Однажды наши с Ней встречи прервались на месяц, ибо я уехала в монастырь.

Случилось это не просто так – это я знаю теперь, когда научилась видеть ре т р о с п е к т и в у.

В этом монастыре находилась моя близкая подруга. История столь же проста, сколь трагична: тяжело заболев гриппом и получив осложнение на легкие, её тринадцатилетняя дочь умерла. Похоронив её, своего единственного и очень долгожданного ребенка, Подруга, будучи совершенно светским человеком, «ударилась в религию».

Вот, собственно, и всё.

«Моя девочка своей смертью всё мне показала, вытащила из тьмы неведения, - писала мне Подруга в одном из писем. – Она и привела меня сюда».

Теперь я могла добавить – и нас тоже.

Едва ступив на монастырскую территорию, мы через десять минут обнимались и целовались с Подругой, поразившей нас своим внешним видом. Она была в длинной, до пят, черной юбке самого простого покроя, в черной болоньевой куртке, по виду напоминающей детдомовскую подростковую одежду, и черном платке. Но более всего нас восхитили ее ботинки – черные, кирзовые, размером на добротную мужскую ногу. Вид был ошеломляющий, но имел одно, перекрывающее все недостатки, достоинство: в этой нелепой, с чужого плеча, одежде Подруга предстала перед нами настоящая, без единого признака фальши или притворства. Щеки ее были румяные и округлившиеся за время пребывания в монастыре, волосы гладко зачесаны назад, лицо забыло о косметике. В таком виде Подруга не должна была, согласно житейской логике, никому нравиться, но она нравилась нам! В отсутствии стремления кого-то обаять, она стала гораздо более обаятельной. Она стала просто самой собой. Как легко, должно быть, делается человеку, когда он перестает притворяться! Когда перестает выдавать себя за того, кем не является на самом деле. Когда говорит только то, что хочет сказать, а не то, чего требует этикет или обычай.

Нет необходимости уточнять, почему вид до предела опростившейся Подруги так поразил нас. Еще некоторое время назад это была «роковая» женщина – яркая, экстравагантная, выглядящая гораздо моложе своих лет. Она могла произвести неизгладимое впечатление в любом обществе, отчего не пользовалась любовью дорожащих своим семейным спокойствием жён. Жила Подруга вместе со своей дочерью в маленькой двухкомнатной квартирке, где всегда было очень чисто и уютно. Окружающие нередко принимали мать и дочь за двух сестер, или, скорее, подруг – уж очень мало внешнего сходства было между ними. Впрочем, как и внутреннего. Дочь обладала большими творческими задатками – рисовала, лепила из глины, писала стихи, много читала, а мать служила ей, чем могла: зарабатывала деньги, шила модную одежду, возила на курорты, изысканно кормила, оплачивала все удовольствия и прихоти. «Пасла, - так говорила Подруга. – Была ее кошельком на ножках». И ту, и другую вполне устраивало такое положение вещей. Более того – они почти никогда не ссорились и очень любили друг друга. Одним словом, жили счастливо и не замечали своего счастья, как не замечают воздуха, которым дышат.

И вот – случилось то, что случилось.

- Ты знаешь, - сказала мне Подруга, - здесь я поняла, что какими бы путями мы ни пытались идти к Истине, будь то философствование, научное познание, чтение, разговоры и так далее – все они неизбежно заканчиваются дверью, на которой написано: «Вера». Не так уж важно, каким именно путем мы подошли к этой двери, а важно то, что ее – не миновать…

Мы сидели в притворе храма на скамейке, придвинутой вплотную к батарее, и грелись в ожидании обеда. На улице пал туман, было холодно, морозно, шумел сильный ветер. А здесь, в теплой церковной тишине, ничто не мешало нашему разговору. На клиросе молодая монахиня из числа послушниц монотонно читала псалтырь. Поблескивали в полумраке огоньки лампад.

- Я ведь здесь живу и не знаю ни о чем, что происходит в мире, - продолжала Подруга. – Одной своей знакомой позвонила и сказала, что нахожусь в монастыре. «Но там ведь нет телевизора!» - в ужасе воскликнула она. А зачем мне телевизор? Какое значение он имеет для меня?

Подруга помолчала.

- Весь мир живет телевизорами, модой, политикой… И мы с дочерью так жили. Причем, всё зависело от меня. Одно мое слово могло изменить ход нашего бытия. Но я этого слова не сказала…

Со двора донесся звук колокола. Мы вышли. Навстречу нам громадными шагами неслось молодое, улыбающееся существо женского пола в съехавшей на затылок косынке и длинной синей юбке, из-под которой при ходьбе показывались носки стоптанных, наполовину изорванных кроссовок.

- А вот как раз и наша Алина, - обрадовалась Подруга. – Я тебя сейчас с ней познакомлю. Ей всего семнадцать лет, и за ней тут весь монастырь присматривает. Монахи с ней носятся, опекают, подкармливают. Она сама пришла сюда, спасаясь от пьющих и бьющих ее родителей…

Пока Подруга все это говорила, веселое краснощекое существо по имени Алина подгребло к нам на своих длинных, как у фламинго, ногах.

- Это и есть твоя подруга-писательница? – озорно кивнула она головой в мою сторону. А я тоже, между прочим, хочу быть писателем. Или, на худой конец, журналистом, как отец Ипатий, мой духовник. Но он почему-то меня не благословляет. Поедешь, говорит, в город, на медсестру учиться…

Она замолчала.

Пользуясь паузой, Подруга сказала, улыбаясь:

- У нас Алина тут всех монахов знает, всех старцев, со всеми, можно сказать, на короткой ноге!

- Это правда, - подтвердила Алина. – Хотите, к любому вас отведу? Да хоть к Антонию – это мой любимый старец. Вчера подхожу к нему и говорю: «Батюшка, у меня на лазерной указке села батарейка. Дайте денег на новую». «А сколько она стоит?» - спрашивает он. - «Откуда я знаю?» - отвечаю я. Он полез в подрясник и достал полтинник. «Хватит?» - спрашивает у меня. - «Конечно!» - обрадовалась я и схватила деньги. Мне теперь, кроме батарейки, еще и на мороженое хватит!

Чуть позже мы все вместе сидели в трапезной. Алина крутилась за столом, ко всем приставала, пока ей не сделали замечание: в монастыре за едой разговаривать не принято, а принято слушать душеполезное чтение.

- Её здесь все воспитывают, - шепнула мне Подруга. – Но это и правильно: уж слишком необузданное, дикое существо. Да и где ей было набраться хороших манер? В семье – семеро детей, родители – алкоголики, уголовные элементы… Хорошего мало!

Дом, в котором нас поселили, находился прямо у восточной монастырской стены. Когда-то в нем была переплетная мастерская. Стены, полы и потолки – двухсотлетней давности. Сколько ног поднималось по выщербленной скрипучей лестнице? А теперь идем и мы. И после нас кто-то будет ходить… Здесь, в монастыре, очень сильно чувство причастности.

Поднимаясь на крыльцо, мы увидели огромных черных птиц, облепивших ветви растущего неподалеку дерева.

- Это – галки, - сказала Подруга. – «Инокини». А есть еще вороны – «послушницы». Их тут невообразимое количество. Я тоже по приезде умилялась, а теперь привыкла…

Мы вошли в дом.

- А это – здешние кошки, - продолжала Подруга, показывая на лежащих в коридоре раскормленных мурок. – Их тут тоже жалеют и никогда не выгоняют. Тут вообще всех жалеют, даже мышек. Мышки очень нахальные, ходят, где хотят. У меня в комнате над головой живет одна такая. Засыпая, я вижу ее хвостик, свесившийся из потолочной щели. Иногда слышу, как она бегает, постукивая коготками по деревянным балкам…

- И ты так спокойно говоришь об этом?! – ужаснулась я. - Умиляешься?!

- Да, - спокойно ответила Подруга, и добавила злорадным тоном: - Так мне и надо. За мою прежнюю любовь к комфорту и всяческим удобствам!

Нас, как видно, не сочли здесь такими подвижниками, как Подруга, и постарались обеспечить максимальными удобствами. Мы расположились в двух смежных комнатах, где было все необходимое: большое зеркало, письменный стол, полки с книгами, две железные кровати. Были даже рыбки в аквариуме и многочисленные цветы в горшках.

На стене – приклеенный скотчем белый лист формата А-4 со словами из Евангелия: «Носите немощи друг друга и так исполните Закон Христов». Такие же листы мы видели в каждом закоулке большой монастырской ризницы, куда нас водил на экскурсию близкий Подруге по духу иеромонах Василий.

- Почему столь явное предпочтение именно этим словам? – спросила я его.

- Оттого, - ответил он, - что коллектив в ризнице большой, сложностей возникает много, а терпения не хватает. Вот я и развесил повсюду эти листы. Глянут, да вспомнят, что нам дано лишь одно условие для спасения – терпеть немощи и тяготы друг друга. Больше ничего! Терпи ближнего таким, каков он есть, и – спасешься. Только одним этим! Казалось бы, как просто, но ведь – не делаем!

- Не знаю, батюшка, как другие, - вступила в разговор Подруга, - но мне трудно не только терпеть, но даже общаться с кем-либо. В монастырь едут ведь не для общения, а для уединения. Хочу уйти от всех, сесть где-нибудь в уголке, никого не видеть и не слышать…

- Нет, - тихо, но твердо возразил отец Василий. – Уединяться нельзя. Одиночество не спасет от проблем. Надо потерпеть себя. Просто потерпеть.

В маленькое окошко ризницы был виден храм и узкая асфальтированная тропинка, ведущая к нему. Вечерело.

- Завтра приходите на позднюю обедню, - сказал отец Василий..

- А можно на раннюю? – спросила я, горя нетерпением побывать именно на ранней монастырской службе («настоящей»).

- Нет, - улыбнулся он, - лучше к поздней приходите.

Он ушел, оставив нам к ужину множество вкусностей: красную рыбу, печенье, виноград.

- И все-таки мы пойдем к ранней службе, - сказала я, проводив нашего гостеприимного иеромонаха. – Чего ж упускать такую возможность? Ради этих служб и в монастырь-то едут!

- Не уверена, что вы пойдете на раннюю, - задумчиво глядя на меня, возразила Подруга. – Будет так, как сказал отец Василий. Здесь всё делается только по благословению.

Так и получилось. На следующий день мы очень долго спали и опоздали даже к поздней обедне. Ее мы простояли на улице, так как в храм нельзя было войти из-за огромного скопления приезжих.

А потом мы с Подругой пошли прогуляться вдоль монастырских полей до реки. Дорога была пустынная, мы шли медленным шагом и я слушала неспешный рассказ:

- Сюда я бегала летом плакать. Ты не смотри, что этот берег такой невзрачный – в теплое время года здесь так хорошо! Все цветет пышным цветом, деревья склоняются под тяжестью зеленых крон, трава по пояс… А звезды какие над рекой! А небо! Особенно в грозу – я однажды попала…

Мы остановились на обрывистом берегу. Внизу, у наших ног, медленно, едва заметно двигалась темно-серая река. Было холодно, дул пронизывающий ветер, по воде шла осенняя рябь.

Когда-то здесь ходил паром, на котором в монастырь приплывали паломники. Однажды на этот паром попросился мужик-крестьянин с гармошкой в руках. Седовласый монах, управлявший паромом, отказал ему. Кто-то из паломников выразительно посмотрел на старого насельника.

- Не могу, родненький, не могу, - стал оправдываться тот. – Не могу взять. Нетрезв он, да вдобавок с гармонией в руках. Пусть выспится, да «струмент» этот свой поганый на хватере в городе оставит. Вот тогда – милости просим в нашу обитель!

Некоторое время мы стояли с Подругой на берегу в полном молчании. Потом она вдруг сказала:

- Это спокойствие обманчиво. В здешних лесах обитают наркоманы, и прогуливаться здесь отнюдь не безопасно. Во всяком случае, это не благословляется. Наше с тобой путешествие, будь у него свидетели, вряд ли было бы одобрено!

После этих слов тишина показалась мне не столь благодатной, а, скорее, зловещей.

На следующий день мы гуляли в лесу. Темные сосны молчаливо высились по обочинам вековой тропы, как бы расступаясь перед идущими и смыкаясь позади них. Настоящий дремучий лес – как в сказке. Под деревьями в великом множестве были рассыпаны шляпки прикрытых листьями грибов. То тут, то там гроздьями свисали между ветвей серебряные нити паутины. Где-то вверху постукивали по стволам своими стальными клювами большие лесные птицы.

Моя Подруга прожила здесь четыре года. Изредка она присылала мне письма. По этим письмам я заново знакомилась с ней.

«Читаю классику. Иногда выхожу из дому, чтобы прогуляться по лесу, полюбоваться великолепными пейзажами, и особенно – небом. Оно здесь суровое: низкое, почти все время затянуто серо-черными тучами. Созвучное моему внутреннему состоянию. Частенько я наблюдаю за природой из окон: из восточного гляжу на сосновый бор, из западного – на березовую рощу. Недавно упал первый снег, на почве заморозки. Слышны завывание и свист ветра. Живу вне времени. Иногда ловлю себя на мысли: а не тяготит ли меня это бездействие? Стала искать ответ, но так как обратиться за поддержкой не к кому, то обратилась к книгам. И вот, представляешь, почти сразу же, на первой открытой странице, читаю: «Пока мы не научимся стоять на месте, мы не сумеем идти вперед. Бог учит нас отдыхать на пути. Но мы, конечно же, предпочли бы любую деятельность такому вынужденному отдыху. Мы рвемся вперед, нас тянет на живое поприще, на широкое поле, нам претит то бесцветное прозябание, каким нам представляется наша скромная жизнь…» Прочла и подумала: вот тебе и утешение».

«Говорят: непрестанно молись, всегда радуйся, за всё благодари. Но ведь я не могу постоянно радоваться, да и не хочу этого! Снова стала искать ответ в книгах. Читаю о двух монахах, которые, совершив какие-то проступки, были заперты в своих кельях на год – для исправления . И вот они вышли. Один был бледен, худ и пребывал в унынии, другой – весел, упитан и торжествовал. «Я все время думал о том, какой грех совершил, - сказал первый, - и представлял адские мучения, которые могли бы последовать для меня после смерти». – «А я, - рассказал другой, - прославлял Бога, вернувшего меня на путь спасения, и веселился». Разные пути, отличные друг от друга характеры людей. Я поняла: надо быть собой и идти своей, только своей дорогой…»

«Сегодня мне не спалось. Поднялась с постели и вышла на балкончик с восточной стороны корпуса. Ночь удивительно тиха и светла. Подняла глаза к небу и от восхищения замерла. Какая красота совершенная! Темно-синий, почти черный бархатный купол густо усыпан сверкающими, как бриллианты, звездами. Они все – и великие, и совсем точечные – красовались на ночном небе от самого горизонта. И старые липы вокруг пруда были увешаны светящимися гирляндами. И вдруг одна из самых крупных звезд сорвалась и стремительно покатилась вниз, оставляя след в виде яркого шлейфа, который, впрочем, быстро растворился. Через время еще одна звезда повторила путь предыдущей, и еще, и еще… Не могла оторвать глаз и все ждала и ждала завораживающего зрелища, но звезды падать перестали. Скоро стало зябко и я ушла в комнату, унося с собой воспоминание о звездопаде. Подумалось: а ведь я раньше не замечала неба! Вообще, как такового. На четвертом десятке увидела впервые…»

«В конце лета бывают особые тихие дни, когда солнце, как бы прощаясь, своими лучами не только освещает, но и золотит воздух, придавая всему окружающему резкие очертания и усиливая яркость красок. Удивительным ковром расстилаются цветочные клумбы. Особенно хороши здесь астры. На фоне неподвижной, калейдоскопически-пёстрой картины вдруг заметно колышется чашечка одного из цветков. С интересом подошла и взглянула. Словно восковые темно-зеленые тонкие листочки и ярко-розовые, такие же восковые, лепестки. Забравшись внутрь, подняв облачко пыльцы, пчела собирает нектар. Некоторое время я наблюдала за ней, присев на корточки, чтобы лучше видеть. И вдруг пришла мысль: вот так же неутомимо жила моя талантливая во всем, за что бы ни взялась, девочка, собирая по крупинкам знания о добре и зле…»

«С некоторых пор стали необходимы для меня лесные уединённые прогулки. Во время одной из них я однажды обнаружила самое настоящее, классическое болото. Оно было сокрыто от посторонних глаз в глубине леса, и я стала ходить туда иногда посидеть в тишине. В один из знойных летних дней отправилась я к моему болоту. Спустилась с крутого берега пониже и села почти у самой воды. Закрыла глаза и слушала, как со дна поднимаются пузыри воздуха и булькают на поверхности. Вдруг позади раздался легкий шорох сухих листьев, посыпались сверху мелкие камешки и прошлогодние хвойные иголки. Слева от меня, на расстоянии сантиметров тридцати, плюхнулся небольшой уж. Замер и удивленно смотрит, не мигая. Я не испугалась, только рукой махнула, и он юркнул под корягу. Через некоторое время все, с точностью до деталей, повторилось, только теперь змея была взрослая, крупная. На нее я тоже замахнулась, и она уползла под ту же корягу. И меня осенило: возможно, я сижу на змеиной тропе, и в любую минуту можно ожидать нового гостя. Это заставило меня встать и уйти. По бревенчатому мостику перебралась через ручеек, соединяющий болото с озером, и оказалась в молодом осиннике. Теперь я знаю, почему говорят: «Трясётся, как осиновый листочек». Стоит подуть легкому ветерку, от которого листья на других деревьях не шелохнутся, на осине они мелко-мелко затрепещут… Дальше тропинка вела сквозь поросли пушистых ёлочек. Настоящий «детский сад» ёлочный: деревца размером с мою ладонь и до полутора метров высоты. Не спеша шла я, окунувшись в тишину и прохладу хвойного леса. Неожиданно моего слуха коснулась грустная нежная мелодия. Остановившись, я прислушалась: кто-то, скрытый густым ельником, виртуозно играл на свирели. Дивная музыка проникала в мою исстрадавшуюся душу, и я не смогла удержать душивших меня слёз… Утешения бессильны, когда моя память возвращает меня в безвозвратно минувшие счастливые дни. Тогда погружаюсь в такую бездну скорби и молюсь Богу – Единственному, кто силен меня спасти… Я медленно шла, слезы лились и лились беззвучно, а в чаще леса долго еще слышалась печальная мелодия одинокой свирели».

«А у нас – весна в зените. Тюльпаны отцветают. Вечерами воздух напоен ароматом сирени. Однажды я видела грозу: сверху всё черно, и в этой черноте лишь церковные купола золотом горят. А вода в реке – как бутылочное стекло, вмиг потемнела, зябью покрылась. И кругом – березы, сосны – как в сказке. Я и не знала, что еще бывает такое. Сейчас сады цветут – медленно, постепенно. Здесь всё постепенное, нет суеты, демонстративности, нет нашей яркости, шумности. Всюду – покой. У нас реки бурные, а здесь – тихие, медленные, как стекло. Воздух такой густой, тягучий – надышаться невозможно. Я хожу и смотрю на эту красоту. Рядом, на ветках, птицы поют – никогда раньше не замечала. А что я вообще замечала? Как жила? Ничего дочери дать не смогла, кроме материального – крова, еды, одежды. А она мне после своего ухода сколько всего открыла! Она ведь всегда хотела жить в таком сказочном месте, среди берез и сосен, на берегу тихой реки. Я ведь её видела именно здесь! Через месяц после её ухода мне сон приснился: будто я приехала в какое-то место, где все живут в чёрных бревенчатых избах, и в одной из них – дом моей дочери. И вскоре, подъезжая к монастырю, я вижу из окна поезда простые деревянные избы из обожженных чёрных бревен. Сразу вспомнился сон. А ведь я никогда раньше ничего подобного не видела, всю жизнь на другом конце земли прожила – откуда мне было знать про эти избы?! Заплакала я тогда, глядя на них, и подумала: да, доченька моя – здесь…»

… Провожал нас монастырь проливным дождем – он здесь, по обыкновению, затяжной, обильный, льющийся с небес, в буквальном смысле слова, непрекращающимся потоком. За этой дождевой стеной постепенно скрылись из виду монастырские ворота со своим знаменитым символом – трубящим Ангелом. Маленькой фигуркой осталась стоять у этих ворот наша Подруга. Мы еще не знали тогда, что она пробудет здесь недолго, и вскоре уедет в другой монастырь, где примет постриг. После этого она будет уже не тем человеком, который сейчас машет нам рукой. Да и мы, наверное, в чем-то будем другими.

Когда одна известная журналистка писала не совсем религиозные, как ей казалось, вещи, она на всякий случай отправляла письмо своему духовнику:

- Публиковать?

- Публикуй, - спокойно отвечал он. – Творчество надо брать в целом. У Мильтона есть вещи страшные, и, можно сказать, ужасные, а всё вместе выходит хорошо!

Как бы хотелось взять «в целом» не только творчество, но и всю жизнь!

И - чтобы хорошо вышло.