"Сущее не делится на разум без остатка" (Гёте)

 

Дождь тихо проник в тёмное декабрьское утро и зашуршал мокрыми лапами, сразу сделав мир цельным и осязаемым.

 

Много лет назад, в такое же дождливое утро Вера Лобанова, самая женственная девочка из когда-либо носивших школьную форму, показала Саше Дарьялову в раздевалке свою голую грудь. Она, как бы случайно, подняла майку, посмотрела ему прямо в глаза и молча опустила майку на место. Потом она медленно повернулась, грациозно пошевелив плечами, и пошла в спортзал.

 

Так что он видел её грудь лишь несколько мгновений, но запомнил на всю жизнь. Грудь была довольно большая, белая до синевы, пирамидальной формы, с маленькими коричнево-розовыми сосками, правая грудь была с родинкой и немного больше, чем левая.

 

В зал Саша не вернулся. Ему было вполне достаточно впечатлений на утро.

 

В то время Саше было шестнадцать и его мысли были заняты двумя предметами: девочкой Ниной из соседней школы и своим взаимоотношением с мирозданием. Теперь к этому прибавилась грудь Веры Лобановой.

 

Что касается Нины, то Саша никак не мог понять, влюблён он в неё или нет, и если не влюблён, то всё ли с ним в порядке, потому что острой влюблённости он не ощущал со времён третьего класса, когда, вместе с несколькими друзьями, следил или, говоря проще, сопровождал после школы на некотором расстоянии свою одноклассницу, казавшуюся ему и его сочувствующим друзьям, пределом совершенства и недоступности.

 

Нина же ему, безусловно, нравилась, но трепета и восхищения не вызывала. Каждый раз, общаясь с ней, Саша замечал её напряжённость, старание кому-то подражать, какую-то вторичность, неопределённость, но, в то же время, не мог без неё обходиться. Проходил день-другой, и он звонил ей, звал куда-то, всё равно куда, лишь бы быть с ней.

 

С мирозданием у Саши были более сложные взаимоотношения.

 

Как-то много лет назад, когда ему было лет семь или восемь, летом к ним в гости на дачу приехал его дядя Вика с двумя своими друзьями. Все трое были молодыми кандидатами физико-математических наук, работали в каком-то закрытом иркутском институте и жили рядом в Академ-городке. На этом их сходство заканчивалось.

 

Дядя Вика был красивый, спортивный, энергичный, искрящийся талантами, имевший своё парадоксальное мнение на всё, начиная от музыки, искусства, литературы и кончая политикой и, конечно, наукой.

 

Поспелов, один из его друзей, был его противоположностью: какой-то незаметный, незапоминающийся тип, постоянно бормотавший банальности и противно хихикающий. Однако ему прочили большое будущее, в основном, по административной части, и теперь он спешно завершал свою докторскую диссертацию, большую часть которой, как утверждала тётя Надя, ему написал безотказный дядя Вика.

 

Второй друг был по фамилии Скрыпник. Он был сибиряк и молчун. Саша не помнил, чтобы он что-нибудь когда-нибудь говорил, даже, в подпитии, хотя это было его основное состояние. Но дядя Вика его любил и утверждал, что у него светлая голова (про Поспелова он ничего подобного не высказывал).

 

Про них в Иркутске, в Академ-городке, ходил такой анекдот: их частенько посылали вместе в командировки, и вот спрашивалось, где каждого из них легко можно найти в чужом городе? Вику – в книжном магазине, Поспелова – около газетного киоска, а Скрыпника – у первого встречного пивного ларька.

 

Так вот, приехали они в августе и пробыли дней десять. Спали на скрипучих раскладушках, а утром разбредались кто-куда. Дядя Вика Сашу любил и таскал с собой на море, куда его друзья, к Сашиному удивлению, не ходили. Наплававшись и позагорав, дядя Вика с Сашей шли на бульвар, ели мороженное, а потом сидели в тени эвкалиптов и разговаривали.

 

В то лето Саша узнал много нового. Он услышал о кибрнетике, о полупроводниках, о двоичном типе исчисления, который используется в компьюторной системе, о математической логике, о других вещах, связанных с прикладной математикой, о которых в то время ещё мало кто знал.

 

Дядя Вика увлекался, заходил в какие-то дебри, но потом дома утверждал, что Саша всё прекрасно понимает, и, вообще, предлагал забрать его в Иркутск и там вырастить в математического вундеркинда, на что Сашина бабушка требовала оставить ребёнка в покое, а Сашина мама приходила в свирепость, краснела и, даже, иногда плакала.

 

Но особенно Сашу поразил его рассказ о теории бесконечности. По этой теории, где-то в бездонном пространстве космоса существует такая же планета Земля (и, даже, не одна, а так как космос бесконечен, то и планет таких бесчисленное множество), и на ней сейчас есть такой же, как он, мальчик, с таким же именем Саша, который в данную секунду слушает то же самое от своего такого же дяди Вики. И этих удалённых друг от друга в бесконечном пространстве мальчиков огромное количество. Каждую секунду у некоторых из них что-то меняется, но другая несчислимая часть продолжает делать то же, что и Саша. И так будет происходить без конца. Всю его жизнь.

 

Дядя Вика рассказывал также и о микромире, и у Саши, после осознания колоссальной безмерности вселенной, появилось первое представление о мироздании, как неком бесконечном соединении и переходе микромиров в макромиры. Так, солнечное созвездие он представлял как атом, а Землю – мелкой частичкой атома. Из созвездий составляются галактики-молекулы, создающие космическую материю, а из этой материи строится какой-то невероятно огромный макромир, и он, в свою очередь, является микромиром другого макромира.

 

Саша с головой ушёл в свои мечты о мироздании. Он представлял этих бесчисленных мальчиков, сидящих на берегу моря, всматривающихся в глубь звёздного неба и думающих о нём, и ему казалось, что они уже установили контакт, несмотря на бесконечные пространства, разделяющие их, так как знают о существовании друг друга. Саша пытался рассказать об этом своим друзьям, но то ли делал это плохо, то ли его слушатели ещё были слишком малы, но они не понимали, о чём он говорит, и, даже, почему-то обижались. И Саша понял, что, кроме далёких мальчиков из космоса, ему не с кем этим поделиться. А они и так об этом знали.

 

Однажды с ними на море пошёл Скрыпник. Однако он не стал плавать и, даже, не разделся, хотя было жарко, а сидел на камнях в штанах, туфлях и в рубашке с длинным рукавом, курил сигареты и попивал пиво из бутылки, котороую он захватил с собой. Когда дядя Вика и Саша, накупавшись и позагорав, пошли в парк, Скрыпник пошёл вместе с ними и сидел молча, слушая, как Саша задаёт вопросы, а дядя Вика ему отвечает.

 

Вдруг, неожиданно он прервал молчание и заговорил. Голос его был тихий и сиплый, и Саша, кажется, в первый раз услышал его говорящим.

 

Скрыпник сказал, что всё это чепуха, что мироздание – это лишь хаос осколков взорванной материи, что когда они перестанут разлетаться, то начнётся обратный процесс до тех пор, пока вселенная не сожмётся до ничтожного размера, а потом и вовсе исчезнет, и так будет пока не произойдёт новый взрыв. И он произнёс непонятное, но очень страшное чёрное слово «аннигиляция».

 

А люди никогда из своего созвездия не вылезут, потому что никогда не смогут передвигаться даже со скоростью света. Да и погибнут гораздо раньше всеобщего коллапса от какой-нибудь там бактерии или от падения астеройда или сами себя угробят. Да и кому нужно распостранение такой заразы, как человечество?

 

Потом, отпив пива, затянувшись сигаретой и выпустив, как дракон, из носа противный серый дым, Скрыпник добавил:

«Космос – это как старый душный чулан: дышать невозможно и кругом полно пыли и поломанного, никому не нужного барахла»

 

Дядя Вика стал с ним о чём-то спорить, употребляя непонятные слова, но как-то без своего обычного энтузиазма, да и пора уже было идти домой.

 

Скоро у Скрыпника случился запой и они уехали.

 

А у Саши начались бессоницы, потом различные страхи. Он просыпался среди ночи и кричал, что всё равно умрёт, а он не хочет умирать, никогда, никогда. Саша трясся, а мама и бабушка его успокаивали, отпаивали валерианкой и обещали, что он не умрёт, потому что скоро учёные наверняка придумают такое лекарство, чтобы люди могли жить вечно. Потом Сашу водили к врачу, потом отправили в спортивную секцию и не разрешали много читать, хотя он всё же читал украдкой из-под стола, держа книгу на коленях.

 

Несмотря на предсказания дяди Вики, в школе ни математика, ни физика Сашу не заинтересовали. Он, как бы, подсознательно догадывался, что мир физически до конца не познаваем и что его можно только мыслить.

 

Зато Саша увлёкся музыкой. Ему казался уютным и родным мир гармоний и разрешений. Он учился игре на фортепиано и у него это хорошо получалось. В этом мире, как и всюду, были свои гении и бездарности, шедевры и провалы, но, всё равно, для Саши он был цельным, светлым и логичным.

 

Самым большим авторитетом для Саши стал его двоюродный брат Сеня, который был старше на одиннадцать лет.

 

Сеня сначала закончил московскую консерваторию как пианист, а теперь, совсем недавно, – как композитор, и был очень серьёзный и образованный музыкант. Он не поехал по распределеню в Астрахань и теперь сидел дома и искал работу. Каждое утро он вставал в семь часов и с восьми до двеннадцати писал фуги. Потом делал небольшой перерыв и садился до вечера создавать музыку. И именно создавать, а не сочинять или творить, потому что Сеня вслед за Бахом считал музыку наукой.

 

Сашин папа, однако, относился к этому с иронией и говорил, что если бы Сеня столько занимался настоящей наукой, сколько он занимается музыкой, то был бы уже доктором экономических наук (других наук, кроме экономических, Сашин папа то ли не признавал, то ли не знал об их существовании).

 

«И, вообще, – добавлял Сашин папа, – у мужчины зад не может быть шире плеч!»

 

Это он говорил, конечно, иносказательно, так как Сеня был достаточно поджарый, хотя, конечно, и не атлет.

 

Впрочем, Саша не очень прислушивался к высказываниям папы, так как тот считался в семье человеком хоть и практическим, но легкомысленным, а с тех пор, как был пойман с дамой, недостойной упоминания, и после сцен и переговоров был, всё же, прощён, у Сашиной мамы появилась привычка время от времени грудным голосом сообщать Саше о том, что она пожертвовала собой ради сохранения семьи, но, главное, конечно, ради самого Саши. И ему становилось стыдно за отца, но особенно, почему-то, за себя.

 

Так вот, Сеня до вечера создавал музыку, а потом, после школы, к нему на часок, когда была возможность, заходил Саша. Сеня рассеянно отрывался от сочинений, некоторое время для приличия ещё витал в неких музыкальных далях и, хотя Саша уже был на голову выше него и много здоровее, покровительственно произносил одну и ту же фразу:

«Ну что, килька-балерина, стучишь по нотам?»

 

Сеня был не просто композитор, а композитор додекафонист, то есть писал атональную музыку. Это смущало Сашу: исчезали гармонии, тональности, не было темы, вместо неё, как объяснял Сеня, появились импульсы, ритмы усложнялись, часто перемежались или, даже, соединялись вместе трёхмерный и четырёхмерный. И от всего этого веяло хаосом и ужасом небытия.

 

Однако Сеня был этим совершенно упоён, и Саша слушал у него Шёнберга, Веберна, Пендерецкого, Лигетти.

 

«Достали уже твои Шопены, Шуманы и Чайковские, – говорил Сеня, на робкие возражения Саши. – Ведь мы не говорим сейчас на языке Державина или там Пушкина, хотя они были выдающиеся литераторы. Эти постоянные разрешения, консонансы и диссонансы уже навязли у всех на зубах. Да и твоя тональная гармоническая музыка существует всего лишь лет триста, да и то только в Европе. Какой-то неизвестный никому по имени чудак разрешил доминанту в тонику и потом три – четыре века все дружно строили на этом музыку, да и сейчас всё никак не успокоятся»

 

«А как же греки?»

 

«Ну и что твои греки? У них, конечно, были лады, но они не воспринимали их как тональности, а употребляли, говоря по гречески, как этос, ну, вроде, свойственный этому ладу характер или эмоцию: для сражения, чтобы навести страх, – один лад, для похорон – другой, для эроса – третий. А европейцы, опомнившись после тёмных веков, когда они со сладострастием дебилов-второгодников уничтожали и жгли все античные источники, по ошибке, думая, что следуют грекам, выстроили звукоряд без всякого там этоса, пафоса или фикуса, да и тот вверх тормашками: греки-то строили лады сверху вниз, а европейцы – снизу вверх. Вот у них и получился натуральный до мажор, без всяких там излишних эмоций.

 

И чего это ты греков вспомнил? – Сеня задумчиво осмотрел Сашу. – Наверно, потому, что у тебя самого шея и ручищи стали, как у какого-нибудь Геракла или Ахилеса. Что-то ты сильно поздоровел за последнее время, совсем уже не килька-балерина...»

 

Сеня в то время был очень увлечён одной молодой начинающей оперной певицей со зловеще-яркой внешностью и обольстительными формами. Он писал ей вокальный цикл, и они часто репетировали, в основном, в консерватории, но время от времени она приходила к Сене домой, и звуки могучего меццо-сопрано оглашали квартиру и подъезд.

 

Однако, как подозревал Сеня, у него был конкурент – гобоист из оперного оркестра. В связи с этим, Сеня приобрёл пару гантелей и по несколько раз в день делал к ним подходы, после чего шёл в ванную, к зеркалу, проверить не увеличились ли бицепсы. Но ни бицепсы, ни трицепсы не росли, что очень смущало Сеню, и он, хотя и продолжал свои упражнения, втайне стал уже разочаровываться в своей методе.

 

«Вы там на тренировках, – спросил он, как бы невзначай, Сашу, – мышцы качаете? Ну в смысле гантелями?»

 

«Да нет, – разочаровал его Саша, – мы всё больше от пола отжимаемся или лёжа штангу жмём»

 

«Оно и видно. А у меня вот времени нет по залам ходить...

Я тебе вот, что скажу, – вернулся он к предыдущей теме, чтобы не зацикливаться на неудаче с гантелями, – настоящая музыка появляется лишь тогда, когда она отрывается от слова и становится самодостаточной. А этого у мускулистых и очень говорливых греков так и не случилось. Музыка всегда там, где ещё нет подходящего слова или когда уже недостаточно слова.

 

А до того тысячи лет была атональная музыка, как она существует и сейчас в Азии или Африке. Возьми хоть нашу народную музыку, только настоящую, древнюю, а не частушки или подражание глупой эстраде. И сейчас мы всего лишь возвращаемся к ней, только уже на другом уровне»

 

Однако все эти разговоры привели Сашу совсем к другому выводу – хаос опять вторгается в его жизнь.

 

Ему иногда стал мерещиться какой-то измученный аскезой средневековый монах, произносящий нараспев слова молитвы и, то ли в экзальтации или по вдохновению, добавляющий дополнительные звуки, которые, вдруг, сами начинали соединяться, следуя совсем иной, музыкальной логике созвучий, независимой от интонаций значения слов.

 

Потом Саша стал думать о мире как некой таинственной сущности, которая, пребывая в себе, связана с ним и частью которой, хотя и обособленной и, в некотором роде, инородной, он вместе со всем человечеством является.

 

И вот, мечталось ему, человечество, общаясь с мирозданием, приспосабливаясь к нему, ищет и иногда находит сознательно или бессознательно разные вещи полезные ему или нет, но до конца понять и познать его не может.

 

Да может это и невозможно. Может быть, мироздание есть вещь с бесконечными возможностями приложения усилий, в разных реальностях и на разных уровнях, и мы, как слепые котята тычемся в живот мироздания и иногда (и часто совершенно случайно) оно нам, вдруг, даёт напиться молоком, а, иногда, ядом.

 

И эта мысль почему-то его успокоила.

 

И вот теперь, после того дождливого утра, у Саши появилась новая тема для размышления: голая грудь Веры Лобановой.

 

Прежде всего Сашу интересовало, почему она это сделала? Почему она показала грудь вообще и почему она показала её именно ему? Ведь вряд ли она сделала бы это с Витей Мусиным, который постоянно трётся рядом с ней на всех вечеринках, или с первобытным Самохиным, который после этого, наверно, не выпустил бы её из раздевалки.

 

Если же Вера хотела таким образом привлечь Сашино внимание, то почему потом ни в школе, ни на улице никак не проявляла себя и общалась с ним, как и прежде, будто ничего не произошло.

 

Может, она хотела подразнить или, даже, унизить его, показать его слабость, беспомощность, неспособность к действию, поступку, намекала на его некую бесполость? Но Саша занимался вольной борьбой, в школе его уважали и, даже, Самохин со своими неондертальцами никогда не пытался с ним конфликтовать. И про Нину тоже всем было известно.

 

Или, может быть, это какая-то игра, веселие нимфы, убегающей от сатира? Но если бы Саша в ответ, вдруг, спустил штаны, то, наверно, она бы не восприняла это так уж спокойно и невинно.

 

А, может, в этом нет никакого вызова, игры или намёка, а это произошло само собой, по наитию, из-за того, что они знали друг друга с детства, с первого класса, и вот теперь Вера выросла, стала взрослой, другой, и хочет поделиться той недоступной ему таинственной женственностью, в мир которой она уже вступила?

 

Все эти мысли мучали Сашу, волновали. Он хотел поговорить с Верой, но слова казались ему для этого неподходящими, а что делать, он не знал. Саша пытался восстановить происшедшее, оказаться с ней опять в раздевалке наедине, но ничего не получалось, а когда, по случаю, они были одни в классе или на улице, он не знал, что сказать, что предпринять, а она была естественна и простодушна, как всегда.

 

Однажды, Саша всё же решился её спросить о том происшествии, и Вера, посмотрев на него тем же взглядом, как в то пасмурное утро, таинственно улыбнулась и тихо спросила:

«Ты хочешь, чтобы это случилось опять?»

 

Саша растерялся, не знал, что ответить, а она пожала плечами, повернулась и ушла той неповторимой походкой, которой могла ходить только самая женственная девушка, когда-либо носившая школьную форму.

 

А потом, через месяц, Сашу Дарьялова соблазнила соседка из подъезда напротив, и он уже больше не вспоминал о родинке на груди у Веры Лобановой.