I push my fingers into my eyes,

It’s the only thing,

That slowly stops the ache,

But it’s made of all

The things I have to take…

Slipknot, “Duality”

 

Часть I

Слепые

Я разбитой головой рисую на стене. Я рисую кровь и рифмы. Мне больно. Это муки творчества. Обессиленный падаю на пол. Смотрю на все снизу. Мне нравится. Там часть меня. Тот жидкий и красный – это тоже я. Но никто не должен видеть меня таким – потемневшим и засохшим. Это секрет.

В моем теле движется колючая проволока. Она оставляет глубокие борозды внутри меня, но они не болят. Я просто знаю, что они есть. Мое лицо становится горячим и красным. Я кукла, глотающая кипяток. А ноги – наоборот. Они холодные, как будто я свесил их с подоконника. Воздух осыпается с потолка и оседает в моем горле. Я сглатываю часть, но его уже слишком много, чтобы просто дышать. Он прилип к горлу изнутри. Я догадываюсь, что он желтый. Из глаз не решаются вытечь слезы. Они потеряли мое тепло, став холодными и чужими. Теперь я чувствую их особенно мокро.

Во мне третий день живет какое-то новое чувство. И я не знаю, что это. Не знаю до такой степени, что не могу это описать. Мне не с чем сравнивать. Хотя, знаешь, как бьется в гробу человек, которого похоронили заживо? Вот где-то так, как я себе это представляю… И оно тоже в груди! Причем я уже знаю, что оно легко становится агрессией и злобой. Так легко направлять его в эту сторону! Но я уверен, что это чувство нужно для чего-то другого… Но мне тревожно. Я чувствую то, с чем никогда раньше не сталкивался. Это даже не любовь… Я не знаю…

 

Часть II

Задумчивые

Есть ли такие слова, когда холодно, или когда вообще нет смысла что-то произносить? Я помню столько всего сказанного мне, что чувствую трепет, злость и открытое окно, за которым ночь. Время от времени задергиваю, чтобы меня никто не видел. Моя безопасность, мое спокойствие…

И кто-то влетает внутрь с вопросом, за которым нет ничего кроме бессмысленности его рождения… Но метко и липко сажает его на грудь, а чаще всего - на лицо. И уже ничего не можешь думать. Как взрыв, убивший все, или заполнивший все…

Глупость, ненужность, неоправданность.

Я помню, как человек, с которым я хочу еще раз поговорить, остался среди моих упущенных шансов на другую личность. Я кусаю нижнюю губу, чтобы отодрать от нее кусок старой кожи… А еще один человек молчит. И еще один… И еще… Они все молчат.

Я говорю: «Я ждал тебя». А она вся в черном, и спешит куда-то, и снег…

Я говорю: «Ты мне снилась». А у нее нет времени спрашивать «Как?»

Я ухожу и ищу слова, чтобы были огни фонарей, черный цвет, немного злости, недоработанная роль и, наверное, все. Все остальное. (Киваю).

А еще есть недописанные картины. Их нужно увидеть.

И закрыть окно. Потому что голова уже не болит от запахов. Выветрилось.

Такой робкий ветер... Но, я не хочу о нем говорить.

Лучше ночь - это завтрашний день, который я не хочу.

Я вдруг знаю, почему я так люблю сны. Потому что завтра наступает всегда после них - когда-нибудь потом.

И хорошо. Без окончания.

 

Часть III

Карие

Я нашел кусочек мяса - теплого и кровоточащего. Оно трогательно сидело у тротуара, и я по запаху понял, что ему плохо и одиноко.

- Как тебя зовут? - спросил я, но оно жалобно не шевелилось в ответ.

Я бережно взял его в ладони, оно обрадовалось и весело затрепыхалось в моих руках. Но вскоре затихло - согрелось и уснуло.

Я принес его домой, положил на коврик у холодильника и налил в мисочку молока. Когда оно проснется, наверное, захочет есть.

- Как же тебя назвать? - полушепотом спросил я скорее себя, чем его. Но так ничего подходящего и не пришло в голову.

Вечером оно проснулось и жизнерадостно сидело на коврике. Я погладил его и почти услышал, как оно заурчало от удовольствия…

Вот так мы с ним и жили до тех пор, пока оно не заболело. Нам обоим было очень больно. Я еще помню, что за окном в тот день летали птицы. А я закрылся в своей комнате, обхватил голову руками, упал на пол и свернулся, словно то молоко на кухне… Я не знаю… Я… Если я дам ему имя… Ведь оно скоро умрет, это неизбежно и от меня здесь ничего не зависит… И если я назову его, то оно станет куда большей частью меня, чем сейчас, и умрет, и я потеряю куда больше, куда больнее. Я не хочу, и я боюсь боли… Но ведь я люблю его! Когда я касаюсь этого теплого, я ощущаю, что есть еще кто-то живой, трепетный кроме меня, и более того, он здесь, рядом со мной… И касаясь, я понимаю, что оно слышит меня, а это куда больше, чем нужно, чтобы быть счастливым… А без имени мне будет так просто его забыть, и на кухне будет пахнуть как прежде… Я открою окно, я не спрыгну - я проветрю… Но ведь люблю! И пусть будет имя, да, пусть будет имя! Но такое, чтоб навечно, чтоб все и навсегда, и чтоб тоже тепло и трепетно, и не одиноко…

И улыбнулся. Мне еще никогда не было так спокойно. И, распластавшись, так и заснул на полу.

Потом, уже утром, я понял, что опоздал - на коврике лежал мертвый кусочек мяса. Я завернул его в газету и закопал в посадке недалеко от дома. Уходя, обернувшись, я подумал, что следующей весной уже не найду, где находится его могилка… Но шел домой.

И теперь я даже рад, что все так случилось, потому что мне кажется, что все было правильно.

 

Часть IV

Закрытые

Я бегу по дороге, завязанной лентой Мебиуса, каждый раз спотыкаясь о бесформенное тело, распятое лаской и поцелуями, нависаю над ним, заглядываю в глаза, и оттуда на меня смотришь ты…

Ты вырастаешь до пределов моих видений, обнимаешь мою шею белизной теплых клыков, я узнаю, как мои чувства вырываются наружу, вытекая через рот цветной тошнотой от переполняемых эмоций…

Ты смеешься, впитываешь в себя мою алую соленую жидкость, она размазывается по твоему милому лицу, и оно становится еще прекраснее в этих закатных оттенках и пятнах…

Я дико хохочу, но слышу судорожный хрип и не понимаю, почему ты вытягиваешь из меня что-то склизкое и липкое как слезы, почему танцуешь, кружась вокруг себя, наматывая…

 

Часть V

Ясные

Когда от реальности не спасают сны – мне хочется кричать.

Но это особый крик. Ему нравится быть во мне и биться из стороны в сторону, как бы давая понять, что он созрел для того, чтобы вырваться наружу. И тогда я готов крикнуть, дать бой, восстать. Я набираю в легкие воздуха – и крик застревает в горле. Он упирается, хватается за стенки и лезет назад. И тогда вместо крика – сдавленный хрип. А крик возвращается обратно и на некоторое время успокаивается.

Мой крик играет со мной, но он – умнее меня. Я – безрассуден. Я готов поддаться внезапному порыву. Он – нет. Он знает, что, будучи на свободе он разбудит тех, кто спит. А когда они проснутся – они не будут думать обо мне. Они будут злы и раздражены. Всё.

И стоит мне сказать им, что со мной, они примут это за слабость. И как слабого – разотрут меня. Как плевок. И они будут правы.

Они судят меня так, как они захотят. Я сужу их так, как они говорят…

Это так страшно. Когда глаза привыкают к темноте – видеть над собой потолок. И чем дольше в темноте – тем ближе потолок…

Мне остается только терпеть. Тихо терпеть. Жалостливо.

А однажды мне кто-то скажет: «Пойдем, полетаем! У меня есть камень. Я подарю его тебе».

…И я буду рад. У меня есть подарок, а значит не все так плохо. Меня не забыли, меня любят и хотят помочь.

…И я буду смотреть на этот камень. Это будет мой символ. И я построю вокруг него свой маленький храм. Я возведу четыре стены, и буду жить.

А еще кто-то мне скажет: «Ты хочешь уйти? Протяни мне свои руки. Я дам тебе гвоздей!» Он забьет гвозди в протянутые руки, приколачивая к стенам моего храма крышу.

А я буду жить, и думать, как же мне хорошо. У меня есть друзья и символ, четыре уютных стены и крыша. Почти что гроб.

И я буду так рад…

 

Часть VI

Усталые

Обезумевшее небо плакало черными птицами, роняя кровавое солнце за край.

Пять пальцев моей руки были полусогнуты и расслаблены.

До этого я касался этими пальцами листьев, оставляя ровный кровоточащий след.

Кровь падала туда же, куда и солнце, но не доставала до края и впитывалась в землю.

Боль и ветер создавали впечатление реальности происходящего, и я верил своим открытым глазам.

Когда солнце зашло, я пил боль из своих пальцев, но выпил кровь. Это значит, я перестал умирать.

Теперь я живу, наверное, вечно, и эта мысль заставляет меня снова касаться острых листьев.

Но пальцы мои прозрачны, и они ласково проникают во все, что доставляло до этого боль, и вот уже я ясно ощущаю во рту сладостный привкус яда.

Я плюю в небо, и слюна прилипает где-то там бледной плоской и круглой кляксой, с серыми разводами яда.

А те, кто не я, показывают на кляксу пальцами – непрозрачными, лишними – и им становится страшно.

А есть и те, кому хорошо, как и мне. Это те, кто я. Но они не вспоминают меня. Они тоже плюют в небо, но их кляксы падают. Они не знают, что для того чтобы кляксы летели вверх, на землю должна капать кровь - одновременно.

Вот так. Только так.

 

Часть VII

Наивные

Когда у птицы много крыльев - она… Где-то шесть или семь… Она учится летать.

В другую сторону. Да.

Вон смотри!

И я не вижу. Но так хочу!

А знаешь, я вчера шел по улице и упал. Люди на меня смотрят оттуда с высоты - и мимо идут. А я лежу - их не вижу, нет. У меня лицо в снегу. Я лежу, а они где-то глазами надо мной, а ботинками совсем рядом скрипят. Но все равно как птицы. Вот только птиц я люблю…

А они… Не знаю.

Ее вспомню. Она, ведь, тоже люди. Причем тут какие-то птицы? Человек! (Чувствуешь?) Много… В ней так много… Только зачем это мне?

Или она… Мимолетом встречаю, но глаза другие! Зачем мне в них смотреть?

Или вот… Так хочу сказать спасибо, но не знаю, как произнести. Ведь никто мне не говорил - искренне и не там, где ждал. Но цветы не цветут, а стоят дорого те, что срезаны.

Только их шаги я узнаю. Я стремительно жду их - сейчас, на паркете, вообще.

А люди носят ботинки. По три, по четыре пары… Чтобы след от себя был заметнее.

Закопался в землю - поднялся.

Сел на скамейку. Здесь красиво.

Достал батон. Половину. И зря вы на меня так смотрите. А вдруг не зря его крошу. Вдруг, они все-таки существуют - шестикрылые...

 

Вадим Корвин Гололобов, 2006