1

Обычный мужчина и такой же обычный генеральный директор ЗАО «Молоко» сидел на табуретке за кухонным столом, попивая пиво из стаканчика, и спрашивал себя: «что значит быть беременной женщиной в России?» На прошлой неделе он бездарно отметил своё сорокалетие и считал, что быть беременной женщиной в России, в общем-то, ничего и не значит. «Просто прижать попу к стулу, - рассуждал он, - и слушать классическую музыку. Располагать вовне себя женщиной не так уж и сложно, но располагать беременностью, может быть для женщин это и льгота!» Он вообразил, что внутри него будет шевелиться ЭТО и стучать изнутри пуза всевозможными частями тела. Смирнов сморщился, затем отбрыкнулся от нечто невидимого и сделал глубокий глоток из бутылки с пивом. «Нет, ребята, я не гордый, я согласен на аборт!» - утвердил он про себя.

В одной квартире с ним жила женщина ровно полтора года. Все знакомые звали её Чё. Считалось. Что она была представительницей старинной китайской династии. Смирнов тоже называл её Чё. Она была полукровкой: полукитаянкой и получёртегознаетчто. Глаза она имела карие-узкие. А грудь маленькую. Чё ежедневно возилась в белье и зарывалась в него с головой так, что Смирнов, проходя, например, из одной комнаты в другую, непременно наступал на неё, даже не слыша стонов Чё. Мастерица на все лодыжки, она выбривала их аккурат к пятнице. В пятницу они занимались сексом, во время которого она любила есть. В пятницу они зачали существо. Чё обожала секс и есть одновременно. Смирнов же относился к сексу с прохладой. Он закрывал глаза, когда она ела, она открывала их, когда доводила себя до исступления. Главное. Что никто никому не мешал. Они были порознь и всегда вместе. Как-то вечером после секса она рассказала ему случай, когда в магазине один пожилой мужчина желтушной наружности умолял открыть для него внутренний мир. Чё купила сосисок и надавала этими сосисками ему по губам. Смирнов долго смеялся над выражением «внутренний мир». И тогда она предложила ему сочинять буриме. Он высморкался в английский платок и достал первую попавшуюся книгу стихов, которую к нему в дом принесла Чё. Он: «темную нощь денница светла просыпает». Чё: «та-та-та-а-та-та-та-та-та-та». Он: «крепок стомах наговор клевету посылает». Чё: «та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та». Он: «будь пустозвонен внутренний мир», - сказав это, он, не дождавшись ответа Чё, закрыл её рот ладонью. Впрочем, она продолжала говорить свои та-та-та и покусала его толстые короткие пальцы. Из телевизора доносилось популярная песня: «миленькие женщины, миленькие светики, светики и франтики, франтики и фантики». Смирнову захотелось вдруг обновить ощущение старых прекрасных воспоминаний, и тогда он достал из шкафа свадебный костюм, испачканный пятнышком крови из носа, который разбила ему первозаконная жена, не выдержавшая счастья безмятежных умиротворенных домашних посиделок и нашедшая вариант с риском – пожилого почтальона Малышкина, у которого по слухам член в погружении его в налитый до краев стакан с пивом вымещал 168 мл. хмельной жидкости. Константин Романович надел свадебный костюм и закурил. Говоря об интимных подробностях, его зад несколько выпячивал вверх, в то время, как Малышкинский славился низким. Чё увидела отражение Смирнова в зеркале и, как ошпаренная, вскочила с кровати, произнося малопонятные резкие рваные фразы на смешанном китайском диалекте. Следом она оделась, запихнула в сумку утюг, ножницы, зубную щетку, спички, а так же подсолнечное масло, и словно вслед за первой женой отправилась в не успевшее просветлеть и пробудиться утро. Перед уходом она заявила отчетливо и по- русски: «Ты бесстрастный простак и плохой отец!» Спускаясь пешком с восьмого этажа, она рассказывала каждой встреченной двери о тонкостях душевной организации Смирнова.

Смирнов остался один. «Каково это остаться одному, спрессованному ненавистью и счастьем? – задавался вопросом он. – Вы знаете, что такое пребывать ни в чём Вы знаете, какого ощущать себя управляемым самим собой? Если вы это всё знаете. Что просто обязаны поселиться на восьмом этаже». Казалось, что вопросы Смирнов задаёт какому-то невидимому собеседнику, но кроме него никого на кухне не было. Несколько раз он выходил на край балкона. Но ни разу не рискнул с него спрыгнуть . Он боялся равнодушия. «Лучше пусть убьют, но только не оставят прозябать одному в однонедельном отпуске, первый день которого уже начался!» - рассуждал он.

Тут Смирнов подумал как просто стать беременной женщиной. Немногим проще, чем оказаться Малышкиным, отнявшим близкую ему женщину. Он не сомневался, что и ЧЁ обязательно окажется у этого почтальона в гостях. Из первой жены дети так и не полезли, и на законных основаниях развода в их последнюю встречу, они и тем более не свершились. «Вот так просто всё оказывается! – удивлялся Смирнов. – И что-то зарождается из простого и «свершилось» всем приговорам приговор. Теперь дружище Малышкин будет взращивать моего эмбриона, а потом как почтальон профессионал подбросит мне на вскормление. Чё-глупая женщина. Она обязательно влюбится в Малышкина, и когда из неё извлекут кричащего младенца, перекусит зубами пуповину и сожрет плаценту».

Несколько иные животные повадки Чё ему приходилось изучать за обеденным столом. Перед обедом Чё просила связывать ей руки за спиной. Погружаясь в тарелку борща с носом, Чё зубами хватала кусок мяса и целиком пыталась прожевать его, хотя он и не лез ей в рот. Она фыркала, хрипела, мясо падало на пол, она - тоже и только лежа раздирала его на части, придерживая подбородком. Потом Смирнов развязывал ей руки и кормил с ладоней давленым печеньем. «А теперь у неё в живот ещё это, - продолжал Смирнов. - Это, которое будет жрать её мясо, печенье, а потом вылезет и крикнет на всё отделение и начнет гадить. Приятные моменты материнства у Чё пройдут, пожилой Малышкин вернет себя бандеролью изготовителю, а существо свершиться и будет жить. Но только не сейчас». Смирнов посмотрел на отрывной календарь правым глазом, прищурив левый, и понял, что не видит трёх нижних строчек. «Их нужно выучить, чтобы знать всё! А что всё? Что всё??? - звенело в нём. - Знать абсолютно всё, чтобы не думать ни о чем! Моя марта! Первая марта!» В мусорном ведре зашелестел выброшенный листок с отрывного календаря.

В окна дуло. Было слышно как дребезжат стекла. Смирнов начал открывать окна нараспашку во всей квартире. Очень хотелось очистить квартиру от пережитого свежим весенним воздухом. Пожелтевшие полоски бумаги, которыми заклеивались окна, отлетали от рам и лентами гимнасток падали на пол. Образовавшуюся было тишину нарушил сильный поток ветра, ворвавшийся в комнату и чуть не сбивший Смирнова с ног. Ветер жужжал, как раненый шмель и, заунывно, голосил, порезавшись о форточку. Точно ветер кого-то искал на улице и, не найдя, влетел Смирнову в левое ухо, одурманивая приятным щекотанием и вылетел из правого, унося в себе что-то давно залежавшееся в подвале его мозгов. Ведомый сладостным чувством платонического знакомства Смирнов зашел в туалет, вслед за ветром. Ветер ещё раз пронесся над его головой и, разбив лампочку, упал в унитаз. Смирнов закрыл крышку и сел сверху. Ветер попытался вырваться, но Смирнов пригрозил ему, что дёрнет за смывную цепочку. Ветер затих. Смирнов услышал голос, доносящийся из унитаза: «С утра было первое марта. Я видел Бляколяна в поле». От неожиданности Смирнов подпрыгнул на крышке унитаза, но с него не слез. Он начал крутит головой во все стороны, прислушиваясь, не мерещится ли ему. Голос же продолжал говорить: « С точки зрения пассивного человекообразования. Рассказать? Или не сейчас?» Смирнов опёрся руками о крышку и, сильнее придавливая её, входил в некое трансовое состояние, коим в криминологии именуют состояние аффекта. Со стороны могло показаться, что он душит крышку, но не понимал, зачем это делает. Он вспоминал, как Чё зачитывала ему статью о том, что некоторые одинокие мужчины, у которых не заладилась личная жизнь, и карьера порой общаются с неодушевленными предметами, надеясь получить от них ласку, понимание, сочувствие. Телевизоры, радио, автомобили становятся более человечными в этот период. Пока Смирнов это осмысливал, голос продолжал: «Ещё комары не проснулись, Бляколян в Америку не улетит». Совсем запутавшись в собственных мыслях и размышлениях, Смирнов решил ответить: «Ну и пусть не улетает, - робко и настороженно произнес он, - что ему здесь скучать разве время, какое есть, Бляколян, наверное, работать привык?» Смирнов надеялся, что это временное умопомешательство и после обратной речи диалог прекратится, и уже было успокоился, как вдруг услышал: «Бляколян зимой снежного дауна слепил, перенес его в дом, даун и растаял. Бляколян напился и весь день матерился на русский снег американским сленгом, намотал тряпку на палку, облил её бензином, поджег от печи и во двор снег жечь. «О, земля американская уже ты за холмом!» - повторял при этом Бляколян. Бляколян пытался осуществить борьбу паленой водкой в родном селе. Не буду пить, - говорил он, сидя за столом один на один со стаканом. Стакан пододвигался ближе к Бляколяну, он отодвигался, стакан двигался ещё ближе, Бляколян – ещё дальше, стакан оказался на краю стола и Бляколян рот открыл, но оступился и разбился стакан. Бляколян ох как обрадовался и, что на улицу выбежал и очередную засечку на яблоне сделал. Думаешь Бляколян истинный гуманист?» -«Гуманизм истребил индейцев!» - холодно произнёс Смирнов. – «А Бляколян не истребим! Русское индейчество не за холмом! Даешь отмену паспортного режима и регистрации!» - «Вот тебе и Бляколянов день будет!» - подпрыгнул Смирнов, и ветер из- под крышки чуть не вырвался наружу. Смирнов слегка дернул за спусковой механизм сливного агрегата – зажурчала вода. Голос начал исходить прерывистыми перебархиваниями. «Я слышал несколько дьявольских лирический, - кашляя, продолжал он. – Хочешь, расскажу?» - «Я не придирчив до историй за исключением Малышкинской». – «А кто это?» - «»Да так, почтальон водоизмещением 168 милилитров». – «Нее, этот не почтальон, а так, ширинками в переходе торговал. Самостоятельно без посредников, все деньги шли через оффшор. Говорят сам дьявол! Ты знаешь, что в жизни целой страны сделали эти ширинки? Привели к демографическому кризису и увеличению числа эмансипированно настроенных женщин! Бойся ширинок беду приносящих!..»

Голос продолжал что-то рассказывать, а Смирнову казалось, что кто-то осуществил вынос его тела и повесил на вешалку в шкаф, сознание оказалось где-то во дворе дома. Перед глазами появилось яркое свечение похожее на Архангела Михаила. Архангел занес одну ногу за карниз балкона, под которым пел хор ангелов. «Что петь, Михаил?» - вопрошали они. «Что –нибудь патриотическое, но только не гимн», - занося вторую ногу и присаживаясь на карниз, отвечал он. Его взгляд устремился за горизонт. В небе пролетел Мессершмитт. «Любовь!» - подумал Архангел и замолк. Пространство знало, что Михаил станет мыслить категориями и не найдёт разгадки, поэтому на карнизе, рядом с ним оказался В.И.Даль плотно отобедавший в девятнадцатой заводской столовой. На плече у него висела спортивная сумка Адидас, в которой пребывал четырехтомный словарь живого великорусского языка. Даль вытащил из кармана потёртых джинсов коробок спичек, извлек одну и, заточив ногтём мизинца, которым бренчал по обыкновению на гитаре, принялся ковырять в зубах. Архангел скромно наблюдал. Ангелы замолкли, прервав на полслова «Калинку». Слышались лишь лязг спички, трущейся о зубы и сплёвывание кусочков мяса, застрявшего в зубах при поедании живого великорусского борща. Ангелы подняли головы. Все как один (а точнее, как два) их глаза наполнились слезами от состояния умиления. Даль продолжал плеваться. Ангелы перевели взгляд на Михаила. Крылатый юноша, исполненный робости, выждал паузу и, не успев скушать Твикс, выждал того, что Даль исторгнул отрыжку. По длинной бороде его пробежала волна. Архангел толкнул Даля в плечо: «Ты что, там же дети!» - сказал он, указывая перстом на ангелов, склонивших к земле головы. «Доставай. Что принёс! – продолжал Михаил. – Сегодня ищем «любовь»! Невозмутимый Даль воткнул спичку в расщелину между верхними восьмеркой и клыком. Затем хрюкнул, взглотнул соплю и, поморщившись, зачитал: «Любить – значит чувствовать сильную привязанность от склонности до страсти. В облаках вместо Мессершмитта появилась метафизическая женщина, так называемая Прекрасная Дама и Даль, увидев её, добавил: «основанная на половых отношениях». На спине у Даля заработал пропеллер, который унес его в небо вослед улетевшей ввысь Прекрасной Дамой. «Плодитесь и размножайтесь!» - крикнул он сверху. Крикнул он что-то ещё, но женские стоны помешали Михаилу услышать сказанное. Не найдя ответа на вопрос ,Архангел слез с карниза и пожал плечами.

Сердце Смирнова оживало, возможно, оно оживало для любви. Тело соединилось с сознанием. Пришло ощущение и чувство любви к чему-то непонятному, невидимому и неосязаемому. Смирнов ничего не видел, он был ослеплен ярким светом, исходившим от Архангела. Сердце оживало раз восемьдесят в минуту. Ничего не хотелось делать. Хотелось сидеть до того времени пока не успокоится мозг. Но вскоре мозг успокоился, и Смирнов заснул.

2

Ночь ещё не успела пропитаться черничным соком, как Смирнов открыл глаза. Он по-прежнему сидел на унитазе. А под ним свистел, как будто пробиваясь сквозь препятствие ветер. Смирнов был голоден. Он опасался подниматься с унитаза в последствие чего-то непредсказуемого, и к тому же вчерашние мысли привели к выводу, что недельный отпуск так и пройдет в одиночестве, если все эти мистификации закончатся. Он был уверен, что причиной всех этих изменений явился ветер, залетевший в окно и находящийся сейчас в унитазе. Смирнов решил сидеть до упора и, не выпуская его, посмотреть к чему это всё-таки приведёт. Спутанные мысли выплевывали из себя отрывки вчерашнего дня. В процессе очередного такого плевка изо рта Смирнова вылетела моль и, не обнаружив ничего, что могло бы её заинтересовать, помахивая отчаянно крылами, скончалась, упав на его колено. Смирнов вздрогнул и, закрыв рот, стряхнул моль с колена. Между тем от длительного сидения сильно затекли ноги. С трудом Смирнов залез на крышку унитаза и принялся маршировать, по ногам пробежали иголки. Он маршировал всё быстрее и быстрее, контролируя себя, чтобы не сбежать на пол. Пока Смирнов шагал, ожидаемо проснулся желудок и вся пищеварительная система. Ветер замолк. Смирнов поглаживал собственный живот, внутри которого бурлила энергия голода, поддерживающая жизнь. Голод представлялся ему двигателем не существования, но жизни. Одна лишь любовь оставалась для него явлением неопределенным, хотя вполне вероятно Смирнов и догадывался что это за штука, но к своим сорока годам понятие любовь к женщине он мог объяснить только с экономической позиции. С точки зрения современной экономики его выбор падал на женщин, частично ущемленных в материальном благосостоянии, но экономически в отношении родственных связей – независимой. С желанием заполучить такую женщину у него начинался переход к цивилизованной эффективной рыночной экономике. Иными словами в такую форму устройства перешло всё финансово успешное общество. В то же время Смирнов понимал, что данному виду связей присущи неустранимые недостатки, а именно: сложность удовлетворения морально этических потребностей из-за разноплановости настроений женщин, неожиданная и незапланированная дифференциация затрат и самый неблагоприятный фактор – монополия на использование женщины в исключительных целях.

В процессе взаимоотношений она выдвигает позицию равноправия полов, хотя в одном из пунктов современной рыночной экономики указано, что равенство может быть основано только на экономических правах, так что не всегда удается в полной мере вернуть себестоимость. А о балансовой прибыли в данном контексте и речи идти не может. Таким образом, произведя в начале знакомства калькуляцию, рассчитывая затраты на осуществление поставленной цели, он заранее знал, что показатель рентабельности, эффективности от единовременных и текущих затрат, не относящихся к калькуляции, окажется очаговым. «Поэтому нам, экономистам», - повторял Смирнов в кругу своих товарищей-сослуживцев, - необходим четкий механизм оптимального регулирования рыночной экономики в плане взаимоотношения с женщинами, направленный на максимализацию её плюсов и минимализацию её минусов.

На заседании у губернатора, пригласившего для отчетности всех генеральных директоров крупных пищевых предприятий области, во время перерыва в фойе Смирнов показал бизнес-план на восьми листах, вкратце изложенный выше, генеральному директору ЗАО «Русский хлеб» Безбородову. Пробежав по бизнес-плану опытным глазом, Безбородов сначала с удивлением и с некоторым укором, выразившимся в движении вверх левой брови, Безбородов в конце последнего листа свел в пучок губы, сильно сжав сигарету и, надув щеки, выплюнул её точно в урну. Безбородов залился звонким девичьим смехом, похожим на бесшабашную удаль пьяной блудницы. Смирнов схватил его под локоть и отвел в сторону. «Это твоя модернизация рыночной экономики? – спросил он басом. Перейдя на смех. – Ты же банкрот по твоему бизнес-плану, по этой вот макулатуре! Банкрот! Никакой прибыли!» Вытерев щеку, на которую попала слюна, Безбородова, Смирнов возразил: «Но ведь и убыток только лишь сумарен, а некоторые показатели чуть ли не в три раза имеют превосходство над другими. Необходимо дорабатывать, ведь мы только на пути освоения, можно сказать первооткрыватели в этом направлении, поэтому я и решил посвятить вас в это дело. Безбородову нравилось. Когда его знакомят с делами, не касающимися напрямую «Русского хлеба». Поэтому он состроил важное лицо и проникся в суть вопроса с видом человека, от которого будет напрямую зависеть ответ. «Впрочем, отменно! – восклицал он. Вот посмотри, здесь седьмой показатель хромает в группировке: «расходы на подготовку и освоение». Как бельмо какое-то! Но ты не волнуйся, я дома займусь. Проект серьезный, возможно даже с Михалычем придётся посоветоваться».

Михалыч. Виктор Михайлович Туведейкин, получив звание доктора экономических наук, ушёл из института в средний, а затем в большой бизнес. Участник разработки теории рыночной экономики в России он являлся на правах, одобренных криминалитетом и государством генеральным директором Автопрома. Смирнов знал Михалыча. Он вывинтил Смирнова из стула директора овощного магазина, разваливающегося в начале девяностых, и вкрутил относительно молодого и перспективного специалиста в область мясоперерабатывающей промышленности, из которой по причине нездоровой конкуренции и связях более обширных, чем у Михалыча, Смирнова перебросили на молочное производство, где он с сердцем и умом генерального директора окончательно дорос до этой должности. Всю свою жизнь Смирнов работал только в пищевой отрасли, а отнести это к року или голоду, как борьбе за жизнь, не доверил бы и желудку, сжавшемуся в кулак и тянущему напрягшуюся и сопротивляющуюся трубку пищевода. Смирнов интенсивно растер живот ладонью. Через минуту болезненные ощущения отступили. Через минуту же с небольшим он выдвинул для себя три константы, определяющие его пребывание на земле: голод-деньги и что-то ещё. Мгновением позже он попытался выяснить, что из чего можно выразить и установить следственные отношения, дабы добраться к этому «что-то ещё». Но вдруг проснулся ветер и начал неимоверно поддувать из-под крышки. Что Смирнов чуть было не упал, успев ухватиться за сливную трубу. В сливном бачке, расположившемся под потолком, плескалась вода. Она брызгала ему в лицо и на языке и губах Смирнов ощущал вкус ржавчины, смешавшийся с потом, образовавшегося над верхней губой. Унитаз вибрировал как хлюпкий корабль, попавший в шторм. Не хватало только опытного капитана и компаса. Смирнов закрыл глаза, представляя себя капитаном, со знанием дела управляющим дрейфующей посудиной.

Когда утром он открыл глаза, ветер уже далеко ушел вперед, рассказывая очередную историю. В ней кто-то успел растащить государственное имущество и развестись с женой, только Смирнов не придал значения его словам - квартиру озарил свет, и из дальней комнаты повеяло холодом. Была открыта форточка, окно же захлопнулось от сквозняка. Смирнов думал, что забудет всё вчерашнее, но нет, он ещё не научился забывать неприятности. «Если бы работал директором мясокомбината – ничего бы не запомнил, - рассуждал он». Каким же прекрасным показался ему утренний свет, стеснительно выпрыгивающий оголенным из ночного мешка, а приближающийся ко дню он уже нахально пляшет и порядком надоедает. Смирнов смотрел на эти картины и жалел, что не имеет друзей, которым мог бы рассказать о жизни утреннего света. «Почему я до сих пор не спился? - думал он. – Почему? – спросил Смирнов у ветра, но он, вероятно, не слыша, продолжал свою давно начатую историю».

«Что вы возле пруда круглыми сутками с удочками сидите? – спрашивает их бабка». - «Чуда ждём, бабка! Если бы знали обо всём, что в этой воде плавает, сидели бы тут? Ты думаешь, где нам ещё чуда искать? В космосе там уж всё изучено». Бабка зачерпнула ведро воды, принесла к себе в избу, на лавку, поставила и смотреть в него принялась. Долго смотрела, чудо разглядывала. Есть перестала. Глядит на самое дно и чуда ждёт. Я ещё тогда маленький был, только ряби по утрам на пруду устраивал, а бабка так и сидела себе, ссохшаяся стала, лохматая, седее прежнего и глаза кровавые выкатились. Сидела, сидела она и вдруг как закричит радостно, что сил осталось и из избы во двор выбежала, оглянулась, а деревни-то уже и нету. И избы её нету, а только ведерко с водой, в которое она смотрелась. «И что же с ней случилось?» - тут же прервал его Смирнов. Прекрасный утренний свет, набирающий из воздуха нездоровую желтизну, отторгнул на мгновение Смирнова от постепенного созерцания из темной комнаты его свечения. Анальным путём из унитаза Смирнову передалась особая вибрация повествования ветра, растрясся кишки, желудок, пищевод и гортань она пробкой влетела в мозг, после чего Смирнов не мог остаться к истории равнодушным. «Что с бабкой произошло?» - спросил он.- «Бабка, обойдя пустую деревню, куда-то ушла, а что увидела в ведре, я не знаю. Мне самому очень интересно это узнать, ищу ведь я её, мать она мне. К тебе же я случайно попал, озяб немного, думаю надо у окошка погреться, а тут через форточку чувствую, чем-то знакомым потянуло, а чем не знаю, знаю, что из детства что-то.

Горячий, жгучий кислотный шар поднялся вверх по желудку и, лопнув, обжег его возбужденные стенки. Смирнов не хотел есть, но желал заглушить чувство голода любым путём, кроме употребления пищи. Однако, плоть Смирнова действовала против него. Это предательство организмом самого себя в медицине именовалось язвой. Первый раз за несколько недель Смирнов почувствовал свой желудок или желудок почувствовал его: ожил и несколько раз содрогнулся, напомнив о необходимой заботе. Как кошка этот орган царапался и рычал. Язва отучила Смирнова волноваться по пустякам. Но как только предстояло рисковое, авантюрное дело у Смирнова начиналось обострение, он шёл к врачу – пять уколов в одну ягодицу, пять – в другую и двухнедельный курс приема таблеток перед едой. Одну противоязвенную, одну во время еды – большую размером с пуговицу на его свадебном пиджаке. Он ломал её пополам, и всё равно разломанная она застревала в пищеводе, как демобилизовавшийся моряк в кабаке. Смирнов бил себя кулаком в грудь – это помогало. Третья же таблетка была прописана после еды, но с ней Смирнов вел себя настороженно из-за указанных в инструкции необратимых побочных действий. Смирнов читал инструкцию каждый раз перед приёмом таблетки, и, сделав для себя соответствующий вывод, клал вместе с таблетками обратно. Так продолжалось ежедневно в течение двухнедельного курса. Полчаса пролетели в раздумьях. Смирнов вспомнил, как можно отвлечься от них и вспомнил способ, предложенный Михалычем, когда тот избитый висел на цепях в гараже в период перехода от среднего в большой бизнес. Способ заключался в том, то нужно было повторять свою имя и фамилию не менее пятидесяти трех раз. Когда «Константин Романович Смирнов» на пятьдесят четвертый раз перестал иметь какое-либо значение и превратился в бессмыслицу, то Смирнов ощутил себя вне времени и пространства. Дух смирения и терпения пересилил организм, который, вероятно, ожил в ином измерении и действовал по иным законам. Смирнов снял брюки отечественного производства и, что было сил, швырнул их в коридор насколько это было возможно далеко. От рулона туалетной бумаги он оторвал девять полосок и положил их наперекест друг на друга. Пододвинулся на край унитаза, сел на корточки, спустил трусы до колен, приподнял рубашку и не затруднил себя в том, чтобы расслабиться. Моча полилась на пол, а содержимое кишечника - на бумагу «Не смывай, только! - завопил ветер под ободком. – Забудешь ведь на инстинктах!» Смирнов и не собирался. В этот момент он мечтал о том, что из зала выйдет молоденькая блондинка в белом медицинском халате и, вытерев его задницу такой же белоснежной бумагой или акцией какого-нибудь крупного предприятия, отнесет его тело в ванную, налитую до краев только что надоенным парным молоком, и он, воспарив в мыслях на йогуртообразное розовое облако, улетит в прекрасную даль за липкие кисельные берега.

Когда мечты закончились, Смирнов задумался об утилизации собственных отходов. Говно он завернул в бумагу и недолго думая, выкинул за угол, в коридор, Мочу на полу он никак не мог утилизировать «Если бы Чё не унесла коврик всё впиталось бы в него, – рассуждал Смирнов. – Коврик из туалета теперь греет ноги Малышкина. На его месте я бы задумался о психическом здоровье Чё! При разводе ведь как, обычно забирают драгоценности, деньги, квартиры, на крайний случай телевизоры мебель, посуду дорогую, но чтобы забрать коврик из туалета – это подло! Забрать коврик, спички и подсолнечное масло – это сверх подло! Может у них в Китае так положено?!» - «Волчица она позорная. Тамбовская! – отозвался ветер». Смирнов отвлекся от рассуждений. «А ты сам что, с тамбовщины?» - «Нет, Липецкая область. Село «Вышние мошонки». - «Черноземный значит?» - «Нет, Среднерусский!

 

3

 

«Заткнись! Я очень хочу есть!» - почти завопил Смирнов. Он больше не мог слушать его сказочки из-за чувства голода. Неожиданно Смирнов услышал звуки проходящей по большой сливной трубе воды. Ещё в армии до отбоя, когда есть особенно сильно хотелось, старшина ежедневно повторял нехитрую поговорку: «Ешь вода, пей вода – срать не будешь никогда!», после чего уходил в каптерку, где до потери сознания гонял чаи. Смирнов что было сил собрался и, встав в полный рост, уперся подбородком о крышку сливного бачка. Сбросив её, он прикоснулся к поверхности водяной глади губами и сделал глубокий глоток. Жидкость спешно полилась в организм, разбавляя чрезмерную кислотность. Чтобы не утруждать себя попытками просунуть голову в бачок, Смирнов приподнял поплавок – полилась вода. Смирнов лакал как собака, лакал из ржавой посудины и был привязан к своей будке – унитазу. «Ваши родники намного совершеннее, - шумел снизу ветер, и в бачке с водой появлялись мелкие ряби». Поглощенный питием Смирнов ничего не ответил. «Что мятежный, просишь бури?» – ветер дунул в сливную щель. Вода попала Смирнову через открытый рот в легкие. Он закашлял и опустился на колени.

Паническое чувство голода отошло на время, затаилось как рыба в воде перед нерестом. Но Смирнов знал, и это было неизбежно, что оно подпрыгнет вновь и неоднократно за день ещё напомнит о себе. По стариннной рыбацко-хулиганской привычке он готов был глушить эту рыбину снова и снова, пока не узнает от ветра чего-то особенного, что изменит его реальность и даст новых иллюзий. «И тогда, - надеялся Смирнов, - я выйду в мир с какой-нибудь одной задачей, а уж способ решить её изыщу!»

«Сколько себе намерил? Века два?- на рязанском диалекте заговорил среднерусский ветер. – В лесу на колесах далеко не уедешь – больше пешочком придётся!» – «Поэтому я тебя и не выпущу до последнего». – «Я бы тебе до этого последнего могу усложнить задачу!» – «Рано радуешься! Не сойду, сказал и всё!» - «Хочешь поспорить? Я до того, как здесь оказался тебя с ног до головы отсканировал! В тебе же никакой красоты, никакой задушевности! Ты и историй красивых не знаешь!» - «А вот и знаю!»- «Там, где могут умереть – не в счёт!» - «Легко! - завершил Смирнов, но в памяти у него не было ни оной красивой истории».

Намедни, Смирнов смотрел телепередачу о неграх одного племени. Помимо практикующегося у них подросткового гомосексуализма и педофилии, он узнал, что племя живёт на маленьком острове и недружелюбно относится к чужакам. Вожди племени проводят над ними медицинские опыты. Однако кровожадное племя приходило в умиление и преклонялось перед русскими людьми и русской речью. Последняя, в частности, вызывала у них особый трепет. Как потом выяснилось, русский язык очень напоминал неграм язык древних богов, заложивших этот остров и давших племени черного прародителя. Помимо камер пыток на острове имелся пантеон богов. Из всех многочисленных богов, стоявших в низине, выделялся один самый высокий. Бог мира. Внутри него по типу матрешки располагались другие боги, и самым маленьким из них был бог жизни. Посреди немногочисленного племени на экране промелькнул негритянский юнец, одетый в дорогое манто. Высунув набок язык он с усердием строил какой-то плот, в то время как некоторые его соплеменники без дела ходили голыми. Про этого негритёнка Смирнов и решил рассказать ветру красивую историю. «Представь себе небольшую местность с пальмами, дикими животными, тростником и негритенком». - «Местность окружена водой?» - «Со всех четырех сторон!» – «Значит, дело было на острове!» - «Не перебивай! Негритенок жил на острове один. Мальчика звали Джоном. Хотя на острове была жара, Джон носил дорогое манто, дорогим оно было конечно по европейским ценам. Джон строил плот днём и ночью, ре зал бамбук…» - Смирнов застопорился, так как не знал о чем рассказывать дальше. Он хотел было признаться, что проиграл, но внутренний голос внезапно подсказал, что нужно рассказывать про Россию. Тут же сознание прояснилось, и на ум пришла вся история целиком, и, чтобы её не забыть, быстро затараторил: «наконец маленький Джон построил плот и поплыл в Россию, потому что те Боги, которым поклонялся Джон, говорили на русском. Он мастерил их фигурки и был уверен, что Россия – страна богов». – «А золото у него было?» - « Не знаю. Какое тебе дело? По морям по волнам нынче здесь, завтра в России!» - «Что же он непутевый поприличнее страну не мог выбрать, как Бляколян - сегодня он здесь, а с утреннего похмелья в России!»

Смирнов вспыхнул яростью. Он вскочил на крышку, схватился обеими руками за трубу бачка и принялся её расшатывать. Ветер завыл, заухал, отчего унитаз с бачком зашатались ещё больше. Вода в бачке заплескалась, но ни одна капля не упала на пол, поднимаясь вверх, она как намагниченная возвращалась обратно. Скоординировав движения и, держась одной рукой за трубой, другой рукой Смирнов снял трусы. Вместе с Джоном они поплыли по Атлантическому океану, представляющему для него зассаный пол. Чтобы судно мчалось стремительнее, он привязал трусы к бачку: «Вперед, моя бригантина, плыви стремглав свободы! Пусть вознесет тебя воздух! Промчись над водой и странами! Над сапогом Италии! Над раздавленной медузой Франции! над сморщенной предстательной железой Польши! Над всей этой Европой, одноногой собакой с поднятым хвостом и отвисшей грыжей, глядящей в мутную лужу или пьющей из неё! Неси меня в страну богов! В государство вечного изменения! Етит твою мать! Подыши зимним воздухом, застегни дорогое бутиковое манто и ай да связку баранок на шею вместо бус негритянских! Вот где бабы, вот где радости печаль! Неси меня, милая, неси и пронесись по самому большому в мире озеру – Каспийскому морю!»

Смирнов стоял на унитазе, как интеллигент в бане: без трусов, но в рубашке, застегнутой на верхние пуговицы. Руки были распростертыми для неких объятий и никакая качка, казалось, не могла сбросить его с милой Бригантины. Он стоял словно с помазанными клеем подошвами. Нерушимый и неприкаянный.

«Мальчик Джон добрался до своей России, - продолжал он. – И та ответила ему любовью. На всякие мелочи он просто не обращал внимания». Смирнов закончил. В открытый пах подуло с открытой в спальне форточки: крайняя плоть завернулась, оголив головку члена. Постепенно качка сошла на нет. Из унитаза доносились всхлипывания, местами переходившие на рев. «Что случилось, среднерусский?» - забеспокоился Смирнов, отвязывая трусы от бачка. – «Рассказываешь жалостно и некрасиво. И трусы наизнанку одевать – примета плохая, побить могут». Действительно ярлычок с коттоном и названием турецкой фирмы находились снаружи. «Как ты это заметил?» - «Попал пальцем в небо!» – «Все вы среднерусские такие «эх мА», да «авось!» - вот ваши способности. – «Тебе хорошо говорить – ты Европу видел, вон, как про неё рассказывал, аж до печенок пробрало!» – «Ничего я не видел, только лишь по карте!» - «А как же собака, нога, грыжа… обманул?» - «Чтобы понять, что из себя Европа в целом представляет необходимо смотреть на неё в общем, не по отдельным странам! В отдельности черти что получается, а слитно очень отчетливая фигура прорисовывается! Вот смотри: Франция – голова собаки, Италия – нога, Германия, Чехия, Польша, Австрия и даже Белоруссия с Восточной Украиной – тело, чуть не забыл сказать о Фино-Шведско-Норвежском хвосте и свисающей до живота грыже – западной Европы. Слышал что-нибудь о странах Югославии о Греции, Болгарии и Румынии? Исландия – это луна, повисшая над головой собаки. Великобритания с Ирландией – туча, готовая обрушиться дождем, а Испания с Португалией – блюдце из которого лакает собака. Греция – самый кончик грыжи и собака постоянно трется им о воды средиземного моря. «Стонет» - «Куда без этого! Стонет и стонать будет! Вспомни Петра первого!» - «Получается едак, он окно в Европу через псиную жопу рубил?» – «Прорубил так, что пёс теперь своё говно не держит! И ты представь, сколько зловоний вылилось за все эти года!» - «Так что ж и сейчас она срется на нас? Почему мы пристроены к её жопе-то?»

Смирнов придумывал всяческие оправдания такому подходу, но царя оправдать не смог. Он опять вспомнил Чё. Она любила читать сё короткое и не пафосное, и чем меньше по времени что-то происходило в жизни, тем в больший восторг её это вгоняло, как, например, стих Акутагавы Рюноскэ. Она заставила выучить Смирнова этот стих в обмен на ужин, причем как на русском, так и на японском: «Подрагивает весенняя ветка. Мгновение назад с неё упала мартышка». Чё приходила в чумовой восторг, экстазируя от трёх строк на шее у Смирнова. Тогда Смирнов говорил «Банзай!» и перебрасывал её через плечо на диван, а сам уходил на кухню принимать противоязвенное лекарство.

«Эх ты, валенок сибирский, не реви! – подбадривал ветра Смирнов. – Тут уж свыкнуться надо!» - «Хоть нашим русалочек ихним датским в пример поставили бы!» – « Не скажи, датская более человечная, а наша как рыба в тине и чешуе и вонь несусветная идёт!» – «Да что ты знаешь о русалочках, оползень не местный?! Тебе ли эти русалочки по ночам являются? Ты ли сумасбродный их живьём видывал?»

 

4

«Ага, проголодался? – ерничал среднерусский. – Слушай мои позывные: первый, первый, как слышите меня: масло, колбаса, творог, раз, раз, повторяю, мясо, масло, колбаса!» Желудок вновь просил еды и, чем больше ветер называл всякие продукты, тем тошнее становилось Смирнову. «Когда захочешь перекрыть голод, обратишься, но сначала положено извиниться за те мерзости, которые ты мне наговорил, пока что не сказал «лимон». Смирнов прокричал: «О Боже, о, все святые угодники, о, Архангел Михаил, о семь звезд суть ангелы семи церквей, заткните мне уши, перевяжите мои чувства! Заберите меня отсюда на саммит лидеров большой восьмерки, только не размножайте во мне страсти к чревоугодию!» Он кинулся к бачку и вновь принялся лакать воду. С каждым глотком Смирнову становилось всё мерзостнее. Он зачерпывал воду ладонями, трясущимися руками попадал мимо рта, но желудок не засыпал, он по-прежнему горел, а все мышцы живота сделались напряженными. Вода вконец опротивела, и Смирнов остановился, колеблемый взад-вперед ударами вырывающегося из груди сердца. «Святость-то оно конечно – не грех! - промолвил среднерусский. – Дам тебе ещё один шанс!» На туалет обрушилась мертвая пауза тишины. «И что мне сейчас делать? - думал Смирнов. – Спрыгнуть вниз и послать всё к чертовой матери! Пусть летит к себе в «Вышние мошонки», только пусть не мучает меня!»- «Ну, подожди, я дам тебе шанс! - отозвался ветер. - Слышал о святых, которые по голову в землю закапывались, или о тех, кто веригами себя опутывал?» - «Для чего?» - «От искушения, естественно!» - «Так это разве искушение – есть хотеть? Я на еде работаю во всех смыслах!» – «А думаешь, святые сразу святыми родились? Сущее такие же, как и ты были, поэтому и цепями обвязывались и в кельях одни месяцами, а то и годами уединялись! Пройдешь моё испытание – так и быть – забудешь о еде!» – «А если не пройду?» - «Не умрешь. Помнишь, ты о русалках говорил? Говорил, что русские хуже датских?» - «Соседская жена всегда лучше своей!» - «Так вот, мы тут подумали все вместе, и я решил проверить, как ты отреагируешь на отечественного производителя! Подсовывать импорт было бы антигуманно! Так что получай, продержишься – исполню обещание!»

Ветер дунул. По трубе поднимаясь вверх, звуками пропеллера вертолета завертелся вихрь и чем ближе он подбирался к бачку, тем глуше звучали его удары о полость трубы. Когда шум смолк, заслышался звонкий женский смех. На мгновение из воды показался рыбий хвост. Смирнов хотел спросить у ветра подсказки, но сдавившее зоб внезапное появление наяву воображаемого лишило его возможности полноправно дышать. «Представьте себе, представьте себе, зеленая она!» - промелькнуло в голове, пока из воды не вылезла русалочка. Все видели русалочку, как в сказках, она была такой. Залезшей на поплавок и перебросившей хвост через бачок. Да, она была обнаженной! Длинные волосы? Ничего подобного! Темные, короткие, зашпиленные ракушками. Прическа по моде сороковых годов. Груди аккуратные – тоже по моде. «О чём беседовать будем?» - спросила она, обивая хвост о бачок. Что тут и говорить: русская русалочка. Хотя Смирнову показалось, что среднерусский прислал датскую. Ведомый фольклором, он начал вспоминать, какие пакости может совершить эта вотердива, и первое, что пришло на ум – защекотать. «Если не хочешь говорить, тогда давай сразу перейдём к минету!» - продолжала она. Вот тут Смирнов смекнул, что при минете и щекотке происходит раздражение нервных окончаний, к тому же Смирнов ещё не знал, где она собирается щекотать, если сказанное ею с малой вероятностью не входит в раздел щекотки. «Можно попробовать обоюдные ласки!» - предлагала она, поглаживая себя по груди.

«Нет уж, - размышлял Смирнов, - без этого я обойдусь, как-нибудь, а вот без пищи насущной мне не справиться!» К тому же в отблеске воды Смирнов заметил силиконовую округлость её грудей, и жрать захотелось ещё больше. И менее всего хотелось принять на себя её мокрое безногое тело. Как только он подумал про её ноги, русалочка соскользнула и полетела вниз. «Разобьётся!? – подумал Смирнов, отчего-то всё же переживая. Но русалочка не упала на пол, она приземлилась на крышку унитаза и у неё моментально отросли ноги. Смирнова сместило на край унитаза доступное, тёплое, красивое мясо. Он захотел его съесть, накинуться, как бездомный пёс и растерзать на кусочки, только видимо другую страсть в глазах Смирнова увидела русалочка. Она обняла его за плечи и приближала к его голове свою, постепенно открывая свой рот, в котором виднелся зеленый язык. «Ну, ветер-ветерочек, до чего же она, чертовка, хороша! И взгляд и речи, и всё, но вот так и жжёт!» - стонал Смирнов. У русалочки затряслись руки. Смирнов почувствовал в себе движение электрических зарядов. Кожа зудела. «Господи, ну не могу же я быть таким слабым, как обратный ток в полупроводнике! – продолжал Он. - Не дай погибнуть от незнания!» Уже хихикающая по-старушачьи русалочка продолжала приближать соё чело к смирновскому, собираясь поцеловать, и ничего, кроме как подчиниться с его стороны не оставалось. Он приоткрыл рот и запел профессиональную детскую песенку: «На лугу пасутся кто? - Правильно коровы! Пейте, дети, молоко – будете здоровы!» Русалочка разинула саблезубую пасть. Из неё вместе с запахом прения и вываливающейся тиной на него смотрел молочный лягушонок. Он квакнул и прыгнул к нему на голову. Русалочка же прыгнула в бачок и, вновь обретя хвост, ударилась им о поплавок, оставив на унитазе чешуйки размером с пятирублевую монету.

Лягушонок запутался в волосах Смирнова. Он нервно квакал и, переводя эти кваканья на человеческий язык, можно было понять, что она заикается. Смирнов запаниковал: «Какого черта этот молочный лягушонок?!» Он пытался сбросить лягушонка, тряся головой и подпрыгивая, боясь смахнуть его руками, пока не решил успокоиться и прекратить всяческие движения. Как это не было противно, но лягушонок поползал по его голове и, самостоятельно выпутавшись из волос, спрыгнул на пол.

В ходе непрекращающегося и продолжающегося процесса поедания желудком самого себя, Смирнов кинулся на чешуйку русалки, облизнув которую, ощутил вкус таранки и принялся грызть её. Не подающий до этого жизни ветер громко зевнул. Как снег зимой – с потолка посыпалась побелка. Её большой кусочек упал Смирнову на язык. Проглотив его, Смирнов не прекращал разгрызание чешуйки.

- Дремота взяла, - отозвался среднерусский. – Пока спал – сон видел. О тебе! Чего ты там делаешь? – ветер дунул в трубу. – Ты бы лучше ногти погрыз, в следующий раз рекомендую! Пойми, что все болезни в этой… как её… а… в голове! И еда твоя тоже вся в голове! А сон я видел хороший! О тебе! Только ты не узнаешь о чём этот сон! Я подумал, может остаться тут подольше и сделать из тебя хорошего современного святого?

-Я в детстве другие книжки читал! - отозвался Смирнов.

-Так это тебе и помогло и потом поможет! Знаешь, почему я в своём сне спас тебя? Потому что ты в самый последний момент о детстве вспомнил! Ибо сказано: будьте как дети и наследуете Царство Небесное! Учти, это было в первый и в последний раз! Я бы мог тебя освободить до утра, но ты отказался стать современным русским святым!

Отсутствие заботы и полный покой так сладостно массировали сонную жилу, что Смирнову было всё равно до слов среднерусского, хотя угасающий инстинкт голова шипел, что-то вслух: «давай до утра», «помилуй», «я на всё согласен». Глаза закрывались под давлением тяжелых складок бровей, тяжелевших с годами. «Какие там сорок – самый расцвет сил, но только у женщин. Карлсон был женщиной. Готов доказать, но только не сейчас, - шептал Смирнов своему иллюзорному заместителю, и ещё: что надо бы закупить гомогенизаторы для переработки сливочного масла». Он засыпал, и едва слышал ворчания среднерусского. Его голова подперла трубу, тело со скрещенными на нём руками разместилось на унитазе, а ноги касались пропитанного мочой пола.

«Да если бы ты захотел, вот что я сделал из сатанинского сборища, из тех, которые говорят о себе, что они русские!.. а если бы русалочка тебя защекотала за какое-нить место? Кончун тебе, карачун, пиздыкс и в воду!»

5

Смирнов проснулся ночью от того, что по привычке хотел перевернуться на левый бок к стенке, как он это обычно делал на кровати, и чуть не упал с унитаза. Вспомнив, для чего он пребывает на этом месте, посмотрел вперед. На стене, расположившейся перпендикулярно балкону, играли блики разноцветных фонарей, фоном которым служила темнота, самого окна увидеть возможности не было. «Плохо без людей… отвратительно! - рассуждал Смирнов. – Вот когда начинаешь понимать стоимость человеческого общения! Только спорю, окажись сейчас рядом какой-нибудь самый завалящий человечишко, словом бы ему поскупился! Барахло! Что ещё мне нужно, когда полжизни уже позади… а нужно! Кому-то ведь ещё радостно жить в это жизни, весело, запредельно весело! Попроще надо быть, надеть гуньку кабацкую, молнию на брюках сломать, шнурки на ботинках разные завязать: коричневый и зеленый, ну это на черных ботинках, обеспечиться недорогим автомобилем, который поставить под окно и любоваться и, в конце концов, выйти в народ и сплясать «камаринскую»! Народ – лиха беда начало, за народом – наворот, за наворотом – поворот и трасса с первым знаком «перечеркнутый народ». А кому легко было без народа? Индивидуальность. У народа своя индиидуальность. Народ-урод, народ – в рот! Народ – трясина! Нельзя войти в один и тот же народ дважды, надо перейти народ вброд. Никогда ещё человеку одному не было легко: бахнешь кулаком по столу, по жениному борщу и воскликнешь: «Человек один – не человек!». Хряпнешь водочки и в народные гуляния, подерешься, выпьешь и на работу, проспишься, выпьешь и домой! Выйти из народа, чтобы созреть! Зри в корень! Но главное, при переходе из одного энергетического состояния (народное) в другое (личностное) не потерять что-то очень важное! Что потерял я? И не могу узнать что, потому как уже не в народе! Нет-нет, если бы я ничего не потерял, я бы чувствовал себя спокойно, не заморачивался лишний раз вопросами о народе и личности! Я не люблю то, что любит народ и всё тут! Спать».

Перед тем как уснуть Смирнов помочился на пол и стал ждать, когда высохнет, чтобы опустить ноги. Есть не хотелось. Тошнотный комок поднялся к горлу, и желудок, готовый принять пищу, в такой ситуации вполне мог обойтись без неё. «Что я представляю здесь в этих стенах? Абсолютное ничего! Я – сливки в заквасочнике, дохожу до состояния сметаны!»

6

До конца отпуска Смирнову оставалось четыре дня.

Квартиру успел озарить тусклый белый свет, и даже в самом туалете прояснились тени, которые в полночь здесь никогда не исчезали. Смирнов контролировал свой ночной сон и поэтому не выспался. Возможно, в этом ему помог холод, пробравшийся сквозь незакрытую форточку. Март на улице назидал всем надевать портки в количестве ста штук. Смирнов же, свои выкинул в коридор. Холодный сырой пол туалета и затекшие ледяные ноги служили термометром домашней температуры. Смирнов задумался о бритье, а от бритья перешёл… впрочем, куда он мог перейти?! «Впереди меня не дверной проём, - рассуждал Смирнов, - а окно, ведущее в мир движения. А где есть мир, там бродит враг. Свет в окне - помощь врагу! А у меня в комнате нет света! Может это один из этапов познания – остаться вне зависимости от света? Куда ж ты лампочка?» Смирнов ударил ногой по двери, она зашаталась на петлях, но дотянуться до ручки он не смог. После нескольких попыток он всё же дотянулся до ручки и закрыл дверь. Стало темно. Совсем темно. Чтобы почувствовать ещё и тепло, Смирнову пришлось сесть в позу лотоса и начать растирать ноги.

Тем временем ветер нырнул в воду и забурлил, затем вынырнул и ударил о крышку. «А тебе, я смотрю, что в лоб, что по лбу! - сказал он, отдышавшись» - «Ты это о чём? – ёжился от холода Смирнов». – «Слышал вчера, что ты из народа собираешься выходить?» - «Брешут! Я давно уже не в нём! Я им управляю! Я должен быть беспринципным!» – «А бабу сможешь обидеть?» - «Смотря какую бабу! Новые бабы, например, нуждаются в новом для них подходе. Я могу рассказать тебе о бизнес-плане, который я разрабатывал, о бизнес-плане, выстраивающем взаимоотношение полов, если ты поймешь…» Недоговорив, Смирнов почувствовал сильную слабость во всём теле. На отогревание ног он затратил много энергии, которую неоткуда было восполнять. Он напился воду с бачка, привычно помочился на пол, теперь уже стоя, и в таком вертикальном положении начал обосновывать свой бизнес-план среднерусскому.

- Толково! – подытожил среднерусский. – Только третий и седьмой показатели хромают в группировке расходов и подготовке на освоение.

Смирнов закипел, в первую. Очередь не от собственной проволочки в освоении этой области, а от очевидности тех жизненных неустоек, которые обезличивали третий и седьмой показатели и приводили бизнес-план к банкротству.

-Ты на краю, на самом краю! - торопливо произнес ветер.

Смирнов опомнился. Он стоял на краю унитаза. Ещё один шаг, и он упал бы с неизвестным исходом для себя. Смирнов был ослаблен, голоден, и ему ужасно хотелось помочиться второй раз за утро. Он попытался встать на пятки. Тело поддалось назад и, не имея возможности ухватиться за что-нибудь, сначала ударилось головой о трубу, а затем повалилось назад полностью. Изнутри унитаза по крышке ударил среднерусский. Находясь на полу, Смирнов изо всех сил старался прижать крышку ногами, сдерживая нарастающие мощные удары ветра. Послышалось бульканье. Мигом Смирнов забрался на унитаз и свернулся калачом. «Напрасно ты вышел из народа, Костик! – обозлился ветер».- «Я всю жизнь мечтал быть генеральным директором и неважно чего! Сама цель быть над кем-то вела меня по жизни! Я мечтал управлять твоим народом, я плюю на все сферы деятельности твоего народа! Я даже не знаю, есть ли у меня на складе заквасочник!.. Я ненавижу всё, что делает твой народ! – высказался Смирнов и второй раз за утро пописал на пол, а так же заключил, что имея дело с ветром, прямо или опосредованно он общается с народом. Нет… не с отдельным её представителем, а с группировкой. «Народная группировка» - название заманчивой бандитской организации, что-то по типу секты, основанной на коллективных началах. Коммунизм - на совести народа. «Народная коммунистическая группировка». «НКГ». Размышляя о втором заквасочнике ИПКС-011, Смирнов решил, что больше о народе ни слова.

- Исправишься милый! - подбадривал среднерусский. – МЫ тебе не дадим растеряться! Не ссы!!!

Раздались трели дверного звонка, напоминавшие песнь иволги. После звонка Смирнов услышал оскверняющие его личность выражения.

- У тебя есть птицы? – поинтересовался среднерусский. – Неужели, когда я пролетал, они были ещё в яйцах? На иволгу не похоже. Точно… свиристель!

Когда прекратился звонок, загромыхала железная дверь, а когда громыхания смолкли, следом за ними что-то металлическое начало воспроизводить некое подобие азбуки Морзе. «Кто, кто! – отвечал Смирнов среднерусскому. - Сосед снизу». Наивно он ломился в дверь и, вероятно, разворачиваясь спиной, хлопал по ней подошвами тапочек.

- Разве ты посмел бы сделать так? – протестовал среднерусский. - Зачем портишь дверь, паскуда? Если он виноват, то бей его… но дверь… не ты рожал, ни тебе и бить! Не в Сенегале, товарищ, бубен сломаешь!

- Ничего он не сломает! – успокаивал его Смирнов. – Надежная фирма мне дверь ставила, потом они на бронированные авто для олигархов перешли!

Не мудрствуя лукаво и, не откладывая на потом ощущаемые вновь позывы к физиологическим потребностям, Смирнов помочился на довольно сырой пол. В почках заныло. Так обыкновенно бывает в некоторых случаях, и он больше всего боялся, что эти случаи сейчас нарастают, прогрессируют в его организме. Во-первых: при язвенной болезни желудка у Смирнова помимо самой боли данного органа, повышении температуры, тошноты, очень сильно болела спина, в большей степени, чем сам пораженный орган. А во-вторых, ночью он мог простудиться. Смирнов чувствовал, как эти два фактора хитро затаились и одномоментно вспыхнуть где-то к обеду и деморализуют к вечеру.

Постепенно удары в дверь становились менее энергичными и частыми. Вся вложенная в них душа была распята на двери, и последний сильный удар определил, что теперь она будет пребывать в покое. Тут Смирнов подумал о солянке по-казански, чтобы заглушить первый фактор разживающейся в желудке болезни. Из-под языка выделилась слюна и в большом количестве попала в горло, а затем сделанное гортанью глотание с характерным звуком бросило слюну на самое воспаленное место в мускульном мешке. И вода здесь, похоже, теряла неотложную спасительную силу, действуя напрямую, когда разбавляла соляную кислоту. Без особого энтузиазма Смирнов приложился к бачку.

- Может анекдотик на закуску? – издевался среднерусский.

- У меня мочеточники, похоже, воспалены, - с грустью констатировал Смирнов.

- Ну, хотя бы какую-нибудь историю! – умолял он, кружась по дужке унитаза, слегка вибрируя по крышке.

- Лучше посоветуй, что делать!

- Слезай ив тепло, пока на пол всё не утекло! Мази попробуй согревающие! Антибиотики!

- И где я их тут возьму?

- Уйдешь, возьмешь! Иди! Зачем тебе эти знания? Идешь по одной дороге, а маршруты хочешь знать разные! Зачем?

- Тогда не слезу, - решил Смирнов.

- Если не слезешь, придется рассказать тебе о картошке-фрик!

- Может о картошке-фри?

- Нет, о картошке-фрик! О глупой картошке!

- Лучше развесили меня по-другому. Например, слабо ли тебе закипеть, как чайник? – Смирнов загудел. – Мне вот не слабо. Чувствуешь, как я уже накаляюсь? Весь кипю!!!

Смирнов свистел, барабанил по крышке пальцами и, почти поверив самому себе, возмущался: «отчего же из меня до сих пор не идёт пар?».

- Ничего ты не умеешь! - пренебрежительно заявил среднерусский. – Кто так нагревается? У тебя ничего не выйдет, если не будешь думать, как чайник, которого на огонь поставили. Хотя у тебя в утробе тоже сплошь вода. Но сути это не меняет. Научись приспосабливаться к огню, не думай, что вода тебя охладит – это заблуждение. Очевидно, что она нагревается. Отдай огню то, что тебе меньше всего нужно. Это как «отдать рубашку нуждающемуся», разумеется, рубашку в твоем случае. Если отдашь то, что нужно, а не то, что тебе не жалко, тогда и он сделает для тебя всё зависящее от него. В первую очередь ты должен выжить, а во-вторых, выполнить свое предназначение – вот и вся философия. И это наглядно демонстрируют огонь и чайник.

- Сам ты вряд ли этому научился, только баечки травить можешь! - подначивал его Смирнов. – А как дело-то до дела дойдёт?

- Ты мне не веришь? – возмутился ветер и ударил по крышке. – Думаешь, я на словах силен? Хотя ты и словам не веришь!

Произошла пауза, вызванная молчанием ветра. Совсем скоро от этой паузы повеяло теплом. Температура молчания повышалась. Смирнов почувствовал приятную колкость в ногах.

-Ну что, тепло? – спросил среднерусский довольно. – И что ты готов отдать взамен?

- Свободу через три дня!

- Нет, ты отдай то, чем жизнь твоя звенит!

- Чем звенит и звенеть будет это свобода покажет!

- Тебя не обмануть!

Смирнов уселся поудобнее, обхватив унитаз руками. Он рассуждал, что стоило ему и поблагодарить среднерусского, но затем от этой идеи отказался. Согретый, он мог говорить спокойным тоном, размеренно рассуждать и внимать информации, переваривать её в мозгу, отщипывая для размышления кусочек повкуснее.

- Насколько я помню, ты хотел начать повествование о глупой картошке? – лениво мямлил Смирнов. – Только умоляю, поддерживай прежний температурный баланс.

- Ааа, с теплого на жареное потянуло! Вот щас как зажгу! Уголек на угольке не останется! Моё право, могу и не рассказывать!

- Обиделся? Зря. Я тебе про негритенка без всяких обещаний рассказывал. Трепался, понимаешь, переживал вместо него… будем молчать пока языки не онемеют? Тебе по природе не положено!

- Я требую расчёт!

-Тогда анекдотик перед увольнением. Мы ведь с первого марта вместе, и всё что мы делаем, тоже делаем вместе! - Смирнов махнул рукой и закрыл глаза, потому что делать было больше нечего, и рассказываемая история о картошке-фрик осталась в памяти урывками, в то время как тело продолжало вбирать в себя тепло.

- Две племенные турчанки, назовём их Зита и Гита. Смуглые, со скрюченными носами, впалыми щеками и крепкими небольшими задами, кажущимися большими из-за двух плотных габардиновых юбок, надетых одна на другую. Турчанки не были сестрами, но как все племенные они почему-то походили одна на другую, чем вызывали спрос у польских помещиков, на которых работали. Зита и Гита прислуживали у пана Лучека Кашталинского державшего самое большое поместье во всем Кракове. Пан страстно любил женщин, в отличие от своего друга – пана Густава Лывы. Последний чаще робел, хотя и был женат на простой покорной женщине. Преклонный возраст обоих панов не стоял преградой на пути к любовным утехам. Только пан Лыва в отличие от своего друга стеснялся женской ласки, хотя и был охоч до неё. «Я некрасив, у меня маленькое поместье и вообще всё маленькое, - жаловался он пану Лучеку». – «И что с того, ты всё равно помещик! - напоминал ему тот». Пан Лыва соглашался, но грустно отводил глаза и отказывался, когда пан Кашталинский звал его к себе на очередной шабаш. «Ты же вдовец!» - напоминал ему пан Лыва. На что пан Кашталинский махал рукой, как пьяный казак саблей и уходил кутить. Так продолжалось бы всю оставшуюся жизнь, если бы не проснувшись сутра, пан Лыва, не ощутил доносившийся с кухни запах вареного картофеля. Вскочив с постелей, пан Лыва, закутавшись в одеяло, побежал к пану Кашталинскому, а когда прибежал, то разбудил перевыпившего намеди пана и, выслушав от него всяких похмельных мерзостей, рассказал растревожившую его фантазию идею. «Целую картофелину засовываешь в штаны спереди, и всё в порядке! - показывал пан Лыва. – А когда до самого важного дойдёт уже и неважно будет. В темноту её и на карачки». Спросони пан Кашталинский одобрил мысль и снова погрузился в сон. Вдохновленный пан Лыва накрыл его своим одеялом и в одном исподнем вышел во двор, где, пытаясь отнять коня у извозчика, чуть было не получил в глаз. И какими-то обходными путями к вечеру пешком добрался до дома. Обратный путь с привалами показался помещику намного длиннее. Мысленно пан подбирал картофелину по размеру и мечтал об одной из турчанок, когда картофелина в его мечтах подходила по размеру, тогда он оттягивал штаны исподнева и, глядя внутрь, мечтал обо всех турчанках сразу. К ужину помещик, конечно, опоздал и, несмотря на оплеуху, которую получил от жены за долговременное отлучение, забежал на кухню и потребовал от кухарки картофелину да побольше, потом задумался и спросил: «А какая картофелина из всех этих тебе нравится?» - «Мне вот эта, пан Лыва! – показала кухарка на чуть продолговатую и, сковырнув белый отросток, подала хозяину». «Женский взгляд он-то важнеюче! – подумал пан и, спрятав картошку в носок, положил её под кровать». Наследующий день, болтая ногами в гамаке, пан Лыва мечтал о том, как всё произойдет само собой, что не надо будет краснеть, заикаться, уговаривать и в худшем случае брать силой. И, словно позвонки у него в этот самый момент распрямились, и он стал на вершок выше.

Так незаметно за мечтами пришёл вечер. Взяв заветную картошку, пан Лыва отправился к пану Кашталинскому. Выпив по кружке пива и заметно осмелев, пан Лыва второй раз рассказал другу о своих намерениях. «Превосходно! – отметил забывчивый пан Кашталинский. – Сейчас я их позову». Напоминание о турчанках вскипятило кровь в пане Лыве. Он засунул картофелину в штаны и, чтобы не чувствовать в себе ущербности выпил ещё. Вскоре пан Кашталинский вернулся с Зитой и Гитой. Начались танцы. Тела подвыпивших панов и служанок тряслись под музыку, исходящую из патефона. Никогда ещё не было так весело и отрадно пану Лыве, как в этот самый день, когда в его голову, а затем и в штаны переместилась идея о картошке-подложке. По-молодецки заплясал пан Лыва. Поверил, что не картошка там, а то самое место, каким он сейчас турчанку оприходовать будет. И столько сил почувствовал он в себе, что и вторую турчанку готов был поеть. Но ничего не сказав об этом пану Кашталинскому, взял только Гиту и повёл её в комнату. Гита лишь успела захватить с собой свечу. По пути пан Лыва рассказывал ей о свободе, лошадях, чувствах невесомости и усталости и не заметил, как идёт ведомый уже Зитой, освещающей путь разгорающимся лучиком свечи. «Вот и пришли, - сказала Зита и, повернувшись лицом к пану, опустилась на колени, упираясь взглядом в то самое место». Вдруг Зита взвизгнула, и свеча. Упав на пол, потухла. «что такое? – спросил пьяный взбудораженный пан» - «Простите, пан, - запинаясь произнесла Зита, - но у вас сзади… вы, наверное, простите… посмели неосторожно опорожниться!» – «Что?! – возмутился пан и, потрогав сзади, обомлел». Бледность его лица светилась в темноте белым пятном, и даже сердце замерло на мгновенье, перестав колотиться. Потрогав сзади ещё раз, он переместился к переду и наконец-то понял, что картошка-подлжка каким-то странным образом перебралась назад, обезличив пана перед служанкой и, похоронив все его надежды. Пан вытащил картошку и, зажав её в кулаке, побежал прочь, сваливая и разбивая в темноте домашнюю утварь пана Кашталинского. Добежав до своего поместья в этот раз без привалов, он первым делом разбудил кухарку и велел ей зажарить картошку –предателя. Ничего не понимающая кухарка принялась чистить целую сковородку картофеля, но разгневанный пан Лыва заявил, что не хочет есть, а хочет увидеть мучения одной картошки, той, что кухарка выбрала сегодня для него. «Масла не жалей! – скомандывал он, сжимая кулаки то над сковородкой, то над кухаркой. И от незнания того, как лучше доставить мучения картошке, только кричал. – Масла, побольше лей масла!!!» Раскаленная сковородка почти до краёв наполнилась подсолнечным маслом, и одна единственная картошка, разрезанная на круглые дольки, плавала в ней, выталкиваемая пузырьками кипящего масла. «Огня, поддай, огня! – не успокаивался пан Лыва. – Глупая картошка! Всю жизнь кипеть тебе за такие проделки! Только подумать, из-за какой-то картошки вся жизнь под колесо! Глупая!!!» Картошка жарилась всю ночь, пока у пана Лывы не кончилось масло, и кухарка не уговорила его отправляться спать. С кукареканьем первых петухов огонь был погашен, а картошка отдана курам на смех. С тех пор пан Лыва больше никогда не ел блюда из картофеля и не заходил к пану Кашталинскому в гости.

История о картошке-фрик осталась в памяти Смирнова фрагментами, и пока тело получало необходимое тепло, он отчего-то вспомнил десять съестных блюд начинающихся на «С». Помимо солянки по-казански ещё селедку под шубой, скумбрию в горшочке, сельдерей с грибами, семгу на пару, суп молочный с морковными клецками, салат из морской капусты с перепелиными яйцами, слоеная рыбная запеканка с зеленью и сладким перцем, свиные отбивные, сырники, спаржу, запеченную с яйцами в сметане. От упоминания последнего блюда слюна потоком вышла из щёк и стекла на скрещенные в позе лотоса ноги. Было так тепло, что Смирнов даже вспотел. Он собирался снять рубашку и, чуть отклонив голову влево, почувствовал будто бы в ухо кто-то или что-то тычет. Он замер в том же наклоненном положении с этим в ухе. Надо было что-то делать, и он, ухватив это, потянул это на себя. После непродолжительной борьбы в вытягивании этого из стены Смирнов не смог отпустить его – несколько шипов, впившихся в ладонь, держали руку. Это представляло собой деревянный отросток с листвой и шипами. «Роза!» - подумал Смирнов, но почему-то не нащупал цветка. Вырвав из лап растения раненную руку, он изучил его, лишь слегка прикасаясь к листочкам сплошь ворсинчатым с обратной стороны. Немного погодя он нащупал ягоды. «Малина!» - констатировал он без сомнения. Забыв о пострадавшей руке, Смирнов принялся нещадно обдирать отросток, запихивая сорванные ягоды в рот. Наскоро пережеванные они падали в желудок размякшими примочками, возбуждая его стенки и активизируя жизненные функции. Внутри всё забурлило. Излишнюю слюну он сплевывал на пол, а когда ягоды закончились, в ход пошли листья. Листья кололи нёбо, щеки и язык, но, тем не менее, изрядно пережеванные, они попадали в желудок без намека на врожденное сопротивление.

Над входной металлической дверью снова раздалось щебетание иволги. Снова неиствовал сосед снизу, в то время как Смирнов представил себя в лесной чаще, где не ступала нога человека. По всей протяженности её росли ягодные кустарники, над головой пели птицы, а где-то рядом о деревья чесал лапы медведь –шатун. «Пусть чешется мохнатая скотина, - рассуждал Смирнов. – В трёх соснах заблудилось и выбраться не может. Вот в лесу ей и место и кров. Не буду обращать на неё внимание, а лучше пожую ещё листочков и послушаю заливную песню свиристели. Ведь после меня лес станет совсем другим! И если я съем сейчас плодового червячка, прицепившегося к листу малины, который я собираюсь положить в рот, лес тем более поменяется. Нет, он не переведётся особями тех видов червячков, одного из которых я сейчас пережевываю, а попросту заместится другим, например, мной! Я это обязательно почувствую, и червячка тоже, и птицу с надорванным горлом и садящейся батарейкой, и медведя, уставшего колотить о железную нерушимую дверь! Только я смогу управлять этим лесом, потому что лес – это я!»

Птица, голосящая над дверью, замолкла, сосед спустился к себе на этаж. «Спасибо тебе, среднерусский! – поблагодарил Смирнов и, проведя рукой по кусту, выросшему из расщелины между двумя кафельными плитками, с сожалением отметил, что все листики закончились». – «Теперь ты убедился, что у народа есть своя метафизика? – спроси среднерусский». – «Отчасти, - ответил Смирнов. – Значит всё дело в лесе?» - «Нет, ничего ты не понял, - раскалился ветер настолько сильно, что Смирнов вынужден был присесть на корточки, чтобы уменьшить поверхность соприкосновения тела и крышки унитаза. – Не просто лес. Ты в лесу. Это не одно и то же». Чувствуя, как пальцы ног начинает жечь, Смирнов согласился со своей неправотой, хотя и забыл, что внушал ему ветер в тот момент, когда ввел его в лес и нашептал свои мысли. «Ты в лесу и ты - лес. Уяснил?» - остывал среднерусский.

Истекая потом, Смирнов снял рубашку и повесил её на лысый куст.

-По народному обычаю тебе воздерживаться сорок дней положено, - печалился среднерусский, - а я, дурак, сжалился. По правде говоря, думал, ты куст обгладывать не станешь, а вот видишь как довел себя! Аппетит – враг, когда хочешь от него избавиться, он как раз и приходит… во время еды… Ветки обгладывать не пробовал?

 

-Не хочу, - ответил Смирнов, выковыривая из зубов зернышки малины, - потерплю до вечера, может ещё листочки отрастут.

 

-Не отрастут! Я сейчас остыну, и снова похолодает! А ты поголодаешь или куст обглодаешь!

 

В очередной раз унижаться Смирнов не хотел. Желудок был набит, а о скором наступлении голода не было желания задумываться. Но чем больше он задумывался о том, чтобы не задумываться о голоде, тем сильнее его захватывала паника в пробегающих по светлому, наполненному солнцем залу вопросах существования сплошь нагих и от того бесхитростно пугающих.

 

- Помоги, помоги! – умолял Смирнов ветра. - Как же я так смогу голодать без подготовки?

 

Ветер не отвечал. Смирнов почувствовал, как он остыл, что даже готов был заплакать. Прохлада, идущая из спальни, стала ощутима, как и прежде. Начала нарастать паника. Паника возбуждала в Смирнове голод, даже когда не хотелось есть. Всё дело было в двенадцатиперстной кишке, которая первой реагировала на внезапно возникающие волнения. Первой она щемила и при подходе голода.

 

- Голод - долог! – внезапно откликнулся среднерусский. – Клин клином вышибают!

 

Смирнова затошнило, и он прикрыл рот ладонью. В голове всплыло слово «вечность». Если Смирнов правильно понял слова среднерусского, то длинное нужно было перебивать длинным, подобное подобным. «А что может быть больше большего как не вечность?» – рассуждал Смирнов. С надеждой на пребывание на гребне верной волны, Смирнов вспомнил о коммунизме. Без деталей. Монолитной глыбой. И монументом с медной табличкой: «вечная память строителям коммунизма – борцам за человеческое счастье». Вечность! Мысленно Смирнов продолжал искать её. «Из чего она состоит? В каких проекциях расположена?» – пока он перебирал тысячу два способа её изловить – вечность прошла. От топота её копыт пыль не полетела. Посчитав, что попытка погони за ней обернется провалом, Смирнов попытался подменить вечность чем-нибудь другим. Но что-то не клеилось. В итоге самообману, представшему во плоти сладостной иллюзии было сказано «стоп». «Реальность и никакой подмены!» - утвердил Смирнов и, повернувшаяся назад вечность ударилась о его голову и упала на пол залитый мочой. Так разбиваются помидоры о кирпичную стену, посыпанные сверху солью и обмазанные сметаной. «Долой самообман! – продолжил Смирнов.- Создать конъюнктуру еде! Оппозиция, на митинг протеста! Кариозные монстры – назад!.. опять самообман. Большая часть зубов – вставные. А меньшая? Не велика потеря!» Как же после всего этого не заговорить вслух. Говорить проще, чем думать. Конъюнктура!!! Почки! Мочеточники!! Простуда!!! Пошмыгал носом – пазухи не воспалены. Если опять сделать лужу на полу – прибежит сосед. Оппозиция!!! Как не думать о ней, когда она такая!» Под напором мочи вечность захлебнулась или размокла, как сахар-рафинад. Впрочем, лежать разбитой на полу ей было не сахар. Так всегда: кто-то писает, а кто-то пьет, и никто не говорит о качествах превосходства. Когда в почках стянуло, Смирнов окончательно убедился в том, что вечность – это не человек. А когда защипало в уретре – он вспомнил курс молочной диеты, которой придерживался при ожидаемых осенних обострениях язвенной болезни. Как лечить простывшие почки Смирнов не знал. Пословица «держи ноги в тепле, а голову в холоде» прояснила затуманенность взгляда на, казалось бы, неразрешимую проблему.

 

-Среднерусский! Включи отопление! Не включишь, тебе же будет хуже – утоплю! – угрожал Смирнов.

 

Ветер умеренно выпустил воздушные массы, чем предзнаменовал возможность появление снегопадов.

 

-Жаль, что я не холодный «Трамонтана»! – печально произнес он.

-Так скорее же стань суховеем! – позвякал Смирнов цепочкой на сливном бачке.

-Плохо, что ты не пьяный! – снова с печалью произнес ветер. – С пьяными проще справляться. А у меня, между прочим, ресурс энергоносителя сугубо ограничен!

- Придется расширять! – пояснил Смирнов и натянул цепочку, как струну.

- Но только на несколько часов! - оправдался ветер. – Больше по инструкции невозможно.

Смирнов и сам знал, каково действовать по инструкции. Рука отказалась смывать воду, и тут же тело почувствовало тепло нагревающейся крышки. Смирнов расслабился. Его поглотил внутренний диалог. «Сколько времени осталось до наступления ночи? – рассуждал он. – Когда вновь усну? Когда бледный свет перестанет сочиться из комнат и кухни? И всего этого придется дожидаться. Ах,.. плохо, что я не пьяный!» Изредка, в две недели раз, Смирнов позволял себе притронуться к алкоголю, но только для того, чтобы не снились пьяные сны, после которых, день складывался крайне неудачно. Во снах его посещали знаменитости, предлагающие опорожнить бутылку – вторую «Столичной». И что самое удивительное, он ощущал вкус каждой рюмки спиртного и каждого глотка сока, которым обыкновенно запивал. А поутру, просыпаясь с ясной головой и твердой памятью, совершал роковой поступок. Два месяца назад Смирнов сбил бабушку. Она перебегала дорогу в неположенном месте и поскользнулась. Хотя Смирнов вовремя затормозил, бабушке, которая лежала в предчувствии неминуемости смерти и поэтому бросившей в стекле его автомобиля костыль – всё равно досталось. С переломом ключицы и шейки бедра её доставили в больницу. Как выяснилось позже, ногу она сломала до вмешательства Смирнова. Но данный факт, казалось бы, оправдывающий его личность, не помешал ГИБДД отнять у него права. Их он, впрочем, мог восстановить за определенную сумму, если бы они стоили не дороже чем те, которые он уже приобрел. А ночью до события со столкновением Смирнову снился Владимир Высоцкий. Выглядел он также как и в последней телевизионной записи. Из одежды на нем была бледная синяя почти выцветшая рубаха и синие, отдающие чернотой, брюки. Уставшее лицо Высоцкого состояло из морщин. Во сне Смирнов поднимался наверх. Пытался вылезти из оврага, цепляясь за кусты и травы. Ноги утопали в песке, смешанном с грязью. Смирнов хотя и потерял в нем один ботинок, всё-таки поднялся наверх. На канализационном люке сидели трое. Женщину среди них Смирнов сразу определил по длинным волосам, юбке и груд. Толстушка зажимала между ног бутылку, а те двое, расположившиеся по бокам от неё задумчиво курили. Возле них, рядом с канализацией, стоял ещё один в бледно-синей выцветшей рубахе, синих, отдающих чернотой, брюках. Он первым спросил Смирнова, куда тот идёт. «На работу», - отвечал Смирнов, и словно какая-то неловкость пробежала по его сознанию. «Они, значит, пьют, а я на работу». Смирнов неким чувством ощущал, что опаздывает на работу, и кроме как идти туда идти было некуда. Тот, который стоял, предложил Смирнову, уводя под локоть: - Пойдем ко мне, выпьем.

 

-Нет, - отвечал Смирнов. – Спешу, пост ответственный. Не дай бог опоздать!

 

-Иди, иди к нему! - вульгарно задребезжала женщина. – У Володьки не соскучишься! Только ты с ним не пей, когда он тебе предлагать будет. Даже мы от него на канализационный люк заползли.

 

Рассмотрев названного Володьку, Смирнов узнал в нем Высоцкого. Он и не мог предположить, то во сне Высоцкий окажется маленького роста и невзрачного вида, начисто лишенного силы духа. Да он и голову давно не мыл. Волосы вперемежку с седыми, точно слипшиеся, и лицо морщинистое.

 

-Я тут недалеко живу, - толкнул он Смирнова в бок. – Только вниз спуститься.

 

Пришлось спускаться вниз по тому же песку и грязи. Но Высоцкий пошел первым и усмирил грязь. Она затвердела. Тут же Смирнов наступил на свой потерянный ботинок голой ногой. Ступня точно вошла в него так, что даже не пришлось поправлять. За кусты смородины лучше было не держаться. Высоцкий сразу, как только они сделали первый шаг, предупредил, что на обратном пути они превратятся в крапиву. Тихо и спокойно Смирнов и Высоцкий спустились, нагнувшись и пройдя между металлических прутьев забора, подошли к дому. Местность под ногами была заасфальтирована. Неподалеку находилась детская площадка с качелями, вдоль детской площадки стояли несколько лавочек. Не хватало только людей. Высоцкий жил на третьем этаже. Дверь была не заперта. Он так и сказал: «Учти, когда ещё раз попадешь сюда, то дверь всегда открыта».

 

- Как попаду? – не понимал Смирнов. – Это же не тюрьма! Впрочем, да, твои блатные песни. А это, случаем, не Большой каретный?

 

-Тихо! – Высоцкий цыкнул, указывая Смирнову на то, чтобы он спешно снял ботинки.

 

В квартире гремели стаканами, словно там было множество людей, которые после произнесенного про себя тоста чокались граненой посудой. Такой звук сильно отличался от сталкивания других жидковмещающих емкостей. В нем легко угадывался звук вендетты в схватке между жизнью и смертью. И причиной тому были грани стакана, а не содержание, плескающееся в нем. А Высоцкий и Смирнов, тем временем прошли в зал. Такого хлама в квартире Смирнов не видел никогда. Распоротый ножом диван – из него вылазили пружины и солома. А на журнальном столике пирамидообразно девять этажей стояли граненые стаканы почти доверху налитые пивом.

 

-Угощайся, Константин! – предложил Высоцкий. – Только сверху, чур, не брать! Возьми какой-нибудь снизу.

 

Пирамидообразно выстроенные Высоцкий собрал их на первом этаже из двенадцати стаканов, уменьшая каждый новый этаж на один стакан. «Пить… или не пить». Смирнов помнил об этом предупреждении, вылетевшем из уст жирной женщины.

 

-Не обижай, выпей! – Высоцкий намекал уже на любой стакан, после первого отказа Смирнова.

 

Смирнов смутился и, оценив, что пиво почти не алкогольный напиток, а так чисто символический, протянул руку к девятому этажу и взял с него крайний слева стакан. Делая глотки, он поднимал голову всё выше. Высоцкий… за это время он постарел лет на сто. Рубашка и брюки буквально висели на его костях, а кожа на лице стянулась так, что на скулах появились синяки. Он махнул рукой как саблей, и стройная желтая пирамида разлетелась, выплеснув из себя память о египетских прародителях на запачканный половик. После этого Высоцкий плюхнулся на диван и, отвернувшись, произнес, произнес сквозь слезы и обиду: «И вы туда же!» Смирнов не знал, что делать дальше и поэтому проснулся. Будильник должен был прозвенеть через три минуты и, вероятно из-за этого, что сон не был расстроен посторонними звуками, Смирнов его и запомнил. Несколько минут Смирнов думал о том, что бы могло произойти, если бы он не выпил. И сейчас, сидя на унитазе, он пытался освободиться от всплывшего в его памяти сна. В попытке освободиться от химер он наткнулся на мысль о том, что не все свои действия в жизни были совершены им самим, что многое он совершал откуда-то извне, выполняя чьи-то приказы, приказы кого-то невидимого, но с этим ничего не мог поделать, ни ослушаться, ни отступить. Устав от размышлений Смирнов решил со всем и со всеми смириться. Когда мозг его успокоился, он вдруг ощутил, что давление стабилизировалось, прекратились рези в уретре, а беспокойный желудок в свою очередь отреагировал, как буддийский монах, вышедший из тела и созерцающий себя со стороны. Спокойствие тела явилось первым признаком верного самоопределения. «Что происходило со мной все эти годы? – задавался вопросом Смирнов. – В общем-то, ничего хорошего. На уме только почтальон Малышкин, к которому ушли две моих женщины. А как же без женщин? Малышкин, к примеру, не может без них. У него, наверное, полная устойчивость ко всяким сомнениям. А у меня?! Разве сел бы я на этот унитаз и стал бы голодать, ссать на пол, кидать говно за угол? Ни за что в жизни я так не обезличил бы себя. Нет, я верну их обеих и заставлю полюбить себя заново! Если понадобиться – прочту домострой. А ещё лучше – создам восточную семью, нацеплю на них паранджу, оберну в шелка, осыплю золотом и запрещу выходить из дома. Не дай бог кто прельстит! А ребёнка Чё… Так это же будет мой ребенок, воспитаю из него человека времени. С большой буквы. Опирающиеся на действия, лишенные сентиментальной отрыжки, утверждающие сопротивление злу ненасилием. Работа, доход, капитал. Жизнь в этом мире. Чего я добился, когда стал генеральным директором? Чего стоит только полная комплектация оборудования для производства продуктов детского питания. Чем бы питались ваши дети, если груди ваших женщин дают неправильное молоко? Искусственное вскармливание! И плевал я на Истринский НИИ детского питания и его наказы, когда все хором заявляли, что UHT – обработку придется отложить из-за какой-то там опасности коровьего бешенства. Тьфу на вас! Никогда я не соглашусь на остановку ультравысокотемпературной обработки молока в потоке. И плевать я хотел на Всероссийский НИИ молочной промышленности. Когда договоришься с кем нужно – процесс пойдет полным ходом. Я с радостью запихнул бы всех профессоров в асептические емкостные аппараты до полного скисания. Скажите спасибо, что на таком как Я ваши желудки ещё держаться во здравии! А в своих силах я не сомневаюсь! Сейчас встану, подойду к холодильнику, поем, включу телевизор, узнаю новости, которые произошли в моё отсутствие, искупаюсь в теплой ванне с пенкой, заберу от Мальшкина свою Чё и проведу оставшиеся дни отпуска в полном спокойствии, размышляя о том, какие великие деяния я могу свершить ещё. Теперь я никому ничем не обязан, потому как только я управляю собой, и никакие навязчивые мысли не смогут мне помешать, и вообще я запретил им рождаться на свет». Смирнов поднялся с унитаза. Ноги, затекшие за время их обездвиживания, зашатались. Смирнов вынужден был опереться на дверной косяк. Подошвы ног определили, что на полу всё ещё сыро от мочи, а голова созналась в необходимости свободы действий. Смирнов переступил через порог и, оступившись, чуть было не вмазался в бумажку с калом. Слева показался холодильник. Он был одет в искусственные меха, которые на его белое неприглядное естество надела Чё, что лишь днище оставалось единственной эстетической недоработкой, примерно такой же, как вид человека снизу. Смирнов распрямился, ощущая блаженство и ту мощь, с которой на него воздействовали все блага цивилизации. Холодильник, телевизор, телефон и даже часы, на которых он успел увидеть точное московское время «16.01». «Ведь всё это создано нам во благо! – наслаждаясь, размышлял Смирнов. – Мы не придумывали, как нужно мыслить, мы давали готовые ответы и учили как не навредить и прожить ещё интереснее! Как прекрасно зазвучали мысли в моей голове, освобожденные от всяческого хвороста мнимых идей и огня противоречия! Какое величия духа и воли выражается в новых начинаниях и отказе от всего старого! Это сладостное чувство!» Смирнов услышал прекрасную мелодию, постепенно распространяющуюся по всей квартире. Мгновения радости сменились тревогой. «Постой!.. Кто это?.. не может быть!.. все замыслы!.. Где же дух и воля?!..»

В прыжке льва Смирнов бросился на унитаз передними лапами и припал перед ним на колени. Оставалось только преклонить голову, что Смирнов и сделал.

 

«Возгордился?! - пронзительно отозвался ветер, прекратив петь. – Скажи спасибо, что я не улетел. Да не молчи ты, ответь чего-нибудь!»

 

И что Смирнов мог ответить, если уверившись в своих силах, он потерпел крах? Что он мог сказать? Если бы ветер не пропел свою песню, то Смирнов ушел бы далеко, ориентируясь по вновь загоравшимся звездам с чувством необычной легкости, уверовав в существование себя, как определяющего идеальный ориентир в этом мире.

 

«Ты не обижайся! – говорил ветер. – И не склоняй голову на унитазе! Не на алтаре! Я тебя прекрасно понимаю! Ты не лыком шит! Делан пальцем! Слабость в тебе, сумнения! Для тебя и так нельзя и сяк плохо! Умей комбинировать! Нельзя же бросаться в крайности!»

 

Смирнов почувствовал себя очень скверно. За окном все темнело и темнело, а груз разочарования прибивал его к полу так, что он лишился сил и не мог подняться. Смирнов начал понимать, что ни одна из выбранных им систем не освободит его от преследований среднерусского. Смирнов готов был взвыть от обиды. Его настроения уловил среднерусский: «Потерпи, миленький, ничего сейчас сказать тебе не могу – поймешь превратно и поведешь других за собой! Я уже понял, какой из тебя командир пехоты. У нас был один мудак – отомстил за брата, и рухнула великая империя!»

Не выдержав больше издевательств, Смирнов вскарабкался на унитаз и дернул за цепочку слива. Цепочка оторвалась и, оставшись в руке, превратилась в орудие агрессии. Смирнов намотал её вокруг шеи и попытался задушить себя. Тянул то верх, то вниз. Руки слабели. А когда кашель начал нарастать с большей силой, то и заболели глаза. Попытка задушиться не удалась – руки не послушались и сбросили цепочку на пол. А ветер между тем гудел и зло смеялся. Смирнов вспомнил о воде и решил утопиться. Утопиться в бачке не получилось. «Утопиться самостоятельно просто невозможно, - рассуждал он. – Всегда найдешь выход, чтобы выплыть и остаться в живых». С этой мыслью Смирнов распрямился и часто задышал, приглаживая мокрые волосы и слушая сумасшественную какофонию звуков среднерусского, он решился на последнюю меру. Смирнов нажал на рычаг слива. Звуки воды и брань среднерусского унеслись по стоку. У соседа снизу что-то бабахнуло, что Смирнов даже невольно подпрыгнул от испуга. А когда по всей квартире раздалась тишина, Смирнов понял что сё кончено. Слабость, головокружение, тошнота и вздутие живота – ничто в сравнении с пережитым за сегодняшний день. Он обессилил до такой степени, что одно лишь желание уснуть перебороло все остальные. Смирнов ухватился за трубу и лег. От удавки и пота щипало шею и, наверное, от того в голове сильно потеплело. Глаза закрылись. Нервно дернулась губа.

 

7

Смирнов проснулся глубоко за полночь. Ноги окоченели. Рука, прижатая к лицу, наткнулась на холодный нос, из которого текла влага. Придя в сознание, Смирнов ровным счётом ничего не увидел. Страх сковал тело так, то оно отказывалось шевелиться. Смирнов не имел ни малейшего представления о том, где сейчас он находится, а уж о перспективе дальнейшего существования себя, как логоса и подумать боялся. Но страх быстро прошел, когда несколько раз сжался желудок, и напрягшаяся гортань выпустила пару порций рвоты в немыслимое пространство. Впрочем, сигнал о её приземлении был Смирнову отчетливо слышен. Последние силы, меж тем, покидали его. Напряжение тошноты вытащило оставленный про запас элемент энергии, зачерпнуть который из воздуха он не смог. Мозг Смирнова думал о гнетущем положении его тела, но спустя мгновение, не входящее в какие-либо временные рамки по своей невменяемости, мозг захватил мысль о тщетности и ущербности всяческих движений и входящих мыслей. «Как же приятно не думать за себя… - извлек из своих мыслей Смирнов. - Спать и видеть воз-дух».

- Помощник, скорее разбудите его! Скорее! Кок будет недоволен тем, что к приготовленному им ланчу этот господин не притронулся. - Мужчина преклонных лет в белоснежном кителе и таких же брюках, в форменной фуражке и ботинках дернул боцмана за бороду.

-Ближе к нему подойди и толкни, - подсказывал мужчина в белом.

- Но сэр!

-Считайте это приказом!

Боцман приблизился к господину, лежащему в пляжном шезлонге с закрытыми глазами.

- Мистер! – обратился он. – Мистер Смирнов, не годно ли вам будет прервать процесс пребывания на доступном всем ветрам, так сказать, воздухе…хе…хе… и отведать изысканное блюдо, приготовленное нашим коком?!

Боцман широко открытыми глазами виновато посмотрел на мужчину в белом и на шаг отступил от него.

- Я приказал разбудить! – гаркнул он, но и от его крика лежащий не открыл глаза.

-Да, да, я понял, господин Сноу, сейчас исполню! – боцман склонился над человеком. – Уверяю вас, мистер Смирнов, вы никогда не пробовали наших изысканных гребешков и вареных креветок вод таким соусом что…ууу! – при этом он взвыл, - что пальчики оближешь! – боцман засунул указательный палец в рот и принялся облизывать его не спеша, извлекая изо рта и, проводя языком по всей длине пальца.

-Что это ещё такое?! – мужчина в белом схватился за кортик. Боцман упал на колени, собираясь молить о пощаде.

- Встать!!! Не сметь!!! – приказал Сноу. – Тряхните его, может проснется!

Боцман потряс шезлонг, а затем и человека. Который, впрочем, и после этого не пробудился.

- Это солнечный удар, господин Сноу! – заключил боцман и, сняв головной убор, прижал его к груди.

-Не сметь сдаваться, помощник, смерть пассажира подмочит репутацию нашему теплоходу! А вас уволят, между прочим!

Боцман побелел, как форма господина Сноу.

- Нет, этого не может быть. Мы предупреждали пассажиров!.. Видите эту табличку?! «Бойтесь смерти от солнечных ударов».

-Ваших рук дело?

- Моих.

Мужчина в белом задумчиво посмотрел на кружащих у теплохода чаек, которые камнем падали на воду, выхватывая из неё мелких рыбешек.

-Скажите, помощник, вы читали устав?

- Разумеется!

- Помните, кажется, в одном из пунктов было сказано что-то о любви?!

- Да, господин Сноу! Если я не ошибаюсь, это звучит следующим образом: «возлюби пассажира как себя самого».

- Улавливаете?

-Не совсем.

-Поцелуйте, же его на конец! Поторопитесь, время идёт!

Боцман робко приблизился к лежащему в шезлонге.

- В губы, помощник, в губы… без брезгливости!

Боцман закрыл глаза. Сузив губы, он инстинктивно прижался к губам лежащего и поцеловал их. Мужчина проснулся. Он прикрыл лицо руками от яркого света солнца и ослепительного блеска, идущего от глади воды. Услышав топот ботинок, он неторопливо отвел руку от лица, давая красным воспаленным глазам привыкнуть к двум силуэтам, возникшим прямо перед ним. Один из них, тот, что был повыше, протянул руку.

- Добрый день, Константин Романович! Разрешите представиться: адмирал теплохода «Глория» Уайт Сноу!

Константин Романович, только начиная приходить в себя, в ответную протянул руку. Стоящий рядом с адмиралом мужчина в тельняшке молчал и только иногда кивал головой.

- Константин Романович, - снова обратился адмирал. – Ресторан прямо-таки без вашей персоны не открывает своих дверей. Кок не подаёт ланч и, в сущности, не подчиняется приказам.

Адмирал посмотрел на боцмана. Тот нахмурился и кивнул.

- Так что позвольте вас, мистер Смирнов, проводить до ресторана, - заключил адмирал, и боцман подал Смирнову персидский халат.

Константин Романович поднялся с шезлонга и, встав крестообразно с вытянутыми в стороны руками, позволил надеть на себя халат, но прежде снять пропотевшую рубаху. Поправив трусы, он почувствовал голыми пятками как раскалилась палуба.

- Уже день? – спросил Смирнов, щуря непривыкшие к свету глаза.

- Так точно, время полдень! – ответил адмирал и, взяв Смирнов под руку, повёл его в ресторан.

Константин Романович не помнил как оказался на теплоходе и для чего ему понадобилось быть здесь. Однако ещё большее недоуменнее возникло с ситуацией в ресторане. Смирнов не знал, почему кок без него не может подать ланч всем пассажирам. Более ясное восприятие мира открылось перед ним, когда зрение перестало передавать объекты через белесо-синеватую дымку, а перестроилось на трехцветное изображение: красный, зеленый, голубой. Каждое видимое поделилось на три: сверху – голубое, посередине – зеленое, снизу – красное. Вот и сейчас молчащий адмирал с голубым лицом и зеленой грудью вальяжной походкой передвигался красными ногами. Смирнов обратил внимание на то, что на теплоходе отсутствовали отдыхающие пассажиры, только хмурый командный состав прохаживался вдоль и поперек судна, взад и вперед со взглядом настороженности и раздумья. Возле одной из кают Константин замети стайку матросов игриво отталкивающих друг друга. Оттуда же доносились возмутительные обращения: «Посмотрелся и хватит», и пояснения: «А у меня больше чесать».

- Сегодня день расчесок, - объяснил адмирал. – Раз в неделю мы прикрепляем зеркало к двери это каюты и позволяем нашим матросиками расчёсывать волосы.

Смирнов ничего не ответил и не добавил, однако не сводил глаз с матросов, не стесняющихся громогласно выражать выплески накапливающихся эмоций. Если один спрашивал: «У кого есть шпильки?», то другой отвечал: «у меня ободок, но я тебе его ни за что не дам!» А когда третий просил заплести ему косу, четвертый отвечал, что он уже нашел шпильку, запутавшуюся в затылке. Снятые бескозырки обнажали волосы разной густоты и длины и черными легкими лентами обводили контуры их плеч. Волосы так же скатывались на плечи, пружинясь, медленно опускались, принимая привычное положение. Смирнов страшно захотелось увидеть себя в зеркале, потому что он не только не помнил как попал на теплоход, но и не помнил своей внешности и всего того, что было до встречи с адмиралом.

- Мистер Сноу, позвольте, поправлю прическу?- попросил он, освобождаясь от зеленой руки адмирала.

Адмирал, встав перед Смирновым, вцепился ему в плечи: «Вам лучше не стоит… потом… когда матросы справятся». Смирнов согласился. Ему, впрочем, некуда было спешить.

- Помощник! – адмирал подозвал курившего трубку боцмана, - идите рядом, по т сторону от господина Смирнова.

Адмирал и боцман обняли Константина и дружелюбно повели его дальше. Из последней каюты доносились прерывистые стоны и хрип.

- Кто это? – поинтересовался Смирнов.

- Опять юнги балуются! – рявкнул адмирал и приказал боцману немедленно разобраться, а сам, скоро перебирая красными ногами, поспешил увести Смирнова. Они завернули за угол каютных помещений, и перед Смирновым засверкала вывеска ресторана. Подняв голову, чтобы прочитать название, Константин воочию мог лицезреть голого гардемарина, висящего на древке вместо флага. Шест с гардемарином находились точно по диагонали от ресторана. Прикинув что к чему, Смирнов понял, что это действо происходило как раз в том месте, где он спал, а поскольку ничего этого он не видел впереди и по бокам, то решил, что шест был закреплен рядом с головой его некогда спящего в шезлонге. Гардемарин активно жестикулировал руками, пытаясь то-то объяснить.

- Что он изображает? – поинтересовался Смирнов.

- Полный вперед! – ответил адмирал и указал Смирнову на распахнувшуюся дверь ресторана.

Поскольку все столы были свободными, а ресторан безлюдным, за исключением музыкантов, дремавших на сцене, то адмирал предложил занять место за угловым столом, что ближе к бару. Следом вошел боцман со сбитыми до крови указательным и средним пальцами правой руки.

- Сцена закончена? – уточнил адмирал, выдвигая для Смирнова стул.

- Да, мистер, Сноу, я отрегулировал ситуацию, - ответил он, присаживаясь вместе с ним. – Опять-таки имело место неуставные взаимоотношения!

-Ох уж эти юнги! – раздосадовано воскликнул адмирал и сжал край скатерти. – Надо сказать коку, чтобы он уменьшил их белковый рацион втрое.

- Но сэр, - возмутился боцман.

- Вас, помощник, это, по-моему, не касается, а за моральное воспитание личного состава отвечаю и всегда буду отвечать я! Не так ли Константин Романович?

- Вам лучше знать, мистер Сноу, - ответил Смирнов, недоумевая, почему его спрашивают об этом.

Адмирал и боцман недвусмысленно переглянулись.

- А я бы некоторых экземпляров всё же кастрировал, - постукивал пальцами по столу боцман.

-Насилие – последний шаг, помощник, - ответил адмирал нахмурившись. – Лучшие сдвиги идут от улучшения мозгового кровообращения, а не от размахивания кортиком.

-Вы что действительно так считаете? – усмехнулся боцман.

- А как же ещё?! – адмирал заправил за воротник салфетку и ударил по столу. – Это единственный выход! Поверьте, что самое приятное здесь – это быть успокоенным. Вы, вероятно, в детстве не любили рисовать овалы, а вычерчивали всё время углы на асфальте! Ведь так?

- К экстрасенсу не ходи, мистер Сноу! – боцман пододвинул стул ближе к адмиралу.

- Но я, помощник, в отличие от вас чувствую грань дозволенного. К примеру, когда сегодня мы будили… - улыбаясь, он перевел взгляд на Смирнова и окоротился . - У… Константин Романович, отчего вы скучаете, может быть хотите послушать игру нашего оркестра. – Адмирал повернулся на стуле на девяносто градусов. – Ребята, живее за работу! – Развернувшись, он добавил, - а вы, помощник, распорядитесь насчет ланча.

Боцман кивнул головой и удалился. Не прошло и секунды после того, как боцман скрылся в кухне, он успел вернуться и с радостью сообщил адмиралу: - Сэр, ещё я рисовал звезды!

Адмирал пошевелил густыми бровями и посинел ушами, наполовину прикрытыми седыми волосами.

-Замечательно, - сказал он сдержанно. – Знайте, помощник, что звезды, которые вы рисовали в детстве мелом на асфальте – это совокупность углов.

-Вот именно – углов! – открыл для себя боцман, поглаживая выпирающий живот.

-Живо!!! – адмирал взмахнул рукой в сторону кухни, и боцман скрылся за её дверьми раньше, чем адмирал попытался произнести второе слово.

Оркестр выдувал медь, бренчал струнами, выстукивал деревом по пластику незатейливую мелодию зарубежной эстрады.

- Мне кажется, здесь неплохо и в целом на теплоходе тоже… качественно оборудовано, - запинаясь произнес адмирал.

- Только безлюдно, - в очередной раз заметил Смирнов, зрение которого по-прежнему передавало три цвета.

- Это не наша вина, вы же всё прекрасно знаете сами.

Но Смирнов ничего не знал и даже не догадываться не мог.

- И наш маршрут, - продолжил адмирал, - ведь мы движемся наперекор всякого здравого смысла, а главное без цели.

Открыв дверь с ноги, из кухни вышел боцман с двумя бутылками вина и таща за собой повара, везущего на тележке закрытые куполообразной крышкой блюда.

- Сэр, пришлось его напоить, чтобы он вышел специально для Константина Романовича, - нетрезвым голосом сказал боцман.

- Да к чему это… и вправду незачем, - виновато отреагировал Смирнов.

-Всё правильно, - трезво оценил адмирал, - вот смотри, Аркаша, и ничего страшного в этом нет.

Намертво вцепившись в тележку, кок ответил «Да».

- Ну показывай, Аркадий, что нам сегодня сготовил?!

-Вот, мистер Сноу и Константин Романович, - кок поднял одну крышку, - салат из морской капусты с перепелиными яйцами.

- Нет голубчик, - окоротил его адмирал, - салат – это дрянь. Я, конечно, смогу съесть, а вот Константин Романович, неизвестно как воспримет перепелиные яйца, да ещё с морской капустой. Давай дальше, а это блюдо замени!

- Следующее блюдо! – кок поднял крышку, - суп молочный с морковными клецками!

Адмирал ударил кока по руке, в которой тот держал крышку, и та, упав, накрыло блюдо с супом.

-Да ты, брат, я посмотрю, так и жаждешь, чтобы мы оставили свои жизни, не доплыв до Гибралтарского пролива?!

-Никак нет, это очень вкусно… суп молочный…

-Не знаю, что тут вкусного, но если в третьем блюде у тебя окажется слоеная рыбная запеканка с зеленью и сладким перцем, тут уж извини, я за Константина Романовича не в силах отвечать.

Кок замер, и третья крышка не была поднята.

-Так чего же ты застыл, как будто не свежих бигмаков объелся? Шучу я! Такую запеканку только моя бабушка готовила. Как сейчас помню: рыбное филе, лучок, красный сладкий перчик, яички, укропчик, перемешать и запечь… в фольге.

- И слой рыбы на слой рыбы, - схематично изобразил кок на крышке, - а сверху залить смесью вот здесь лука с яйцами, по бокам положить редисочки и между ними дольки лимончика.

Косясь на Смирнова, адмирал подвинул к себе тележку и украдкой заглянул под блюдо. Крышка со звоном закрылась, а мистер Сноу принялся поглаживать бороду.

- Аркаша, увези всё это и привези нам борща обычного, красного с бураком.

Боцман наподдал коку, и тот с удвоенной скоростью поспешил за борщом.

-Не надо, помощник, будьте гуманнее, мы не одни, - он повернулся к Смирнову и улыбнулся. – Сейчас пообедаем, будьте спокойны! Главное за ложкой борща не услышать предупреждающий голос водных пограничников.

Смирнов не знал, куда плывет теплоход и поэтому спросил: - А куда мы направляемся, мистер Сноу?

Адмирал и боцман переглянулись.

-Как же!- недоумевая, воскликнул адмирал, - на Канарские острова через Гибралтарский пролив! А там по любимой Атлантике, если повезет!

- Что значит повезет?

- Если наш теплоход не расстреляют, то нам очень повезет.

Смирнов ничего не понял, к тому же кок так быстро привез борщ, что и спрашивать расхотелось. Боцман налил вина в фужеры.

-Давайте первый тост! За что? – поднял фужер адмирал.

-Я предлагаю за тех, кто сейчас в море! – перехватил инициативу боцман и чокнулся со всеми своим фужером.

- В каком это смысле за тех, кто в море? – спросил адмирал.

- Как же сэр, за тех пассажиров, которые прыгнули в море, когда Константин Романович объявил, что теплоходы захвачены. Пусть земля, то есть вода им будет пухом!.. А может и всплывут близ Балеарских островов?

Боцман и адмирал выпили. Смирнов же пребывал в пограничном состоянии, а с чем он и сам не знал.

- Простите,- прокашлял он, когда все выпили, - я слышал или мне показалось, вероятно, оно так и есть, что я захватил этот теплоход.

- Совершенно верно, - ответил разговорчивый от хмеля боцман уже приступивший к поеданию борща.

- Помощник, не отвлекай Константина Романовича, - вешался адмирал, - пусть поест. А вы, Константин Романович, если не пьете, так хотя бы закусывайте и хлеба, не стесняйтесь, употребляйте!

Смирнов послушно проглотил пару ложек борща, но дальше не смог – не были переваренными слова боцмана.

- Может, вы мне объясните, мистер Сноу, что произошло?!

-Константин Романович, - адмирал вытер губы салфеткой, - вы захватили судно и по вашему приказу мы направляемся на Канарские острова, где вам предназначена должность управителя. Я предлагал доплыть до какой-нибудь европейской страны, поскольку мы путешествуем по средиземному морю, но вы пошли в отказ.

-Простите, адмирал, я вас перебью, – боцман осушил ещё один фужер вина, - но я бы вас, Константин Романович, всё-таки убил, если бы не мистер Сноу с идеями милосердия.

-Я тебе ещё раз повторяю, дубина ты эдакая, – адмирал ударил по столу с такой силой, что ложка утонула в борще, - что все сдвиги прут от улучшения мозгового кровообращения, а не от махания кортиком!

-Поистине гуманно! – внес свою реплику задумавшийся Смирнов, хотя полноценное зрение к нему ещё не вернулось, и оркестр продолжал играть что-то заунывное из Фрэнка Синатры.

Неожиданно где-то раздался рев сирен. И была слышна невнятная речь, идущая от громкоговорителя. Унылый Фрэнк Синатра заткнулся. Забыв про Смирнова, адмирал и боцман вышли на палубу. «Убьют, - думал Смирнов, оставшись без собеседников. – А ведь ещё многое не сделано! И совещание после отпуска должно состояться и заквасочник второй неплохо бы установить». Смирнов собрался с силами и вышел из ресторана. Подходя к палубе, он заметил, что речь с черного корабля шла не от человека. Громкоговоритель был подвешен в воздухе и его никто не держал.

-Они требуют, чтобы вы озвучили свои условия, - сказал адмирал Сноу.

Смирнов замялся.

-На вас лежит вся ответственность за жизнь нашего теплохода! – волновался протрезвевший боцман.

Смирнов завозражал.

- Но мне ничего не надо, - отговаривался он. – Как хотите, а я не собираюсь оправдываться за то, что не совершал.

-Как? – в один голос завозмущались адмирал и боцман. – Теперь вы не хотите на Канарские острова? А совсем недавно там, - адмирал поднял палец вверх, - говорили обратное. И про курс доллара спрашивали, и про возможные перспективы развития Канарских островов по всем видам отраслей.

- Я передумал!!! Мне ничего не надо от вас!!! – кричал Смирнов.

-Если бы раньше передумал, то сюда бы не попал! – в ответ крикнул адмирал.

Боцман и адмирал расступились перед Смирновым, и тот увидел пушку, направленную на него с противоположного корабля. Смирнов понял, что пушкой управляет среднерусский ветер.

- А ты думал, где мы встретимся? – грохотал он.

-Так же тебя смыл! – завопил Смирнов – Я тебя уничтожил!

- Вот и встретились на воде! И теперь ты меня поднимешь обратно наверх.

Из пушки вылетел круглый снаряд и вошел Смирнову в голову. Снаряд оказался воздушным и поэтому Смирнов оторвался ногами от палубы и, взмахивая руками, полетел наверх. К его ноге прицепился боцман, умоляющий взять его с собой, но Смирнов тряхнул ногой, и боцман полетел вниз, извергая проклятия. Когда Смирнов долетел до предела, а это он понял потому, что сверху что-то мешало, что-то округлое белое и пластмассовое обо что он и ударился головой, то куда лететь и что делать дальше он не знал. Вдруг всё вокруг почернело, и внутри пространства заплескалась вода. Когда её капля попала Смирнову на губу, то он, слизнув её, понял, что это не вода, а кислота. Пространство было устелено красными и синими трубками, а сбоку находилась дыра, в которую Смирнов мог влететь, но не стал из-за омывающей эту дыру кислоты. Смирнов пригляделся ещё раз, и ему вспомнилось, что данное пространство очень ему знакомо. Он видел его на мониторе во время процедуры гастроскопии, понадобившейся во время очередного обострения язвы. Это был желудок Смирнова. И язва - дыра, которую он теперь тщательно разглядывал. Края её имели бордовый оттенок, и они, по всей видимости, кровоточили. Внезапно кровотечение ослабло, в этот же миг сверху подул ветер. Смирнов не смог удержаться в пространстве и стал проваливаться в эту дыру. Вокруг ничего не было видно. Черная, она не привлекала к себе внимания. Смирнов лишь ощущал, что сверху на него кто-то давит и даже дует. Он знал, что этого поддувальщика звали среднерусский. И сейчас он и вправду руководил Смирновым, как никогда раньше, имея над ним полноценную власть. Пролетев неопределенное расстояние, Смирнов почувствовал, что больше никуда не летит, но и ногами он не смог обнаружить под собой опору. Хотя и держался в какой-то невесомости, в которой нельзя было пошевелиться. Время остановилось.