- Вот он! Голос за спиной, как пальцем, ткнул в позвоночник. Реально было больно. Повернувшись навстречу падающему в лес солнышку, самого обладателя голоса за широкой спиной начальника лагеря я не разглядел – свет в глаза, тёмный силуэт. - Давай за мной! Голос начальника не оставлял сомнений в его намерениях, и два амбала по бокам внушали неизбежность действий. Я встал и пошёл с ними за ворота. В лесок. Начальник, неожиданно положил руку мне на плечо и сказал по ходу: - Времени нет. Совсем нет. Если признаешься сразу, здесь и сейчас, и тебе будет скидка, и он будет жить. Если не скажешь – сам виноват. Я за себя не ручаюсь. Говори. Я не знал что говорить, поэтому молчал, недоумённо глядя прямо сквозь очки в его красные глаза. Он тоже долго молчал. Молчали амбалы. Лес притих. Так мне показалось. Что, как и когда он сказал мне после – не скажу, да и лет прошло уже немало. В общем, не знаю, как в других лагерях, но этот начальник умел вызвать на разговор. И, хотя сейчас подробностей я не помню, но через некоторое время, недолгое, я готов был признаться в том, чего не знаю, но то, чего он добивался от меня, я никак не мог ему выдать, потому, как в упор не понимал о чём идёт речь. И главное, грехов-то за мной никаких не водилось, и отрядные меня держали за послушного, да и в лагере я неделю, как объявился. А он, прямо в лицо по делу - ничего не говоря, давил мне на совесть, и знай, гнул своё: - Отдай, а то – ещё хуже будет. Сам понимаешь – пятно на всю оставшуюся жизнь! Вся жизнь тогда мне казалась уже ненужной, никчёмной, и кем-то как будто проклятой. Амбалы устало курили в сторонке, и шептались о чём-то, поглядывая на закат. Мне оставалось только молчать и ждать. Но меня повели обратно – в лагерь, прямо к нашему корпусу, и сдали на руки отрядным. Проходя по длинному коридору, в аккурат за перегородкой, что разделяла спальное помещение и веранду, я вдруг услышал за спиной: - Коробку шприцев из медпункта… через окно… видели его, узнали, показали… три часа мурыжили… не сознался. Человек, может, умрёт до утра, пока новые шприцы из города привезут, а он - молчит, гад. Вот таких выродков - точно убивать надо. Присев в углу, не дойдя до спален, я, прижавшись спиной к стене, вдруг так явственно и близко ощутил свою немощь и беспомощность… так хотелось рвать и метать, вырваться и доказать им… но получилось только заплакать. Всё, что было здесь, в этом мире со мной до сих пор, рухнуло и испарилось в один момент. Сменились краски, потускнели. Я не в состоянии тогда был понять: как, что, почему, зачем, кому это нужно… почему я, откуда это всё свалилось на мою голову, и не помнил, как уснул там же, в углу, на полу. Проснувшись, я не мог понять сначала, где я, где все, почему я не слышал сигнал к подъёму, топота ног отряда, спешащего на построение, почему отрядные меня не пинали, как обычно - пинали они всех, проспавших… уже списали? Впереди были ещё два дня. Два дня настоящих пыток, когда не смел поднять глаз, не ходил ни в столовую, хотя очень хотелось есть, вообще никуда не ходил. Как зверёныш прятался от всех и вся незнамо где, лишь бы не видеть и не слышать никого, никого. А потом, через целую вечность, как спасение, долгожданное спасение - наступила благословенная суббота. Родительский день! Выслушав меня, вытерев нежными, родными руками наши слёзы, мать немедленно увезла меня домой. И никогда после этого не довелось мне побывать в пионерском лагере. Никогда в жизни не видел огня, искр пионерского костра, не слышал песен, и не встречал - ни того начальника лагеря, ни того, кто стоял у него за спиной, ни тех двух амбалов. И встречу – не узнаю, не помню, не помню. Всё, что помню – рассказал. Но на всю жизнь я запомнил, что красть – это великий грех. Не кради, сынок. |