До поздних ночных часов длилась наша беседа в тесном, неуютном гостиничном номере. Нас было трое: отец и сын Косаревы и я. Альфред Косарев, уже немолодой артист цирка, исполнявший номер «Сальтоморталист на лошади». Как артист Альфред был человеком мало чем примечательным. А вот его отец, на мой взгляд, – фигура весьма интересная, заслуживающая внимания. И еще какого! Даже внешне Косарев-старший походил на раритет, в полном смысле этого слова. Седая окладистая борода, какую можно было увидеть разве что в театре на персонажах пьес А.Н.Островского. Истинно купеческий внешний вид, сама осанка, манера поведения и даже отдельные речевые обороты в его далеко не современном лексиконе говорили, что это – человек, пришедший к нам из глубокой старины, что в наше время – явление, согласитесь, не такое частое. Даже его имя и отчество звучали как-то не современно и уж тем более не по-цирковому. Дмитрий Пахомович – так звали этого человека.

Работая в одной программе с Косаревыми, я любил частенько захаживать к ним в гости на конюшню или в номер гостиницы. И там, за чашкой чая, а порой и чего покрепче, он увлеченно рассказывал о былых временах, когда восьмилетним мальчуганом поступил в ученичество к известному в ту пору цирковому артисту, парфорс-наезднику Николаю Львовичу Сычеву по прозвищу «Русский черт».

Вот и в этот поздний час мы говорили о цирковых атлетах – борцах и прочих всевозможных силачах, как говорится, «всех мастей и категорий, на все руки мастеров».

– Папа! А вот расскажи ему про то, как ты ночевал в усадьбе Ивана Поддубного, – предложил Альфред, глядя в мою сторону.

– Про Поддубного? Ну да, извольте. Было такое дело.

И дальше я услышал подробный рассказ о том, как еще мальчишкой, работая в антрепризе Евдокима Захаровича Панкратова, они всей труппой странствовали по городам и местечкам юга России. И как-то раз, переезжая из Гадяча в Полтаву на ночь глядя остановились в селе Богодухово, где и находилось имение, в те годы уже всемирно известного циркового атлета. Седобородый увлеченно обрисовывал каждую мелочь, каждую деталь той усадьбы, места, где она находилась, и встречи с ее гостеприимным хозяином. Создавалось впечатление, будто было это буквально вчера или, по крайней мере, на прошлой неделе, а не добрых семьдесят пять лет назад. Когда я слушал его, в моем воображении тотчас же возникал огромный сад, похожий на дремучий лес, переливы вечернего заката, поигрывающие своими яркими бликами на зеркальной поверхности маленького озерка, большой хозяйский двор, в центре которого добротный дом, укрытый железом, а не камышом, как соседние хатки, с парадным крыльцом, от которого вниз ведут несколько ступенек к дорожке, посыпанной щебнем и песком. Я представил, как со стороны надворных построек, переполненных всем, что можно и нужно содержать зажиточному крестьянину, слышны то рев теленка, то паническое куриное кудахтанье, то просто шорох и стук. В его большом хозяйстве были даже такие новинки техники того времени, как сеялка-веялка и паровая мельница. Сам же Иван Максимович Поддубный мало походил на помещика, каких можно увидеть на картинках, иллюстрирующих, к примеру, тургеневские рассказы. Одет он был так же, как и крестьяне, работавшие в его усадьбе в широкие полотняные штаны и серую рубаху-косоворотку. Иван Максимович с гордостью показывал гостям свои владения, подолгу останавливаясь и что-то рассказывая возле того или иного объекта.

А еще поразил тогда Митяйку (так называли юного Косарева в цирке Панкратова), прекрасный просторный гимнастический зал в доме хозяина. Там было все-все для того, чтобы тренироваться и не терять формы знаменитому богатырю: маты, брусья, подвесные кольца, конь для опорного прыжка, шведская стенка и, конечно, гири, штанга и еще какие-то странные тяжелые предметы. Вот в этом-то гимнастическом зале и пришлось ночевать будущему исполнителю редкого циркового номера «Сальтоморталист на лошади» Дмитрию Косареву.

Вообще надо сказать, что рассказчиком Дмитрий Пахомович был прекрасным. Описывая буквально каждую мелочь, он создавал вокруг себя такую атмосферу, что самый равнодушный быстро вовлекался в мир, открытый им. И хоть все это происходило в том же самом нашем ХХ веке, разница между тем временем и временем нынешним ощущалась буквально во всем. Из воспоминания о Поддубном разговор незаметно перетек на тему борцовских чемпионатов да и на саму французскую борьбу на цирковой арене. По рассказам Дмитрия Пахомовича об этом можно было бы написать, ну, если не книгу, то, во всяком случае, объемную монографию. Мы с Альфредом внимали каждому слову, сказанному старым артистом, стараясь не мешать, не перебивать своими вопросами, дабы не сбить рассказчика, не отвлечь от главной мысли. И только изредка все-таки вклинивались в его повествования короткие пояснения Альфреда и мои редкие, порой даже нелепые вопросы.

– Борьба на манеже цирка – это великолепно отрепетированный, талантливо отрежиссированный и как нельзя удачно поставленный и сыгранный (!) спектакль, – начал Косарев. – А раз чемпионаты французской борьбы есть не что иное, как спектакль, то сами атлеты, принимающие участие в этих чемпионатах, – актеры.

– А как же чемпионаты, которые проходили в 1898 году в Париже да и в 1904 году в Петербурге? Как же стали легендарный Заикин, Шемякин, Башкиров, да и сам Поддубный, всемирно признанными чемпионами? – все-таки не удержался и возразил я, ссылаясь на то, что читал и знал о борьбе.

– Позвольте, позвольте! Конечно, были и настоящие чемпионаты, на которых выявлялись лучшие из лучших, но это были состязания ближе к спорту, так сказать, это уже – другая тема. В цирке же никогда и нигде не делали настоящие состязания или чемпионаты, к вашему сведению, молодой человек! Если бы хозяин цирка или директор, что, собственно, одно и то же, хоть раз провел поединки по-настоящему, он бы просто погорел! И это – неоспоримо!!! Все борцовские поединки, как и само цирковое представление, были, как я уже сказал, настоящим спектаклем, а атлеты – актерами в этом спектакле. Каждый из них имел свою «маску» или, иными словами, образ, в котором он и исполнял свою роль. Все приемы, которыми они пользовались: обхваты, мост, двойной нельсон, бросок прогибом или полупрогибом, макароны – все это заранее готовилось, филигранно оттачивалось, прежде чем выйти на ковер. Атлеты заранее знали, кто, когда и на какой минуте должен сделать тот или иной прием, в каком раунде, на каком поединке и с кем выигрывать или проигрывать. И выглядело это со стороны настолько убедительно, что публика, даже самая придирчивая, принимала все, как говорится, за чистую монету. А маски борцов еще больше подчеркивали драматизм этой игры, расставляя соответствующие акценты и придавая поединкам больше эффекта, что ли. Ведь среди борцов были и комики, и трагики, и даже герои-любовники. В общем, все, как на театре, извольте-пожалуйте.

– Жак Левис, например, – добавил Альфред.

– Во-во! Жак Левис, – подхватил Дмитрий Пахомович. – На борцовских чемпионатах он играл настоящего грубияна. Когда боролся, то все время орал, рычал, как зверь. Это для устрашения. Мог во время паузы даже, извините, высморкаться. Ну, одним словом, дикарь – он и есть дикарь. Лицо такое злобное, брови мохнатые, вверх приподнятые, усы не завитые, а щеточкой. Но это на манеже. А в жизни, как ни странно, он был вполне порядочным, спокойным, добрым малым и ничего общего со своим образом не имел. Загоруйко, тот был комиком. Роста был он невысокого, сам – такой шустренький, прыткий, да и весу небольшого. Вот его часто бросали, швыряли. Он так смешно летел, прыгал, кувыркался, дрыгая ножками. Авдеев, по прозвищу дядя Пуд, тоже был комиком. Грузный, неповоротливый. Смешно так падал. Силища небывалая. Представляете, такая туша как навалится на соперника – в лепешку раздавит! Но в жизни был образованнейшим человеком. Когда-то даже играл в театре.

– Папа! А Петр Федотович Крылов?! – не удержался Альфред, чтобы не подтолкнуть старика на рассказ об этом популярном в те годы атлете.

– О! Петр Федотович Крылов! Помилуйте! – воскликнул Дмитрий Пахомович, выразительно причмокнув при этом. В его интонации искренне звучали нотки уважения и восторга. – Петр Федотович Крылов! Непобедимый! Его знали все. Он, что и называется, был любимцем публики. Его осыпали цветами и подарками. Дамы были влюблены в него по уши. Он действительно всегда выходил победителем в любом поединке, – сделав короткую паузу, Косарев лукаво подмигнул мне. – Хотя, позвольте, позвольте! Были и исключения в этих правилах. Году в 1925-м в Харькове на Конной площади стоял летний деревянный цирк. Да-да! Точно! Был такой цирк под парусиновым куполом. Его называли Краснозаводский. Так вот, в этом Краснозаводском цирке летом двадцать пятого года проходил чемпионат, и там боролся неоднократный чемпион в русско-швейцарской борьбе Петр Крылов, как писалось тогда в афишах. Я был там и видел этот поединок. Представляете, его объявляют в паре с каким-то малоизвестным борцом. Публика ждет с нетерпением. Атлеты выходят на ковер, начинается первый раунд. Они только сошлись, соперник – р-р-р-раз его, двойной нельсон и… на лопатки! – Дмитрий Пахомович азартно шлепнул кулаком в ладонь. – Представляете? Так быстро, мигом! Все опешили. Жюри засчитывает победу тому самому малоизвестному атлету. В цирке: рев, свист, улюлюканье. Публика кричит: «Неправильно! Неправильно!» Арбитр только руками разводит, мол, все, как есть, сами посудите. Тогда Петр Федотович выходит на середину ковра и так громко, басом, с пафосом, словно монолог декламирует: «Господа! Товарищи! Я, Петр Федотович Крылов, непобедимый! И меня на первой минуте?! Да быть этого не может!» При этом он с досады заревел, как бык, махнул кулаком, разогнался и… представляете, с разгона башкой пробивает деревянную стенку цирка и оказывается на улице, а в стенке только огромная дыра зияет! Что было! Трудно даже представить себе. Публика не унимается, требует переиграть. Но победа засчитана, и все те вопли, свист и шум толпы – напрасная трата времени. Но никому из зрителей в тот момент и в голову прийти не могло, что этот поединок с быстрой победой на первой минуте был заранее продуман и подготовлен, а фанерная стенка в цирке, которую прошиб легендарный Петр Федотович, заранее искусно подпилена в определенном месте. И стоило ударить по ней маленькому ребенку, а не то, что этому громиле, как она бы разлетелась на куски. Ведь именно на таких дешевых сенсациях хозяева и поднимали авторитет своих заведений, а заодно и кассу.

Был у них еще один апробированный маневр. Когда заканчивались схватки атлетов чьей-то победой и хозяин при подсчете прибыли убеждался, в том, что далеко не все собрал, устраивались дополнительные чемпионаты, где приглашали зрителей померяться силами с чемпионами. И этот трюк срабатывал более эффектно, чем даже сам чемпионат с атлетами-профессионалами. Одним словом, борцовские поединки становились чем-то отдаленно похожими на многосерийные фильмы, что по телевизору сейчас показывают. Представляете, сегодня человек из публики встречается с одним атлетом, завтра – с другим, и так далее. Зрители покупают билеты: на сегодня, завтра и на все последующие дни. Устраивается даже своеобразный тотализатор. Разумеется, касса растет, как на дрожжах. Все оживленно спорят, кто победит. И какова же их радость, когда выясняется, что победил местный богатырь, которого все знают и часто видят в своем городе! Так-то, милейший!

– Да! Да! Именно! – перебил отца Альфред. – Вот Мойша Бродский, к примеру. Помнишь, ты рассказывал о нем? – Альфред весело посмотрел на меня, мол, слушай, что дальше будет.

– Хе! – усмехнулся Дмитрий Пахомович. – Скажите, пожалуйста, господа хорошие! Это – действительно тот самый случай. Позвольте, позвольте! Значит, так. Было это до войны.

– Ты же разъясни человеку, до какой войны именно было это, – подталкивал отца Альфред, все так же весело глядя на меня. В глазах его так и сверкала хитринка.

– Ясное дело, до какой. До царской, – и, увидя на наших с Альфредом лицах улыбки, поправил: – Виноват. До Первой мировой. Это, значит, было в 1912 году в городе Витебске.

Альфред, подняв указательный палец вверх, тут же заметил:

– Вот это – другое дело! А то – «до войны»! А ты думай и гадай, в каком, значит, году в 1913-м или в 1941-м, – он хвастливо подмигнул мне, словно не его отец, а он сам – очевидец всего того, о чем предстояло услышать, и, легонько толкнув меня в бок, восхищенно прошептал: – Представляешь, какая память у деда!

А тем временем Косарев-старший увлеченно, с чувством, с толком, с реконструкцией каждой запомнившейся сцены, буквально по эпизодам вел рассказ о витебском герое – Мойше Бродском.

– Витебск тогда был городком небольшим. И что он собой представлял? Базар, всякие магазинчики, лавчонки, кустарные мастерские. И народ там жил весь, что называется, на ремесле да на торговле. Надо сказать, что жило в Витебске очень много евреев. Конечно, были там и русские, белорусы, поляки, но евреев было видимо-невидимо. Во всяком случае, мне так казалось тогда. Сами посудите: хозяева магазинов – евреи, сапожники – евреи, приказчики – евреи, аптекари – евреи, извозчики – тоже евреи. Вот среди извозчиков-ломовиков и был тот самый Мойша Бродский. Надо ли объяснять, что Мойшу знал если не весь, то почти весь Витебск? Он у них там местным силачом слыл. Я видел его. Сам толстый, глаза – прямо навыкате, башка большая и круглая, как арбуз, а нижняя губа так оттопырена, словно обиделся до слез на кого-то.

И Косарев скорчил смешную гримасу, очевидно, изображая Мойшу Бродского, каким его запомнил тогда.

– Ростом был мал. Ну, прямо коротышка какой-то. Приходил, бывало, к нам в цирк, сядет на скамейку, а ножки до пола не достают. Так он ими болтает: туда-сюда, туда-сюда, как дите малое. Вот таким он был нескладным. Зато, говорят, мог подковы гнуть. Сила у него была достаточная, да и шустрости не занимать.

Так вот, проводят, значит, в цирке чемпионат. Объявляют победителя. А в конце арбитр громко, торжественно обращается к зрителям: «Достопочтенная публика! А есть ли среди вас желающие померяться силами с нашим чемпионом? Если найдется такой смельчак, приглашаю его на ковер!» Какое-то короткое время в цирке можно было слышать негромкий гул, роптание. Этот гул все громче и громче начал нарастать. Будто волна накатилась. И уже более отчетливо послышалось со всех сторон: «Давайте Мойшу! Где наш Мойша? Мойша! Мойша!» И вот уже на манеж буквально выталкивают этого коротконогого крепыша в черном картузе и лапсердаке почти до пят. В цирке шум крики, свист. Только и слышно: «Давай, Мойша! Давай! Покажи ему дорогу в синагогу!» Создается такое впечатление, что от этого шума деревянные стены и купол вот-вот лопнут, как мыльный пузырь, – такие страсти там в этот момент разгорались. Арбитр жестами просит публику уняться. Атлет, стоящий в центре манежа, скрестив руки на груди, неподвижно смотрит на людское море. Лицо его каменное, и сам он, как скульптура из мрамора. Мойша сперва как-то несмело смерил взглядом своих печальных глаз соперника и вскоре быстро скинул свой картуз, лапсердак, сбросил серую косоворотку и приготовился к поединку. Ударил гонг, и началось! Публика неистовствует, орет. Борцы сцепились и, как видно, не на шутку. Этот борец-чемпион все по науке, по науке, приемы свои применяет. Он хватает Мойшу за пояс, гнет его в разные стороны. Так и норовит приподнять и бросить на ковер. А Мойша Бродский, хоть такой несуразный на вид, а оказалось, шустрый и верткий. В общем, минута, другая, третья – и этот чемпион в результате уложен все-таки на лопатки. Арбитр специально время тянет. Так это медленно, протяжно громко считает: «Р-р-а-а-аз! Ды-ва-а-а-а! Тр-и-и-и!!!» И объявляет победителя. Публика в восторге. Только и слышно: «Мойша! Наш Мойша! Молодец!»

Но вскоре к всеобщему удивлению, а для некоторых и разочарованию, жюри нашло какие-то нарушения и требует переиграть эту схватку. И тогда объявляется реванш, который будет проведен на следующий день. Не буду описывать реакцию публики. Скажу только, что на другой день только ленивые не знали о предстоящем событии. Даже в местных газетах, говорят, было короткое сообщение о предстоящей встрече чемпиона г-на Терентия Шмелева и Моисея Бродского. И вот возле цирка – толпа, билеты все распроданы. Все ждут этого поединка. В те годы в цирке представление шло не в два отделения, как сейчас, а в три. В первом отделении была обычная дивертисментная программа, во втором – демонстрировался какой-нибудь крупный номер или аттракцион, а в третьем, как правило, устраивались эти самые чемпионаты. В общем, любители таких зрелищ могли даже не смотреть первые два отделения, что, в основном, и делали. Зато в третьем, как правило, яблоку упасть было негде – столько было желающих.

И вот начался поединок. Он длился необыкновенно долго. Оба соперника, мокрые от пота, красные от натуги сцепились и, как видно, уступать друг другу не желают. И вдруг Мойша Бродский резко так рванул и ценой невероятных усилий все-таки бросил атлета на ковер. Тот выгибался, делая мост, лишь бы не лечь всей спиной. Но оказался на лопатках.

И в этот момент цирк вновь зашумел, забурлил, залился радостными возгласами и аплодисментами. На манеж посыпались монеты и даже букеты цветов, что смотрелось как-то даже непривычно. Мойшу Бродского подхватили и прямо на руках вынесли из цирка.

Создавалось такое впечатление, что весь Витебск праздновал в тот вечер победу. А все евреи тогда на каждой улице, в каждом закоулке только и говорили: «Это – наш Мойша! Наш Мойша победил Голиафа!» Как-никак, а у евреев – свой Бог и свои герои*. Так и есть! Для всех хватало радости: для зрителей того цирка и, разумеется, для его хозяина. Люди ликовали, а тем временем хозяин подсчитывал барыши. И вряд ли кто догадывался, что весь этот чемпионат, а точнее сказать, спектакль с блистательной победой Мойши Бродского над неоднократным чемпионом есть не что иное, как обыкновенная игра в поддавки. Мало кто знал, что атлет, выступавший в единоборстве с местным витебским силачом, вовсе никакой не чемпион, а обыкновенный странствующий артист, и что заранее была договоренность, кто кого, когда и на какой минуте должен положить на лопатки. Собственно, за это хозяин и платил. Не скажу, мало ли много, но, если даже и солидную сумму, все равно, в результате он в накладе не останется.

– Так вот, молодой человек! – завершил свой рассказ Дмитрий Пахомович и весело добавил: – А вы, наверное, думали, что все там было, как на спортивных соревнованиях? Отнюдь нет! Зрелищная сторона всегда имела преимущество на этих чемпионатах. Надеюсь, слышали когда-нибудь про дядю Ваню?

– Ну, конечно! – закивал я и тут же решил щегольнуть своими знаниями, почерпнутыми из всякой познавательной и цирковой литературы. – Иван Владимирович Лебедев. Известный атлет, арбитр, цирковой ведущий. Даже в кино был у него прототип.

– Так у этого дяди Вани все чемпионаты проходили, ну, прямо как представления, что ли. С парадом, со стихами, с отдельными номерами, где атлеты демонстрировали свою силу. Ведь не только боролись, а и всевозможные тяжести поднимали. Жеребцов, например (был такой известный атлет), так тот на себе держал платформу, на которой стоял небольшой хор и пианино с концертмейстером. Представляете, он всех держал, а они при этом еще и пели! Чемпионаты сопровождались, как правило, красивым конферансом. И в этом дядя Ваня был мастаком, что называется. За словом в карман не лез и любил всегда напрямую общаться с публикой, сыпя своими шутками-прибаутками. Видел я его. И не раз. Мы встречались с ним и в Курске, и в Одессе, и в Баку. Однако! Виноват-с! – устало улыбнулся Дмитрий Пахомович, посмотрев на монотонно тикающий старый будильник, покачал головой и добавил: – Однако-однако, уже третий час ночи. Пора, стало быть, и на боковую.

И он так заразительно зевнул, что и мы с Альфредом тут же повторили это же.

– Ну, как тебе эта «ходячая цирковая энциклопедия»? – спросил меня Альфред, указывая на старика-отца.

– Пора, Фредя, брать деньги со слушателей. Как ты считаешь?

– И я говорю, папа, что пора, – засмеялся тот в ответ. – Ведь о том, что ты сейчас слышал, вряд ли прочитаешь в книге. С такими подробностями, да от живого очевидца! Считай, повезло тебе. Так что в следующий раз вход в наш гостиничный номер только по билетам! – и тут же, на всякий случай, поспешил успокоить меня, тихо прошептав: – Шучу, шучу. Ну, конечно, шучу!

 

Донецк – Харьков, 1982 г.

 

* Библейский миф повествует о том, как юный Давид, будущий царь Иудеи и Израиля, победил в поединке огромного воина Голиафа.