В 15.50 командир полка, слегка сутулясь, вошел в немецкий блиндаж. Впервые в жизни своей ногой ступил на то место, где был враг, а ныне врага не было.

У разбитого снарядом тамбура майор Ян Каминский оглянулся. Дул порывистый ветер. По снегу, изрытому огнем и солдатскими сапогами, скользили блеклые тени. На западе, на фоне желтого декабрьского заката выпукло чернела роща Лань. Так назвал ее начальник штаба. Ее опушкой полк овладел сегодня утром.

Майор устало улыбнулся обветренными губами. Другое его ощущение было заурядно. Он чувствовал, что разбит, разломан на части и разбросан в беспорядке по большому пустырю, а вместе с тем взвинчен, встрепан донельзя, до стариковской одышки, как будто в каждом обломке, валявшемся на том пустыре, сидел некто жалкий, испуганный и скалился на других.

Посмотрев на часы, майор решил, что будет отдыхать сорок минут. Собственно, не решил, а скорее прикинул, что может это сделать, должен это сделать. Сорок минут. Ровно столько длился сегодня бой. Короткий, как вспышка! Что же это было – везенье, счастливый случай или боевой успех? Комиссар сказал: «Каждый бы день таких непонятных минут!» Однако непонятных?.. Во всяком случае, пока еще непонятных. И радости не было.

Майор прошел под провисший бревенчатый накат и лег на низкую немецкую койку, покрытую нашей плащ-палаткой. Связной приспособил в изголовье полушубок, сложенный так, чтобы спине было удобно и покойно. Каминский лег на спину, тотчас ощутив, как этого ждало и довольно этим сердце, закрыл глаза…

На фронт Ян Каминский попал в первый час войны с военных сборов близ западной границы. На Немане это было. Затем без малого вот уже полгода он чувствовал себя свалившимся с обрыва и падающим, падающим без конца. И так к этому привык, что мог есть, пить и спать падая. И только сегодня утром, здесь, у рощи Лань, вдруг что-то блеснуло, как на театральной сцене. И длилось это – в точности хороший первый акт – сорок минут.

Майор перевернулся и лег на бок лицом к стене. Послышались быстрые шаги. В блиндаж вошли двое.

Одного из них Ян узнал по походке. Это адъютант, Сашка…Росточка он скромного, а ходит валким богатырским шагом. Адъютант бесшумно склонился над койкой, и Ян, не открывая глаз, увидел его юное лицо, румяное с мороза, с татарскими редкими усиками, горячими глазами и смоляным чубом из-под незаконной, возлюбленной кубанки. Усы и кубанка ныне входят в моду…

-Хоть вы из фронта, товарищ подполковник, простите, командира полка сейчас будить не стану, - сказал адъютант, разумеется, баском.

-Я подожду, - отозвался гость сухо. Стало быть, недоволен.

Но Ян остался лежать.

«Уже из фронта! – подумал он с привычной неприязнью к инспектору, нимало не польщенный, а только озабоченный тем, что тот – настолько сверху. И мысленно отрезал: «Сорок минут, не меньше!»

Командир полка был не готов к этой встрече. Он предпочел бы, чтобы сначала высказался подполковник. Кто он? Судя по голосу, грузноват, дороден и вряд ли газетчик. Хотя сейчас и газетчик в полку лишний.

А вот адъютант Сашка был всегда готов. Ему уже все до конца ясно. Что-то будет, когда бог даст ему первый орденок!

-Я, товарищ подполковник, как и командир полка, воюю с двадцать второго июня, три раза ранен, - говорил он увлеченной скороговоркой, с хрипотцой азарта. – Можно сказать, ветеран. Но в подобном красивом бою участвовать не доводилось. Сказка, а не бой! Так только на больших маневрах бывало в западных округах. Помните, которые в кино показывали!.. А уж после того, что было этим летом, после двух окружений, я и мечтать не мечтал, что когда-нибудь буду в таком бою.

-Н-да, понимаю… - промычал подполковник неопределенно, впрочем, без малейшей насмешливости.

А Ян подумал о том, с какой непринужденной легкостью Сашка сказал о трех ранениях ( каждое могло обернуться похоронной) и о двух окружениях, которые не забудешь до гробовой доски. Точно не с ним это было! Точно он видел это в кино!

В первом окружении Ян Каминский стал ротным, из второго вышел комбатом. Так, комиссар бригады тридцать седьмого года становился командиром полка сорок первого… Будь Сашке не меньше, а хоть чуть больше двадцати, он с его солдатским опытом и храбрым языком далеко пошел бы!

Адъютант чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу.

-Меня командир полка послал с третьим батальоном. Я шел с ними… Ну, поле боя вы видели – белая простыня, под снегом - болото, все как на ладони, простреливается крест накрест. Кроме того, на нем минные поля, проволока. Противник сидел в противотанковом рву, что еще наши отрыли летом… А мы были метрах в четырехстах от рва. И на этой самой простыне развернулся в боевые порядки стрелковый полк в полном составе – с пулеметами, минометами, артиллерией, все хозяйство майора Каминского… И – без звука, без искорки, как привидение, будто шапку-невидимку надел! Можете судить, товарищ подполковник, какая же у полка была голова.

«Ишь, живописует…конферансье…Сашка Македонский…» - подумал Каминский с чувством неловкости, но тут же поймал себя на том, что охотно слушает.

-Ночью, когда занимали исходное положение, откровенно говоря, бросил немец две мины. Две свиньи – тяжелые. Я до сих пор слышу, как они визжат. До смерти напугал. Неужели, думаю, обнаружил, видит?.. Все насмарку! Верно, потом до рассвета – ничего, одни ракеты. Спал немец честно-благородно… В восемь сорок пять, еще в сумерках, началось наше артиллерийское наступление. Нас поддержало пять артполков, вы знаете. Тут только противник стал соображать, что к чему, да поздновато…Ох, дали прикурить! Поработал бог войны! Полтора часа, вернее, час двадцать пять над противотанковым рвом стояла стена дыма, земли, талого снега и немецкого духа… Последние три залпа дали «катюши» Их было восемь дивизионов! Я такого грома еще не слыхивал. Воздух сгустел, его носило валами. Просто на ногах не устоишь. Здорово еще ахнуло, когда саперы подняли на воздух минные поля. Разом рванули, вроде бы сотню паровых котлов, - и ваших нет… И пошел майор Каминский в атаку всем полком, тремя батальонами. Я шел с третьим батальоном.

Ян слышал, как гость кашлянул заинтересованно. И подумал с непроизвольной дрожью в сердце: « Так, Сашка, так…Огонек был. Дали огня! Ну, да ведь пора! Не июль, декабрь на дворе. И за спиной Москва».

-Пошли в атаку! – повторил адъютант нараспев, с восторгом, будто речь шла о том, что пошли удить форель на озере Севан.

Ах, Сашка! Мальчик в модной кубанке…Ему бы в шахматишки резаться, крутить солнышко на турнике. А у него уже три золотые нашивки на гимнастерке. Прихрамывает в сырую погоду. Хлебнул он стыда и горького страха окружения. Чудом не захлебнулся. Но в душе ни трещинки, ни щербинки. Весь нараспашку, живой! Чему радуется? Красивому бою, в котором мог запросто сложить свою чубатую голову, как и в некрасивом. Командиры подразделений, как один, двигались в боевых порядках. Их все видели, и они все видели, вели… Никто не сгибался, никто не полз. Стрелки не перебегали, шли в полный рост, как в строю.

Сашка задохнулся от восторга, откашлялся.

-Я шел с третьим батальоном, товарищ подполковник. За первые сорок минут наступления батальон прошел около четырех километров и потерял убитыми не то семь, не то девять человек и еще, правда, процентов десять ранеными. Все! Все, товарищ подполковник!

«Не врет», - отметил про себя Ян с затаенной гордостью и…с досадой.

Да, потери в полку после такого боя малые. В июле – августе, отступая, мы потеряли неизмеримо больше.

В памяти Яна вставал тяжелый месяц ноябрь…Одним батальоном, единственным обстрелянным держали оборону. Два других, целиком из добровольцев-москвичей, выводили на тактику. Выводили на открытое поле. И под огнем учились закапываться. Военный навык: ближе к противнику безопасней! Его прививали, как оспу. Неделя без ночных учений считалась недоделкой. А с маршем, с ночлегом на снегу, на хвойной постели, под хвойной крышей, вот неделя солдата. Шумаков и флейтист начали страду с танками. Ян сам побывал в той траншейке с гранатой и бутылью. Из этих-то зерен и выросли и выдержка, и порыв, и малые потери.

Понятно, солдатское учение не музыка. Оно скучней. Оно накладней. Его музыканты зовут муштрой. Но когда в полку получили, наконец, боевой приказ, не сомневались: люди в атаку поднимутся, и под огнем лежать не будут. Комиссар и начштаба знали в лицо направляющих в отделениях – вожаков атаки, тех самых, которых пуля боится, и штык не берет. Кода узнали, что полку быть ударным в армии, не испугались, не смутились. Приняли за должное. Кому же еще? Потрудились.

Вышли на исходное положение вовремя, не раньше и не позже. Но – ребячество, Саша, видеть тут чудо, шапку-невидимку. Правда, есть у нас любители поплутать и припоздниться на рубеж хотя бы на десяток минут, обнаружить себя, дать обстрелять. Компаса не знают, по азимуту не хаживали, в окружениях не бывали…Лес для воина – выгодней поля, но для зеваки – ловушка. А наш фронт, начиная с Полесья, лес и болото.

«Ни звука, ни искорки»? Глупость, Саша! Шумели… Шумели нормально. Ночь, туман. Снежок. Тишина вспугнула бы врага. Под шумок и выволокли артиллеристы свои стволы метров на пятнадцать – двадцать, впереди цепи стрелков. И закопали до восьми сорока пяти.

Час двадцать пять, пока шла артиллерийская гроза, покуривали.

Как только встало дыбом минное поле, бойцы поднялись без команды. Как музыканты без дирижера! Вот в чем соль…

В этом бою все были кадровые, уже не новички. Знали, что снаряд – проводник солдата. От него не отставай. Вот и шагали. Смотри, мол, пушкарь, как тебе стрелок, верю.

«Командиры - все в цепи…» Очень плохо, младший лейтенант! Тебе - хвастать, а мне – урон. И боец за командира боится. Отвлекает от своего дела. А то и любуется командиром и сам форсит под огнем. Это зачем же?

Шли в рост, были и обычные перебежки…Нечего, Саша, зря-то «дуть». Не в том шик, что не сгибались, не кланялись, а в том, что прижались к своим разрывам метров на семьдесят –полтораста! Вот чего добивались, а не рукопашной…

Конечно, при этом в цепи были легко раненые своим же огнем. Но и они не залегли. И тотчас следом за третьим залпом «катюш» ворвались в противотанковый ров. Коротенькое было «ура»…

Немецкие офицеры не успели из блиндажей выскочить, а мы – у них на плечах.

Ну и, прямо скажем, пленных спервоначала не было. Они появились через час. Человек до ста! И только через час десять минут, когда полк свое дело сделал, противник начал отвечать более или менее организованным огнем из глубины тыла. Минометным.

Командир полка открыл глаза и разом, не боясь показать, что не спал, поднялся на обе ноги. Встал, по молодому выпряямил спину. Глянул на часы. 16.30 без минуты. Как заказано. Ян чувствовал себя отдохнувшим, бодрым и собранным. Голова была ясна.

Адъютант, словно на строевом плацу, козырнул командиру полка, щелкнул каблуками так, что незримые шпоры зазвенели. Но майор не уступил, тоже щелкнул…Малый понятлив, почуял неладное – и в сторону. Улыбаясь ему вслед, Каминский поздоровался с подполковником.

А тот, невысокий ростом, плотный, гладкий, не понимая его улыбки, настороженно и несколько высокомерно приподнял брови. Но Ян не обратил на это внимания. Сев рядом с гостем на деревянную скамью у круглого обеденного стола, он любезно позвал: - Александр Мокеевич!

Адъютант мгновенно вырос перед ним.

-У Шумакова был?

-Так точно. Час, как от него. Командир роты ранен в голову, замполитрука Шумаков принял командование ротой.

-Это мне известно. Что он делает?

-Закапывается.

-До сих пор? Так и не перестает?

-Нет, вроде…

-Что значит «вроде»? Что он делал, когда ты уходил?

-Закапывался.

-Кто же это его надоумил? Ты?

-Нет. Он сам.

-Так, Федя, та-ак… Вижу тебя…Грамотный мужик, а ?

Адъютант кашлянул в кулак.

-Между прочим, товарищ майор, с ним тот самый флейтист. Неведомо, какими путями к нему попал. Говорят, прилепился после противотанкового рва и не отстал. А Барабохин его в потери записывает…

-Это понятно, - сказал Каминский. – Я бы сам прилепился к Шумакову, как к брату.

-Нашли там, в какой-то яме еще гражданского, из здешних жителей. С гармонью. Шумаков их обоих – в переднюю траншею, заставил играть. Шпарят дуэтом без передышки… В общем…тихо.

Ян пристально оглядел адъютанта с ног до головы.

-Ты что мнешься, Александр Мокеевич? Нездоров? Или недоговариваешь чего?

-Так я хотел сказать, товарищ майор…Как бы это…Там перед траншеей – два подбитых танка.

-Два танка? – вскрикнул командир полка.

-Ну, да! Один, который подальше, горел. Экипаж его Шумаков расстрелял, валяются на виду трое. Другой танк поближе на одной гусенице, башня к небу задрана.

Каминский бегло, нервно постучал концами пальцев по столу.

-Вылазки немецкие были к танкам?

-Пока Шумаков не подпускает. И его к танкам не подпускают. Вот что ночь покажет… Но врет…врет в глаза, будто первый танк тот флейтист поджег!

-А, ты….сукин ты сын… - сказал майор, не повышая голоса, скупо приоткрывая рот. – Начальника штаба ко мне!

-Он уже знает все… - быстро проговорил адъютант, и лоб его под кубанкой вспотел. – Товарищ майор! Головой отвечаю, что вранье. И хоть все бойцы говорят, что это флейтист, может, сам Шумаков поджег, ничего не скажу, только не тот. В жизни не поверю. Врет нахально.

-Хор-рошо врет, Саша! Поучиться у него врать. А если не врет?

-Вообще-то метко он…бросает эти…бутылки «КС»…Говорит, что руку набил на игре в кости. Что это за игра?

-Азартная. На большие деньги, - с усмешкой ответил Ян.

-Вот видите! При чем тут танк?

-Молодцеватый ты, парень, Саша, но не командир. По мне брат, танк, который флейтист поджег, всего дороже.

-Простите, не доходит, товарищ майор…

-А ты не дури, не дури у меня. Начальника штаба, я сказал!

-Есть!

Краем глаза, Каминский видел, что гость с фронта заметно покраснел. Он слушал командира полка с накипающим раздражением. Терпение его истощалось.

-Прошу прощения, товарищ подполковник, - бросил вполголоса майор и тут только заметил на его петлицах серебристые значки военюриста, блеснувшие в свете керосиновой лампы.

«Прокурор? Начальник трибунала?» - подумал Ян, но и теперь намеренно не осведомился, с кем имеет дело.

Часто, сильно стуча каблуками сапог, вошел, почти вбежал комиссар и с порога закричал:

-Командир! Друг ты мой дорогой! С фортуной тебя, с викторией! Армия идет вперед! Товарищ подполковник, армия наша пошла!!!

И больше вам скажу: зашевелился весь фронт под Москвой… Чуете, други? Прогнулся на запад! Кажется, кажется, начинается то время, когда мы увидим в сводках населенные пункты и города!!!

Ян грузно сел, радостно шепча:

-Не сглазить бы.

Вошел начальник штаба и с ходу доложил:

-Товарищ майор, перед Шумаковым, по видимому, танковое подразделение немцев в нашем полном окружении. Попытка немцев контратаковать провалилась. Боец Искандеров и замполитрука Шумаков подожгли и подбили два танка. Так что первый котел в моей жизни, товарищ майор!

-Котелок… - поправил Ян.

И выжидающе повернулся к подполковнику. Тот развел руками, протяжно вздохнул.

-Строго говоря, я не вправе разглашать… И я к вам по делу, касательно осужденного Искандерова. Который, понимаете… тут у вас…произведен в герои. Но… Как будто бы у нас…вы уже слышали, конечно… будет г в а р д и я! И по всем статьям, данные у вас такие, - закончил он, качая головой, точно с сожалением, - что быть вам, понимаете… гвардейцами!

Ян обернулся на шорох и рассмеялся с закрытым ртом. За спиной у комиссара, в тамбуре блиндажа, в полутьме приплясывал от радости Сашка в своей шикарной кубанке.

-Потому, чтобы ничто не мешало, чтобы быть достойными этого высокого звания, прошу доставить сюда осужденного бойца Искандерова. Я заберу его с собой. Будем с ним разбираться.

-Бойца не отдам! – тихо и спокойно сказал майор.

-Что-о? – поперхнулся подполковник. – Вы отдаете себе отчет…?

-Отдаю. Повторяю – бойца не отдам.

-Вот как? Скажите, - внезапно спросил Яна гость с фронта, - у вас нет такого знакомого, понимаете… Карачаева?

-Знакомого такого нет… Есть друг, - ответил Ян. – По Испании…по всей жизни. Он и замполитрука Шумаков.

-Вот как. А некоего Николаенко знаете?

Ян помедлил, всматриваясь в лицо военюриста.

-Некоего Николаенко? Не доводилось. Знаю чекиста Николаенко, о котором попрошу говорить с уважением.

-Я, собственно, уважаю… - Гость широко осклабился, показав желтоватые зубы. – Но к вашему сведению! Может, он и был когда… как вы говорите, чекист. Однако удален, понимаете, из органов по служебному не-со-от-ветствию… как, между прочим, и вы лично, если я не ошибаюсь, так? Я вас спрашиваю, так?

Ян не ответил. Гость погрозил толстым желтым пальцем.

-Вот и не случайно, понимаете… недаром…понимаете, у вас осужденный – герой. Так или нет?

Ян встал и, не глядя на гостя, протянул к нему руку.

-Вы находитесь в расположении вверенной мне воинской части. Попрошу ваши документы. Удостоверение личности, командировочное предписание.

Тот пожевал толстыми желтыми губами:

-С этого надо было начинать.

-Я и начинаю.

-А что это вам, собственно, даст? Будьте покойны…Документы, понимаете, в ажуре!

Весь наполненный холодом и злостью, Каминский посмотрел в бумаги и едва не вскрикнул, прочитав фамилию… Дальше он не стал их смотреть. Поистине мир тесен. Перед Яном был человек, хоть и заочно, но давно ему знакомый. Человек с лишней буквой в фамилии – Антоннов!

Кто такой Антоннов? Никто. За полвека не сколотил скамейки. Писарек из отдела кадров завода, где работали Карачаев и Шумаков. Зато по части облыжных доносов не было ему равных. Так был осужден Карачаев. Так были удалены из органов, вступившиеся за него Николаенко и он, Каминский.

И этот человек носит три «шпалы» в петлицах! И этот человек презирает Николаенко? А теперь хочет сломать жизнь флейтисту!

-Извините, товарищ военюрист, - сказал майор Каминский глухо, кладя документы на стол. – Вашу миссию в моем полку считаю законченной. Пора и вам отдохнуть. До свидания.

Антоннов побагровел, вернее, густо пожелтел от низкого лба до толстой шеи.

-А это не вам решать, понимаете, дорогой товарищ!

-Застрелю, сволочь, - медленно, по слогам выговорил Ян, не разжимая зубов и расстегивая кобуру.

Гость из фронта схватил свои бумаги и выскочил из блиндажа. До машины его провожали комиссар и начальник штаба.

 

На рубеже года, как тому суждено было статься, одна учительница в далеком узбекском ауле, вошла в класс маленькой школы с «Правдой» в руках и прочло детям сообщение с неповторимым заголовком: «В последний час».

Больно и страшно было читать эти строки, потому что из них мы впервые так определенно узнали, как близко подошел немец к самому нашему сердцу. Но она читала их нараспев, как стихи, потому что впервые такое было в наших сводках и впервые в наших сердцах.

 

 

Эти строки не с чем сравнить.

Это никогда не забудется.

Начиналось то, чего все ждали с первого дня войны, с первого часа.