Оптинский дневник

 

*

…Мы едем в Козельск.

За окном автобуса – тьма-тьмущая. Водитель равнодушно смотрит перед собой, изредка потрагивая руль. Дорога ровная, без ухабов, для него – привычная, совсем не интересная: работа есть работа. А для нас с мужем – это дорога в Оптину. Я еду и думаю: мы – как супруги Нилусы; они ведь тоже периодически жили в этой «достохвальной обители» и стали по сути дела ее бытописателями. Наши возможности, несомненно, гораздо более скромные, но все же и мы едем в Оптину, в том числе и для того, чтобы написать о ней.

«Отвели мне старцы усадьбу около монастырской ограды, - пишет Сергей Нилус в своем дневнике, - и сказали: «Живи с Богом, до времени, около нас. У нас хорошо, тихо!» И зажили мы тихою, пустынною жизнию, надеясь и кости свои сложить около угодников оптинских… Придет время, пробьет смертный час, и, если изволит Господь, пойдешь стучаться во врата небесного чертога, уготованного оптинской праведности.

- Кто там? – спросит небесный привратник.

- Ваш, - ответит душа моя. – Около вас на земле жил я, питаясь от крох, падавших со стола господий моих.

Неужели не признают меня тогда за своего оптинские небожители?»

…Моя подруга, которая сейчас находится в Оптине, и повидать которую мы, собственно, и собрались наконец, сообщила мне в одном из писем: «Здесь мне иногда дают читать помянники – оптинские синодики, где среди прочих записаны имена Сергея Нилуса и его жены…»

Видно, признали.

 

*

 

Ехали долго – пять часов от Москвы. За окном тянулся сначала унылый, какой-то пустынный и мало интересный пейзаж, но ближе к Калуге все изменилось. Автобус мчался как будто по прорубленной в лесу просеке. Сосны и березы – коридором.

А над ними в небе горел закат. Ярко-красное, а чуть позже – малиновое небо подсвечивало черные контуры сосен, и звезды цеплялись за их верхушки, путаясь в ветвях. Старый, допотопный автобус летел, дребезжа всеми своими запчастями, по ровному шоссе, и никому в этом автобусе не было до наших восторгов и ожиданий никакого дела. Люди смеялись, пили пиво, переругивались – беззлобно, чисто по-русски. Им ничего не нужно было друг от друга. Они ехали в Козельск – нищий, разрушенный от времени и безысходности город.

Впрочем, какой город… Одно название. Хотя в летописях упоминается уже с XII века. Построен вятичами среди дремучих лесов. Прозван татарами «злым городом» - за то, что выдержал осаду полумиллионной орды Батыя. На некоторое время отходил к Литве, а затем стал окончательно русским.

Здесь, неподалеку от Козельска – всего в трех километрах – и возникла в XV веке Оптина пустынь. С тех пор идет в этом монастыре строгая монашеская жизнь. («Монахи здесь на цыпочках ходят»). Каждодневно служится Литургия, за которой поминаются живые и умершие. В монастырских синодиках – более 6 000 русских родов, десятки тысяч имен, среди которых Николай Гоголь, Федор Достоевский, Анна Ахматова, Александр Блок, Алексей Толстой, Великий Князь Константин Константинович, Михаил Погодин, Владимир Соловьев, Константин Леонтьев, Алексей Хомяков, Евгений Поселянин, братья Петр и Иван Киреевские.

Разве, учась в советской школе, мы знали о том, что почти все великие писатели, упоминаемые на уроках литературы, были верующими людьми? Более того, разве всех из них мы вообще знали?!

Об Иване Киреевском, например, я услышала впервые уже будучи взрослым человеком. Обращение его к Богу состоялось в зрелые годы жизни, благодаря жене, Наталье Петровне (урожденной Арбеневой). В юности она ездила в Саровскую пустынь и имела общение с преподобным Серафимом. Затем ее духовником стал иеромонах Филарет (Пуляшкин), насельник Новоспасского монастыря, а после его смерти – преподобный Макарий Оптинский, с которым супруги Киреевские познакомились в 1836 году. К этому старцу они приезжали после кончины отца Филарета. Впоследствии Иван Васильевич вместе со старцем Макарием положили начало «великому предприятию» - изданию святоотеческих писаний, которыми потом снабжались академии и семинарии, пополнялись библиотеки правящих епископов, ректоров и инспекторов духовных учебных заведений. После внезапной смерти от холеры, последовавшей в 1856 году, Иван Киреевский удостоился чести быть похороненым в Оптиной пустыни, рядом со старцем Львом. Старец Макарий вскоре лег здесь же.

Говорят, что писатели и философы следующего поколения, хотя и посещали Оптину, но подлинного ее духа уже не охватывали.

Рядом с Иваном Васильевичем Киреевским лежит на Оптинском кладбище его родной брат – Петр Васильевич. Смысл своего существования он видел в том, чтобы способствовать сохранению русскости в русских людях. Личной жизни он не имел. Поэт Языков говорил про него, что это был «ветхопещерник» и «своенародности подвижник просвещенный».

«Полнота национальной жизни, - писал Петр Киреевский, - может быть только там, где уважено предание, где простор преданию, и, следовательно, простор жизни. У нас она парализована нашими пристрастиями к иностранному. Подражание же средоточит безжизненность. Живо только то, что самобытно».

Разве это – не о сегодняшнем дне?

 

*

 

Поздно вечером приехали в Козельск. Всюду – тьма, ни фонарей, ни машин, ни людей, ни рекламных вывесок. Глухомань. Идем по улице, надеясь набрести на гостиницу. Но постепенно надежда тает: откуда гостиница в таком захолустье? Вдруг – рядом с нами разворачивается иномарка. Из ее недр несется музыка. Похоже, местный «новый русский». Почти не надеясь на успех, машем руками. Останавливается.

- Куда? – голос из кабины.

- В Оптину пустынь!

Кабина помолчала.

- Двадцать рублей, - напряженным голосом запросил невидимый нами водитель, тоже явно не надеясь на успех.

- Согласны! – закричали мы, и уже через минуту неслись по пустому шоссе, едва касаясь его мягкими колесами «Мерседеса».

Еще через пять минут мы стояли у входных ворот Оптиной пустыни.

…Двадцать рублей по козельским меркам – это круто! Видно, дела российской глубинки и впрямь совсем плохи. Мы думали, что запросит не меньше двухсот, и заранее знали, что согласимся. Но двадцать… Это уж, как говорится, ни в какие ворота. Разве что – в монастырские.

 

*

 

Итак, мы ступили на оптинскую землю. По всей видимости, недавно закончилась вечерняя служба, так как люди еще только расходились. По единственной асфальтированной дорожке, скорее похожей на неширокую улицу, сновали монахи, монахини, миряне и мирянки. Чувствовалась предночная суета: кто-то спешил в гостиницу, кто-то садился в машину, кто-то направлялся в свою уединенную келью на ночлег. Но были и такие, которые медленно прохаживались, ведя неспешную беседу.

Одним словом – монастырь. Говорят-то здесь не о том, что и почем на рынке. Ходят с духовником по дорожке ночью – значит, надо. Значит, нельзя ждать до утра.

…Наверное, в таком примерно состоянии бежал ночью из дому граф Толстой. Он знал, что медлить нельзя. Что до утра можно просто не дожить. Не дотянуть. Идти нужно сейчас. И не куда-нибудь, а в Оптину.

Но пойти – это еще не значит прийти. В ночь на 28 октября 1910 года Лев Толстой покинул свой дом, и к вечеру того же дня был в Оптине. Войдя в гостиничный номер с двумя кроватями и широким диваном, он воскликнул:

- Как здесь хорошо!

И сейчас же сел за письменный стол.

На следующий день Толстой отправился в Иоанно-Предтеченский скит. Остановился напротив ворот, немного постоял и… пошел вдоль скитской стены к берегу Жиздры. Посидел на складном стуле, который носил с собой, полюбовался пейзажем и вернулся в гостиницу. А утром 30-го уехал к сестре, монахине Марии, в близлежащий Шамординский монастырь.

Доктор Маковицкий, сопровождавший Толстого, передает такой диалог, состоявшийся после возвращения его из скита.

- Граф, где же вы были?

- Ходил в скит. Хотел зайти к старцу. Постоял, но не решился.

- Почему же?

- Да ведь я отлучен.

- А еще пойдете?

- Если меня пригласят.

Вот и всё. Больше он не пошел, а через неделю умер на безвестной станции Астапово – не прощенный Церковью, не примирившийся с ней, не нашедший даже на краю могилы тот великий смысл, который он искал всю жизнь.

Но ведь был, был порыв утвердиться перед лицом приближающегося ухода в некой Истине, и Истину эту он намеревался найти не у Кольриджа или Шопенгауэра, которых так любил цитировать, а в Оптинских стенах. Однако, то ли высота этих стен оказалась непреодолимой, то ли собственное величие не позволило графу просить здесь покровительства и защиты, а, быть может, и то, и другое – как бы то ни было, Оптинский рубеж оказался для умирающего писателя тем самым пределом, который не прейдеши.

- Ваше интервью, батюшка! – просили оптинского старца Варсонофия (Плеханкова), приехавшего по толстовской телеграмме, но не допущенного к смертному одру великого писателя, корреспонденты газет и журналов, собравшиеся в Астапово.

- Вот моё интервью, - ответил игумен. – Так и напишите: хотя он и Лев, но не смог разорвать сковавшей его цепи.

 

*

 

На пороге Казанской церкви мы подошли к высокому худощавому монаху в клобуке с какими-то книгами в руках.

- А вы, случайно, не из N-ска? – спросил монах.

- Да, - удивились мы. – А вы, наверное, иеромонах Василий.?

Так состоялось наше знакомство с человеком, который пригласил нас в Оптину, и который вот уже почти целый год был духовником нашей близкой подруги, ищущей утешения в монастыре.

Еще через некоторое время мы обнимались и целовались с нею, поразившей нас своим внешним видом. Она была в длинной, до пят, черной юбке самого простого покроя, в черной болоньевой куртке, по виду напоминающей детдомовскую подростковую одежду, и черном платке. Но более всего нас восхитили ее ботинки – черные, кирзовые, размером на добротную мужскую ногу. Вид был ошеломляющий, но имел одно, перекрывающее все недостатки, достоинство: в этой нелепой, с чужого плеча, одежде Подруга предстала перед нами настоящая, без единого признака фальши или притворства. Щеки ее были румяные и округлившиеся за время пребывания в монастыре, волосы гладко зачесаны назад, лицо забыло о косметике. В таком виде Подруга не должна была, согласно житейской логике, никому нравиться, но она нравилась нам! В отсутствии стремления кого-то обаять, она стала гораздо более обаятельной. Она стала просто самой собой.

…Как легко, должно быть, делается человеку, когда он перестает притворяться! Когда перестает выдавать себя за того, кем не является на самом деле. Когда говорит только то, что хочет сказать, а не то, чего требует этикет или обычай. Но отчего же вся эта легкость дается человеку такой дорогой ценой?

 

*

 

Здесь необходимо уточнить, почему вид до предела опростившейся Подруги так поразил нас. Дело в том, что еще год назад это была совершенно светская женщина – яркая, экстравагантная, выглядящая гораздо моложе своих лет. Она могла произвести неизгладимое впечатление в любом обществе, отчего не пользовалась любовью дорожащих своим семейным спокойствием жён. Жила Подруга вместе со своей тринадцатилетней дочерью в маленькой двухкомнатной квартирке, где всегда было очень чисто и уютно. Окружающие нередко принимали мать и дочь за двух сестер, или, скорее, подруг – уж очень мало внешнего сходства было между ними. Впрочем, как и внутреннего. Дочь обладала большими творческими задатками – рисовала, лепила из глины, писала стихи, много читала, а мать служила ей, чем могла: зарабатывала деньги, шила модную одежду, возила на курорты, изысканно кормила, оплачивала все удовольствия и прихоти. «Пасла, - так говорила Подруга. – Была ее кошельком на ножках». И ту, и другую вполне устраивало такое положение вещей. Более того – они почти никогда не ссорились и очень любили друг друга. Одним словом, жили счастливо и не замечали своего счастья, как не замечают воздуха, которым дышат.

И вдруг… Тяжело заболев гриппом и получив осложнение на легкие, девочка умерла. С того момента время для ее матери остановилось.

Похоронив единственную дочь, она, будучи совершенно нерелигиозным человеком, уехала в Оптину.

Вот, собственно, и всё.

«Моя девочка своей смертью всё мне показала, вытащила из тьмы неведения, - писала мне Подруга в одном из писем. – Она и привела меня в Оптину».

Теперь я могу добавить – и нас тоже.

 

*

 

На следующий день, в воскресенье, мы побывали на поздней обедне, подошли к ракам с мощами всех оптинских старцев, в том числе – преподобного Амвросия. «Неужели мы – в той самой Оптине, - думалось нам, - у мощей того самого старца Амвросия, о котором столько читано-перечитано?» Казалось, сейчас увидим мы здесь тех же людей, с которыми встречался оптинский летописец Сергей Нилус, ту же лошадку, на которой возили ему монастырское молоко, тот же берег Жиздры, на котором он не единожды сиживал в своих писательских раздумьях…

«Хорошо в Оптиной, тихо! – писал он в январе 1909-го. И сам себя спрашивал: - Да вот надолго ли?» Тогда, в начале века, уже и сюда доносились разрушительные революционные раскаты, неотвратимо приближающиеся к затихшей калужской земле. Оптина всегда была барометром русской жизни. «Это не есть безвестный, затерявшийся на распутьях мира, уголок, - писал Сергей Нилус. – Она, со смертью отца Иоанна Кронштадтского, стала едва ли не важнейшим центром русского духа. Совершающееся в ней неминуемо должно отозваться, так или иначе, на всем организме русского православия. Сейсмические инструменты Пулковской обсерватории не показывают ли землетрясений, происходящих даже в другом полушарии?»

…Что же сегодня происходит в Оптине? Поймем ли мы то послание, которое обращено к нам отсюда?

 

*

 

В храме иконы Божией Матери «Спорительница хлебов», расположенном на монастырском подсобном дворе, Подруга сказала мне:

- Ты знаешь, здесь я поняла, что какими бы путями мы ни пытались идти к Истине, будь то философствование, научное познание, чтение, разговоры и так далее – все они неизбежно заканчиваются дверью, на которой написано: «Молитва». Не так уж важно, каким именно путем мы подошли к этой двери, а важно то, что ее – не миновать. Так не лучше ли идти проторенным путем святых отцов, в том числе – оптинских, нежели попусту растрачивать силы на путях ошибок и заблуждений, не укорачивающих, а удлиняющих – порой на целую жизнь – наш путь к цели?

Мы сидели в притворе храма на скамейке, придвинутой вплотную к батарее, и грелись в ожидании обеда. На улице пал туман, было холодно, морозно, шумел сильный ветер. А здесь, в теплой церковной тишине, ничто не мешало нашему разговору. На клиросе молодая монахиня из числа оптинских послушниц монотонно читала псалтырь. Поблескивали в полумраке огоньки лампад. Так бы и сидеть и смотреть на них, и слушать этот бесстрастный голос, и думать о молитве, как о единственном пути к Истине…

- Я ведь здесь живу и не знаю ни о чем, что происходит в мире, - продолжала Подруга. – Одной своей знакомой позвонила и сказала, что несколько месяцев нахожусь в монастыре. «Но там ведь нет телевизора!» - в ужасе воскликнула она. А зачем мне телевизор? Какое значение он имеет для моего спасения?

Подруга помолчала.

- Весь мир живет телевизорами, модой, политикой… И мы с дочерью так жили. Причем, всё зависело от меня. Одно мое слово могло изменить ход нашего бытия. Но я этого слова не сказала…

Со двора донесся звук колокола. Мы вышли. Навстречу нам громадными шагами неслось молодое, улыбающееся существо женского пола в съехавшей на затылок косынке и длинной синей юбке, из-под которой при ходьбе показывались носки стоптанных, наполовину изорванных кроссовок.

- А вот как раз и наша Алина, - обрадовалась Подруга. – Я тебя сейчас с ней познакомлю. Ей всего 17 лет, и за ней тут вся Оптина присматривает. Монахи с ней носятся, опекают, подкармливают. Она сама пришла в монастырь, спасаясь от пьющих и бьющих ее родителей…

Пока Подруга все это говорила, веселое краснощекое существо по имени Алина подгребло к нам на своих длинных, как у фламинго, ногах.

- Это и есть твоя подруга-писательница? – озорно кивнула она головой в мою сторону. А я тоже, между прочим, хочу быть писателем. Или, на худой конец, журналистом, как отец Ипатий, мой духовник. Но он почему-то меня не благословляет. Поедешь, говорит, в Калугу, на медсестру учиться…

Она замолчала.

Пользуясь паузой, Подруга сказала, улыбаясь:

- У нас Алина тут всех монахов знает, всех старцев, со всеми, можно сказать, на короткой ноге!

- Это правда, - подтвердила Алина. – Хотите, к любому вас отведу? Да хоть к Антонию – это мой любимый старец. Вчера подхожу к нему и говорю: «Батюшка, у меня на лазерной указке села батарейка. Дайте денег на новую». «А сколько она стоит?» - спрашивает он. «Откуда я знаю?» - отвечаю я. Он полез в подрясник и достал полтинник. «Хватит?» - спрашивает у меня. «Конечно!» - обрадовалась я и схватила деньги. Мне теперь, кроме батарейки, еще и на мороженное хватит!

Чуть позже мы все вместе сидели в трапезной. Алина крутилась за столом, ко всем приставала, пока ей не сделали замечание: в монастыре за едой разговаривать не принято, а принято слушать душеполезное чтение.

- Её здесь все воспитывают, - шепнула мне Подруга. – Но это и правильно: уж слишком необузданное, дикое существо. Да и где ей было набраться хороших манер? В семье – семеро детей, родители – алкоголики, уголовные элементы… Хорошего мало. А вот Господь привел в монастырь в 17 лет. Бог даст, сохранит здесь свою девственность, да и свою душу – не то что я…

Выйдя из трапезной, мы хотели попасть во Введенский храм, подойти еще раз к святым мощам. Открываем дверь, а там – уборка. Но прямо в дверном проеме стол стоит, на нем – корзина, а в корзине – пузырьки с освященным на мощах маслом.

- Нате вам! – говорит специальный послушник, и протягивает нам с Подругой по пузыречку.

Почему-то стало очень радостно.

- Вот и начались для тебя первые монастырские утешения и сюрпризы, - улыбнулась Подруга. – Здесь всегда так: старцы Оптинские никого без внимания не оставляют!

 

*

 

Дом, в котором нас поселили, находился прямо у восточной монастырской стены. Когда-то в нем была переплетная мастерская. Стены, полы и потолки – двухсотлетней давности.

Сколько ног поднималось по выщербленной скрипучей лестнице? А теперь идем и мы. И после нас кто-то будет ходить…

Здесь, в Оптине, очень сильно чувство причастности.

 

*

 

Поднимаясь на крыльцо, мы увидели огромных черных птиц, облепивших ветви растущего неподалеку дерева.

- Это – галки, - сказала Подруга. – «Инокини». А есть еще вороны – «послушницы». Их тут невообразимое количество. Я тоже по приезде умилялась, а теперь привыкла…

Мы вошли в дом.

- А это – оптинские кошки, - продолжала Подруга, показывая на лежащих в коридоре раскормленных мурок. – Их тут тоже жалеют и никогда не выгоняют. Тут вообще всех жалеют, даже мышек. Мышки очень нахальные, ходят, где хотят. У меня в комнате над головой живет одна такая. Засыпая, я вижу ее хвостик, свесившийся из потолочной щели. Иногда слышу, как она бегает, постукивая коготками по деревянным балкам…

- И ты так спокойно говоришь об этом?! – ужаснулась я. - Умиляешься?!

- Да, - спокойно ответила Подруга, и добавила злорадным тоном: - Так мне и надо. За мою прежнюю необузданную любовь к комфорту и всяческим удобствам…

 

*

 

Нас, как видно, не сочли здесь такими подвижниками, как Подруга, и постарались обеспечить максимальными удобствами. Мы расположились в двух смежных комнатах, где было все необходимое: большое зеркало, письменный стол, полки с книгами, две железные кровати. Были даже рыбки в аквариуме и многочисленные цветы в горшках.

На стене – приклеенный скотчем белый лист формата А-4 со словами из Евангелия: «Носите немощи друг друга и так исполните Закон Христов». Такие же листы мы видели в каждом закоулке большой монастырской ризницы, куда нас водил на экскурсию иеромонах Василий.

- Почему столь явное предпочтение именно этим словам? – спросила я его.

- Оттого, - ответил он, - что коллектив в ризнице большой, сложностей возникает много, а терпения не хватает. Вот я и развесил повсюду эти листы. Глянут, да вспомнят, что Господь дал нам лишь одно условие для спасения – терпеть немощи и тяготы друг друга. Больше ничего! Терпи ближнего таким, каков он есть, и – спасешься. Только одним этим! Казалось бы, как просто, но ведь – не делаем…

- Не знаю, батюшка, как другие, - вступила в разговор Подруга, - но мне трудно не только терпеть, но даже общаться с кем-либо. В монастырь едут ведь не для общения, а для уединения. Хочу уйти от всех, сесть где-нибудь в уголке, никого не видеть и не слышать…

- Нет, - тихо, но твердо возразил отец Василий. – Уединяться нельзя. Одиночество не спасет от проблем. Надо потерпеть себя. Просто потерпеть.

В маленькое окошко ризницы был виден Владимирский храм и узкая асфальтированная тропинка, ведущая к нему. Вечерело. Мы собрались на всенощную.

- Завтра – память преподобного Амвросия, - сказал отец Василий. – Приходите на позднюю обедню.

- А можно на раннюю? – спросила я, горя нетерпением побывать именно на ранней монастырской службе («настоящей»).

- Нет, - улыбнулся отец Василий, - лучше к поздней приходите.

Он ушел, оставив нам к ужину множество вкусностей: красную рыбу, печенье, виноград.

- И все-таки мы пойдем к ранней службе, - сказала я, проводив нашего гостеприимного иеромонаха. – Чего ж упускать такую возможность? Ради этих служб и в монастырь-то едут…

- Не уверена, что вы пойдете на раннюю, - задумчиво глядя на меня, возразила Подруга. – Будет так, как сказал отец Василий. Здесь всё делается только по благословению.

…Так и получилось. На следующий день мы очень долго спали и опоздали даже к поздней обедне. Ее мы простояли на улице, так как в храм нельзя было войти из-за обилия гостей, приехавших на оптинские торжества со всех концов России.

В этот день, 23 октября, здесь всегда такое столпотворение. Во дворе теснятся автобусы, автомобили, грузовой транспорт. По узким дорожкам движутся потоки людей. Книжная лавка не вмещает всех желающих. Гостиницы переполнены. Приезжие останавливаются на ночлег в поселке, расположенном за монастырской оградой и насчитывающем не более ста дворов. Кормятся только благодаря постояльцам.

Но все-таки значительная часть приезжих размещается в гостинице, по 40-60 человек в одной огромной комнате. Вся она заставлена двухъярусными кроватями. Разговаривать не принято – каждый сам по себе, думает о своем, читает молитвенное правило, готовится к исповеди и причастию. Если нужно что-то спросить, пишут друг другу записки. Утром и вечером полагается бесплатная еда: суп, овощи, хлеб, компот или чай из трав.

Кстати, существует Оптина на полном самообеспечении. Монастырю принадлежат 600 гектаров земли, на которой выращивают все, что можно. «Мы не производим только чай и сахар, всё остальное – свое», - рассказывал нам возглавляющий подсобное хозяйство игумен Николай.

Прямо за монастырскими стенами – большой фруктовый сад. Есть пруд, где водится рыба. Мёд берут с собственной пасеки. Молоко, масло, творог – от собственных коров, один вид которых поражает воображение. А лошади, на которых в Оптине осуществляют транспортные перевозки, выглядят такими великанами, что трудно поверить в их обычное, земное происхождение.

Вообще говорят, будто все, что попадает в Оптину, каким-то непостижимым образом растет, ширится, умножается, прибавляет в весе, укрепляется и начинает давать невиданные урожаи, приплоды и надои.

Ежедневно монастырь кормит около 1000 человек. Плюс – благотворительность для всех окрестных городов и деревень: продукты, деньги, одежда, книги, ночлег, бесплатные гробы и отпевания для неимущих, беседа в любое время дня и ночи – кто что попросит, кто в чем нуждается. И никаких жалоб на «смутные времена», «кризис власти» и «падение экономики».

Удивительно!

 

*

 

Итак, 23 октября – день памяти Амвросия Оптинского.

После поздней литургии во Введенском храме – крестный ход под звон колоколов. От этого праздничного звона метались вверху, над головами идущих, чернокрылые оптинские послушницы-галки, которым явно нравилось это человеческое многолюдье.

А потом мы с Подругой пошли прогуляться вдоль монастырских полей до речки Жиздры. Дорога была пустынная, мы шли медленным шагом и я слушала неспешный рассказ:

- Сюда я бегала летом плакать. Ты не смотри, что этот берег такой невзрачный – в теплое время года здесь так хорошо! Все цветет пышным цветом, деревья склоняются под тяжестью зеленых крон, трава по пояс… А звезды какие над рекой! А небо! Особенно в грозу – я однажды попала…

Мы остановились на обрывистом берегу. Внизу, у наших ног, медленно, едва заметно двигалась темно-серая река. Было холодно, дул пронизывающий ветер, по воде шла осенняя рябь.

Когда-то по Жиздре ходил паром, на котором в монастырь приплывали паломники. Однажды на этот паром попросился мужик-крестьянин с гармошкой в руках. Седовласый монах, управлявший паромом, отказал ему. Кто-то из паломников выразительно посмотрел на старого оптинского насельника.

- Не могу, родненький, не могу, - стал оправдываться тот. – Не могу взять. Нетрезв он, да вдобавок с гармонией в руках. Пусть выспится, да «струмент» этот свой поганый на хватере в городе оставит. Вот тогда – милости просим в нашу обитель!

«И правда: оставь там, на том берегу, все то, что угнетало тебя, что не давало тебе возможности отдаться всей душой Тому, Кто вечно пребывает здесь…»

Рассказ этот принадлежит перу Владимира Быкова, знаменитого спирита начала 19 века, который, благодаря одной счастливой встрече, побывал в Оптине, отрекся от всех своих прошлых занятий и написал книгу «Тихие приюты» - по его словам, в помощь таким же заблудшим душам, как и он сам. Когда-то этот известный теософ и оккультист, именитый профессор, читавший лекции в университетах Москвы и Санкт-Петербурга, оставил свою «гармонию» в городской «хватере» и ступил на другой берег Жиздры. И с той минуты вся его жизнь переменилась, ибо коснулась его благодатная оптинская тишина. «Её нет в нашей жизни, - сокрушается Быков на страницах своего дневника. – Люди умышленно вычеркнули из личного бытия это небесное благо… Потому ли бегут тишины, что в ней заложены здоровые элементы самого критического отношения к жизни? Не знаю. Но от тишины бегут. А ведь самые великие мысли, самые великие изобретения, лучшие произведения литературы, живописи, искусства рождались в колыбели тишины и вырастали под ее покровом…»

Мы с Подругой тоже стояли некоторое время в тишине и молчании. Потом она вдруг сказала:

- Это спокойствие обманчиво. В оптинских лесах обитают наркоманы и сатанисты, и прогуливаться здесь отнюдь не безопасно. Во всяком случае, это не благословляется. Наше с тобой путешествие, будь у него свидетели, вряд ли было бы одобрено!

После этих слов тишина показалась мне не столь благодатной, а, скорее, зловещей.

- Монастырь стоит в поселке Оптино, - продолжала Подруга, - где никто не работает. Все кормятся здесь. Процветает пьянство, упадок во всем. В Козельске – то же самое: нищета, разруха, безработица. Да и где там работать? Ничего нет, никаких учреждений. Школа, правда, есть, да воинская часть стоит. Впрочем, и она тоже в упадке…

Мы двигались обратно к монастырю. В сестринской трапезной ударили к обеду.

- Как раз вовремя! – обрадовалась Подруга. – Здесь не принято опаздывать. Дисциплина…

Мы поднялись по ступенькам. В небольшом коридорчике прямо у входных дверей толклись коты. Они лениво переходили от одной миски к другой, обнюхивая положенную для них кашу.

- Видишь, какие они холеные, - обратилась ко мне Подруга. – Монах, который служит здесь, на подсобке, говорит, что у котов тоже есть послушание – кушать кашу, и они это послушание хорошо выполняют…

Как бы в подтверждение этих слов пушистый рыжий кот мурлыкнул и стал тереться о наши ноги. Его круглая ушастая голова по объему приближалась к телячьей. Да и весь рыжий красавец был типичным представителем здешней фауны, отличаясь все теми же невероятными – оптинскими – габаритами.

- А ты знаешь, - напомнила мне Подруга известный факт, - что у преподобного Амвросия Оптинского тоже был кот, и он его холил и любил. И вообще считал, что домашние животные помогают людям спасаться. Однажды его спросили, где, по его мнению, находится одна недавно умершая женщина? Попала ли она в рай? Сомнения вызывало то обстоятельство, что эта женщина ничего особо хорошего ни для кого не сделала за свою жизнь, только котов бездомных кормила да привечала.

- Она – в раю, - ответил, улыбаясь, старец Амвросий. – Ей туда кошки проложили дорожку…

 

*

 

Наутро мы отправились в скит. Дорога туда пролегала сквозь лесную чащу – да и не дорога в полном смысле слова, а, скорее, тропа, протоптанная тысячами ног. Темные сосны молчаливо высились по обочинам этой вековой тропы, как бы расступаясь перед идущими и смыкаясь позади них. Настоящий дремучий лес – как в сказке.

Здесь, в трех верстах от Оптинского монастыря, остановился как-то, гуляя по окрестностям, назначенный на Калужскую кафедру митрополит Филарет (Амфитеатров). Среди сосен и елей была видна тропинка, ведущая к уединенной келье почившего недавно схимонаха Иоанникия. В небольшом отдалении стояло два-три заброшенных улья. Владыка долго стоял в задумчивости: безмолвие этого благодатного места много сказало его душе. Сам он, даже если бы и желал, не мог поселиться здесь – его служение было иным. Но мысль устроить возле заброшенной схимнической кельи уединенное место по образу древних пустынников не оставила его. В 1821 году начались работы по устроению скита, а еще спустя несколько лет здесь уже была довольно многочисленная монашеская братия. К ним, этим молитвенникам и пустынникам, и потянулась вскоре вся Россия.

…Идем теперь и мы.

 

*

 

А первым из преподобных старцев Оптинского скита был иеромонах Лев (Наголкин), прибывший в монастырь в 1829 году. Он обладал многими дарованиями, в том числе – и даром исцелений. Келейник как-то спросил у него, как ему удалось приобрести этот дар? Старец ответил: «Живи проще, Бог и тебя не оставит».

Ученик преподобного Льва иеромонах Макарий (Иванов), тоже насельник скита, совершив утреннее правило, до позднего вечера принимал паломников. «Изумительно было спокойствие старца в эти минуты, - вспоминал один инок. – С одинаковым терпением выслушивал он нелепое суеверие и безумное вольнодумство, бессмысленную жалобу крестьянки и замысловатую пытливость эмансипированной барышни, бесхитростный рассказ простолюдина и хитросплетенную фразу. Ничто не могло возмутить его христианского терпения, его полного духовного спокойствия».

Иеромонах Макарий никогда не отличался здоровьем, пил капли от одышки, прописанные врачом, но при этом всегда был легким на подъем. Если кто с ним ехал – должен был поспешать. Похвалу себе старец называл клеветой. Умилял слушателей своим пением. Обладал даром рассуждения и предвидения. Занимался большой издательской деятельностью. После смерти отца Макария, последовавшей в 1860 году, старцем стал его келейник и помощник иеромонах Амвросий (Гренков). Более тридцати лет прожил он в хибарке у скитских ворот, и все эти годы принимал ежедневно множество людей.

- Батюшка, вас ждут, - говорил ему келейник.

- Кто?

- Московские, вяземские, тульские, орловские и прочие народы…

Все эти народы любили и почитали старца еще и за то, что он всегда весело разговаривал с ними. «Как жить?» - бывало спросят его. «Жить – не тужить, - отвечал преподобный Амвросий, - никого не осуждать, никому не досаждать, и всем – мое почтение». Или: «Отчего человек плох? От того, что забывает, что над ним – Бог». О своих посетителях говорил: «Один толкует, что у него слабы ноги, другой – что у него скорби многи, а третий – что живет в тревоге…» Таковых он шутливо-приветливо наставлял: «Терпел Елисей, терпел Моисей, терпел Илия, так потерплю же и я». Ищущих смысла жизни поучал: «Нужно жить нелицемерно и вести себя примерно, тогда наше дело будет верно, а иначе выйдет скверно». О лености и унынии говорил так: «Скука – унынию внука, а лени – дочь. Чтобы отогнать ее прочь, в деле потрудись, в молитве не ленись. Тогда и скука пройдет, и усердие придет. А если к сему терпения и смирения прибавишь, то от многих зол себя избавишь».

О том, что Бог прежде всего смотрит на внутреннее настроение души человека, старец напомнил кому-то из пришедших такими словами: «Пришел к игумену Антонию один больной ногами и говорит: «Батюшка, у меня ноги болят – не могу класть поклоны, и это меня смущает». Отец Антоний ответил ему: «Да уж в Писании сказано: «Сыне, даждь Ми сердце, а не ноги!»

«Мы должны, - говорил еще старец, - жить на земле так, как колесо вертится: чуть только одной точкой касается земли, а остальными непременно стремится вверх».

Передавал старец Амвросий и один назидательный рассказ: «Сидел бес в образе человека и болтал ногами. Видевший это спросил его: что же ты ничего не делаешь? Бес отвечал: да мне, дескать, ничего не остается делать, как только ногами болтать – люди всё делают лучше меня».

«Креста для человека (то есть, страданий душевных и телесных) Бог не творит, - говорил старец. – И как ни тяжек бывает у иного крест, а все же древо, из которого он сделан, всегда вырастает на почве его сердца».

Один монах жаловался преподобному, что во время молитвы множество бывает разнообразных помыслов. Старец на это сказал: «Ехал мужик по базару, вокруг него толпа народу, говор, шум, а он всё на свою лошадку: но-но! но-но! – так помаленьку, помаленьку и проехал весь базар. Так и ты, что бы ни говорили помыслы, всё свое дело делай – молись!»

Чтобы люди не оставались в беспечности и не возлагали всю свою надежду на постороннюю молитвенную помощь, преподобный говорил: «И сам проси! Вспомни – двенадцать апостолов просили Спасителя за жену-хананеянку, но он не услышал их, а сама стала просить – упросила».

«Батюшка! – спрашивали некоторые, - отчего это мира нет в душе?» Старец отвечал на это словами из псалтыри: «Мир мног любящим закон Твой».

Иногда люди, недавно пришедшие к вере, жаловались на окружающий их мир и просили благословения пожить в уединении. Преподобный возражал: «Когда Лот жил в Содоме, был свят, а когда вышел в уединение, пал».

Еще говорил: «По внешнему о других не суди. Разбойник тридцать лет разбойничал, и, покаявшись, вошел в рай. А Иуда находился всегда при Господе, и под конец предал Его».

Однажды кто-то из толпы сказал: «Батюшка! Вы кого не смирите? И кто не покорится вам?» Старец в ответ на это рассказал следующее: «Раз тоже покойный Государь Николай Павлович шел по улице Петербурга. Встретив военного писаря, он спросил: «Ты откуда?» - «Из депа, Ваше Императорское Величество», - ответил он. – «Слово «депо» - иностранное, оно не склоняется», - заметил Государь. А тот в ответ: «Пред Вашим Величеством всё склоняется».

Одного из своих подопечных старец поучал в письмах, что добродетель от места жительства или работы не зависит: «Ева и в раю нарушила заповедь Божию».

Другому писал, что слишком рано тот стал практиковать научение Евангельским истинам людей новоначальных, оттого и сам страдает: «Не забывай, что в псалмах сказано: «да рекут избавленные Господом». А мы еще и не начинали духовного дела как следует, а толковать обо всем дерзаем… Мудрые и опытно-духовные изрекли, что рассуждение – выше всего, но благоразумное молчание – лучше всего; а смирение – прочнее всего; послушание же – такая добродетель, без которой никто не узрит Господа».

Еще одному адресату, жалующемуся на постоянно преследующие его недоумения и недоразумения, старец отвечал: «Я ежедневно толкую с людьми разного пола, звания и состояния, и не помню, чтобы я кого-либо видел без недоумения и недоразумения, потому что всех враг искушает, и не хочет никого оставить в покое…Святой Иоанн Лествичник говорит, что враг общежительным монахам восхваляет уединенное жительство, а уединенно живущим хвалит общежитие, и таким образом путает тех и других».

О здоровье и болезни рассуждал с мягким юмором: «От бывших жаров мы сделались аки рыбы безгласныя… Чувствовал я себя нехорошо. А на днях вдруг показалась у нас неожиданно холодноватая погода, и опять чувствую себя нехорошо. Здоровому всё здорово, а больному ни то, ни другое нехорошо… Вот ты пишешь, что Н. и Е. лечатся кумысом. Сердечно желаю, чтобы это им помогло. Но скажу, что когда дело пойдет вниз, не помогает и кумыс…»

На вопрос о том, зачем строится в монастыре слишком высокий и роскошный храм, преподобный Амвросий отвечает: «Помысл тебя смущает: зачем? Но ведь теперь время такое, что настоятелям не позволяют делать древние шалаши. Посмотри на самое себя. Ты же не одеваешься и не живешь, как древние, а делаешь себе снисхождение по требованию новых своих привычек…»

«О себе пишешь, - можно прочитать в одном письме, - что внезапная смерть старушки сильно потрясла тебя… Что делать? Должно быть, от скорбей никуда не уйдешь, не уедешь. Покойный наш старец Антоний говаривал: «Тогда будет нам покой, когда пропоют над нами «со святыми упокой».

И далее: «Мы живем-то в юдоли плача; поэтому и приходится проводить время иногда скача, а иногда плача… Будем утешать себя мыслью, что всё промчится, всё промелькнет, и настанет вечность постоянная, неизменяемая, блаженная, светлая!»

Матери, заботящейся о правильном образовании малолетней дочери, старец дает такой совет: «Пусть не верит всякому вздору без разбора: что можно родиться из пыли, и что люди прежде обезьянами были. А вот это правда, что многие люди стали обезьянам подражать, и до степени обезьян себя унижать…»

Кому-то из служащих чиновников, пекущемся о наведении порядка, адресованы следующие слова: «Рад, что после вашей докладной записки министру последовало некое одоление, хотя еще и не совершенное. Зло всегда забегает вперед, только не одолевает. Каин родился прежде Авеля и Исав прежде Иакова. Но старшие не только не имели успеха, а и погибали…»

 

*

 

Вот и келья старца Амвросия. Обстановка – самая нехитрая: топчан у стены, письменный стол, полка с книгами, аналой. Горит лампада в иконном углу. Всё так, будто хозяин вышел куда-то ненадолго. Может быть, на службу в Предтеченский храм. Или – в палисадник, где, как и раньше, благоухает летом море цветов. (Это о них писал Апухтин, в детстве побывавший в Оптине: «Меж кельями разбросан сад, где множество цветов и редкие растенья; цветами монастырь наш славится давно…») А, может быть, пошел постоять в задумчивости у скитского озерца с неподвижным зеркалом воды. Сейчас вернется и станет принимать паломников, столпившихся у крылечка…

А крылечко совсем маленькое, в три ступеньки. Но каких людей помнит! Именно здесь, у этих трех ступенек, стоял летом 1878 года плачущий Достоевский, только что потерявший своего горячо любимого трехлетнего сына. Маленький Алеша скончался от припадка эпилепсии – болезни, переданной ему по наследству. Это особенно угнетало убитого горем отца. «Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловича и отвлечь его от грустных дум, - вспоминала позже Анна Григорьевна Достоевская, - я упросила Владимира Соловьева, посещавшего нас в дни нашей скорби, уговорить мужа поехать с ним в Оптину пустынь…»

Ее посещение было давнишнею мечтою Достоевского, и вот, в связи со скорбными обстоятельствами, он, наконец, осуществил желаемое.

«С тогдашним знаменитым старцем Амвросием Федор Михайлович виделся три раза, - пишет Анна Григорьевна, - и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда он рассказал старцу о постигшем его несчастье и моем бурно проявившемся горе, то старец спросил его: верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе «Братья Карамазовы» старец Зосима сказал опечаленной матери…»

А слова эти были буквально следующие:

- Древняя Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться, потому что их нет. И таковой вам, матерям, предел на земле положен. И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь. Только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой – есть единый от ангелов Божиих, оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает. И надолго еще тебе сего великого материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будет горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего.

 

*

 

Упомянутый выше профессор Владимир Быков, посещавший Оптину в 1912 году, свидетельствовал в своих записках, что не единожды на его глазах здесь совершался великий процесс обновления тех душ, которые навсегда оставили свое прежнее «я» и ушли отсюда совершенно другими людьми.

«У стен этой обители, - писал он, - мне стал понятен великий евангельский факт возрождения Закхея. Только здесь я понял, какую огромную роль в человеческой жизни играют подвижники и святые. Их великие уюты, хижины и обители неоценимы тем, что ослепляют нас таким лучистым светом, на фоне которого проектируются сразу все наши отрицательные стороны, все наши недостатки, весь позор и вся неприглядность наших внутренних привязанностей.

Однажды среди таких «ослепленных» оказалась и сотрудница Наркомпроса Надежда Павлович. Та самая, о которой поэт Александр Блок написал в своем дневнике от 12 августа 1920 года: «Вечером – Над. Ал. Павлович, милая и с хорошими стихами».

 

А стихи были таковы:

 

У сада есть яблони,

У женщины есть дети,

А у меня только песни,

И мне больно.

 

Блок ответил ей тоже четверостишием:

 

Яблони сада вырыты,

Дети у женщины взяты,

Песню не взять, не вырвать,

Сладостна боль её.

 

Они стали бывать вместе на поэтических вечерах, а также – в Казанском соборе на службах. «Мы стали близки, - писала впоследствии Надежда Александровна, - но только духовно. Не поцеловались ни разу, а близость такая, что звук, определяющий ритм стиха, звук нечеловеческий, мы слышим один…»

Когда 7 августа 1921 года Блок отошел в мир иной, она едва не потеряла себя.

 

Несется земля большими кругами,

И гроб твой несется, и я у гроба,

И белое небо нависло над нами…

Мы мчимся, мы мчимся… Мы мертвые оба…

 

Все это не нам, и не нашей встрече,

Не нашему счастью и ветки, и вести,

Но мертвые руки легли мне на плечи,

И в черном гробу мы навеки вместе.

 

Такие стихи она писала тогда.

И вот в июне 1922 Надежда Павлович – в Оптине.

 

Золотые ворота на белом снегу,

Отдаленные звоны на том берегу,

И от тоненькой темной церковной свечи

Прямо в сердце упали лучи…

 

Это – первое, что увидела и почувствовала «дерзкая, с папироской в зубах, 27-летняя столичная журналистка с истерзанной душой и скептическим отношением к жизни».

Уже потом была встреча со старцем, перевернувшая всю ее жизнь. Оставшиеся полвека, отмеренные ей судьбой, Надежда Павлович провела в заботах об Оптине. Сначала ей удалось спасти уникальную монастырскую библиотеку, затем в трудные для Церкви времена взять обитель под государственную охрану, а в 1974 году по приказу министра культуры СССР Фурцевой начать ее реставрацию.

Умерла Надежда Александровна в 1980 году, в возрасте 85 лет, оставив после себя множество книг и публикаций об Оптине, старце Нектарии и встречах с теми, кто к нему приезжал.

 

*

 

В келье старца Амвросия взгляд задерживается на старинном двухтумбовом письменном столе с выдвижными ящиками, за которым (можно предположить) сиживал кто-то из скитских старцев. Быть может, за этим столом корректировал тексты будущих книг или набрасывал свои письма преподобный Макарий (Иванов), издатель и просветитель, духовник пишущей интеллигенции, благословлявший труды Алексея Толстого, Ивана Хомякова, Николая Гоголя, Алексея Муравьева.

А, может быть, здесь составлял каталог монастырской библиотеки преподобный Моисей (Путилов) или просматривал святоотеческие книги его брат, подвижник и молитвенник преподобный Антоний (Путилов).

А еще мог за этим столом работать над своими «Келейными записками» преподобный Варсонофий (Плеханков). Или – делать ежевечерние пометки в «Дневнике» последний духовник Оптиной пустыни преподобный Никон (Беляев)…

Их книги, письма, проповеди, наставления и поучения сегодня изданы – бери, читай и следуй.

«Для современного рационалистического своеволия старчество есть удесятеренная нелепость, - писал в своем дневнике доктор философских наук, археолог, историк Сергей Дурылин. – Оно, как и христианство, всё основано на благодати, а не на законе. «Хочу жениться, батюшка». – «Нет, тебе это не полезно». И не женится. – «Хочу в монастырь». – «Нет, иди в мир». И идет. – «Не хочу мира, хочу монастыря». – «Нет, пиши роман». И пишет. (Случай с Константином Леонтьевым). Вот что такое старчество. Но безысходное эмпирическое и метафизическое одиночество человеческой личности падает, как прах, при этом. Про современного человека Тютчев точно выразился: «На самого себя покинут он…» На свою собственную ограниченность, внешнюю и внутреннюю исчерпаемость, на свое слабосилие и малодушие. И – гибнет его воля, беззащитен он со своей защитой, не обдумала всего и всецело его мысль. В чем искать опоры? Природа равнодушна и холодна. Наука – это лишь разъятая на части, препарированная природа, она еще равнодушнее, ибо даже не жива. Искусство – но оно беспомощно, как сам человек, его высший объект и субъект. Философия возвращает меня ко мне же, ибо, учит она, все, как мое представление, оказывается исшедшим из меня же… Безграничное отчаяние овладевает человеком, ибо воистину

 

на самого себя покинут он,

упразднен ум, и мысль осиротела,

в душе своей, как в бездне, погружен,

и нет извне опоры, ни предела…

 

…В скиту очень тихо – то птицу слышно, то шум ветра, летом – жужжание пчел в богатых цветниках. Изредка – тихий разговор монахов или приезжих, вход которым на территорию скита разрешен до пяти часов. Вечером ворота запираются, и внутри ограды остаются только насельники. Разойдутся они по своим кельям, а в два часа ночи соберутся на службу в Иоанно-Предтеченской церкви. Глухо и монотонно зазвучит голос чтеца, станет размеренно звякать цепями кадило в руках у священника, закурится ладан, запоет братский хор. А за скитской оградой будут шуметь сосны. И Небо приблизится к земле – не в переносном смысле, а самым, что ни на есть, видимым образом. То, что оно расположено здесь ниже, чем где-либо, утверждают все, кому довелось провести в скиту хотя бы одну ночь.

 

*

 

Обойдя скит, можно выйти на дорогу, ведущую к лесному роднику. Чтобы добраться до него, нужно углубиться в самую чащу. Все встречные приветствуют идущего с нами иеромонаха Василия легким наклоном головы.

- Когда-то по этой тропе ходили оптинские старцы, - мечтательно говорю я, пытаясь представить скрип опавшей хвои и сухих еловых шишек под их ногами.

- Нет, старцы здесь не ходили, - вносит уточнение отец Василий. – В их времена этой тропы не было. Впрочем, даже если бы она и была, вряд ли преподобные старцы стали бы ходить по ней. Они вообще редко выходили за пределы скита. Старец Нектарий Оптинский, живя после закрытия монастыря у своих духовных детей, говорил, глядя на сельскую проезжую дорогу: «Я пятьдесят лет этого не видел…» Монахи сознательно уходят от суеты, движения – это рассеивает, мешает молитве. Конечно, такая жизнь очень трудна, потому и не идут сегодня в монастырь. Здесь ведь нет принятых в мире условий для проживания.

- Но раньше монахи прекрасно обходились без всяких особых условий, - возразила я.

- То – раньше, - мягко, без нажима произнес отец Василий. – Сейчас братия не та – утрачена традиция монашества, старчества…

Неспешно беседуя, мы не заметили, как подошли к роднику. Он был окружен бревенчатыми стенами, напоминая обыкновенный колодец. Вода на дне этого колодца пробивалась прямо из песка, и в ее хрустальных струях, размывающих дно, резвился лягушонок. Вокруг стеной стоял темный лес. Под деревьями в великом множестве были рассыпаны шляпки прикрытых листьями грибов. То тут, то там гроздьями свисали между ветвей серебряные нити паутины. Где-то вверху постукивали по стволам своими стальными клювами большие лесные птицы. Поистине, взору представала сказочная картина, уже воспетая когда-то восторженным стихотворцем: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…»

И впрямь дух особый. Не только от того, что «бесчисленная оптинская сосна сильно благоухает», но и от того, что здешние дремучие леса, тихие реки, зеркальные озера, свинцовое небо и звезды величиной с куриное яйцо почти в неизменном виде донесли до нас то, что русский человек всегда называл Отечеством. Здесь – наша «историческая земля», на которой мы – «свои».

«На всяком месте моего странствия мне нужно быть в Оптиной пустыни» - писал Гоголь своему духовнику.

…Вот и нам теперь понадобилось то же самое.

 

*

 

«Словосочетание Оптина пустынь – это уже молитва». Так говорил все тот же Гоголь.

Что тянуло его сюда? Чем нас всех привлекает эта «таинственная земля», как назвал христианство один мой знакомый художник?

- Меня все чаще заносит на эту землю, - делился он со мной. – Еще совсем недавно я рисовал портреты первых секретарей райкомов и чабанов, а сегодня… Вот, посмотри…

Он показал мне картину. Священник, уронив руки на колени, сидит у печи, в которой, судя по всему, горят брошенные туда книги. Почему он решил их сжечь? Боялся обыска? Не хотел, чтобы духовная литература оказалась в руках воинствующих атеистов?

- Самое интересное, - сказал мне тогда Художник, - что картину эту я написал в конце 50-х. Я только-только закончил репинский институт и приехал домой к матери. Она меня и познакомила с отцом Иоасафом, который тридцать лет провел на Соловках. Этот портрет не был ни на одной выставке – тогда такие вещи не принимались. Но он был, в каком-то смысле, началом. А теперь, на закате жизни, я пишу серию работ на библейские сюжеты и хочу посвятить ее своей матери… Итак, как видишь, начало и конец – мои, а середина – от лукавого…

Он помолчал.

Потом продолжил:

- Мать говорила мне когда-то: никуда не денешься, все равно придешь к этому. Вот, наверное, и пришел… После шторма ведь наступает штиль. Вечером – ил, щепки, камни, а утром глядь – вода опять прозрачная. Так и моя жизнь: время многое намутило, периодически поднимая мусор со дна души, а наступило утро, и всё увиделось в другом свете…

Я поняла, что он хотел сказать: глубина раскрывается постепенно.

Моя Подруга, похоронившая дочь, прожила в Оптине четыре года. Изредка она присылала мне письма. По этим письмам я заново знакомилась с ней.

«Читаю классику, святоотеческую литературу. Иногда выхожу из дому, чтобы прогуляться по лесу, полюбоваться истинно русскими пейзажами, и особенно – небом. Оно здесь суровое: низкое, почти все время затянуто серо-черными тучами. Созвучное моему внутреннему состоянию. Частенько я наблюдаю за природой из окон: из восточного гляжу на сосновый бор, из западного – на березовую рощу. Недавно упал первый снег, на почве заморозки. Слышны завывание и свист ветра. Живу вне времени. Иногда ловлю себя на мысли: а не тяготит ли меня это бездействие? Стала искать ответ, но так как обратиться за поддержкой не к кому, то обратилась к книгам. И вот, представляешь, почти сразу же, на первой открытой странице, читаю: «Пока мы не научимся стоять на месте, мы не сумеем идти вперед. Бог учит нас отдыхать на пути. Но мы, конечно же, предпочли бы любую деятельность такому вынужденному отдыху. Мы рвемся вперед, нас тянет на живое поприще, на широкое поле, нам претит то бесцветное прозябание, каким нам представляется наша скромная жизнь…» Прочла и подумала: вот тебе и утешение».

«Говорят: непрестанно молись, всегда радуйся, о всем благодари Бога. Но ведь я не могу постоянно радоваться, да и не хочу этого! Снова стала искать ответ в книгах. Читаю о двух монахах, которые, совершив смертные грехи, покаялись и были заперты в своих кельях на год – для исправления. Когда они вышли, вид их удивил всех. Один был бледен, худ и пребывал в унынии, другой – весел, упитан и торжествовал. «Я все время думал о том, какой грех совершил, - сказал первый, - и представлял адские мучения, которые могли бы последовать для меня после смерти». – «А я, - рассказал другой, - прославлял Бога, вернувшего меня на путь спасения, и веселился». Разные пути, отличные друг от друга характеры людей. Я поняла: надо быть собой и идти своей, только своей дорогой…»

«Сегодня мне не спалось. Поднялась с постели и тихо, чтобы не разбудить спящую на соседней кровати сестру, вышла на балкончик с восточной стороны корпуса. Ночь удивительно тиха и светла. Подняла глаза к небу и от восхищения замерла. Господи, какая красота совершенная! Темно-синий, почти черный бархатный купол густо усыпан сверкающими, как бриллианты, звездами. Они все – и великие, и совсем точечные – красовались на ночном небе от самого горизонта. И старые липы вокруг пруда были увешаны светящимися гирляндами. И вдруг одна из самых крупных звезд сорвалась и стремительно покатилась вниз, оставляя след в виде яркого шлейфа, который, впрочем, быстро растворился. Через время еще одна звезда повторила путь предыдущей, и еще, и еще… Не могла оторвать глаз и все ждала и ждала завораживающего зрелища, но звезды падать перестали. Скоро стало зябко и я ушла в комнату, унося с собой воспоминание о звездопаде. Подумалось: а ведь я раньше не замечала неба! Вообще, как такового. На четвертом десятке увидела впервые…»

«В конце лета бывают особые тихие дни, когда солнце, как бы прощаясь, своими лучами не только освещает, но и золотит воздух, придавая всему окружающему резкие очертания и усиливая яркость красок. Удивительным ковром расстилаются цветочные клумбы. Особенно хороши здесь астры. На фоне неподвижной, калейдоскопически-пестрой картины вдруг заметно колышется чашечка одного из цветков. С интересом подошла и взглянула. Словно восковые темно-зеленые тонкие листочки и ярко-розовые, такие же восковые, лепестки. Забравшись внутрь, подняв облачко пыльцы, пчела собирает нектар. Некоторое время я наблюдала за ней, присев на корточки, чтобы лучше видеть. И вдруг пришла мысль: вот так же неутомимо жила моя талантливая во всем, за что бы ни взялась, девочка, собирая по крупинкам знания о добре и зле…»

«С некоторых пор стали необходимы для меня лесные уединенные прогулки. Во время одной из них я однажды обнаружила самое настоящее, классическое болото. Оно было сокрыто от посторонних глаз в глубине леса, и я стала ходить туда иногда посидеть в тишине. В один из знойных летних дней отправилась я к моему болоту. Спустилась с крутого берега пониже и села почти у самой воды. Закрыла глаза и слушала, как со дна поднимаются пузыри воздуха и булькают на поверхности. Вдруг позади раздался легкий шорох сухих листьев, посыпались сверху мелкие камешки и прошлогодние хвойные иголки. Слева от меня, на расстоянии сантиметров тридцати, плюхнулся небольшой уж. Замер и удивленно смотрит, не мигая. Я не испугалась, только рукой махнула, и он юркнул под корягу. Через некоторое время все, с точностью до деталей, повторилось, только теперь змея была взрослая, крупная. На нее я тоже замахнулась, и она уползла под ту же корягу. В этом году ужей и гадюк в лесу – видимо-невидимо. И меня осенило: возможно, я сижу на змеиной тропе, и в любую минуту можно ожидать нового гостя. Это заставило меня встать и уйти. По бревенчатому мостику перебралась через ручеек, соединяющий болото с озером, и оказалась в молодом осиннике. Теперь я знаю, почему говорят: «Трясется, как осиновый листочек». Стоит подуть легкому ветерку, от которого листья на других деревьях не шелохнутся, на осине они мелко-мелко затрепещут… дальше тропинка вела сквозь поросли пушистых елочек. Настоящий «детский сад» елочный: деревца размером с мою ладонь и до полутора метров высоты. Не спеша шла я, окунувшись в тишину и прохладу хвойного леса. Неожиданно моего слуха коснулась грустная нежная мелодия. Остановившись, я прислушалась: кто-то, скрытый густым ельником, виртуозно играл на свирели. Дивная музыка проникала в мою исстрадавшуюся душу, и я не смогла удержать душивших меня слез… Утешения бессильны, когда моя память возвращает меня в те безвозвратно минувшие счастливые дни, когда я была «мамушкой» (так называла меня дочь). Тогда погружаюсь в такую бездну скорби и молюсь Богу – Единственному, кто силен меня спасти… Я медленно шла, слезы лились и лились беззвучно, а в чаще леса долго еще слышалась печальная мелодия одинокой свирели».

«А у нас – весна в зените. Тюльпаны отцветают. Вечерами воздух напоен ароматом сирени. Однажды я видела грозу: сверху всё черно, и в этой черноте лишь церковные купола золотом горят. А вода в Жиздре – как бутылочное стекло, вмиг потемнела, зябью покрылась. И кругом – березы, сосны – как в сказке. Я и не знала, что еще бывает такое. Сейчас сады цветут – медленно, постепенно. Здесь всё постепенное, нет суеты, демонстративности, нет нашей кавказской яркости, шумности. Всюду – покой. У нас реки бурные, а здесь – тихие, медленные, как стекло. Воздух такой густой, тягучий – надышаться невозможно. Я хожу и смотрю на эту красоту. Рядом, на ветках, птицы поют – никогда раньше не замечала. А что я вообще замечала? Как жила? Ничего дочери дать не смогла, кроме материального – крова, еды, одежды. А она мне после своего ухода сколько всего открыла! Она ведь всегда хотела жить в таком сказочном месте, среди берез и сосен, на берегу тихой реки. Я ведь ее видела именно здесь! Через месяц после ее ухода мне сон приснился: будто я приехала в какое-то место, где все живут в черных бревенчатых избах, и в одной из них – дом моей дочери. И вскоре, подъезжая к Козельску, я вижу из окна поезда простые деревянные избы из обожженных черных бревен. Сразу вспомнился сон. А ведь я никогда раньше ничего подобного не видела, всю жизнь на Кавказе прожила – откуда мне было знать про эти избы?! Заплакала я тогда, глядя на них, и подумала: да, доченька моя – здесь…»

 

*

Провожала нас Оптина проливным дождем – он здесь, по обыкновению, затяжной, обильный, льющийся с небес, в буквальном смысле слова, непрекращающимся потоком.

За этой дождевой стеной постепенно скрылись из виду монастырские ворота со своим знаменитым символом – трубящим Ангелом. Маленькой фигуркой осталась стоять у этих ворот наша Подруга. Мы еще не знали тогда, что она пробудет здесь недолго, и вскоре уедет на постоянное место жительства во Владимирскую область, в женский монастырь, где примет иноческий постриг, а затем – мантию. После этого она будет уже не тем человеком, который сейчас машет нам рукой. Да и мы, наверное, в чем-то будем другими.

Когда Надежда Павлович, будучи известной журналисткой, писала не совсем религиозные, как ей казалось, вещи, она на всякий случай спрашивала у старца Нектария:

- Публиковать?

- Публикуй, - спокойно отвечал он. – Творчество надо брать в целом. У Мильтона есть вещи страшные, и, можно сказать, ужасные, а всё вместе выходит хорошо!

…Оптина, как мне показалось, помогает человеку взять «в целом» не только творчество, но и всю жизнь.

Главное – чтобы хорошо вышло.