Юрий Гельман

БАРЖА

Две небольшие самоходные баржи, перегруженные донельзя, тяжело переваливаясь и чуть не черпая бортами воду, медленно двигались к восходящему солнцу. Было раннее июльское утро. Лёгкий ветерок покрыл море чешуйчатой зыбью, и редкие чайки, как бумажные кораблики, сонно покачивались на волнах. Баржи шли в кабельтове друг от друга, и у каждой за кормой оставалась пенная дорожка с маслянистыми разводами. Сотни беженцев, сгрудясь на палубах вперемежку с узлами и чемоданами, тревожно встречали рассвет. Где-то в сиреневой дали, за дымкой горизонта был родной берег, покинутый от бессилия и отчаяния. А в открытом море, спокойном и тихом, волны ласково шлёпались о борта, подгоняя судёнышки на восток, и оторванным от земли людям казалось, что всё уже позади. Позади ужас бомбёжек, рассыпающиеся дома, позади крики и стоны людей, обезумевших от горя и страха, умирающих на глазах. Всё было как будто позади в этом рассветном море.

– Боренька, ты хочешь пИсать? Сходи на корму. Только держись за поручни, мой мальчик.

 

– Мама, а мы скоро приедем?

 

– Скоро... скоро...

 

Перешагивая через людей, преодолевая баррикады из чемоданов, ребёнок растворился среди беженцев. Его мать полулежала, прислонившись спиной к мягкому узлу и сложив руки на животе. В её глазах застыло тревожное ожидание.

 

Рядом с ней умостилась полная женщина с добродушным лунообразным лицом. Когда совсем рассвело и солнце лизнуло палубу первыми лучами, соседка развернула у себя на коленях небольшой узелок и принялась чистить ещё пахнувшую печью молодую картошку.

 

– Роза, берите, ешьте, – сказала она.

 

– Нет, спасибо. Что-то не хочется.

 

– Ешьте, вам нужно обязательно. И Борику оставлю.

 

– Спасибо. Вы очень добрый человек.

 

Двумя пальцами Роза взяла ароматную картофелину и откусила маленький кусочек. Соседка развернула платок с салом, нарезанным аппетитными ломтями, и предложила ей.

 

– Нет-нет, спасибо. Сало я не ем.

 

– Вы же голодная будете.

 

– Нет-нет.

– Вот странные люди – евреи! То им нельзя, это они не едят. Что за вера такая? – Она поворчала ещё, беззлобно, даже с удивлением, потом взглянула на женщину.

– Вы очень красивая, Роза. Как ваше имя.

 

– Спасибо вам.

 

Самолёты появились неожиданно. Они вынырнули из облаков прямо над баржами и, как дикие осы, надсадно ревя, набросились на беспомощные мишени. Самолётов было четыре – уродливые чёрные птицы с белыми крестами на крыльях. Они деловито облетели свои жертвы и, сделав разворот, выстроились в цепочку.

 

– Граждане, без паники! Всем оставаться на своих местах! – Капитан стоял на мостике в безупречно выглаженном кителе и кричал в рупор, плотно прижимая его к губам. Это был среднего роста седой мужчина с глубокими бороздами морщин на смуглом лице. Его невысокая фигура, возвышавшаяся в эту минуту над палубой, поистине казалась самой значительной на барже.

 

На крыше капитанской рубки закашлял пулемёт, но ещё раньше, чем стрелок поймал в прицел первый из самолётов, от "юнкерса" лениво отделилось несколько черных комков. Угрожающе свистя, они полетели вниз. Несколько мгновений – и бомбы упали рядом с бортом, взметая выше надстроек грязно-зелёные столбы воды. Следом за ведущим, черной тенью скользнувшим на разворот, подлетал второй самолёт, а другая пара синхронно и слаженно занялась соседней баржей. Обезумевшие от ужаса люди, разбрасывая в стороны вещи и толкая друг друга, метались по палубе, не слушая и уже не слыша призывов капитана.

 

– Боря, Боринька!! – истерически закричала Роза, сорвав голос до писка. Она поднялась во весь рост, высматривая поверх чужих голов своего пятилетнего сына, вслушиваясь в рёв самолётов и крики людей в которых затерялся его родной и неповторимый голосок.

 

– Мама, мамочка! – услышала Роза.

 

Боря был жив. В толкотне и суете, пинаемый со всех сторон, мальчик пробирался к матери. Наконец, она прижала его, дрожащего, к себе, и ребёнок, почувствовав тепло и надёжность материнских рук, но, не понимая, что ещё ничего не кончилось, заплакал от радости.

 

Со следующего захода первый самолёт не промахнулся, и бомба, разорвавшись в носовой части, сотрясла железный остов судёнышка, сбрасывая в воду ещё живых и уже мёртвых людей. И тут, как-то по-особенному вскрикнув, Роза начала оседать на палубу. Боря не мог удержать маму, и она неуклюже повалилась на чьи-то мешки, подвернув под себя ногу. Ребёнок зашёлся в крике, но голос его потонул и растворился в грохоте более сильных звуков.

 

Крикнув рулевому: " Чаще меняй курс! Не давай прицеливаться!", – седой капитан с трудом втащил женщину по трапу в свою рубку. Ухватившись обеими ручонками за мамино платье, Боря карабкался следом.

 

– Мамка жива, жива, мальчик! Не бойся, мамка жива, – приговаривал капитан. Потом он захлопнул за собой дверцу, вытолкав ребёнка на мостик.

 

– Тебе сюда нельзя! Держись за поручни и никуда не уходи!

 

– Мама! Я хочу к маме!

 

Но капитан уже ничего не слышал. То ли от отчаяния и понимания собственной беспомощности, то ли подчиняясь какому-то высшему долгу разума, – он покинул свой пост, он нарушил инструкции, он бросил свой корабль на произвол судьбы. И он вовсе не думал в эти минуты, как именно ему зачтется там – на небесах. Он просто понимал, что эта женщина нуждается в помощи больше, чем кто-либо другой…

 

А мальчик остался на капитанском мостике – один на один со стальной смертью, носившейся над головой. Свистели бомбы, стрекотал совсем охрипший пулемёт, метались, кричали и умирали люди. Удушливо пахло пороховой гарью и кровью, горячий воздух дрожал и будто огромными ладонями сдавливал уши ребёнка. Но он упрямо стоял на капитанском мостике, вцепившись в железные прутья, и впитывал в себя весь этот ужас. Он не мог убежать и спрятаться – рядом была мама.

 

Самолёты исчезли так же внезапно, как и появились. Ещё несколько минут люди лежали на палубе, зарывшись в нагромождение узлов, целых и разбитых чемоданов. Потом они начали шевелиться, выползать из щелей, оглядываться. Рев авиамоторов и леденящий душу свист бомбёжки ещё стояли в ушах.

 

На месте второй баржи покачивалось на волнах большое жирное пятно и сотни обломков, каких-то теперь ненужных вещей и даже раскрытый футляр, из которого осторожно выглядывала скрипка.

 

И вдруг с наступлением тишины люди услышали новый, необыкновенный звук. Это распахнулась капитанская рубка, и оттуда вырвался наружу, чтобы поздороваться с солнечным светом, голос новорождённого.

 

– Ты жив, мальчик? – спросил капитан, появившись на мостике в белой рубашке с пятном алой крови на животе. – У тебя родилась сестричка!

 

Боря смотрел на него и ничего не понимал.

 

Капитан огляделся, осмотрел баржу, грузно накренившуюся на левый борт, но сохранившую ход.

 

– Ну что, граждане, – сказал он, улыбаясь, – живы будем – не помрём!

 

– Это точно, – отозвался с крыши, вытирая тельняшкой пот со лба, совсем юный пулемётчик. И добавил в сердцах, по-взрослому матеро сплюнув: – Гады! Гады! Что делают!

 

Через несколько минут капитан бережно свёл на палубу и уложил поудобнее обессилевшую Розу, рядом с которой семенил притихший Боря.

 

Роза лежала красивая, румяная и в чем-то как будто величественная. Длинные чёрные волосы её были разбросаны по плечам, огромные, как сливы, глаза распахнуты и устремлены в небо.

 

Женщина, четверть часа назад кормившая Розу картошкой, подползла к ней на коленях.

 

– Господи Иисусе, велика милость твоя! – запричитала она. – Ты не допустил смертоубийства младенца!

 

С этими словами она перекрестилась, глядя куда-то за облака, и поцеловала руку родильницы.

 

– Ты спасла нас всех! – добавила она, вставая и оглядываясь. – Люди, христиане, вот наша спасительница! Да благословит тебя Господь! И детей твоих навеки!

 

И тут все, кто остался в живых, начали тесниться возле Розы и по очереди целовать ей руку. А она лежала и плакала, прижимая к себе крохотный комочек, завернутый в большое голубое полотенце – чистое, как небо без самолетов.

 

Больше никогда в жизни Боря не видел, чтобы маме целовали руки.