Этот рассказ посвящен моей соседке по коммунальной квартире, Александре Васильевне Станслер, которая знала, и любила, и помнила меня всю жизнь.

Она умерла два года назад. Перед смертью она захотела меня увидеть вновь, и мы встретились - через 28 лет...

 

 

 

Я помню её с самого рождения. Её принесли из роддома маленькую, завернутую в одеяло, из которого выглядывали две круглые щёчки с маковкой носа и большущие чёрные глаза, серьёзно смотрящие на мир, в котором ей придётся теперь жить. Соседка Александра Васильевна, оценивающе заглянув в детское личико и удовлетворённо улыбнувшись, сказала: "Поздравляю, родители, наконец-то у меня появилась причина бросить курить..."

Я помню всю её жизнь... Я вообще многое помню и многое видел в этой московской коммунальной квартирке на первом этаже.

Я был торжественно вбит в стену около висевшего телефона, когда в очередной раз шутливо-строго Александра Васильевна отчитывала сына: "Ванечка, сколько можно ходить и собирать по всему дому за тобой карандаши?!"

Она всегда называла сына - "Ванечка", "мой Ванечка", а мужа - "Николенька". Гордилась своим сыном открыто и радостно, да и было чем: студент физтеха, комсомолец, спортсмен, белокурый красавец. Добрый и смеющийся мальчик, не знающий отбоя от девчонок, звонивших ему по двадцать раз на дню и пополняющих длинный список памяток встреч карандашом на обоях около телефона. Вот тогда-то Ванечка и достал меня, подобранного на улице, из кармана и, лукаво улыбаясь, с одного удара вогнал меня в стену: "Всё, мамуль, карандаш я привяжу на нитку… Кончились твои мучения". Проходя мимо, отец удивлённо кивнул: "Ого, ты где его взял? Ты хоть знаешь, откуда этот гвоздь?"

Я и впрямь был не похож на своих собратьев с круглыми кокетливо-ребристыми шляпками. Слегка гнутый, прямоугольно-кряжистый, я скорее по форме напоминал миниатюрный кинжал с утолщением вместо шляпки.

"Знаю, знаю, - ответил Ванечка. - Его лошадь при мне на улице потеряла из подковы..."

"Значит, на счастье" - улыбнувшись, сказал отец и многозначительно поднял палец...

Не пришлось...

Ванечка погиб в первые месяцы войны, под Ельней, там была страшная "молотилка". Тогда Александра Васильевна впервые закурила. Вскоре после войны скончался от ран её Николенька, и она стала курить много и везде, отмахиваясь на жалобы соседей: "Терпите, друзья мои, мне тоже этот дым не нравится... я же терплю".

***

Дочку назвали Оленькой.

Отныне всё незримо изменилось в этой старой коммуналке, сама атмосфера стала другой - добрее и осторожнее. Вечно недовольная Зинаида Тимофеевна как-то притихла, и шумные разборки (горячо и самозабвенно ею любимые) превратились вдруг в горестные бормотания на свою старость и на людскую безалаберность. Сосед-сантехник дядя Коля (почему - дядя? В сущности, молодой мужик сорока лет), матерщинник, вечно навеселе, почти перестал браниться. А если всё-таки словцо вырывалось по забывчивости, он испуганно приседал и оглядывался, оправдываясь: "Это я так..... для связки слов". И помимо вечно мятых "трёшек" теперь в его кармане не переводились конфеты. Останавливая девочку, дядя Коля приседал и, улыбаясь, торжественно протягивал ей конфету, держа её как свечку - снизу, вертикально, за самый кончик закрученного фантика. Маленькое озорное чудо любили все, не сюсюкались - просто любили и баловали. Ласковая и светлая, Оленька играла с детьми в тихом московском дворике под присмотром чужих бабушек и вечером по первому зову бежала домой на вечернее чаепитие. Поцеловав маму, проверяющую школьные тетради, она, чтобы не мешать, уходила на кухню. Родилась новая традиция: за большим столом Александры Васильевны собирались соседи, и Олюшка, едва виднеясь над столом, пила из блюдца ароматный чай и рассказывала всем о своих серьёзных делах, о новостях и происшествиях. Её слушали, и разговор переходил по очереди к каждому присутствующему. Она так внимательно смотрела на говорящего, что каждый проникался важностью своих маленьких дневных новостей и, по-моему, рассказывал только для неё. Чуть позже слышался шум открывающейся двери, и приходил папа, Лев Давыдович, худой, весёлый и вечно взъерошенный физик какого-то НИИ. Он сажал дочку на колени, клал на стол бумажные пакетики с сушками и изюмными сухарями и рассказывал анекдоты, смешил, заставляя по-детски прыскать смехом взрослых людей. Потом приходила мама, закончив свои школьные дела, и все вставали, суетясь, готовили ужин и снова рассаживались на свои места - чаепитие перерастало в ужин.

Я помню, как первый раз Оленька пошла в гости к Александре Васильевне. Зажав под мышкой пару книжек с цветными картинками, она постучалась в комнату и робко шагнула туда, где ещё никогда не была. А вечером за чаем, едва дождавшись папы, девочка, устроившись у него на коленях, серьёзно сказала: "Там так много книг, я научусь читать и все их прочту".

Прошли годы. Оля пошла в школу. И в доме стали появляться новые лица. Первыми были две одноклассницы-подружки, которые приходили заниматься. А однажды они со смехом втолкнули в прихожую смущающегося паренька, который всегда провожал их до подъезда. Потом, в одну из суббот, собрался весь класс. Это было веселое и шумное время. Отец хорошо пел и играл на гитаре. Он знал много историй, и ребята, затаив дыхание, слушали его, после рассказа галдя и перебивая друг друга, обсуждали услышанное, мечтая о романтике тайги, о бескрайних океанах.

 

Не все соседи были довольны этими нашествиями и не раз высказывались Олиным родителям, но присутствующая при этом Александра Васильевна цыкнула раз в своей манере: мол, тишины захотели? Належитесь ещё в тишине...

С тех пор замечаний больше не было, все побаивались её жесткой правды.

Я помню многое… Олину первую любовь, её ночные звонки и разговоры шепотом, её последний с ним разговор, после которого она поймала болтающийся на ниточке карандаш и с яростным "навсегда" зачертила его номер. Она стояла и плакала, держась за меня дрожащей от рыдания рукой, и на этот звук из комнаты вышел отец, подошел к ней и тихо обнял за плечи, и она уткнулась в него... Так они и запомнились мне: маленькая, плачущая от любви девочка, и её отец с нелепо худыми ногами в широченных семейных трусах, растерянно утешающий свою любимую Ляльку.

 

Потом его не стало. Была зима, и какой-то мальчик на Москве-реке провалился под лёд... В тот день была получка, и Лев возвращался домой раньше. Он вытолкнул из полыньи мальчишку...

Лев болел всего три дня и умер от воспаления легких.

С тех пор ребята не собирались больше в нашем доме. Я думаю, они понимали, как были нужны в эти минуты, но, слишком маленькие, они не знали, что нужно говорить в таких случаях, и стеснялись того, что могут сказать.

Был последний класс школы, и Ольга вся ушла в учебу: сначала выпускные экзамены, потом вступительные в институт. Мне это напоминало сумасшедшую гонку... дни и ночи... лишь бы не останавливаться и не думать, не вспоминать, не оглядываться.

 

Оля училась на третьем курсе, когда дома произошел раскол, - хотя нет, какой же это раскол, просто мама стала собирать вещи, а дочь спокойно и решительно сказала: "Я никуда не поеду. Я не оставлю папу". Мать закричала, она сказала, что его нет, и у них никого нет, и что никому они здесь не нужны, и что никогда и ничего здесь уже не будет....

Так Оля стала жить одна, слыша порой за спиной злобное шипенье новых соседей: "Жидовка... укатили... всю Россию..."

Только как прежде пьяный дядя Коля радостно и бережно вытаскивал из кармана для своей любимицы конфеты, и она как в детстве с улыбкой брала, только теперь ему уже не приходилось нагибаться, подставляя для ласкового чмока свою небритую щеку. Да Александра Васильевна разражалась гневной тирадой, после которой сплетники бледнели и спешили к себе по комнатам.

 

С некоторых пор я стал замечать что-то новое в Оле. Она стала возвращаться домой гораздо позже, то веселая, вся порхающая, то сосредоточенно-задумчивая... На вопрос любимой тети Саши Оля сразу и просто ответила: "Я влюбилась, он мой преподаватель".

И однажды они пришли вдвоём. Он мне сразу не понравился - много старше, холеный, и какой-то… всё вокруг оценивающий. И эта не сходившая с лица снисходительная улыбка уверенного в себе "индивидуума". Он стал приходить по вторникам и четвергам в одно и то же время, позволяя себе задерживаться на тридцать - сорок минут. Я видел, как она ждала, как она металась от окна к телефону, не в силах набрать заветный номер. Я видел... И видела Александра Васильевна, и однажды, не вытерпев, она, стоя в проеме своей широко распахнутой двери, высказала Оле с ужасающей прямотой всё, что она об этом думает, что она думает о нём и о том, чем всё это закончится для Ольги.

Оля стояла молча, не шевелясь, опустив голову, как провинившаяся упрямая школьница... и так же молча ушла к себе, тихо затворив дверь.

С того дня они крадучись, на цыпочках, проходили мимо двери Александры Васильевны. А часа через три, также крадучись, Оля провожала его до двери. Потом она возвращалась к себе и еле слышно плакала. У тети Саши кончалось терпение, с банкой варенья в руке она громко стучала в Олину дверь и, не дожидаясь ответа, входила со словами: "Живо ставь чайник... я к тебе в гости".

Я ненавидел его почти физически. Подходя к телефону, он опирался на меня, сдавливая мне горло влажными пальцами, и, почти уткнувшись в стену, шептал в трубку: "Я сегодня задержусь. У нас совещание на кафедре". В эти моменты я очень жалел, что меня вбили в стену не остриём наружу.

 

В тот день - я не слышал что произошло, наверное, Оля о чем-то спросила, - он впервые на неё закричал, таким писклявым, срывающимся на фальцет голосом... Видно, он понял, что выглядел смешно, выскочил из комнаты и, хлопнув дверью, выбежал вон. В первый раз Оля не пошла его провожать, а через полчаса она стояла перед дверью Александры Васильевны с коробкой конфет и, облегчённо улыбаясь, говорила в открывшуюся комнату: "Теть Саш, а я к вам в гости... я выздоровела..."

 

Настал час расставания. Александре Васильевне как заслуженному работнику дали квартиру в новом районе. Помогать с переездом приехали сестра и племянники. Грустная минута. Я ещё никогда не видел эту всегда уверенную женщину такой растерянной. Не зная, за что схватиться, она бродила по нашей квартире, как будто вглядывалась, чтобы запомнить каждый уголок... Она подошла ко мне, погладила своей шершавой, натруженной рукой и попыталась вытащить меня из стены. Я чувствовал, как рука её напряглась, как сильно ей хочется выдернуть меня из стены... Но я был крепко, почти наполовину, вбит её сыном и никак не поддавался. И по щекам Александры Васильевны потекли слёзы, она стояла и смотрела на меня, боясь повернуться, боясь, что все увидят, как она плачет. Только Оля все поняла, подошла, взяла за руку, отвела в свою комнату и, выйдя на кухню, поставила чайник, чтобы в последний раз, на дорожку, попить чайку со своей тётей Сашей.

С того самого дня многое изменилось в моей жизни. Проводив соседку, Ольга пошла в свою комнату, но, проходя мимо, она вдруг остановилась и внимательно посмотрела на меня, долго, с интересом, как будто впервые всерьёз заметила. Может, Александра Васильевна рассказала ей мою историю, так тесно связанную со всей её жизнью.

Теперь, каждый раз возвращаясь с учёбы, а потом и с работы, Оля останавливалась, ласково мне улыбалась и... здоровалась со мной. Даже когда была в коридоре не одна и знала, что за ней наблюдают, и тогда не изменяла своей традиции, просто, по-свойски бросала мне: "Привет".

И я отвечал, и мы понимали друг друга, и нам было глубоко плевать, что за нашими спинами дураки крутили пальцами у виска.

А когда Олька звонила и подолгу беседовала с подругами, она обнимала меня своими тонкими пальчиками и нежно гладила по шляпке. Было очень щекотно, но я не позволял себе хихикать и, сохраняя мужскую серьезность, держался из последних железных сил.

 

Это случилось в 1983 году, накануне Нового года. Как всегда, Олюшка позвонила маме, украсила свою комнату и нарядила небольшую ёлочку. И, конечно, повязала мне красивый яркий серпантинный бант. Я, как всегда, слышал весь разговор с подругой и, признаться, был несказанно рад, что ее пригласили в гости. Ну, в самом деле, негоже молодой девушке каждую новогоднюю ночь сидеть дома одной.

Шум и празднование не смолкали в нашей коммуналке почти до утра. Странно, но и мне передалось весёлое настроение гуляющих... Не замечали? Может, в воздухе что-то витает? Этакий маленький праздничный вирус...

Оленька пришла, когда уже светало, долго с кем-то шепталась у двери, с кем-то пытаясь проститься и вытолкать. Наконец подошла ко мне, с чуть растрепавшимися волосами, с румянцем на щечках от мороза, вся счастливая такая...

Наверное, шампанского было много, потому что она, засмеявшись, вдруг поцеловала меня в самую шляпку, спросив: "Ну, как ты тут, не скучал?" Я аж крякнул от удивления, и почти тут же раздался телефонный звонок. Я никогда ещё не видел её такой счастливой... И они долго-долго говорили, а я делал вид, что совсем и не слушаю...

Он пришел через пару дней, молодой, с аккуратной русой бородкой... ничего себе парень... с добрыми, умными и смешливыми глазами.

Он держал себя очень уверенно, может, чуть смутился, протягивая Оле цветы...

"Это Серёжа", - представила мне Оля молодого человека и, рассмеявшись на его удивлённо-растерянный взгляд, потащила за рукав в комнату.

Вообще-то он редко приходил - почти каждый день, когда бывал в Москве, вот только было это раза три-четыре в год.

Да и звонил не часто, но звонки его очень отличались от обычных - длинные, надрывные и, кстати, с очень плохой слышимостью. Оля неслась к телефону, а потом громко говорила, почти кричала в трубку, по несколько раз переспрашивая и повторяя сама. По звонкам Сергея можно было нашу Родину изучать: Анадырь, Южно-Сахалинск, Казахстан...

Олька брала карандашик и аккуратно записывала каждое новое место, и список этот всё рос, уходя вниз, и, чтобы прочитать его, мне приходилось почти что выгибаться...

Потом он снова приезжал, и снова были дни, недели радости и счастья в Олиных глазах, и снова... расставания...

 

Я многое помню, помню и тот день...

Сергей пришел в костюме, без бороды, со смешным белым, выбритым подбородком, с большим букетом роз, весь торжественный и напряженный.

Я не знаю почему, но главные слова он сказал в коридоре, при мне... не дойдя до комнаты.

И напряжение его сразу спало, он увидел её глаза, её улыбку, её молчаливый кивок...

Они обнялись и поцеловались, а потом Оля чуть отстранилась, смешливо глянула на него, наморщила носик и, сказав: " Ну-ка подожди", подошла к кладовке...

Она долго, пыхтя, ковырялась в подсобке. Сергей, облокотившись на притолоку и скрестив руки, с интересом наблюдал за ней.

- Слушай, а что ты там ищешь? Может, у меня найдется?

Не ответив, Ольга продолжала сопеть. Наконец, попятившись назад, она вылезла из подсобки, торжествующе потрясая над головой старыми огромными клещами.

- Ой! - испуганно замахал он руками. - А зубы-то у меня совсем и не болят.

Смерив его подозрительным взглядом, Ольга сказала:

- А это вовсе и не для тебя. Я перееду к тебе жить, но только с одним условием.

- С каким еще? - вздохнул он. - Говори, я сегодня добрый и уже на все согласный.

- Я хочу взять его с собой, - сказала она и показала на меня пальцем.

- Это еще зачем? - удивленно спросил он.

- На счастье.

Сергей долго молча рассматривал ее, потом подошел ко мне и пощупал - крепко ли я сижу в стене, наконец, махнув головой, как будто приняв главное решение, улыбнулся и очень серьезно сказал, глядя ей прямо в глаза:

- Мы вобьем его прямо над дверью. И я даже знаю, кто нам подарит для него подкову...