После бегства из Самары в июне восемнадцатого года Женя Коган и Валериан Куйбышев решили скрыться не только от врагов, но и от товарищей. Слишком неопределенным было время. Котел гражданской войны втянул в себя все население России. Что получится в результате кипения страстей было неясно, но оба видели вокруг себя как обнаженные человеческие чувства сбрасывают оковы морали и нравственности и выталкивают на поверхность самое низменное и отвратительное, что есть в человеке. В этих условиях совершенно некому было довериться без риска быть преданным.

На ночной стоянке Валериан скрытно спустил шлюпку на воду, погрузил в нее ящик с оружием и патронами и два саквояжа: один с нехитрыми пожитками, второй с золотом и драгоценностями, оказавшимися у него в сейфе в период экспроприации, принял Женю, охватив ее подмышками, сел за весла и, оттолкнувшись от борта парохода, направил шлюпку в неизвестность. Схорониться от посторонних глаз решили на берегу одной из проток реки Сок — притока Волги между Царевщиной и Старосемейкиным в районе восточных склонов Царева Кургана. Оба поселка были довольно оживленными транспортными пунктами в двадцати верстах от Самары. Появление нового человека не должно было привлечь людского внимания, а значит продукты и новости будут обеспечены.

Протока была неширокой, не более двадцати саженей, но на облюбованном Валерианом месте она делала крутой изгиб, широко разливаясь и подмывая крутой обрывистый берег. Другой берег реки представлял собой отличный пляж с чистым нетронутым песком. На повороте пляж завершался мысом, за которым по течению речки был намыт глубокий, наверняка полный рыбы омут. Обычно в подобных местах рыбаки разбивали лагерь прямо на пляже у воды, там, где начинается сухой песок. Именно по этой причине Куйбышев этого делать не стал, пробил тропинку со ступеньками в крутом берегу. Этот выбор имел неоспоримые преимущества. С высокого крутого берега, открывался отличный обзор окрестностей. Заметив лодку, можно было принять необходимые меры предосторожности — потушить костер, замаскировать тропинку, приготовить оружие к обороне. Обрывистый берег был покрыт смешаным лесом, что гарантировало наличие сухих дров, грибов и ягод.

Это было странное чувство: найти уголок полного покоя и тишины в расколовшемся от взаимной ненависти мире. Жене не сиделось на месте, она постоянно рвалась куда-то на баррикады, в революцию. Куйбышеву нелегко было убедить ее подождать. Он знал, что в жизни революционера бывают моменты, когда самое полезное, что ты можешь сделать для революции — это затаиться и ждать. Ожиданию и терпению научила его сибирская ссылка. «...И как один умрем в борьбе за это...» - это в песне звучит красиво, а в жизни твой труп ничего не добавит мировой революции. Отсидеться, сохранить свою жизнь и в нужный момент объявиться в нужном месте — вот задача настоящего революционера. Куйбышев понимал это и всегда справлялся с задачей мастерски.

Прошло время и Женя прониклась очарованием жизни Пятницы при Робинзоне. Просыпаясь утром, она умывалась, собирая ладонями росу с листьев папоротника, которым заросли поляны отборного строевого леса вокруг шалаша. Вслед за ней просыпался и Валериан. Потягиваясь, он отправлялся за валежником и сухостоем для костра, разводил огонь, грел чай. Женя тем временем обходила ближайшие полянки и собирала созревшую за ночь малину, чернику, бруснику, костенику, ежевику по выбору. Она уже обжила окрестности и знала, где что искать.

Они пили чай с ягодой, пили долго, обсуждая прочитанные когда-то книги или мечтая о будущем. Приходило желание прикоснуться друг к другу и они делали это самозабвенно. Валериан, отдышавшись, отправлялся проверить корчажки, которые он сплел своими руками из тальника и расставил с вечера в омуте на противоположном берегу. Она садилась к нему в лодку и, пока он возился с рыбой, купалась нагишом на пляже, ныряя и плавая, либо лежала на песочке, погрузив тело в воду по самую грудь, разглядывала облака в синем небе. Валериан, высыпав рыбу в лодку, присоединялся к ней. Они устраивали борьбу друг с другом, плескались и резвились как дети. Завершалась эта игра долгими поцелуями, нежными объятиями и какой-нибудь необычной позицией соития.

Варили уху или насаживали рыбку на прутики и запекали у костра. Насытившись, располагались к послеобеденному сну. Валериан в дремоте и неге ложился на спину, Женя падала грудью ему на грудь, казалось взаимному блаженству не будет конца. Иногда так и происходило: они засыпали, так и оставаясь друг в друге.

Сиеста завершалась киселем с лепешками, которые готовила Женя. И начиналась карточная игра. Валериан научил Женю игре в гусарика. Это вариант польского преферанса с болваном для двоих. Женя увлеклась и ждала этих мгновений начала игры с нетерпением. Ставкой в игре был поцелуй. Пулю расписывали до тридцати вистов. Времени хватало как раз до наступления темноты. Проигрыш составлял обычно несколько десятков, а иногда и более сотни вистов. Проигравшая сторона должна была покрыть соответствующим количеством поцелуев тело победителя. Ритуал возбуждал обоих настолько, что часто, не дождавшись его завершения, они вновь, в который уже раз за день объединяли свои тела в единый организм, который от восторга бытия пускался впляс, доводящий обоих до полного изнеможения.

Лесная жизнь продолжалась несколько месяцев до самых холодов. Лишь в октябре настал долгожданный нужный момент. Каппель, будучи не в силах удерживать Волжский плацдарм, принял стратегическое решение оставить Самару, двигаться к Уралу, там в районе Ижевска и российских оружейных заводов провести мобилизацию, вооружиться и в дальнейшем действовать совместно с армией адмирала Колчака. Уже на следующий день после ухода Каппеля Куйбышев и Коган были в Самаре. Куйбышев занял свой прежний кабинет и возобновил активную деятельность председателя ревкома. Быстрота восстановления себя в прежнем статусе избавила его от необходимости объяснять подчиненным свое исчезновение. «Где был? Что делал?» - «Где надо — там и был. Партизанил. С Каппелем воевал». Что касается начальства в центре, то оно вполне удовлетворилось телеграммой: «Войска Каппеля изгнаны. В Самаре снова советская власть. Предревкома Куйбышев».

Куйбышев и Женя с энтузиазмом приступили к выполнению привычных уже дел и забот: Валериан управлял городским хозяйством, а Женя возобновила выпуск газеты «Волжская Правда». Вынужденные летние каникулы обоим пошли на пользу: оба окрепли физически, прибавили в весе. Исчезла вечная смертельная усталость, вернулась привычная жажда деятельности.

Атмосфера в городе и стране за несколько летних месяцев заметно изменилась: общественные отношения обострились, уровень всеобщей ненависти и подозрений друг к другу вырос. Теперь уже невозможно было встретить на бульварах праздно шатающихся горожан. Люди предпочитали из помещений не выходить, а если им приходилось это делать, они перемещались торопливо, пряча взгляды. Взаимные приветствия и доброжелательные улыбки остались в далеком прошлом. Редкие прохожие избегали друг друга и переходили на противоположные стороны улицы.

Всеобщий страх был результатом новой тактики ЧК: широкой практики ареста заложников. Все пособники деятельности прежней власти были объявлены государственными преступниками и врагами народа. А поскольку со структурами Комуча и армии Каппеля так или иначе было связано практически все взрослое население города, то в категорию врагов народа мог попасть каждый. Для этого вполне достаточно было анонимного доноса от недоброжелателя. Получив такой донос, сотрудники ЧК выезжали по месту жительства несчастного неудачника и арестовывали его. В случае отсутствия на месте врага народа подвергались аресту все его домашние. Освободить их из под стражи мог только сам враг народа, придя в ЧК с повинной. Если же он не появлялся в течение одной-двух недель, заложники расстреливались.

Куйбышев к новой политике власти, названной Свердловым Красным террором, относился с подозрением. Да, он по-прежнему поддерживал учение Маркса о классовой борьбе и также как и в двенадцатом году в разговоре со случайным попутчиком в поезде искренне считал, что буржуазный класс эксплуататоров должен быть уничтожен. Однако его понимание вопроса значительно изменилось, стало более гибким. Если ранее он понимал под уничтожением физическую расправу, то теперь все больше склонялся к другой мысли Маркса о том, что бытие определяет сознание. То есть для уничтожения класса буржуазии совсем не обязательно всех буржуев похоронить. Вполне достаточно лишить всех собственности и средств производства. Тогда буржуй перестанет быть буржуем и превратится в пролетария — наемного работника, зарабатывающего себе на хлеб собственным трудом.

Куйбышев был осторожен, крамольные мысли не высказывал, считал, что красный террор — дело временное, рожденное непримиримостью гражданской войны. Женя же приняла новую политику всей душой. Ее газета пылала яростью к классовому врагу. Непримиримостью дышала каждая ее статья. Вместе с сотрудниками ЧК она выезжала на аресты и даже наблюдала за расстрелами. Страдания невинных жертв, их мольбы о пощаде не вызывали в Жене никакой жалости. Невинная овечка тоже ни в чем не провинилась перед людьми. Свою смерть она принимает не потому, что она в чем-то провинилась, а потому, что ей не повезло родиться овечкой.

Куйбышев по-прежнему боготворил Женю и пылал к ней негаснущей страстью, но в его отношении к ней появилась трещинка. Меньше стало задушевных разговоров, все чаще их встречи наедине ограничивались физиологией без прелюдий и сантиментов. Женя почувствовала перемену в отношении к себе мужа, объясняла это его загруженностью на работе и не подозревала, что причина охлаждения Валериана значительно серьезнее. Ей часто вспоминалась их беззаботная лесная жизнь и казалось, что это был волшебный сон, который никогда уже не повторится.

В ноябре в Самару прибыл Троцкий. Куйбышев до сих пор не был лично знаком с ним и его поразила в Троцком его способность ни на секунду не выходить из образа великого человека.

После того, как было принято решение доукомплектовать 4 армию РККА на базе призыва из Самарской губерниии и среднего Поволжья, Куйбышева назначили членом Реввоенсовета 4 армии и поставили на довольствие. Из этого следовало, что Куйбышев был официально принят на службу в Красную армию и, значит, в случае ухода штаба армии из города он должен был покинуть город вместе со штабом. Жене такая перспектива очень не понравилась. Расставание с мужем не входило в ее планы и она настояла и на своем собственном призыве в армию. Нашлась и подходящая вакансия в политотделе: должность редактора армейской газеты и по совместительству место в тройке ревтрибунала.

Ни у Жени, ни у других заседателей ревтрибунала юридического образования не было. Все их образование состояло из инструкции-напутствия, которую они получили от Куйбышева:

Юридическое образование вам ни к чему. Только голову забивать всякой ерундой. Ну в самом деле, какой может быть прок от знания законов разрушенной империи? Советская власть установит свои законы: суровые, но справедливые. Вот появятся такие законы, тогда и будем все вместе их изучать и исполнять, а пока их нет, судить будем по справедливости. Однако все вы должны хорошо усвоить одно: справедливость — понятие классовое. Не может быть одной справедливости у трудового народа и его угнетателей. А посему судите по-ленински, по-большевистски в интересах рабочего класса.

Заседатели забросали Куйбышева вопросами:

А можно ли судить члена партии, а что выносить в приговоре в качестве наказания, а как определять виновность, если не хватает доказательств, а какие обстоятельства смягчают вину, …, ?

Куйбышев только усмехнулся:

Ответы на все вопросы такого сорта подскажет вам ваше партийное сердце и классовый нюх. Главное понять: враг перед вами или заблудшая невинная овца. С врагами у нас разговор короткий: в расход. Забыли, что партия и советская власть объявила красный террор? Заблудших братьев по классу можно пожурить и отпустить в строй, пусть кровью смывают свою вину перед советской властью. Члены партии вам неподсудны. С ними товарищи по партии разберутся. Вот когда они их выкинут из партии, тогда и придет очередь революционного трибунала. Судить будете всех, на кого придет дело, виновность определяйте исходя из конкретной ситуации, но помните, что ревтрибунал в условиях красного террора — суд политический, а политическая установка у нас простая и ясная: буржуазия в России должна быть уничтожена как класс.

Работы по линии газеты у Жени было немного, она легко с ней справлялась, используя свой опыт работы в партийной прессе. А вот по линии ревтрибунала работы привалило под завязку. ЧК и армейская контрразведка чистили город и окрестности от пособников режима Комуча. Ревтрибуналу приходилось рассматривать десятки дел ежедневно и все равно количество нерассмотренных дел росло как снежный ком.

На первом же заседании в тройке ревтрибунала обнаружились разнагласия. Рассматривали дело о краже лошадей. Ответчиком выступал конюх Савельев, во время дежурства которого исчезли три лошади из конюшни Самарского городского совета. В деле фигурировал также и ямщик Рыбаков, которого назвал Савельев на следствии. Рыбаков по словам Савельева был прежним хозяином лошадей до мобилизации их в Красную армию. По словам Савельева за неделю до исчезновения лошадей Рыбаков заходил в конюшню, гладил лошадей, разговаривал с ними, кормил их сухарями. Других доказательств виновности Рыбакова в деле не было, а вину свою Рыбаков отрицал.

Женя, как самая грамотная, зачитала заключение следствия, спросила:

Протоколы допросов читать?

Ответил председатель ревтрибунала старый большевик Полуянов из рабочих:

Не надо. И так все ясно.

Сонный Калитин из полковых комиссаров согласно кивнул. Женя удивленно приподняла бровь:

А что вам ясно, товарищи?

Полуянов в свою очередь удивился: «Придуривается что ли, товарищ Коган?», но взглянув в глаза Жени, увидел в них лишь суровый знак вопроса, кашлянул в кулак и прокуренным голосом объяснил:

Известно что: конюх лошадей проспал, или сам украл, а теперь валит все на невиновного. Конюха наказать, ямщика отпустить.

Ну а как наказать?

Ну как-как? Не расстреливать же. - Полуянов почесал затылок. - Можно паек ему сократить раза в два на пару месяцев. Пусть поголодает. В следующий раз не заснет.

Та-ак,..., - возмущению Жени не было предела. Внешне оставаясь спокойной она процедила сквозь зубы: - а второй, значит, не виноват?

Ну а чем он провинился-то? Лошадей приласкал? Так у него вся жизнь в этом - лошадей холить. Иначе загубишь животину и останешься без портков. Ну а ты-то что думаешь, товарищ Коган?

Я думаю, что ты, товарищ Полуянов и ты, товарищ Калитин проявляете недопустимую беззаботность и политическую близорукость. Конюх Савельев, либо поднял свою грязную руку на государственную собственность, либо допустил преступную халатность. Что действительно произошло, совершенно неважно. Важно то, что в результате действий или бездействия конюха Савельева советская власть потеряла свое имущество. Значит Савельев причинил вред советской власти. Значит Савельев враг. А с врагами у нас разговор короткий: Савельева расстрелять. Теперь ямщик. Вот ты, товарищ Калитин, кем был до революции?

Щекастый Калитин оторопел немного от неожиданного вопроса:

Так я это.... Стропалем я в порту работал, лебедку обслуживал. Ну и грузчиком, само собой.

Женя удовлетворенно выслушала ответ Калитина и продолжила:

Во-от, знаю я, что в тебе рабочая закваска. Потому и рекомендовали тебя товарищи в Ревтрибунал. Вот скажи, товарищ Калитин, сколько тебе надо было спину гнуть на адской работе, чтоб на лошадь заработать? Скажи, мог ты себе позволить лошадь купить?

Калитин начал было подсчитывать в уме, но сбился и ответил:

Ну так-то я неплохо зарабатывал: по два-три рубля за смену выходило. Но лошадь купить — это вряд ли. Дорого, да и забот с ней полон рот. Ее ведь кормить-поить надо. С моей-то зарплатой точно по миру пойдешь.

Во-от, - Женя, удовлетворенно махнула рукой с вытянутым указательным пальцем, - вот и я о том же. Не мог пролетарий содержать лошадь. Не было у него для этого никакой возможности. А у ямщика Рыбакова лошадей было целых три. Значит что? - Женя обвела заседателей взглядом.

Что? - выдохнул Полуянов.

Значит Рыбаков не пролетарий. У нас в стране два угнетенных класса: рабочий класс и трудовое крестьянство. Все остальные — угнетатели: буржуи, капиталисты, аристократы, попы и прочие паразиты на теле рабочего класса. Рыбаков не пролетарий и не крестьянин, значит, паразит-угнетатель. Значит он классовый враг. Конюх Савельев — просто враг, а ямщик Рыбаков — классовый враг. Он еще опаснее. Оставлять его в живых мы не имеем права. Раз на него пала тень подозрения, наш долг это подозрение учесть. Рыбаков должен быть расстрелян. Так что мое мнение: обоих в расход.

Полуянов с Калитиным переглянулись мрачно, но возражать не стали. Если это и перегиб, то максимальное наказание за него — порицание партийной комиссии. Всем ведь понятно: «Лес рубят — щепки летят». А вот за проявление жалости к врагам можно было и жизнью поплатиться. Расстрельные приговоры и ямщику и конюху были подписаны единогласно и уже в следующую ночь оба были расстреляны.

 

* * *

 

К первой годовщине Октябрьской революции Иван Иванович Шалыгин наконец стал полноценным студентом второго курса транспортного института. Позади год упорного труда, когда ему приходилось наряду с текущими лекциями и практическими занятиями постигать самостоятельно и сдавать гуманитарные предметы из курса гимназии, не входящие в программу реального училища. Делать это было очень непросто после четырехлетнего перерыва, проведенного в Туруханской ссылке. Но вот сдан, наконец, последний зачет по немецкому языку, а вместе с ним ушел и зыбкий статус вольноопределяющегося. В руках у Ивана свеженький, выписанный только сегодня в деканате, студенческий билет.

Вместе со студбилетом пришло ощущение устойчивости положения в мире. Чего только не произошло за прошедший год: революция, освобождение из ссылки, большевистский переворот, разгон Учредительного собрания, позорный Брестский мир, неудавшийся мятеж в июле, ранение Ленина в августе, объявление красного террора в сентябре, надвигающийся голод и аресты, аресты, аресты. У всех вокруг только и разговоров что о потерях. Люди теряют все — жилье, собственность, близких, статус, перспективы, надежды, планы. Мир рушится. А Ивану и хотелось бы пожаловаться, да не на что: есть работа по специальности, сухое жилье, паек получает регулярно как член общества политкаторжан. Вот теперь студенческий билет появился, а вместе с ним право на дополнительный паек. Впору о женитьбе задуматься. Грех жаловаться.

По дороге домой из деканата (а дом у него был в соседнем здании в машинном зале кафедры металлообработки) Иван решил отклониться от привычного маршрута и проверить почтовый ящик, который он завел еще летом прошлого года сразу же по приезде в Питер из ссылки. Делал он это нечасто, т.к. близких отношений ему поддерживать было не с кем. На этот раз в ящике было письмо из Москвы. Иван с удивлением вскрыл конверт. Внутри было приглашение на двоих на торжественное собрание в Кремле по случаю годовщины Октябрьской революции. Ивану надлежало явиться в Георгиевский зал Кремля к 16-00 7 ноября 1918 года. Там же в конверте Иван обнаружил пропуск на Красную площадь, на гостевую трибуну на военный парад и праздничную демонстрацию. Ко всему этому был приложен командировочный мандат и билеты на поезд из Питера в Москву.

Подобное внимание к своей скромной персоне Ивану испытывать до сих пор не приходилось. Объяснение из письма о том, что его приглашают на торжества как заслуженного каторжанина, Шалыгин не принял: слишком большая натяжка приписывать ему какие-то заслуги перед революцией. Во-первых, их и тогда-то при царизме не было (невелика заслуга в ссылке париться), а во-вторых, уже при новой власти он, будучи членом партии, ничем себя не проявил, хотя возможности такие предоставляются на каждом шагу. Наверняка это или ошибка, или … Неужели опять приходится быть пешкой в чьей-то игре? Шалыгин передернул плечами как от озноба. Только все как-то стало налаживаться и опять?

Дома плотно закрыл за собой дверь, хотя машинный зал, в котором располагалась его каморка, был закрыт на замок изнутри и абсолютно пуст. Зажег керосиновую лампу, стал вновь внимательно просматривать содержимое конверта. Вроде бы все реально, не фальшивка, бланки, подписи, печати — все солидно и официально. Подписи незнакомы. Та-ак, .., а кто приглашает? Бланк московского общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. … Та-ак. А печать? … Э-эх, неразборчиво. Надо бы лупу, чтобы разглядеть получше …. Поднялся наверх, нашел в ассистентской лупу, …, вернулся. Та-ак, читаем: «Совнарком, …, комиссариат по делам национальностей». Стоп. Несоответствие. Бланк общественной организации, а печать совнаркома. Не сходится. Значит написали текст на бланке, а печать шлепнули для солидности ту, которая была под рукой. Не стали заморачиваться поисками печати общества политкаторжан, которое и статуса всероссийского не имеет и находится неизвестно где. А может и печати-то своей у них нет. Значит, …, значит бумаги составлялись в совнаркоме, в наркомате по делам национальностей. Шалыгин мысленно похвалил самого себя за догадливость. Надо будет посмотреть в библиотеке подшивки газет, поискать состав наркомата. Наверняка в газетах публиковали хотя-бы фамилию наркома. Тогда можно будет определить, откуда ветер дует. Шалыгин наскоро поел и взялся за «Жизнь Наполеона» Стендаля из домашней библиотеки Швецовых, эту книжку он читал уже вторую неделю. А наутро в библиотеке обнаружил, что наркомом по делам национальностей был Иосиф Виссарионович Сталин.

Шалыгин пытался осмыслить ситуацию. Итак, что мы имеем? Меня приглашают провести самый главный праздник новой власти в самом ее центре — Кремле, вместе с людьми, которые эту власть олицетворяют. Внимание, оказанное мне этим приглашением, явно не заслуженно. Значит что? Какие варианты? Инициатива исходит от Сталина. Никаких особо доверительных отношений у меня с ним не было, значит вряд ли это с его стороны желание окружить себя близкими надежными людьми. В принципе он может считать меня надежным. Вот Свердлова вытащил из проруби. Но близким? - Вряд ли. Что еще? Широкий жест? Желание пустить пыль в глаза? - Нет, Сталин хоть и кавказец, это мелковато для него. Может прознал что-то о моем прошлом и хочет посчитаться? Но тогда при чем тут праздник и весь этот антураж? Достаточно сигнала в питерское ЧК и ребята тут же отреагируют без всяких парадов и концертов. Объяснение никак не приходило в голову. И Иван переключился на приятную сторону. В конце концов эта поездка в Москву обещает быть необычным развлечением. Сконцентрируемся на этом. А там? Чему быть — того не миновать.

Стоило подумать о втором лице в приглашении. Шалыгин в свои 28 лет был холост. Не было у него и подруги. Те уличные девки, которых он приводил в свою каморку время от времени, разумеется, не в счет. Может поехать одному? Шалыгин взял в руки томик Стендаля и принялся листать страницы, определяя для себя, готов ли он расстаться с книгой. Решил, что время пришло. Значит пора навестить Швецовых, вернуть книгу, выбрать новую. … Ольга! … Вот та, кто способна обратить дежурную поездку в волшебное путешествие. Насмешливые лучистые глаза Ольги призывно блеснули в воображении Шалыгина.

Шалыгин порылся в брезентовом мешке с запасами пищи, достал оттуда банку свиной тушенки, газетный кулек с просом, четыре ржавых селедки, кусок ржаного хлеба фунта на полтора, кусок сала на полфунта и десяток картофелин. До следующего пайка оставалось восемь дней и одному-то протянуть тяжеловато, но Шалыгин не был жадным человеком. Он физически страдал, видя голодный блеск в глазах Швецовых, ведь они проходили по четвертой категории как ПКБ (представитель класса буржуазии) и пайка им не полагалось вовсе. Жили тем, что Марии Антоновне удавалось, рискуя жизнью, обменять на еду на черном рынке. Шалыгин оставил хлеб и сало себе, а все остальное сложил в саквояж, положил туда же томик Стендаля и отправился к Швецовым.

Швецовых уплотнили. Теперь они втроем жили в кабинете. В каждой из четырех спальных комнат жило по многодетной семье рабочих, а в столовой был организован клуб политического рисунка. Сюда собирались жители квартала для изготовления плакатов и стенгазет. Шалыгин прошел сквозь гудящую толпу детей и взрослых, постучал в двери кабинета.

Мария Антоновна приняла Шалыгина с радостью:

Проходите, Ванюша, раздевайтесь. Вы очень вовремя. Мы как раз собирались с Оленькой чайку попить.

С удовольствием, Мария Антоновна. С удовольствием. Вот примите от меня из еды кое-что. Знаете, я ведь все равно по-холостяцки дома не готовлю. А вам пригодится. У вас семья.

Ванюша, Вы так добры к нам. Мне неловко брать у Вас пищу, но без Вашей помощи мы бы уже давно померли с голоду. Вы единственный лучик для нас в этом темном мире. Конечно же, мы никогда не забудем Вашей доброты.

Мария Антоновна, дело житейское. Вы же не чужие мне. Я нигде и никогда не чувствовал себя так дома, как у Вас.

Вот и распологайтесь, выбирайте себе книжку. А я пока примусом займусь.

Из-за ширмы вышла Ольга:

Здравствуй, Иван. Ну что, сдал немецкий? - Ольга помогала Ивану справиться с курсом гимназии и была в курсе его учебных дел.

Да, все в порядке. Последний зачет.

Последний зачет? Поздравляю. И что теперь?

Теперь студент. Вот студенческий билет, - Иван достал из нагрудного кармана студбилет и передал Ольге.

Оля, внимательно прочла содержимое, посмотрела на карточку, потом на Ивана, снова на карточку:

А с короткой стрижкой тебе лучше.

Хорошо, я подстригусь к празднику.

К празднику? У тебя поворачивается язык называть это праздником?

Шалыгин осекся. Ольга обладала удивительной способностью обнаруживать в речах Ивана слово или интонацию, оказавшиеся совершенно неуместными в конкретной ситуации.

Извини, Оля. Это я газет начитался, вот и сорвалось с языка.

Шалыгин никогда не упоминал в семье Швецовых о своей принадлежности к партии большевиков. Разделял их восторг от идей февральской революции, разделял их глубокое разочарование от разгона Учредительного собрания и последующей позорной политики власти. Он дорожил теплыми отношениями с семьей Швецовых и не был уверен в том, что теплота сохранится, узнай они о его членстве в партии.

Было странно сидеть за большим обеденным столом втроем (Михаил был в отъезде. Мотался по окрестностям города, пытаясь поменять столовое серебро на еду). Странность состояла в том, что стол был сервирован шикарным китайским фарфором и тяжелым бельгийским серебром, а из еды был лишь только чай без сахара и картофельные драники, которые Мария Антоновна ловко напекла на сковородке.

Замечательные у Вас драники, Мария Антоновна. Нигде таких есть не приходилось.

А нигде таких и не существует. Я их на массажном креме пеку: 80% оливкого масла, остальное - ароматизаторы и воск. Получается вполне себе уникальный букет. Крем этот Саша из Греции привез еще до Цусимского сражения. Значит лет 15 ему, не меньше.

Да уж, недаром в народе говорят: «Голь на выдумку хитра»

Вступила Ольга:

А еще говорят: «Голь перекатная». А и в правду. Как еще про нас? Голь мы и есть голь.

Мария Антоновна нахмурилась:

Оленька, ну что же ты так резко реагируешь? Ванюша совсем не хотел нас обидеть.

Какая разница, мама, хотел-не хотел. Праздник видите ли у него, годовщина как нас ограбили догола.

Ольга посмотрела на Шалыгина. Глаза ее сузились, пушистые ресницы сложились в линию, приподнятую к вискам. Улыбка открыла ровные белые зубы. Сочетание бушующей в зеленых зрачках гневной энергии с влекущей теплотой пухлых губ завораживало Шалыгина. Он в таких ситуациях столбенел не в силах сообразить, что следует ответить на такой выпад. Обычно он отмалчивался или бормотал что-то невнятное, но тут он напрягся и совершенно неожиданно для самого себя отбарабанил, обращаясь к Марии Антоновне:

Дорогая Мария Антоновна, послушайте меня. Я хочу сказать Вам что-то очень важное. Отнеситесь к этому серьезно.

Мария Антоновна, поощряя Шалыгина, улыбнулась:

Говорите, Ванюша. Мы с Оленькой Вас внимательно слушаем.

Шалыгин набрал воздуха в легкие и одним махом выпалил:

Мария Антоновна, я прошу у Вас руки Вашей дочери.

И в наступившей тишине продолжил скороговоркой, будто пытаясь предвосхитить возможные возражения.

Мария Антоновна, я полюбил Оленьку всем сердцем с того самого момента, как увидел ее в первый раз. Все наши отношения с момента первого знакомства прошли на Ваших глазах. Вы должны почувствовать своим материнским сердцем, что моя любовь к Вашей дочери чиста и благородна. Я все сделаю для того, чтобы она была счастлива. Я не могу выносить ее страданий. Более чистого, светлого и справедливого человека, чем Ваша Оля нет на свете. Она достойна быть счастливой. А я … Я способен принести ей счастье, сделать так, чтобы она ни в чем не нуждалась. У меня есть такие возможности. Я никогда не говорил Вам об этом. Просто не было случая. Знайте, что людей, которые стоят сегодня у власти, я знаю лично, не понаслышке. Первого человека в стране Якова Свердлова я спас от смерти, вытащив из ледяной проруби на Енисее. Эти люди многим мне обязаны. Они ищут моего расположения и дружбы. Все это время я сторонился политики и общественной жизни, но ради Оленьки я пойду на все. Я все сделаю, чтобы ей жилось в радости и покое.

Не дожидаясь ответа, Шалыгин вытащил из кармана конверт с бумагами:

Вот смотрите. Вот приглашение в Кремль, на Красную площадь, на парад, на торжественное заседание, на товарищеский ужин. Ехать надо завтра. Вот билеты на поезд. Оленька, Мария Антоновна, прошу вас.

Шалыгин рухнул на колени и склонил голову. Мария Антоновна, внимательно выслушав Шалыгина, положила обе руки ему на голову:

Ты, Ванюша, не торопи Оленьку с ответом. Ей нужно время, чтобы разобраться в своих чувствах. И не обижайся на нее, если она тебе откажет. Это жизнь. Дело серьезное. Найти свою половинку непросто. А в Москву езжайте. Я благословляю. Сейчас иди. Утром приходи. Оленька будет готова.

 

* * *

 

… Ольга росла девушкой энергичной и жизнерадостной, но не восторженной. Шумное проявление чувств, особенно по пустяшным поводам, было ей чуждо. Много читала, но при этом ее практичность значительно превосходила романтизм. Она не рядила себя в судьбы книжных героинь, умела посмотреть на любую жизненную ситуацию со стороны. Что касается своей собственной судьбы, то она определила для себя в качестве образца для подражания судьбу своей матери. Она точно знала, что у нее будет замечательная семья, дети, муж, не покладающий рук в трудах на благо отечества, и она — верная ему подруга и опора. Такая судьба была вполне естественной для их семьи. Патриотическая составляющая была чрезвычайно важна. Посвятить всю жизнь мелкому мещанскому существованию ради хлеба насущного было немыслимо.

Революцию Ольга восприняла с досадой. Сломались привычные ориентиры. Люди, определяющие лицо отечества, были вытолканы со сцены. Их место заняли говоруны из третьих эшелонов государственной пирамиды, а в октябре 17-го и их столкнули в пропасть. Страной теперь правят те, кто призывал к поражению державы в мировой войне. Это было непостижимо Ольгиной голове. Сначала казалось, что такая абсурдная ситуация ненадолго, что вернутся к власти люди достойные и образованные, а кухаркины дети займут свое место на кухне. Однако время шло, а власть большевиков только крепла. Несколько раз в течение последнего года казалось, что все: им не устоять, но очередной кризис волшебным образом рассасывался и они становились только наглее.

Когда Швецовых записали в категорию лишенцев, досада сменилась отчаянием. Лишение собственности и пайка еще можно было как-то перенести, хотя это и означало обречение на голодную смерть. Но принять факт лишения избирательных прав Ольга не могла. Остаться изгоем в своей любимой родине было немыслимо. Немыслим был и отъезд за границу. Немыслимо было воевать против государственной власти, какая бы она она ни была. Немыслимо было и служить этим предателям.

Ольга никогда не рассматривала Ивана как возможную кандидатуру для романтических отношений. Да, физическая оболочка у него была вполне привлекательной. Он наверняка нравился женщинам: карие глаза, светлые волосы (пожалуй тонковатые и недостаточно густые), ямочка на подбородке, вытянутое лицо, выраженный прямой нос, тонкие губы – этакий викинг, жилистый, мужественный, выносливый. Однако он до сих пор никак не проявил самого главного для мужчины — устремленности к высокой благородной, общественно-значимой цели. Строить же жизнь только на мелких семейных радостях никак не входило в Ольгины планы. И легкомысленный роман без семейных перспектив тоже совсем не привлекал ее.

Сегодня Шалыгин впервые проявил страсть. Правда энергия этой страсти была обращена вовсе не к высоким и благородным целям служения отечеству, а к ней самой. Но и это оказалось неожиданно приятным. Ольга размышляла недолго: «А почему бы и нет? Любопытно посмотреть на большевистских бонз вблизи. Если они действительно надолго, то Иван совсем неплохая пара для создания семьи в это ужасное время». Ольга не стала обсуждать с матерью саму возможность более близких отношений с Иваном, а пригласила ее подумать вместе о том, что из вещей необходимо взять в поездку, подразумевая, что переход на более близкие отношения — свершившийся факт.

 

* * *

 

… Поездка была ужасно утомительной. Из-за перегруженности общего вагона столики на боковых полках не поднимали и на них в ряд сидели по 4-5 человек из самых разных слоев общества. Еще пару лет назад было невозможно представить себе ситуацию, в которой могли бы оказаться вот в такой физической тесноте и близости люди из высшего света и самых низов. Теперь они сидели вместе, прижавшись друг к другу обстоятельствами, вдыхая атмосферу взвешенной смеси едкого пота грязных тел, утонченных запахов французских духов, отрыжки из самогона с чесноком, выкуренной на перроне гаванской сигары и свободно испускаемых то тут, то там желудочных газов.

Мужчинам не сиделось на месте и они брели непрерывной чередой покурить в тамбур и обратно, с видимым удовольствием наступая солдатскими сапогами и матросскими ботинками на ноги сидевших в ряд господ из бывших. Иван был одет чисто, но по рабоче-крестьянски в сапоги, диагоналевое галифе, косоворотку, матросский бушлат и картуз извозчика. Социальное положение Оли тоже было не разобрать, т.к. она была укутана в тончайший оренбургский платок, который можно было увидеть на представительницах любых классов. Однако от проходящих вдоль вагона доставалось и им. В конце концов Оля не выдержала, разулась и забралась на сидение с ногами в шерстяных носках. Так и просидела 14 часов, сложившись комочком в узком пространстве между стенкой купе и плечом Ивана.

В поезде почти не разговаривали. С удовольствием разминая ноги, прошли по перрону, вышли на площадь трех вокзалов. Иван купил пирожков с печенкой и бутылку ситро. Поели тут же рядом с ларьком, стоя, т.к. присесть было некуда. Вещей немного: почти пустой заплечный мешок Ивана и небольшой саквояж Ольги. Иван развязал мешок, уложил туда саквояж, завязал, забросил за плечи.

Ну что, Ольга Александровна, карету предпочтете или пешком прогуляемся?

А куда нам, Ваня?

Как куда? Прямо в Кремль к коменданту. А там уж определят куда-нибудь.

Пойдем пешком. Я с довоенного времени не была в Москве. Хочется посмотреть как она изменилась.

Подошли к извозчику, спросили дорогу до Кремля, получили ответ:

Площадь переходить не надо. Держите площадь слева и двигайте потихоньку до перекрестка с Домниковской. Сворачивайте на нее направо и прямо до Садового кольца. А от него к центру любая улица ведет. А Кремль-то, он в центре стоит. Не промахнетесь. За час спокойным ходом доберетесь.

Получив направление, Иван для подстраховки сориентировался по солнцу. Было время рассвета, солнечные лучи, пробивались сквозь башенки Казанского вокзала. Значит двигать надо на запад. Значит солнце надо держать за спиной, за левым плечом.

Оба были приятно возбуждены, как бывает всегда при посещении Москвы. Все казалось холодным и чужим пока взгляд не находил в нагромождении зданий и архитектурных деталей нечто до боли знакомое из детских впечатлений и изображений на почтовых карточках и музейных картинах. Появлялось чувство сопричастности к жизни великого города, к его истории и судьбе.

 

* * *