Секунда. Две. Грохот оваций разорвал зал.

Аплодировали девушке стоя. Я тоже попытался на трясущихся ногах поднятья со своего места, но с ресниц правого глаза сорвалась прозрачная капля и словно в замедленной съёмке начала своё падение. Потом я ещё какое-то время шокировано разглядывал на коричневой коже своего ботинка мокрое место, оставшееся от слезы. В голове, в такт ритмично пульсирующей вене на виске, билась только одна мысль: «Как смела она…Как смела довести меня до слёз?!»