Встреча

 

…Полуразмытые лики, выплывая из густого сумрака, грудились в дальнем

углу комнаты, будто боясь приблизиться к слабому светлячку ночника. Но тут

же, не давая времени себя разглядеть, быстро истаивали, тускнели и

исчезали в породившей их тьме. Иван Васильевич, лежа огрузневшим телом

на жёстком диване, даже не делал попыток узнать в них чьи-либо черты. То

ему брезжился образ давно умершей матери, то знакомые очертания

ушедших друзей. «Игореша?… А почему он?… Игореша ведь живой…».

 

Иван Васильевич осознавал эти мысли помимо своей воли, как будто они

возникали перед его взором, как субтитры в кино. Он читал их там же, рядом

с мерцающими видениями, на фоне едва виднеющихся библиотечных

шкафов. Эти наваждения его не пугали. Наоборот, стали настолько

привычными, что без них, чуждых его практическому, атеистическому складу

ума, он уже никак не мог представить свои ночные бдения.

 

В последнее время он часто просыпался ночью и долго лежал без сна. Он

уже давно спал отдельно на диване в гостиной. Его беспокойный сон будил

жену, и Иван Васильевич, не желая её тревожить, перебрался сюда.

 

Долгими томительными ночами, пересиливая не дающую за-снуть

тягомотную, грызущую все жилы, фантомную боль, Иван Васильевич

постоянно видел возникающие перед ним видения. Он не был особенно

склонен к самокопанию, потому никак не мог понять, что было в них для него

явью, а что всего лишь бередящими душу фантомами памяти. Такими же

фантомами, как и медленно просачивающаяся сквозь полудрему,

изматывающая, предательски неумолимая боль в давно утраченной ноге.

 

Эти образы смешивались в один, совершенно неразличимый ряд. Ивану

Васильевичу стоило больших усилий, чтобы отличать ещё живых, от тех, кто

ушёл в небытие. Он почему-то никак не мог отделить их друг от друга. К

такому общению с ними Иван Васильевич был вынужден приноравливаться

каждый раз заново. С живыми он общался, мёртвые молчали. И потому Иван

Васильевич, вглядываясь в смутные очертания, непременно задавал им всем

один и тот же вопрос: «Что скажешь?»…

 

Вот и сейчас он лежал и думал, что Игореша, – ещё живой, точно живой,

потому как разговаривал с ним сегодня вечером по телефону, - почему-то не

ответил ему. Иван Васильевич знал все недуги старого друга, однополчанина

Игореши. Болеет сильно, так у каждого из них прорва болячек… и это не

повод сейчас отмалчиваться… Очень трудно стало последние годы общаться

живьём… Телефон был единственной ниточкой, связывавшей их друг с

другом. Обиделся Игорёша! Иван Васильевич хотел этим вечером объяснить

ему, что надо рано утром съездить на кладбище к Степану, и что культя теперь

частенько бывает стёрта до крови под протезом, и что не спит по ночам от

проклятущей боли… Но уж очень просил Игорёша его приехать, потому как

сам он уже давно не вставал с кровати, а повидаться перед таким большим

праздником в последний раз хотелось нестерпимо…

 

Иван Васильевич вздохнул. Он тогда наорал на Игорёшу: «Чего

разнюнился! Ты со своим параличом переживёшь всех нас!…».

Огненный высверк от разлившейся по потолку трамвайной дуги отозвался в

ушах визжащим на повороте скрежетом вагонных колёс. Этот высверк и

грохот трамвая какой-то дальней ассоциацией сложились в знакомые

строчки стихотворения:

 

Гроза полночная проходит

За переплётами окна.

И как всегда при непогоде

Мне не даёт уснуть война.

Опять я там, у Старых Роздых,

Где страшным бредом, – как мираж,

Взлетает медленно на воздух

Разбитый вдребезги блиндаж.

Я вижу, как вокруг ребята,

До крови закусив губу,

Припав в атаке к автомату,

Братались с пулей на бегу.

Им всем по девятнадцать было,

А жизни сроки прожиты…

Дождём свинцовым в землю вбило

России юные цветы…

 

«Не забыл ещё… Сколько я их за свою жизнь накропал…». Иван

Васильевич, натужно кряхтя, устроился на диване поудобнее и подтянул

одеяло к подбородку. Он закрыл глаза. Веки выдавили из повлажневших

уголков глаз горячую каплю слезы. «Что-то в последнее время стал

раскисать…». Иван Васильевич усмехнулся. Это последнее время слишком

много вместило в себя переживаний, накопленной боли в измученном теле и

проводов друзей… на кладбище… в последний путь… «Сколько прошло?…

Всего-то полтора года со дня последней встречи наших мужиков… Коля

Свирин… Стёпа Лагутин… точно, он как раз под конец февраля… Сколько

придут в этот раз? Миша с Фёдором должны… Потом к Игореше поедем…».

 

Закрытые веки словно опустили занавес на глаза. Он больше не видел

ничьих лиц, ничто не пробивалось в пульсирующую красными сполохами

темноту наползавшей дрёмы. Иван Васильевич где-то краешком сознания

зацепил последнюю мысль: «Игореша…, что он-то хотел от меня?… Не может

дождаться завтрашней встречи… Хм… Придём, куда мы денемся…». И как ни

старался Иван Васильевич избавиться от тревожной, поселившейся где-то

далеко в подсознании мысли об Игореше, все же перед тем, как

спасительное долгожданное забытье не погрузило его в сон, увидел Иван

Васильевич лицо друга. Его взгляд, полный невыразимой глубины, той, что

бывает у человека, в единый миг постигшего вселенский смысл своего

существования, был мудр, спокоен и отрешён…

 

Поднявшись ещё засветло, Иван Васильевич долго собирался, прилаживая

протез, аккуратно выправляя мягкий байковый чехол на культе. Из своих

семидесяти восьми лет, почти шестьдесят он изо дня в день тратил силы на

таскание полноразмерной пластиково-железной ноги. И посему это

каждодневное утреннее действо давно превратилось для него в привычный

ритуал. Иван Васильевич в молодости, подтверждая свои могучие сибирские

стати, ни в чем не уступал в жизни своим нормальным сверстникам. Для него

даже танцы не были в обузу. Несмотря на свою прилаженную чуть ли ни к

бедренному суставу опору, Иван Васильевич на равных вальсировал среди

всех прочих пар, не вызывая явного сочувствия своих партнёрш…

 

После бессонной ночи пара глотков крепкого чая немного поубавила

тяжести в гудящей голове. Снова отхлебнув горячей жидкости, он взглянул

на часы. Минутная стрелка едва сдвинулась с половины шестого. «Рано…».

Иван Васильевич повёл головой и снова с опасливым раздражением

подумал: «Уж лучше рано, чем никогда…». Не далее чем вчера, возвращаясь

домой в час пик, он всю дорогу в метро простоял на саднившей растёртой

культе. Больше получаса он с безнадежно-усталым видом наблюдал, как

сидящие перед ним четверо парней по семнадцать-девятнадцать лет,

обхахатывая друг друга, ёрзали по сиденью, взбрыкивая длинными

мослаковатыми ногами. Стоявшие рядом люди опасливо сторонились их

размашистых игрищ. Никто даже не пытался хоть сколько-нибудь обуздать

неуправляемое ничем, хотя бы зачатками интеллекта, буйное стадо молодой

человечьей живности.

 

Иван Васильевич, не имея возможности куда-либо отодвинуться сквозь

плотную массу людей, вынужден был стоять рядом, уцепившись за

перекладину. Он смог бы стерпеть их тупое безразличие к его особому

статусу, но его терпение кончилось мгновенно после третьего толчка по ноге,

на которой он едва стоял. Сунув под нос свою увесистую палку

развалившемуся напротив него парню, он, задержав свой взгляд на его

безнадежно-глупой ухмылке, сказал:

 

– Ещё раз заденешь меня, я тебя перетяну вот этим меж глаз!

 

Парни переглянулись. Один из них, сбросив с лица маску тупого

бессмысленного веселья, и, пережёвывая пополам со жвачкой слова,

протянул:

 

– Все путём, дед! А палочкой своей ты бы размахивал поаккуратнее…

Нервы, знаешь, у нас не железные. Все может случиться…

 

Иван Васильевич стоял около них, сжимая побелевшими пальцами палку.

Бухавшая в голове острыми ударами мысль: «Не стоит, не тот день

сегодня…», удерживала его от невероятного желания влепить наотмашь, что

было силы, набалдашником палки в эту глумливую рожу. Севшим от

напряжения голосом он смог только сказать:

 

– Что, молодой да сильный!? Со стариками воюешь? Я в твои годы на

другой войне был. Там не таких… обламывал… Те хоть не маскировались под

своих…Но уж больно ты смахиваешь на фашистскую гниду.

 

Парни, враз попридержав свой гогот, уставились на Ивана Васильевича:

– У, блин, да ты у нас крутой!.. И как только ты уцелел! Те мужички таких,

как ты быстро успокаивали…

 

Робкие голоса протеста двух-трех женщин вызвали у всех четверых лишь

приступ хрипатого ржанья. Но, видимо, что-то в лице стоявшего перед ними

ветхого старика им показалось такое, что парни, враз притихшие, погундосив

между собой, встали и, протолкавшись к выходу, вывалились из вагона на

следующей остановке…

 

Всю дорогу Иван Васильевич с тихим удовлетворением отдавался

наплывавшим на него откуда-то издалека, из совсем дальних уголков

памяти, ощущениям тех незабвенных лет. И хотя сидящие напротив люди и

гул вагона метро ничем не напоминали лица ребят, молодых крепких

сибиряков, и перестук колёс эшелона, ровно полвека назад уносившего их к

неведомому рубежу, от одного названия которого «фронт» холодило сердце и

жаркая волна прокатывалась по всему телу, - все сейчас вокруг обратилось

для него в несуществующее «здесь». Иван Васильевич всем своим существом

был там, в том дощатом вагоне-теплушке, где сидящий напротив его друг

Борька, сильный, большой Борька, старательно сопел над очередным

письмом домой. И жить оставалось Борьке ровно пять дней, потому что через

пять дней, на рассвете, когда их бригада прямо с марша устремится в атаку,

упадёт Борька ему на руки, на забрызганную кровавой массой шинель из

снесённой осколком снаряда черепной коробки…

 

Через час, выйдя из метро, Иван Васильевич огляделся. Он никак не мог

сориентироваться в выходах этого лабиринта. А потому, как обычно,

поднялся не там, где находилась остановка автобуса, идущего до загородного

кладбища. Досадливо крякнув, Иван Васильевич с раздражением подумал:

«Склероз хренов! Сколько езжу, никак не запомню!..». Развернувшись, он

осторожно стал переступать по одной ступеньке, каждый раз аккуратно

опуская сверху протез.

 

Когда он дошёл до остановки, там уже составилась внушительная

разношёрстная очередь. Это было довольно странно, учитывая

предпраздничный выходной день. Вытирая пот со лба, Иван Васильевич

пристроился к ее концу. Отдышавшись, он взглянул на расписание. Полчаса

ожидания до отправления автобуса ему не улыбалось провести стоя. На

самой остановке, среди сидевших, он углядел свободное место. Предупредив

стоящую впереди пожилую пару, Иван Васильевич, тяжело опираясь на

палку, добрался до скамьи.

 

Сидевшие на ней старушки с любопытством скоренько оглядели его с

головы до ног. И все, как одна, задержали свой взгляд на его пиджаке, на

котором не было свободного места от сверкавшей серебром и золотом

орденской кольчуги.

 

– Много воевали, небось? – не удержалась от вопроса сидевшая рядом с

ним женщина.

 

– Да нет, – мотнул головой Иван Васильевич. – Просто много досталось.

 

Он так отшучивался. Иван Васильевич всегда испытывал некоторое

неудовольствие от подобных вопросов. По орденам и медалям и так все

видно. Уж тем более его соседкам, наверняка знающим войну не

понаслышке. Но женщинам, как видно, сидеть просто так было невмоготу. Та

самая, что поинтересовалась его наградами, чуть спустя спросила:

 

– К кому едете? Родственник, какой, что ли?

– Считайте, родственник. Однополчанин, сорок дней сегодня…

– М-м... – Женщина понимающе кивнула головой. Иван Васильевич закрыл

глаза и привалился к стенке…

 

Всю дорогу Иван Васильевич дремал. Ему хотелось еще немного побыть в

этом полурасслабленном состоянии, но сорок минут пути пролетели как

единый миг. Он тяжело вылез из автобуса и невольно зажмурился от яркой

сини неба. «Хорошо…» – довольно выдохнул он. Было в этом сияющем

светом и синью майском утре что-то торжественное и значимое. Иван

Васильевич, не торопясь, закурил крепкую «беломорину», оглядел каменный

забор, внушительные кладбищенские ворота, и не спеша двинулся вперёд.

 

До могилы Степана идти было недалеко. Проваленный холмик земли был

ещё утыкан старыми стеблями высохших, полусгнивших букетов и блёклыми

венками из искусственных цветов. Иван Васильевич по-деловому расчистил

место с краю могилы и, вытащив припас, разложил его на газете. Открыв

четвертинку «Столичной», он налил её в два пластмассовых стаканчика,

накрыл один из них ломтем чёрного хлеба и поставил в углубление между

комьями слежалой земли. Поднял другой стаканчик и, глядя на маленький

квадратный кусок железа, укреплённый на кресте с надписью: «Лагутин

Степан Иванович», глухо проронив: «Ну, что ж, Стёпа, пусть земля будет

тебе пухом…», отпил глоток. Опустив стакан, Иван Васильевич, как бы

извиняясь, со словами: «Извини, брат, что не до дна… Здоровьишко, знаешь,

не позволяет…», вылил остаток на землю.

 

Иван Васильевич усмехнулся. Он вспомнил, как лихо закладывал Степан, и

уж, конечно, будь он жив, не принял бы его извинений. Стёпа во всем был

максималистом. Во взводе Степан был старше всех на два с половиной года.

Но его жизненного опыта с лихвой хватило бы на какого-нибудь мужичка-

сороколетка. Его неунывающую личность во взводе просто обожали. И когда,

лежа во время жесточайшего обстрела, сквозь рев разрывов, весь взвод

слышал высокий тенорок Степана, во все горло вопящего частушки

собственного сочинения:

 

Немец мины в нас бросает.

Ж…пу он свою спасает.

А мы вытрем им носы

Об их сра…ые трусы…, –

им всем становилось легче.

 

И только во время одной из немецких атак Степану стало не до частушек.

Отсекая фланговым пулемётным огнём пехоту от густого навала лязгающих

траками железных коробок тяжёлых «тигров», он спас тогда от гибели весь

взвод.

 

Укрывшись за поваленной снарядом метровой в обхвате елью, Степан, как

заколдованный, под ураганным обстрелом ни на минуту не прекращал огня.

Немцы ничего не могли поделать с его импровизированным дотом. И когда

немецкая пехота залегла под непрерывным кинжальным огнём, а

проскочившие через окопы «тигры» были сожжены и подбиты, его пулемёт

замолчал…

 

Отбив атаку, Иван со своим взводом и медсестрой Олей бросились туда, где

был Степан. Добежав до изрытого, покрытого дымящимися кусками разбитой

щепы места, они увидели Степана, лежащего ничком, накрепко

вцепившегося в рукоятки пулемёта. Вокруг него тускло-золотой россыпью

валялись гильзы и пустые магазинные коробки. Вся спина его была залита

кровью. Даже осколок мины, вспоровший от ягодицы до плеча спину

Степана, не заставил его прекратить огонь. Степан пришёл в сознание и

лишь глухо стонал, когда его огромное под центнер тело втаскивали на

волокушу из плащ-палатки.

 

Но даже тогда он остался верен себе. Этот неисправимый бабник, с

распоротой спиной, истекая кровью, нашёл в себе силы, глядя на крепкие,

крутые бедра Олечки, прохрипеть надламывающимся от боли голосом:

«Какое хозяйство… и не моё…»…

 

Назад Иван Васильевич возвращался с лёгким, просветлённым чувством. В

душе он ощущал такое же состояние торжества и победы над смертью, как и

в тот день, будто в самом деле только что вернулся оттуда, из того

кромешного ада давнишнего боя. Он смотрел на проносящиеся за окном

автобуса берёзы, будто измазанные лёгкими акварельными мазками зелёного

оттенка, на стремительно уносящиеся назад взгорки и пологие скаты. Ему

вдруг начало казаться, что он несётся по волнам неведомого зелёного моря,

так плавно и быстро перетекали эти взгорки и спады друг в друга…

 

На конечной станции Иван Васильевич, обойдя несколько «бомбил»,

договорился с одним из них. Ехать в метро ему не хотелось. Да к тому же

времени было уже много. Встреча с однополчанами была назначена на

одиннадцать часов, к которым явно бы опоздал, отправься он на метро.

 

Небольшое кафе, в котором когда-то состоялась их первая послевоенная

встреча, было для всех них сакральным местом. То ли судьба была к ним

благосклонна, то ли место слишком уж было некоммерческим по нынешним

временам, но кафе, устояв перед разномастным криминально-бандитским

девятым валом приватизации, – «прихватизации», – поправившись, угрюмо

усмехнулся Иван Васильевич, объясняя водителю, для чего он едет туда, –

невероятным образом сохранилось в своём первоначальном предназначении.

И все уцелевшие от войны и времени ребята-однополчане, раз в два-три

года, когда удавалось списаться и созвониться, собирались в этом кафе.

 

Тормознув на знакомой улице, водитель несколько минут потратил на

выискивание клочка свободного места среди огромных дорогих иномарок.

Наконец, прижавшись к одной из них, он раздражённо плюнул и сказал:

 

– Ближе не получится. Придётся, дед, тебе выйти здесь.

Иван Васильевич, кряхтя, вылез из машины и недоумённо огляделся. Не

закрывая дверцы, он заглянул в салон машины и спросил:

 

– Это точно тот адрес? Что-то я не узнаю ничего кругом.

Водитель, усталый, средних лет мужчина, хмыкнул и с горькой иронией

ответил:

 

– Это тот адрес, дед. Не удивляйся, тут не только эту улицу, всю Москву

перекорёжили. Я сам частенько путаюсь в них. А кафешка твоя вон. –

Водитель ткнул рукой за спину Ивана Васильевича. – Теперь это ресторан-

бар с игровым залом. Вон видишь вывеску? Это и есть твоё бывшее кафе. Ну,

бывай, дед! Счастливо тебе повидаться с друзьями.

 

Иван Васильевич стоял и бездумно смотрел на расцвеченные ярким неоном

все двадцать квадратных метров фасада. Он читал аляповатую надпись во

всю стену и нервно мял пальцами папиросу, которую вытащил ещё в

машине. Он прекрасно понимал, что теперь в это заведение ему с ребятами

путь заказан.

 

Подойдя ближе, Иван Васильевич увидел стоящего у двери охранника. Тот

оглядел его с головы до ног, но ничего не сказал, когда Иван Васильевич,

толкнув дверь, вошёл внутрь. От того интерьера, что он помнил, не осталось

и следа. С трудом сориентировавшись, Иван Васильевич подошёл к двери,

ведущей в зал. Но едва он взялся за дверную ручку, как откуда-то сбоку

мгновенно появился молодой парень, ростом под два метра. Он прикоснулся

к руке Ивана Васильевича:

 

– Вы приглашены?

Иван Васильевич осторожно спросил:

– Куда?

Охранник смерил его взглядом с высоты своего роста и небрежно обронил:

– Сегодня ресторан посторонних не обслуживает. Зал снят под спецзаказ.

Иван Васильевич покачал головой.

– У нас здесь, в этом кафе, встреча однополчан. Мы встречаемся каждые

два года…

– У вас был сделан заказ? – оборвал его охранник. – Я сейчас проверю. -

Он включил рацию и сказал: – Тут один дед говорит, что у них назначена

встреча с однополчанами…

 

Выслушав что-то, охранник, уперев взгляд куда-то, поверх головы Ивана

Васильевича, сухо сказал:

– На сегодня никаких других заявок на обслуживание в администрации

нет. В другой раз приходите…

 

Иван Васильевич смотрел на высящийся перед ним могучий торс,

увенчанный одутловатым шаром головы и, гася в себе тихую ярость, четко

произнес:

 

– Я буду ждать своих товарищей здесь и никуда не уйду.

Он слышал гул, возбуждённые выкрики и хохот, доносящийся из-за закрытой

двери, и это только его подтолкнуло к резкой и жёсткой фразе:

 

– Я так понимаю, что теперь перед простым мужиком везде дверь

закрыта… Что, так все там забито, что три-четыре места для инвалидов войны

не найдётся?

 

– Не знаю, моё дело маленькое… – Охранник скосил глаза на ордена и

добавил: - Идите в администрацию. Может, что-нибудь и устроят.

 

Но Иван Васильевич не успел ничего сказать, как дверь из зала открылась,

и из него вышел немолодой, поджарый мужчина с довольным и сытым

лицом. Иван Васильевич заметил в этом лице ещё что-то, что было бы для

другого места весьма характерными и примечательными чертами типичного

пахана. Мужчина, довольно цыкнув, неспешно прошёл мимо Ивана

Васильевича и скрылся на противоположной стороне холла за дверью

туалета.

 

– Понятно, кто у вас здесь пирует… – с едкой усмешкой проронил Иван

Васильевич. – Эти хорошо платят. Всем навара хватит, - не то, что с нас,

инвалидов.

 

– Ну, что тут у вас? – с благостной вальяжностью раздался голос из-за

спины Ивана Васильевича. Он обернулся и увидел стоящего около них того

самого «пахана». Охранник снисходительно кивнул на Ивана Васильевича:

 

– Да вот, компания дедов хочет прорваться в зал. Этот говорит, что у них

тут была запланирована встреча. Аж два года назад! Ха! Выдумают же такое!

Им бы по тёплым местам отлёживаться, а не путаться под ногами у людей!..

 

– Ну чего! Дело хорошее, собраться с корешами! Это благородно!

Говоришь, мужик, тут у вас сходняк намечается?

Иван Васильевич угрюмо взглянул на стоящую рядом двухметровую

обломину-охранника и желчно сказал:

 

– Верно, хотели свидеться однополчане, да кто ж знал, что это кафе под

«малину» переделали.

 

– Ну, мужик, не бухти! Для заслуженных людей всегда хорошее местечко

найдётся. Пошли! Организуем для твоих однополчан столик. В обиде не

будете! Пошли, пошли, – нажал мужчина на Ивана Васильевича. – Ты, вот

что, – сказал он охраннику, – будут тут приходить… ветераны, ты их проводи

в зал. Я разрешаю.

 

Иван Васильевич не стал отказываться от приглашения. В конце концов, не

к «этому» в дом он пришёл. А с ребятами в любом случае надо увидеться.

Кто знает, будет ли следующий раз?..

 

Зал гудел от разноголосицы подвыпивших людей. Иван Васильевич, не

особо их разглядывая, все же приметил, что среди разношёрстной публики

было много крепких молодых людей, подвизгивающих ярко раскрашенных

девиц и степенных, с выражением значимости на лице, официозно

выглядевших господ. «Странное сборище… Проститутки, братки и

чиновничий сброд…», – промелькнуло у него. – «Чего их вместе собрало?..»…

 

– Ну, что, дед, прошу за стол, - с властными нотками в голосе, не

привыкшего к отказам человека, сказал его благодетель. – Пока твои не

собрались, посиди с нами. Потом и твоих определим.

 

Он ткнул сидевшего перед ним парня, и когда тот вскочил, распорядился:

 

– Так, приборы и закуску принеси. Сам сядешь там. Ну, мухой туда-сюда!

 

Парень с готовностью сорвался с места. Иван Васильевич не-одобрительно

качнул головой:

– Может, не стоило так. Я прекрасно устроился бы вон там, в углу.

– Ну-ну, не надо скромничать! – усмехнулся «пахан». – Мы должны

уважать защитников трудовой вертухайской державы! – уже в голос

проговорил он. – Кто, как не вы, проливали кровь, чтобы мы, вот сейчас,

могли жить как люди! Я правильно говорю, братва?

 

Ближайшие к ним люди одобрительно загудели. «Пахан», быстро пройдя к

себе на место, поднял рюмку и громко сказал:

– Тихо, одну минуту. Вот человек, – он показал на Ивана Ва-сильевича, –

который получил от той страны кучу… – «пахан» скривился в саркастической

усмешке, – скажем, наград. Тогда умели совмещать полезное с приятным. Те,

которые стояли у власти, полезное брали себе, а приятными цацками

затыкали этим несчастным их рты. Вот это был гигантский лохотрон! Так

выпьем за то, чтобы с пользой разводить лохов, а не быть ими!

 

Иван Васильевич не совсем понял то, что говорил «этот», видимо

действительно имеющий значительный вес среди собравшихся за столом.

Когда он начал говорить, все притихли, и конец его тоста встретили

шумными аплодисментами и выкриками. Сидевший рядом парень, лет

тридцати, осмотрел пиджак Ивана Васильевича и, отрыгнув, восхищённо

покачал головой:

 

– Классный иконостасец! Чё, реально все твоё?

– Моё, - коротко ответил Иван Васильевич.

– За это принять надо!

 

Парень ходко отправил в рот приличную порцию коньяка из фужера и с

силой прогнав через зубы воздух, впился ими в кусок бутерброда с икрой.

Все так же, не отрывая взгляда от наград, он, что-то пьяно соображая,

спросил:

 

– Дед, куда тебе столько клипс?! Тяжело таскать клифт, наверно? Отстегни

одну… Я тебе отвалю бабла… сколько скажешь… Вот эту, красненькую…

звёздочку.

 

Иван Васильевич, уже сообразив, куда он попал, и в какой компании

находиться, решил, что с этим, изрядно набравшимся соседом, лучше не

ввязываться в разговор. Он осторожно, стараясь подавить в голосе

неприязненные интонации, как можно дружелюбнее ответил:

 

– Извини, парень, этот орден мне очень дорог. Это мой первый орден.

 

Парень издал несколько бессвязных звуков и шмыгнул носом:

– Во, дед, – он поднял палец. – Я сразу усёк качественную вещь! За что,

если еще не забыл, тебе её отвалили?

 

– Не забыл… – Иван Васильевич не удержался от пары едких слов. – Да уж

не за стакан водки с бутербродом… Такое не забывается… Много ребят, и

помоложе, чем ты, легли в бою за эти Старые Роздыхи…

 

И как бы тихо не прозвучали его слова в общем гуле, сидевший через три

места от Ивана Васильевича «пахан» вдруг застыл с каменным выражением

лица. Вилка в его руке дрогнула и, звякнув об тарелку, выпала из рук.

Несколько секунд «пахан» смотрел, не отрываясь от лица Ивана

Васильевича. Потом хрипло, сглотнув перед этим перекрывший ему горло

комок, спросил:

– Что… как ты сказал!? Повтори!..

 

Иван Васильевич недоумённо приподнял брови и переспросил:

– Что повторить?

– Ты сейчас назвал что-то… – судорожно сжал пальцы «пахан». – Ну,

название какое-то…

 

Иван Васильевич понял, что от него требует этот человек. Он видел его

застекленевшие глаза, побелевшие крылья носа и, не понимая, что привело

«пахана» в такое состояние, чётко выговорил:

– Я сказал – «Старые Роздыхи»… Село было такое. За бой за него я

получил вот этот орден.

 

Мужчина, едва услышав название, с силой сжал веки, и на его скулах

круто обозначились желваки.

– Не может быть… – Мужчина всей пятернёй забрал лицо, провёл ею вниз

и, тряхнув головой, словно приходя в себя от удара, резко встал:

 

– Слушай, мужик!.. Пойдём, отойдём в сторону… Надо поговорить.

 

Иван Васильевич, как и все сидящие рядом, были поражены такой

метаморфозой. Он встал, аккуратно отодвинув стул. Едва поспевая за

широкой спиной мужчины, он пересек весь зал и оказался в маленькой

комнатке. Мужчина закрыл дверь и, смотря на Ивана Васильевича с каким-то

недоверчивым, настороженным изумлением, сказал:

 

– Садись… лейтенант… Разговор есть…

Иван Васильевич, наклонив голову, с интересом вгляделся в мужчину:

 

– Мы что, знакомы? Не припоминаю, чтобы у меня были знакомые вашего

возраста, знавшие меня лейтенантом.

– А ты, лейтенант, припомни, припомни… Может, вспомнишь, откуда у тебя

вот тут, – и он показал на своём лице место около мочки уха, – отметина…

 

Мужчина впился взглядом в недоумевающее лицо Ивана Ва-сильевича,

словно гипнотизировал этого старого, усталого человека, пытаясь раздвинуть

перед ним завесу времени…

 

– Иван, тебя комиссар к себе требует… – просунув голову в дверь, с

серьёзной миной на лице на одном дыхании выдал розовощёкий, кудрявый

Аркаша Белов.

 

– Зачем? – недовольно пробурчал Иван, откладывая бритву. Его

намыленная физиономия выражала неподдельное неудовольствие. Оно

теперь часто не сходило с его лица, после того, как его перевели на

должность замполита батальона, присвоив звание старшего лейтенанта.

Аркаша Белов, только что произведённый в лейтенанты, получил под своё

начало взвод Ивана, чем был очень доволен.

 

– Да там, кажется, по полицайскому делу. Срочно иди, комиссар сказал,

что ему в штаб полка через двадцать минут отбыть надо. Если что, из сортира

тебя вытащить! Вот так!

 

Подходя к избе, где расположился штаб полка, Иван ещё издалека увидел

густую толпу деревенских мужиков и баб. Их возбуждённые голоса

сливались в один непрерывный угрожающий крик. Потрясая кулаками, они

грозили кому-то, требуя немедленной расправы. Протолкавшись в избу,

через солдат, охранявших вход, Иван из сеней, прошёл в полутёмную, с

низким потолком комнату. Он увидел горящую керосиновую лампу на столе,

огонёк лампадки в дальнем углу и несколько фигур.

 

Одна из них была коренастым мужиком в кепке, неопределённого тёмного

цвета пиджаке, который стоял перед столом, за которым расположились

комиссар полка Карпов и начштаба полка с каким-то майором. Рядом с

майором лежала фуражка с малиновым околышем.

 

– А, Малышев! Иди, садись! Ну, что ж, товарищи офицеры… Я открою

заседание военного трибунала…

 

Комиссар взял лист бумаги, и начал читать:

– Мы, члены военного трибунала, в составе комиссара полка капитана

Карпова, начштаба полка майора Громова, замначальника особого отдела

полка капитана Толмачева и замполита роты, старшего лейтенанта

Малышева, проведя следствие по выяснению деятельности Мишина Григория

Петровича, постановили: за пособничество фашистским захватчикам и

сотрудничество с ними в качестве полицая, выяснив по опросам свидетелей

его особо жестокое, изуверское отношение к населению, а также участие в

расстреле пленных красноармейцев и партизан, приговорить Мишина

Григория Петровича, учитывая условия фронтовой зоны и военного времени,

к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор привести в исполнение

немедленно.

 

Комиссар положил бумагу на стол и спросил:

– У кого есть особое мнение?

Выждав некоторое время, Карпов оглядел сидевших за столом и,

откашлявшись, произнёс:

– Прошу тогда проголосовать за решение трибунала. Кто за – поднимите

руки.

 

Иван, хотя и не участвовал ни в следствии, ни в составлении решения

трибунала, недоумевая, зачем в таком случае он присутствует здесь, все же

поднял руку, так как того, что огласил комиссар, и половины хватило бы для

высшей меры.

Но его недоумение по поводу своего присутствия здесь комиссар разрешил

быстро:

– Малышев, возьмёшь отделение и приведёшь приговор в ис-полнение.

Жителей на казнь не допускать. Всякое может быть. Люди просто озверели.

Могут порвать этого полицая голыми руками. Как только они разойдутся,

выведешь арестованного на задний двор. Там и закончишь. Все ясно? Я

пойду, поговорю с народом…

 

В окно Иван видел, как через несколько минут, обступившие крыльцо

люди, постепенно успокаиваясь, начали расходиться. Караульный, проводив

последних, закрыл ворота на щеколду и, зевнув, не торопясь, вытащил

кисет.

 

Иван, при виде закурившего солдата, явственно ощутил на языке терпкий

вкус табака. Вытащив папиросу, он торопливо чиркнул зажигалкой и

затянулся. Приказ комиссара, каков бы он ни был по своей сути, породил у

Малышева противное чувство пустоты где-то под ложечкой. «И почему это

все сходится на мне!?», – с раздражённым недоумением подумал Иван. –

«Что, для этого спецкоманды, что ли нет?».

 

Вошедший Карпов, подошёл к столу и, взяв лист бумаги с решением

трибунала, протянул его Малышеву.

– Возьми, зачитаешь перед расстрелом. Иди, готовь отделение… Потом, как

все закончишь, тело погрузишь на полуторку и отвезёшь километра за три за

деревню. Там захороните…

– Товарищ комиссар, разрешите вопрос. Почему мы, а не расстрельная

команда?

Комиссар помолчал, усмехнулся и, чуть помедлив, коротко сказал:

– Так надо.

 

Когда Иван вышел из хаты, на дворе уже густо моросил мелкий, плотный

осенний дождь. Подняв воротник шинели, он поспешил в расположение роты

и через полчаса, ведя за собой отделение, подходил к той же хате, во дворе

которой, в сарае, содержался арестованный полицай.

 

Но перед тем как зайти во двор, он увидел неподалеку, у забора, две

фигуры – женщины и прижавшегося к ней мальчишки, лет десяти-

двенадцати. Они молча стояли под дождём, не пытаясь укрыться от него.

Женщина смотрела на приближавшегося Малышева, на солдат и только

судорожно прижимала ко рту крепко сжатые кулаки, словно боясь, что не

удержит в себе рвущийся наружу крик…

 

Малышев догадался, кто эта женщина и поспешил пройти мимо. Но женщина

и мальчик, как будто перед ним были ожившие деревянные языческие

идолы, не сделали ни малейшего движения. Малышев только чувствовал их

прожигающий его спину взгляд.

 

Иван, торопясь поскорее закончить муторную процедуру, распорядился

поставить полицая тут же, у стены сарая. Когда его вывели, полицай стащил

кепку с головы и запрокинул голову. Дождь оросил его бледное, заросшее

густой щетиной лицо. Солдат, выведший его, ткнул мужика в спину и злобно

сказал:

– Ну, падла, ишь загляделся! Скоро сам там будешь! Иди, иди, холуй

фашистский!..

 

Малышев, смотря на солдат, которые ставили полицая около стены,

завязывали ему глаза и с тягостным нетерпением «скорее бы кончить»,

только приготовился читать решение трибунала, как краем глаза уловил

движение. От забора на дальней стороне двора, туда, где стоял полицай

метнулась маленькая фигурка. С криком «папка… папка…», к сараю бежал

мальчишка.

 

Иван узнал в нем того самого, который стоял с женщиной у забора. Никто

из стоявших солдат не успел опомниться, как мальчик подбежал к мужчине.

Вцепившись в него, он, плача навзрыд, продолжал кричать: «Папка,

миленький… родненький… уйдём отсюда, уйдём...!». Мужчина, ничего не

говоря, рухнул на колени, как подкошенный. Он гладил сына сотрясаемой

крупной судорожной дрожью рукой по голове и только мычал, не в силах

произнести ни слова.

 

Когда их начали отрывать друг от друга, двое дюжих солдат из

расстрельной команды несколько минут не могли разъединить эти два,

слившихся в одно, тела. Мужчина, обхватив сына мёртвой хваткой, с

утробным звуком, как будто выжимая его из себя, впился губами в лоб сына.

 

– Да придуши ты его, чего цацкаться с этими отродьями! – заорал кто-то из

оставшихся в строю. Иван не успел ничего сказать, как один из двоих солдат,

размахнувшись, опустил приклад на голову полицая. Тот обмяк, и,

завалившись на бок, увлёк за собой сына, кричавшего от ужаса тонким,

пронзительным голосом.

 

– Да ты что, с ума сошёл! – в бешенстве заорал Малышев. – Что с ним

теперь делать!?

– Ничего, товарищ старший лейтенант, сейчас очухается! – отозвался

другой, отдирая мальчишку от неподвижно распростёртого тела отца.

Перехватив его подмышкой, красноармеец пошёл к забору. Привстав на

стоявшее деревянное корыто, он перевалил мальчишку через забор и

опустил по другую его сторону. Иван видел сквозь редкие просветы между

досками маленькую тёмную фигурку, бессильно осевшую на землю.

 

– Что, так и будем стрелять евонного папашу у парня на глазах? – с

мрачными нотками в голосе спросил кто-то.

– Ну и что? – тут же ответили ему. – А то этот ирод не стрелял наших на

глазах у всех деревенских! Переживёт…

Малышев с тоской подумал: «Что это за мурыжня сплошная сегодня…», и,

обрывая дальнейшие разговоры, отдал приказ:

– Все, отставить разговоры! Крутиков, Бирюков, - ставьте полицая,

отделению приготовиться…

 

…Мальчишка, прижавшись к забору, будто окаменев, сквозь щели смотрел

на солдат, припавших к винтовкам, на офицера, готового отдать свой

страшный приказ. И в самый последний миг он услышал, как отец, подняв

голову с белой тряпкой на глазах к небу, издал крик, какого мальчик никогда

в жизни ещё не слышал от него: «Сынок!.. Помни!.. Отомсти за меня! Мать

береги!..». Он зажал уши ладонями, чтобы не слышать залп, оборвавший

обжигающий сердце голос отца. Потом он увидел, как двое солдат, взяв

недвижное тело отца за руки и за ноги, потащили к стоявшему во дворе у

ворот грузовику. Раскачав, они забросили тело в открытый кузов и трое из

них залезли туда же. Офицер, что-то сказав, сел в кабину, и грузовик

медленно выехал через отворённые ворота на улицу.

 

Мальчишка сорвался с места. Путаясь в высокой траве, растущей вдоль

забора, он помчался к дороге, наперерез машине. Грузовик, скользя юзом на

глубоких, разбитых танками колеях, выворачивал на ровное место. Он

увидел, что за грузовиком, едва поспевая, скользя, падая на осклизлых

комьях изрытой вдоль и поперёк дороги, бежала его мать. Она бежала за

машиной сколько могла. Сын уже давно отстал. Он видел, как мать,

споткнувшись, упала в разбитую, полную грязной жижи колею и осталась

стоять на коленях. И ещё долго её истошные, надсадные причитания неслись

вслед уезжавшему грузовику.

 

Ночью, глядя в темноту сухими, жёсткими глазами, он слушал

приглушённый плач матери и в его ушах до сих пор стоял надрывно-

заклинающий крик отца: «Отомсти…». Стоило ему закрыть глаза, как перед

ним, жгущей мозг картиной, возникало безвольно обмякшее у стены сарая

тело отца. Мальчишка вскакивал в жаркой испарине, давясь стуком

собственного сердца.

 

За окном ещё даже не угадывался рассвет, как он, приподняв-шись на

лавке, оглядел комнату. Мать, приткнувшись в углу кровати, на которой

спала его трёхлетняя сестра, в свете лампадки казалась ему тёмной, плоской

тенью. Одевшись, мальчишка бесшумно выскользнул за дверь. Пробираясь в

темноте двора, он оказался через минуту в дальнем его углу. Не обращая

внимания на резкие порывы, пропитанного моросящим дождём ветра,

мальчишка отбросил наваленные друг на друга куски глины с обломками

досок и мусора. Разбросав их, он вытащил из-под большого куска

кровельного железа длинный, завёрнутый в брезент предмет.

 

Кое-как прикрыв его полой пальто, оглядевшись, он скользнул в дровяной

сарай и торопливо развернул брезент. В его руках оказалась винтовка.

Мальчишка тщательно протёр её, передёрнул затвор и, присев около

дощатой стены, затих в ожидании рассвета. Вскоре его чуткую полудрему

потревожили звуки заводящихся моторов, голоса солдат и особый, ставший

уже привычным далёкий, слитный гул орудийных залпов.

 

Мальчишка приник к щели. Ему хорошо было видно, как из избы напротив

выходили солдаты, снимали гимнастёрки и, поливая друг друга водой из

ведра, весело потешались над пропустившим особо щедрую её порцию.

Мальчишка встал, просунул в щель ствол винтовки и подпёр её снизу доской.

Винтовка была тяжела для него, и он боялся в самый ответственный момент

не удержать её. Он ждал только одного человека, – офицера, по чьему

приказу был убит его отец. Он понимал, что застрелили отца солдаты, но

почему-то хотел, чтобы за его смерть ответил командир. Он приказал, а они

исполнили…

 

Офицер вышел чуть спустя. Несмотря на ветреную погоду, он бодро стащил

с себя белую нательную рубаху и что-то сказал стоявшему рядом

здоровенному солдату. Тот поднял ведро и осторожно стал лить на шею и

подставленные ладони тонкую струйку воды.

 

Мальчишка терпеливо ждал. От напряжения и долгого ожидания у него

заслезились глаза, и мальчик несколько раз моргнул. И тут же снова

испуганно припал к прицелу. Через прорез мушки он хорошо видел широкую

спину офицера и ждал, когда тот закончит умывание. Мальчишка хотел

выстрелить ему в голову и потому терпеливо выжидал удобного момента.

 

Наконец офицер закончил плескаться и выпрямился. Взяв у солдата

полотенце, он стал широкими махами крепко и энергично растираться. И

только он закончил обтирание, едва взял у солдата свою рубаху, как у него

сработала привычная реакция на близкий выстрел. Схватившись за щёку,

офицер мгновенно растянулся на мокрой, грязной земле. Солдат грузно

плюхнулся рядом.

 

Мальчишка не стал ждать, пока кто-то прибежит за ним. Отдача от

выстрела отбросила его от стенки сарая. Не подбирая винтовку, он,

запинаясь о разбросанные поленья, выскочил из дровяника. Но его заметили.

Здоровенный солдат уже мчался к нему. Мальчишка не успел подскочить к

дыре в заборе, как затрепыхался в мощной лапе солдата.

 

– Вот он, этот змеёныш, товарищ старший лейтенант, – подходя к Ивану,

сказал Лагутин.

 

Малышев смотрел на мальчишку, неподвижно висящего в могучем,

размером с голову этого подростка, кулаке Степана. Прижимая кусок тряпки

к щеке, куда вонзилась выбитая пулей щепка из венца бревна, Иван видел

его неподвижный, пронзающий холодной ненавистью, взгляд.

 

– Чего с ним делать?! – спросил Лагутин, все ещё держа на весу

мальчишку. – Доложить бы надо…

– Не знаю! – в замешательстве рассеянно отозвался Малышев. – Через

полчаса снимаемся. Кому, чего докладывать!? Вот что, запри его в чулане и

разыщи его мамашу. Кажется, они живут напротив. Приведи ее сюда. Давай,

действуй…

 

Пока медсестра Олечка обрабатывала его рану, Малышев решил про себя

не доводить до начальства это происшествие. Мальчишке и десяти, наверно,

нет. Хватит того, что припугнуть как следует его мамашу, чтоб держала его

под замком, пока они не уйдут…

Мать стремительно ворвалась в избу, с белым, как мел, лицом, крича

высоким, надломленным голосом: «Мало вам его отца, так стреляйте нас

всех!..».

 

– Тихо, гражданочка, молчать! – выставил вперёд руку Иван. – Никто

никого стрелять не собирается! Ты чего ей там наговорил? - спросил он

вошедшего следом Степана.

– Ничего не говорил, только сказал, что ее пащенок стрелял в нашего

лейтенанта и с рук ей это так не сойдёт. Все под трибунал пойдут. Я так, для

острастки!

– Понятно. Вы, гражданочка, вот что, вашего сына мы отпускаем, но

заприте его дома от греха подальше, чтобы он не вытворил такое же еще. Вы

меня поняли!?

 

Мать, устремив искажённое плачем и страданием лицо на Малышева,

торопливо кивала головой, все время повторяя: «Господь вас храни!».

 

Когда Степан привёл её сына, она схватила его и, крепко прижав к себе,

стала боком подвигаться к двери…

 

Через час, когда части, остановившиеся в деревне, стали покидать её,

женщина смотрела в узкий просвет между занавесками на проходивших

солдат, колонну машин, оглушительно ревущие танки, сотрясавшие всю избу

до основания, и её рука, которой она клала на себя крестное знамение,

ходила ходуном. Другой она прижимала к себе испуганную дочь. Сын стоял

рядом и тоже смотрел из-за её плеча на проходящие войска. Когда улица

опустела, мать продолжала смотреть в эту щель, долго не решаясь отдёрнуть

занавески, чтобы впустить в комнату сумрачный осенний свет. Она сидела,

уронив бессильно руки на колени. Сын не решался ее побеспокоить.

 

Наконец, она вздохнула и, сняв платок с головы, отдёрнула занавески.

Свет разогнал в комнате густой полусумрак. Сын, вглядываясь в волосы

матери, прикоснулся к её пряди и удивлённо сказал:

– Мам, они у тебя белыми стали…

 

Женщина непонимающе взглянула на него, потом медленно перевела

взгляд на плечо, где лежала прядь волос и несколько мгновений

рассматривала её. Они были словно осыпаны белесовато-серым пеплом, как

будто чёрная смоль её волос в один миг сгорела в жарком пламени горести и

страданий. Мать опустила голову, потом взглянула на сына спокойным,

отрешённым взором и тихо сказала:

– Ничего… пусть…

 

И когда вся их изба стала заполняться дымом и запахом горящего дерева,

она поняла, что в чашу их страданий в этот день были брошены первые

камни нескончаемой беды. Изба горела быстро и жарко. Женщина, успев

собрать лишь какие-то тряпки, стояла поодаль догорающей избы, держа за

руки своих детей. Она знала, что их подожгли деревенские, желавшие

вытравить даже дух ненавистного мучителя. И оставшиеся его жена и дети

были им также ненавистны, как и он сам.

 

Они брели по дороге под свист и улюлюканье деревенских мальчишек,

бросавших в них палки и камни, а по сторонам улицы, с отчуждёнными,

суровыми лицами стояли мужчины и женщины. Сестра вдруг заплакала от

попавшего в неё камня. Мать прижала её к себе, прикрыв полуобгоревшей

тряпкой, что-то едва слышно шепча. Мальчишка шёл рядом, глядя вперёд

сухими, жёсткими глазами…

 

Мужчина, закончив говорить, стряхнул пепел с сигареты заметно

дрожавшими пальцами и сказал:

– Вот так, лейтенант, в тот день ты сломал мою судьбу навсе-гда…

 

Иван Васильевич, не поднимая головы, некоторое время молчал. Потом

взглянул на мужчину:

– Ты, конечно, винишь в этом меня, тех солдат, которые привели приговор

в исполнение? Это хорошо… – Он помолчал немного и повторил: – Это

хорошо… Потому что сможешь понять, что даже через столько лет ты ещё жив

и, как я смотрю, благоденствуешь… А вот те мужчины, женщины и дети,

которых расстреливал твой отец уже полвека лежат в могиле… Скажи им о

своей обиде!

 

Мужчина встал, подошёл к окну. Потом, не оборачиваясь, сказал:

– Хорошо, что я тогда не убил тебя! Мы с тобой квиты! Мне достаточно

знать, что ты промучился всю свою жизнь в нищете со своей культяпкой. Бог

отомстил за меня!

 

– Бог? – усмехнулся Иван Васильевич. – Твой бог – это нажива и

презрение к человеку. Твой бог – дьявол, потому что это время, какое

наступило сейчас, может сотворить только человеконенавистник. Убей

другого, а сам живи – вот ваше знамя!

 

– Ваши боги, которые жили на земле, – картавая плешивая сука, рябой

недомерок с его вертухайской сворой и остальные, такие же кровососы, уж

точно были дьявольским семенем! – со злым нажимом отпарировал мужчина.

– Весь народ на них пахал, а они его же давили, как могли!

 

– Может, кто и страдал безвинно, не без этого, – почему-то спокойно сказал

Иван Васильевич. – Но страну, которая им досталась, которую строили

веками предки, они сумели сберечь в отличие от ваших главарей, которые в

одночасье развалили её, как чужую клуню. То, что не смог сделать Гитлер,

они сделали, даже не поперхнувшись.

 

Мужчина, дёрнув головой, едко хмыкнул:

– Да вся ваша победа держалась на пушечном мясе и расстрельных частях

НКВД!

 

– А я так думаю, случись бы сейчас такая же война, то ни в ком не

найдётся той силы духа, той идеи, которые помогли нам тогда выстоять и

победить… – Иван Васильевич печально покачал головой. – И никто не

сможет меня переубедить! Люди, рвущие друг другу глотки за сраный

доллар, обречены на гибель. Я уже стар, и все видел… Мне жаль, что я

дожил до этого… позора. Прощай…

 

Иван Васильевич тяжело поднялся и, не глядя на своего собеседника,

вышел. Вестибюль был пуст, и только верзила-охранник с подозрительным

недоверием смотрел на него. Иван Васильевич переждал сжавший его

сердце спазм и, откашлявшись, спросил:

– Эй, парень, кто-нибудь из наших пришёл?

 

Охранник отрицательно мотнул головой:

– Никого…

 

Иван Васильевич понял, что никто уже не придёт. Прошедший за

разговором час времени измотал его. С какой-то опустошённой, безвольной

растерянностью, словно нежеланное, но ожидаемое событие все же

случилось, он всю дорогу домой отгонял от себя мысли о наступившем для

него вселенском одиночестве…

Едва войдя в квартиру, Иван Васильевич услышал трезвон телефонного

звонка. Пересиливая себя, он взял трубку. Женский голос, печально и устало

сказал:

 

– Ваня, это я… Настя… Ваня, Игореша умер сегодня ночью. Если сможешь,

приезжай… Фёдор здесь… Алё, Ваня, ты слышишь?..

 

– Да, Настя… слышу. Я отдохну и приеду, непременно приеду… Как только

смогу.

 

Он положил трубку. Болело сердце, где-то далеко, будто находилось не у

него в груди, а там, на том поле, усеянном телами погибших ребят, солдат-

однополчан. Иван Васильевич отчётливо вдруг понял, что болеть его сердцу

осталось совсем недолго. И скорой будет и лёгкой дорога к ним, его ребятам,

уложив прошедшие полвека разлуки в единый миг такой долгожданной

встречи…