Санька завершила ощипывать петушка. Собрала перо в загашник для подушки. Разожгла и подкачала примус. На огне горелки опалила куриное тельце. На коже обнажились кое-где перьи гнезда. Перьев уже не было, а гнезда остались. Пинцетом удалила их и взялась за разделку. Сделала широкий надрез между ног петушка, запустила руку внутрь и, крепко ухватив двумя пальцами пищевод у самого горла, с силой вытянула потроха. Кишечник был пуст, т.к. специально для этой цели Санька держала петушка весь вчерашний день в клетке голодным. «Та-ак... Кишки выбрасываем, а вот жирок вокруг кишок сохраним. Легкие долой. Сердце, печенку промоем и тоже в котел. А вот и пупок» - Санька ловко разрезает желудок так, чтобы не повредить внутреннюю шершавую оболочку, помещает пальцы в разрез и выворачивает наизнанку. Мешочек внутренней оболочки с камешками и остатками пищи отправляется в мусор, а внешний мускул тщательно промывается и отправляется в котел. Пупок – это вкуснятина. Павлик так его любит. Что еще? Лапки долой, голову. Обмываем тушку петушка еще раз водичкой и кладем в чугунок. Так... Нальем воды. Ух ты – почти целое ведро ушло. А вроде и невелик чугунок. Вот так: мал да удал.

Санька поставила чугунок на печь. Настрогала лучины из березового полена. Набрала обрезков пиломатериала. Аккуратно разложила сухие досточки на печной решетке. На досточки положила несколько кусков антрацита, а между ними вставила лучины. Запалила бересту. Береста, разгораясь, скручивалась в трубочку, наматываясь на лучины. Убедившись что пламя достаточно стабильное, Санька закрыла печную дверцу. Приоткрыла поддувало. Появилась тяга. Язычки пламени удлинились и стали дружно облизывать куски антрацита. “Ух, как жарко горит” - подумала Санька, - совсем не то, что наш кизяк”. Что-то Павлика все нет. Пора бы уж ему и вернуться.

Отскоблила и помыла с мылом деревянную столешницу. Высыпала на нее миску муки. В образовавшейся горке кончиком пальца сделала аккуратную лунку. Разбила туда яйцо, налила полстакана воды, бросила щепотку соли. Замесила крутое тесто. Раскатала несколько тонких блинов и выложила их на чистый рушник. Полуденное солнце быстро подсушивало тесто. Тем временем Санька помыла и почистила картошку, порезала ее мелкими кубиками и высыпала в чугунок. Отправила туда же и луковицу целиком. Вернулась к тесту. Блины хорошо подсыхали. Перевернула их. Помешала варево в котле поварежкой. Петушок почти готов. Пора засыпать лапшу. Взяла в руки блин. Свернула его, как сворачивают газету: раз, еще раз, еще раз, еще, …. И вот уже в руках не блин, а слоеная палочка. Кладем эту палочку на стол и нарезаем тоненькими дисками. Разворачиваем диск – получаем довольно длинную лапшу. Санька засыпает ворох этой лапши в чугунок, солит, пробует бульон на вкус: “Хороша лапшичка”. А Павла все нет. Ну где же он?

Заскрипела повозка у ворот. Отец с братом прибыли. … Обнялись, распрягли лошадей. Лаврентий от лапши отказался: “Павла подождем, а ты пока, дочка, телегу разгружай. Там и телогрейки найдешь и тулуп дедов, сальцо, само собой. Ну и так, по мелочи два сундука набралось. Санька отвлеклась на некоторое время от тревоги за мужа, перебирая и разглядывая знакомые вещи из отцовского дома. Но тревога обернулась паникой, когда калитка отворилась и во двор зашел Олег. Один зашел. Без Павла.

Санька в ужасе замерла, пронзая взглядом смущенного Олега:

Что? … Что случилось?

Олег подошел к Саньке, взял ее за руку:

Саня, ты не волнуйся. Павла арестовали. Но его обязательно отпустят. Так бывало. Все в будет в порядке.

Санька не могла говорить, без сил повалилась на стоящее у стола полено. К ней подошел Лаврентий, положил руки ей на плечи, погладил по головке как в детстве и молвил:

Ты вот что, дочка, на стол собирай. Здесь без бутылки не разберешься. А ты, мил-человек, садись за стол, выпей стопку да расскажи все по-человечески.

Лаврентий достал из телеги четверть самогонки, налил по стопке Олегу, сыну и себе:

Ты будешь, дочка?

Нельзя мне, ребеночка я ношу.

Да ты что? Вот уважила, так уважила. Значит в деды меня записали? Вот радость-то.

Да уж, радость так радость. … Павлик мой родной... - зарыдала Санька.

Лаврентий взял стопку в руку:

Ну давайте, хлопцы, за продолжение рода.

Выпили, крякнули. Лаврентий с восторгом:

Эх, хороша горилка. Сидора Соколика. Фирменная. Дочка, а ты знаешь, ведь горилку Сидор передал. Остыл он. Кается. Просит вас назад домой вернуться.

Санька вытерла слезы:

Назад ходу нет, тятя. Я бы может и вернулась, а вот Павло ни за что. Ты бы видел его, как он был счастлив, когда первую свою зарплату принес. Ведь там, в Компанеевке что? Работай – не работай, а белый хлеб все равно только раз в году на Пасху. А здесь все же деньги настоящие дают. Какой-то просвет.

В разговор вступил Олег:

Это поначалу тебе просвет грезится, а потрешься немного о рабочий класс – узнаешь нашу жизнь беспросветную.

Лаврентий:

Дочка, посмотри там в узелке: огурчиков да помидорчиков мать на дорогу собрала. Самое время их на закуску покрошить. А ты, мил-человек, рассказывать начинай. Да не торопись. Говори степенно. Чтоб все понятно было.

Глоток горилки согрел Олега. Он расслабился и заговорил почти без привычного заикания. Говорил он долго и пространно. Однако гости его не торопили и не сбивали вопросами. Лаврентию стало понятно, что шахта работает уже восемь лет. Что угольные жилы на шахте мельчают, падает выработка и прибыль хозяев. Что хозяева искали новый участок под шахту на левобережье Дона, но все благодатные земли уже куплены, а слабые пласты они покупать не хотят. Что в итоге хозяева решили перемещаться на восток. Закупили в Караганде несколько плодоносных участков с залеганием угля почти у поверхности и начали их осваивать. Полгода назад ранней весной они отправили в Караганду отряд квартирьеров из Макеевки в количестве 42 человек. Квартиръеры поехали без семей, взяли с собой только строительный инструмент. Их задача была в том, чтобы готовить шахту к эксплуатации: размещать и запускать оборудование, бить шурфы, строить подъездные пути, служебные помещения, склады, гаражи, жилые бараки, мастерские. Работа спорилась. Все шло к тому, что новая шахта будет готова к Рождеству. Можно будет завозить шахтеров уже с семьями на постоянное житье-бытье. С местным населением – степными кочевниками квартирьеры жили мирно. Закупали у них баранину, брынзу, кумыс, кожу на сапоги.

Идилия продолжалась до середины лета. А летом вышел царский указ о призыве в армию инородцев. В связи с потерями живой силы на фронте было решено призвать сразу 25 возрастов с 18-ти до 43-х лет: казахов, киргизов, калмыков и прочих жителей степей. Всего около полумиллиона джигитов. Решено было использовать их на подсобных армейских и тыловых работах. Однако служба русскому царю никак не входила в планы степняков и они начали сопротивление. Сначала это сопротивление было молчаливым и выражалось только в побегах с призывных пунктов и уничтожении семейных списков. А после нескольких карательных операций казачьих сотен гордый степной народ взялся за копья и ятаганы. Показательные казачьи порки теперь аукнулись всему российскому населению степи. Казахи с успехом использовали тактику своего предка Чингисхана, который хорошо понимал, что в бою побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто бьет точнее. Разведка у казахов была поставлена прекрасно. Они всегда знали, где и в каком количестве находятся русские. Быстро перемещались по степи и нападали преимущественно там, где размещалось мирное население, не способное оказать серьезного сопротивления. Русские селения обычно сжигали дотла, предварительно развесив на шестах головы мужчин, вспоров животы старикам, изнасиловав все, что шевелится. Дикари, одним словом.

Вот такие дикари и напали как-то на лагерь квартирьеров. Шахтеры, конечно, оказали сопротивление. Оружия не было. Защищались дубьем. Лагерь отстояли, но потеряли убитыми 18 человек. Хоронить товарищей не стали. Сколотили гробы и в этих гробах привезли трупы в Макеевку. Вот около этих гробов и собрался митинг.

Ну наконец-то – подал голос Васек. - Тебе только в церкви проповеди читать. Наш отец Григорий тоже, как начнет от рождества Христова.... Пока до дела дойдет, все молоко у баб в сиськах скиснет.

Ничего, ничего, сынок – Лаврентий потянулся к бутыли. - Пусть говорит. Долго, конечно, зато подробно. И понятно все. Так что ты не торопи. Давайте помянем невинно убиенных.

Выпили, закусили помидорками с зеленым лучком и огурцами. Санька сходила в хату, позвала Татьяну за стол, разлила всем лапши.... Почмокали несколько минут молча. Олег продолжил:

Ну так вот, пришли мы, значит, на митинг. Стоим. Выступают работяги одни за другим. Ну в общем, покойников раздали по семьям до утра попрощаться. А на завтра похороны назначили. Потом стали петицию писать.

Это шо ж такое - “петиция”?

Ну это бумага такая. Вроде письма к хозяевам. А в письме этом требования разные. Требуем мол того-то и того. А не то – не выйдем на работу.

Ух ты. Требования. Это как же так? Неужто осмелились требовать? Так и записали? Требуем мол?

Так и записали. А чего ты удивляешься?

Лаврентий поежился:

Ну как-то непривычно. У нас хлопцы, если и обратятся к начальству, то все больше просят. Ну и гостинцев собирают само собой. А чтоб требовать? Этого у нас не бывает.

Вступил Васек:

Погодите, тятя, не об том речь, что наши хлопцы просят. - И, обращаясь к Олегу: - Ты скажи, Олег, что потребовали-то?

Потребовали компенсацию заплатить. За убитого по сто рублей семье, а всем остальным раненым по пятьдесят. Всего 3000 рублей на всех. Для хозяев это копейки. Выходной потребовали для похорон. Ну и, как обычно, восьмичасовой рабочий день.

Все?

Все.

Ну что, все справедливо. 100 рублей, конечно, маловато за покойника. Но все же заработок за 2-3 месяца. Семья за это время может как-то выкарабкаться. 8 часов? - Маловато, что-то. У нас на селе работа круглые сутки пока солнце светит. - Лаврентий встрепенулся. - Ну ты про арест давай, мил-человек. Пора уж узнать нам, что там Павло натворил.

Олег, дохлебав лапшу, и облизав деревянную ложку, продолжил:

Ну вот, значит, стоим мы с Павлом.

Вступила в разговор Санька:

Да слыхали уж мы это. Давай уж говори. Вконец истомил.

Ну, в общем, написали петицию. Стали стучать в контору. Долго стучали, пока не вышел зам. управляющего Изместьев. Принял он петицию. Передам мол, говорит, хозяевам. Ждите мол и расходитесь.

Ну а вы что?

Ну что, что? Не отпускаем мы Изместьева этого. Выбрали троих и те пошли с ним звонить хозяевам. В конторе-то телефон.

Ну что дальше-то?

Ну что, что? Позвонили.

А что хозява-то?

Ну хозяева-то и говорят. Петицией, говорят, друг другу задницу подотрите. Нечего за просто так бумагу изводить. Убитых мол семьи и без вас похоронят. Так что никаких выходных. Работу не прерывать ни на минуту. А насчет пособия забудьте. Зарплату за сентябрь заплатят и хорош.

Ну а вы?

Ну а мы, известное дело, не согласились. Ну рассерчали немного. Порушили там в конторе кое-что. Ну рамы там повыбивали, бумаги истоптали, лампы побили. Но поджигать не стали. Мало ли что.

Ну а про арест-то, про арест-то когда очередь дойдет – не выдержала даже привычная к медлительности мужа Татьяна.

Ну а про арест? Известно что. Изместьев-то о разгроме конторы хозяевам все доложил. Ну а те конную жандармерию вызвали из Юзовки. Прибыли жандармы, стрелять начали, шашками махать. Ну мы и побежали. Кто сбег – тот сбег, а кто не успел, того повязали. На пристани в подвале сейчас держат. Говорят, завтра будут пороть шомполами. Ну и Павло там. Я-то увернулся, а его достали плетью, ну он и упал. А там уж навалились. Руки заломали. Не убежишь.

Ох, Павлик, мой Павлик, муженек мой ненаглядный – заголосила Санька, рыдая взахлеб.

Рано причитать, дочка, - прижал к груди дочь Лаврентий – порка – это дело житейское. Мало кому на Руси непоротым помереть удается. И твой Павло переживет. Он хлопец крепкий. А после порки еще крепче станет.

Санька встрепенулась:

Ой, что же это я, глупая. Ведь он голодный, родименький мой.

Спустилась бегом в землянку, выскочила с армейским котелком в руках. Выловила в чугунке поварежкой желудок, петушиную ляжку, шейку – любимую пищу мужа. Оставшееся пространство в котелке заполнила лапшой, плотно прикрыла котелок крышкой. Разложила на столе рушник, положила туда деревянную ложку краюху хлеба, пучок зеленого лука, пару огурцов, шматок сала. Завязала снедь в узелок.

Лаврентий удовлетворенно следил за дочкой: “Правильным человеком выросла дочка. И вроде не воспитывал никто. Некогда было воспитывать”. Санька взяла в руки узелок с котелком:

Пойду я. Вы тут сами разбирайтесь.

Лаврентий остановил дочь рукой:

Постой, дочка, - и, обращаясь к сыну, - Поди-ка, сынок, достань фляжку из рюкзака и отправляйся с сестрой. Горилка она всегда пригодится. Если удастся, Павлу передашь для поднятия духа. А нет – так страже нальешь.

Горилка помогла. Часовой за полстакана позволил подойти к зарешеченному окну полуподвала, кликнуть Павла и передать ему снедь вместе с остатками горилки.

* * *

 

… Наутро проснулись со щемящим чувством тревоги от грядущей экзекуции. Позавтракали в тишине и подались на площадь перед конторой. Собравшийся народ молча наблюдал за приготовлениями. Плотники готовили помост. Обходились без топоров и пил. Вся работа заключалась в том, чтобы перегрузить шпалы из железнодорожной открытой платформы в центр площади и уложить их там в форме помоста. Плотники подходили по парам к платформе, брали шпалу на плечо и размеренно в ногу двигались к помосту. Там бригадир показывал им место. Плотники синхронно снимали шпалу с плеча и возвращались к платформе. Люди, как завороженные, следили взглядом за плотниками. Стояла гробовая тишина. Наконец высокий помост с лежанкой для экзекуции в центре был готов. Бригадир, завершая работу, забил две скобы, сочленяя лежанку с поверхностью помоста. Как оказалось далее эти скобы помимо усиления прочности конструкции выполняли и другую роль.

Заревел гудок, призывая все население шахты на экзекуцию. Между тем все и без гудка уже были там. По домам остались только самые близкие убитых в Караганде шахтеров. Еще через полчаса привели в кандалах арестованных. Арестованным приказали сесть на землю рядом с помостом. Санька глядела во все глаза на мужа. Павел не разговаривал с окружающими и не замечал толпы. Сидел с закрытыми глазами опершись спиной о помост.

Еще около часа пришлось ждать начала процедуры. Как потом выяснилось, поджидали начальство.

И вот показалась коляска на горизонте. У самого помоста кучер резко натянул поводья. Лошади заржали от негодования. Коляску немного занесло и из нее вывалились Брыкин и Изместьев. Брыкин на ногах устоял, а Изместьев повалился сначала на колени, а потом и на бочок в пыль. Кое-кто из арестованных и зевак усмехнулись зло. Послышались вскрики: “Набрались баре до краев. Ноги уже не держат”. “А чего им, лодырям: пей, гуляй, мужик накормит”. “Да уж, их бы в забой уголек порубить. Узнали б тогда почем фунт лиха”.

Но, но,... Разговорчики. Поговорите еще у меня, - грозно обернулся на окрики Брыкин. Отряхнув пыль с мундира, он вприпрыжку забрался по ступенькам на помост. Рядом пристроился помятый и нелепый Изместьев. Брыкин, выпятив грудь и набрав полные легкие воздуха, неожиданно тихим голосом заговорил: - Хочу напомнить всем присутствующим, что все мы смертные рабы Божьи. И чтоб не заплутали мы в грехах наших тяжких живет и здравствует поводырь наш, государь наш, помазанник Божий Николай Александрович. Дай ему Бог здоровья и процветания. Государь наш велик и справедлив. А почему? Скажите мне. А потому, отвечаю вам, что справедливость свою царь наш Николай Александрович осуществляет через своих верных гвардейцев – доблестных казаков.

Цепные псы самодержавия вы, а не гвардейцы, - прервал Брыкина голос из толпы.

Брыкин кивнул вахмистру:

Вахмистр, приказываю доставить вон того с цигаркой, лохматого в пиджаке ко мне.

Группа казаков нырнула в толпу и без проблем повязала того лохматого с цигаркой, который оказался Олегом Степановым. Олега подвели к помосту. Брыкин заглянул Олегу в глаза, но заговаривать не стал. Кивнул вахмистру:

Присоединить его к остальным арестованным. Пусть попробует шомполов – поучится разговаривать с властью. - и, обращаясь к толпе, продолжил: - Намотайте себе на ус: я здесь для того, чтобы проводить волю государеву, укреплять силу государеву. А сила государева – это закон и порядок. Всех, кто мутит, хулиганит, требует чего-то там, постигнет жестокая кара. Карать буду я – подъесаул Брыкин. Запомните это имя и не вздумайте путаться у меня под ногами.

Да уж запомним, господин хороший – угрюмо пробурчал, стоявший рядом с Лаврентием пожилой шахтер. Брыкин не расслышал сказанного и продолжал свою помпезную речь.

Лаврентию не приходилось ранее слушать начальство по чину выше урядника. Подъесаул в мундире, казалось бы, должен был вызвать почтение и робость. Но Лаврентий поймал себя на том, что ничего подобного по отношению к подъесаулу не испытывает. На ум приходило одно слово: “шибздик”. Как ни надувал подъесаул щеки, как ни выпячивал грудь, даже на фоне ничтожного Изместьева он выглядел шибздиком. А пафосные речи Брыкина вызывали отнюдь не робость, а скорее гадливость. Действительно, путаться под ногами у подъесаула совсем не хотелось. Но это не был страх за жизнь или здоровье, а скорее опаска наступить в дерьмо.

Экзекуцию проводили по системе Брыкина. Страдальца раздевали догола, бросали на лежанку, цепляли наручники за скобы на полу. Двое казаков становились по бокам и били по очереди шомполами по спине, ягодицам и ниже до голеней. Каждый бил наискось так, что кровавые следы от ударов рисовали сетку. Пройдя сверху донизу за 10-15 ударов палачи возвращались к плечам и начинали вновь. Каждому из несчастных было объявлено по 50 ударов, но никто эти удары не считал. Били до потери сознания. Когда тело обмякало и мышцы переставали реагировать на удары, страдальца расковывали, выливали на него ведро холодной воды и оттаскивали бесчувственное тело родственникам. Казаки менялись после каждого страдальца. Лишь Брыкин оставался на сцене. Он понукал палачей криками: “Взлохмачивай, взлохмачивай, курва. Не отлынивай. С оттяжкой бей. С оттяжкой”.

Обычно несчастные начинали облегчать страдания криками или отборным матом после первого же удара. Если же страдалец крепился и терпел молча, Брыкин выходил из себя, выдергивал шомпол из рук экзекутора и начинал с ожесточением хлестать по пяткам. Если же и это не помогало, приказывал сыпануть соли на кровавые лохмотья тел упрямцев. Лишь четверо из 25-ти страдальцев выдержали молча и палачей, и пятки, и соль. Среди них был и Павел, так что идти самостоятельно он не мог. Пяток он не ощущал. Их заменила тупая тяжелая боль, которая пронзительно заострялась при каждом прикосновении. Будто тысячи игл пронзают мозг. Лаврентию пришлось послать сына за лошадьми. Санька с Татьяной простояли всю экзекуцию обнявшись. Сначала рыдали не переставая, жалея суженых, а потом слезы высохли, твердость мужей передалась и им. Их тела содрогались при каждом ударе палача, а пальцы непроизвольно сжимали плечи друг друга. Наутро обе были в синяках.

* * *

 

… Только через две недели Павел начал ходить и сразу же стал готовиться в дорогу. Уговоры Олега на него не подействовали. В споры он не вступал. Твердил как о решенном:

Сматывать надо. Иначе либо убьют, либо я убью, либо в армию забреют и там все одно убьют. А мне это баловство ни к чему. Мне детей поднимать надо.

Какие дети, Павло? Ты что? У тебя ж нет детей.

Нету так будут. Санька нарожает. Дело нехитрое. А поднимать детей здесь никак не возможно. Мертвое место. Обживешься тут, а хозяину приспичит или жила кончится и что? - Помирай с голоду? Нет уж. Я свободу поищу, чтоб без хозяев жить.

… На работу Павел больше уже не вышел. Переждали дожди и отправились в путь. Дожидаться родов решили в Астрахани.

* * *