Вл. Даль возвращается из очередной фольклорной экспедиции. Сидит, закутавшись в бобровую шубу в санях. На козлах худенький ямщик в зипуне и тулупе нараспашку. По бескрайним полям побежала позёмка, ветер усилился, меж низких, корявых кустов закрутились маленькие белые вихри. Ямщик повернулся к Далю и подмигнул:

- Подмолозило…

Даль ухватился за свою записную книжку, снял рукавицу и грифелем записал: «Подмолозило – это когда позёмка, ветер, начальная стадия метели». Ямщик вновь оборачивается:

- Подмолозило, балин, к утлу бы доблаться. )))

 

***

 

Якутия - не образ жизни,

Якутия - почти религия.

 

***

 

Маленькому посёлку гидростроителей на Вилюе

и милому пионерскому лагерю `Вилюйские Огни`...

 

***

 

Чернышевский огромный, как небо,

Как былина, а может и небыль,

Малышам казался великим -

Светлым, шумным и многоликим.

 

Чернышевский, задорный и радостный,

В синеву небес упирается,

Берегами Вилюя касается,

И плотиною поднимается,

Словно Гидрой из сказок сладостных,

Что читали мы ночками тёмными,

Замерев на подушках с книжками,

Библиотеками порождённые,

Вскормленные сибирскими шишками.

Гордо шествуя в оленьих ботинках,

Мы по жизни спешим успешные

С Владимирскими картинками,

С юмором Эдуарда Успенского.

Там впервые столкнулись с Карлсоном, -

Укротителем и проказником -

Всё равно, что столкнуться с Тайсоном,

Всё равно, что столкнуться с праздником.

 

И оттачивали свои пяточки

По брусничным шлёпая венчикам.

С голубикою голубяточки

Мы теперь на веки повенчаны.

 

Мирный, Удачный и Светлый

Видно буду теперь помнить я…

И Алмазный, Вилюй приветливый,

И Оччугуй-Ботуобуя.

 

Но в отличие от Черского,

Отмотавшего срок очень честно,

Называли его Чернышевским,

Хоть и не был там Чернышевский!

 

Проживал он на среднем Вилюе,

Сочиняя в остроге романы,

И не знал, что когда-нибудь люди,

Презирая седые туманы,

Среди сосен, берёзок и ёлок,

в честь него построят посёлок.

 

Над Почтовой гора поднимается,

Где хватает осинок и лиственниц,

Там мой папа политинформации

Проводил для чернышевских отличниц.

 

Не в тайге, конечно, не в зарослях,

В клубе двухэтажном из дерева,

Где сидела юная поросль

Гидростройковского крайнего севера.

 

Я Почтовую помню сызмальства –

Домик справа и слева в линию,

И кусты у дороги в измороси,

И киоски от неба синие.

 

Над Вилюем охотятся чайки -

День погожий и клёв хороший.

И вздыхает оранжевый чайник

В белоснежный и крупный горошек.

У запарника - чайные чашечки,

Не таёжные, а столичные,

В вазе - скромненькие ромашечки,

И вареньице голубичное.

 

И поля молочные, ровные,

И у сторожа печка с дровишками.

Корпуса пустые, свободные,

Только занят наш крайний домишко.

 

А на улице лайки залаются,

Печка тихо поёт свою сказочку,

Кто на лыжах, а кто на салазочках

По просторам снежным катается.

 

И бежали мы в дали белёсые,

Солнцем залитые, бесконечные,

Раскрывались глаза раскосые,

Расплетались косы беспечные.

И светил нам в тех далях солнечных

«Огонёк», в тайге затерявшийся,

Среди лиственных рощ и ельничков,

Как солдат в бою окопавшийся.

 

И разлился Вилюй морем-озером

В наказание или во здравие.

И ревели злые бульдозеры,

И оценивать их не в праве мы.

 

Петербург и зелен, и сочен,

Но не цветёт там наша морошка,

Нам весна приносила в окошко

День Полярный, а не белые ночи.

 

В бубны били шаманы-пращуры,

Заклиная духов иных миров…

Здесь в песках мы, как древние ящеры,

Всё тоскуем о свете былых костров.

 

Мы вкус лиственницы вспоминаем,

Мшисто-игольчатый лесной ковёр…

В снах колдуем, танцуем, камлаем,

И поём, и глядим на костёр.

 

Те, кто в ваннах не мылся, а грелся.

С «Якутяночкой» сжился и спелся,

Подмолозило на века,

Отмолозило все бока,

Пломолозило потроха…

Тех, кого породила Саха.

 

Эти милости нам завещаны

Ночью мглистою и морозною,

Снами жаркими, снами вещими

И звенящими от холода звёздами.