Я опять рассорилась с мужем… опять он будет дуться и отмалчиваться… Раньше, когда мы были моложе, меня это ужасно угнетало и злило,- почему не высказать все претензии друг к другу и хотя бы попытаться что-то исправить, ведь как - никак мы живем под одной крышей, у нас общие дети и, кроме всего прочего, я женщина, которой когда-то он обещал заботу и поддержку. Естественно, несправедливо оставлять меня наедине со всеми хозяйственными проблемами даже после ссор, думала я. Но у мужа на этот счет абсолютно свое, безоговорочное мнение. Свое недовольство он выражал презрительным молчанием.

Время шло, человек ко всему привыкает, привыкла и я жить как одиночка в одной комнате со своим равнодушным мужем. Главное было, научиться не думать об этом долго и абстрагироваться. Я научилась. Тело мое здесь, как говорится, без отрыва от производства, а душа далеко в прошлом. Самоед по натуре, я вспоминаю всю свою независимую молодость и стараюсь понять, что же я могла и должна была сделать не так. Я пытаюсь представить возможные варианты течения моей жизни, но отчего-то, ни один не устраивает меня. В своих мыслях я покидаю всех далеко и надолго, и только они, мои любимые мальчиши, возвращают меня в реальность. Последний год рекордный в наших семейных отношениях (как и каждый следующий по сравнению с предыдущим): уж слишком часто случаются у нас ссоры и все реже про них можно сказать «милые бранятся…». Я в сто тысячный раз погружаюсь в свои воспоминания и самоанализ.

 

***

«Любовь с первого взгляда» - так всегда с гордостью рассказывала мама о своей встрече с папой. Я взрослела в уверенности, что любовь только такой и может быть: молниеносной и без всяких сомнений, категорически не допуская вариантов. Могла спорить до хрипоты, что другое – это просто привычка, сознательное решение двоих быть вместе по каким - то причинам, устраивающим обоих. Такие отношения казались какими-то ущербными. Я была уверенна, что рождена для большой внеземной любви, что увидев меня один раз, мой любимый будет сражен наповал, покорен на всю оставшуюся жизнь, и мой внутренний мир ни за что не разочарует его. Что мое сердце само подскажет, как только рядом окажется тот избранный, тот единственный. И оно подсказало. Только, наверное, я поняла его не правильно. Оно бешено колотилось: «Беги куда глаза глядят!», а я поняла: «Бери скорей вот оно, твое счастье»… через месяц, абсолютно покоренная неповторимым шармом и неподражаемым чувством юмора своего «принца», я переехала к нему, а вернее к его родителям… что уже само по себе было роковой ошибкой. Но о том, что и как будет дальше я тогда, к сожалению, совсем не думала, абсолютно доверившись своему мужчине.

 

«Счастье мое» лежит с закрытыми глазами и широко открытым ртом: прямо персонаж из юморески С. Рожковой. Не причесан и не брит уже с неделю - отчасти наперекор мне, но большей частью от прирожденной лени и не самого ярого стремления к чистоплотности. Я выгребаю из-под дивана недельную порцию носков. Что ж, скажем откровенно, хотелось бы, что б для моих мальчишек это стало прямо противоположным примером для подражания.

А было все так просто и понятно. Любовь на всю жизнь. Но сама жизнь внесла свои поправки: сняла с меня розовые очки и открыла глаза пошире. На смену очень короткому «медовому» периоду с кофе в постель потянулись нескончаемые будничные проблемы. Сразу стало ясно, что мой мужчина не собирается размениваться на помощь по хозяйству – «не мужское это дело». А потому, прогибаясь под весом своего большого живота, и позже, разрываясь между кухней, стиркой и орущим ребенком, я хозяйничала сама. Отчего не ушла сразу? Отчасти испугалась, что это расценят как бегство от больного мужа, к тому же, не хотела оставить своего ребенка без любящих его людей. А еще где-то в глубине души теплилась слабая надежда, что со временем все когда-нибудь изменится. Все и менялось, только совсем не в лучшую сторону. От наследственной болезни и, главное, от сведения физической нагрузки до естественно - необходимого минимума, у мужа развилась атрофия мышц, и на «мужские» дела просто не осталось сил. Дрель, молоток, гвозди, тяжелые ведра и сумки пришлось тоже взять мне. Больше 7 лет я упрямо пыталась внушить окружающим и, главное,

 

себе, что все это из - за проклятой болезни, что он просто не может мне помочь, как бы ему ни хотелось… (правильнее сказать не хотелось). В унисон свекрови я почти молилась на него и сдувала пылинки уже за то, что превозмогая боль, он ходит на работу (!), даже не задумываясь над тем, что на работе своей он занят практически тем же, что и дома. А может, мне просто некогда было об этом думать. Резко пресекая малейшие намеки соседей на то, стоит ли он такой моей самоотверженности, я была абсолютно уверенна в том, что наша любовь сможет победить все, даже его болезнь.

Переломным моментом в наших отношениях, стал его отказ от повышения. Подогретая насмешливыми вопросами знакомых, отчего он отказывается от руководящей должности, «может у вас денег много?», я впервые выразила свое недовольство нашим бюджетом и его инфантильностью. Ведь это была реальная возможность серьезно улучшить материальное состояние семьи. Отказаться от такого предложения мог только полный глупец. В ответ услышала, что, так как работать ему, то где, он уж сам разберется, а если меня не устраивает, я могу сама заработать. Я была в шоке, ведь это сказал мне отец моих сыновей, младшему из которых на тот момент было 5 (!) месяцев. Тогда мне стало ясно, что, перетруждать себя и рисковать своим спокойствием не только ради меня, но даже ради детей, он тоже не собирается. Его все устраивало и так: вчетвером в одной комнате убогого общежития, главное, что не голодаем! А вот мне, оказывается, «все мало!.» У меня была истерика. Я швыряла перештопанные, выцветшие детские вещи. И кричала, что если б не помощь его матери, то его зарплаты не хватало бы даже на еду. В ответ услышала холодное: «Ты сама этого хотела». На это возразить было нечего. Я действительно сама хотела съехать куда угодно от его матери, ребенка второго я тоже хотела сама… Возражения застыли в горле твердой ледышкой, и меня накрыло волной презрения и отвращения к этому представителю «сильной половины человечества».

Переборов себя, я предприняла последнюю отчаянную попытку не упустить его шанс, скорей всего последний в жизни. Я попыталась подключить свекровь, надеясь, что ради внуков она поддержит меня. Но в ее твердом убеждении, причина наших бедствий крылась лишь в том, что мои родители не помогают нам так, как она. А от ее сына я вообще не вправе ничего требовать, ему и так тяжко приходится. И она полностью согласна с его решением. «Там слишком много ответственности…»

Отказавшись от должности начальника отдела кадров, «наш папа» перевелся инспектором по профилактике пожарной безопасности. Должность грошовая, зато беззаботная, а это, как выяснилось, и было его основным требованием к работе. Усилий требовался абсолютный минимум. Все сводилось к ежемесячному отчету, который делался за 1 неполный рабочий день. В этот день он приходил домой «как выжатый лимон». В остальные дни, пребывая в хорошем настроении, с удовольствием рассказывал о том, как с утра сделал беглый обход, решительно обрубил все попытки начальника загрузить его дополнительно, а теперь до конца дня можно «резаться» в компьютерные игры. Накрывая на стол, я искоса поглядывала на этого довольного своей непоколебимостью стойкостью характера человека. Как требовательно – терпеливо восседает за столом «мой хозяин», всем своим видом выражая пренебрежительную уверенность, в том, что «как всегда, я все равно хоть что - нибудь да забуду» и боролась со жгучим желанием опрокинуть тарелку ему на голову. И удрать подальше навсегда. Сдерживало только одно. Я понимала, что пока у меня нет постоянной работы, и я, и дети зависим от тех слез, которые он приносит вместо зарплаты.

После перевода все знакомые поставили крест не только на нем, как на законченном лодыре и эгоисте, но и на мне – женщине, которая абсолютно не умеет управлять своим мужем и ради упрямого идеализма за неизвестно какие заслуги награждает его своей, хоть и трогательной, но абсолютно бессмысленной верностью. А я не хотела никем управлять, я хотела, чтобы ради своей семьи, пусть не меня, но хотя бы своих детей, он сам был готов на все. Вариант принудительного самопожертвования меня не устраивал. Но оказалось, что мой мужчина из тех, кто прыгает в спасательную лодку среди первых, успокаивая себя тем, что своим близким он все равно помочь не в силах, а ребенок еще и о борт удариться может.

Так продолжалось 12 лет. Время от времени, я пыталась подрабатывать, но пока ребята не подросли, о постоянной работе работодатели и слышать не хотели. Потом муж вышел на пенсию. А мне посчастливилось найти работу. Неплохооплачиваемую, но с очень неудобным графиком. Советуясь с ним, я надеялась, что мы решаем вопрос перераспределения домашних обязанностей. Для меня было само собой разумеющимся, что пока муж зарабатывает деньги, жена ведет хозяйство. Но если уж у мужа не получается самому обеспечить семью всем необходимым, то долг жены помочь ему и вносить свою плату в семейный бюджет. Вопрос только, кто же поможет жене вести хозяйство… У него на этот счет опять было свое мнение: женская работа, остается женской. И он также решительно, как в свое время поползновения начальника, отбрил все мои потуги привлечь его к домашней работе в свободное от отдыха время. «Решай сама: если будешь успевать…», - милостиво разрешили мне, посоветовавшись с мамой, так, как будто я спрашивала у него разрешения завести себе какое-то хобби. Но я решилась, потому что выпрашивать деньги на хозяйство и слушать упреки в моей расточительности и неэкономном использовании его нищенской пенсии, было просто унизительно. Мне нужен был свой источник дохода. Возвращаясь с работы поздно вечером, я вздыхала, глядя на неподвижный затылок у компа, и спешила на кухню приготовить ужин, где меня неизменно ждала дневная порция грязной посуды. Рядом в тазу гордо возлежали единственно вымытые тарелка с вилкой. (После очередного скандала наш папа начал мыть свою посуду). Потом делать уроки с младшим, проверять старшего, потом готовить обед на завтра и, наведя порядок на кухне и на себе, валилась спать. Избегая пустых, сострадальческих взглядов соседей, я всем давала понять, что это мой выбор. Ни за что на свете я не желала признаваться, что моя молниеносная любовь, моя верность, мое терпение, мое нежелание даже слушать о том, что для меня это может оказаться непосильной ношей – это не испытание судьбы, а всего лишь ее ухмылка. Судьба наказывала меня за мою категоричность, а может за гордыню и нежелание признавать свои ошибки. Или, родив таких замечательных сыновей, (о чем я уж точно не жалею!), я просто не смогла остаться для него той женщиной, ради которой захотелось бы свернуть горы, ну или хотя бы оставаться сильным и мудрым, чтобы защищать и поддерживать меня. А защищать меня никто и не собирался. И речь не о физической, непосильной для него, защите. Если где – то в их компании (естественно в мое отсутствие) и проскальзывала сальная шуточка в мой адрес, он просто объявлял мне выразительно - молчаливый бойкот. А я, как только узнавала в чем, собственно дело, шла на разборки с нахалом (что делать, я же не могла допустить, что бы у матери моих детей была дурная репутация). «Наградой» мне было поведение «как будто ничего не случилось». Он не считал нужным извиниться ни за свои беспочвенные подозрения, ни за свою бездейственность. Также он считал себя выше наших разборок со свекровью, которая за все эти годы просверлила мне дырку в голове своими многозначительными утверждениями, что я должна благодарить бога за то, что у меня вообще есть муж и: «если бы не он, что бы со мной было?!» Странно, но некоторое время я действительно ее слушала, хотя и было непонятно, что еще хуже могло случиться со мной. (Вероятно, сказывалась паранойя, которой активно страдали все женщины в ее семье). Потом я пыталась протестовать, взывая к голосу разума и к фактам. Потом мне было уже до истерики смешно, слушать, что, оказывается, все ее знакомые считают меня просто счастливицей: «в такую семью попала!» А теперь наступило тупое равнодушие. Мы уже давно стали чужими. Сначала я привыкла к тому, что мне не на кого опереться, когда тяжело физически. А потом я привыкла к его моральному отсутствию при физическом присутствии.

Я привыкла к тому, что я «замужняя одиночка» (звучит как белая сажа). Все родные настолько уверены в моей силе, что никому и в голову не придет, что мне тоже требуется забота. Пусть реже, чем им, зато ее отсутствие я ощущаю как кислородное голодание под землей. И становлюсь сама как одна пустота.

Рассказы о заботливых мужчинах слушаю как сказку для взрослых женщин. Когда в парке встречаю престарелые пары, прогуливающиеся под ручку, немного завидую их теплому чувству, пронесенному через всю жизнь. Со своей семьей даже не сравниваю. На мою долю не хватило принца, которых «мало и на всех их не хватает», а воспитать самой… Мужчины, как правило, становятся сильными рядом с хитрыми женщинами, а рядом с сильными, они хиреют. Т.к. хитрость раздается от природы, а мне, увы, не досталось, пришлось становиться сильной и нянчиться с беспомощным мужем.

Чтобы не портить себе настроение, я вообще о наших отношениях стараюсь не думать. Просто иногда становится грустно оттого, что, когда ты задремлешь от усталости, никто не набросит заботливо одеяло, не угомонит детей. Что никто не встретит, волнуясь, о том, что ты задержалась до темноты, или попала под дождь. Никто не заглянет на кухню, если ты завозилась за полночь. Не принесет горячий чай, если приболела. Не приготовит детям завтрак, чтоб ты могла выспаться, ну хоть раз в год… в свой день рождения. Ведь все это самые простые, маленькие семейные радости. А смысл семьи и есть в том, что каждый друг другу нужен и от его отсутствия возникает пробел, который никто другой заполнить не сможет. Я думала, что так должно быть. Но у меня что-то не получилось. И как в карточном домике рухнуло все.

 

Наша семья разбита на две части: свекровь, ее сын, ее внуки и я с моими детьми. Да, дети наше общее звено, поэтому я и не могу ничего изменить. Рвать детей на части, ставя перед ними выбор, оставить их без папы и любимой бабушки я не хочу. Хотя иногда очень сильно сомневаюсь, как было бы лучше для них. Время постоянно вносит свои коррективы, указывая задним числом на допущенные ошибки. Главным моим аргументом за сохранение брака всегда был веский довод: мальчишкам нужен отец. Время и тут внесло свою поправку. Мальчишкам нужен не просто биологический отец, а мужчина, который просто своим примером научит их быть мужчинами. Играть в футбол, шахматы, водить машину, плавать. Быть самостоятельными, сдержанными, сильными, галантными. С полным сознанием своего мужского превосходства брать всю ответственность за своих близких на себя, а не сваливать ее на хрупкую женщину, с ленивым интересом наблюдая, возмужает она, превратившись в трактор или просто загнется.

«Папа» и «мужчина». Оказалось это два абсолютно независимых друг от друга понятия. И это стало неожиданным открытием для меня. 13 лет единственным утешением и надеждой были мои дети. А теперь я все больше сомневаюсь, надо ли им то, что я с таким трудом сохраняла все эти годы, поможет ли им это в жизни стать настоящими людьми, настоящими мужчинами. Ведь основное человечество избирает, как правило, путь наименьшего сопротивления. Кто сказал, что мои дети станут исключением? Ведь наглядный пример у них постоянно перед глазами. Хотя, как любит говорить муж, «гены пальцем не задавишь», и, боюсь, что как бы далеки друг от друга они ни были, наследственность возьмет свое. Во всяком случае, неприятие физических нагрузок у них уже наблюдается очень отчетливо. Господи, не поступай со мной так! На все воля твоя, но этого я уж точно не заслужила…

 

Несмотря на то, что все в очередной раз вроде бы прояснилось, легче не стало: выхода все равно нет. Как – то, лет двадцать назад, поссорившись с подругой, я просто собрала чемодан и ушла из студенческого общежития, не в силах больше слушать ее бредовые обвинения в предательстве нашей неповторимой дружбы. Ушла просто в никуда, в пол одиннадцатого вечера. Она меня так достала, что я готова была в конце декабря ночевать на улице, мыкаться оставшиеся до диплома месяцы по разным комнатам в поисках свободного места, лишь бы больше не слушать ее параноидальные монологи о верности, преданности, благодарности. Которые в ее понимании были напрочь лишены такого простого свойства как взаимоуважение, а потому все четче приобретали черты раболепия. Судьба пощадила меня, и я благополучно нашла себе ненадолго угол в тот же вечер, но могу ли я так рисковать сейчас? Тогда у меня была только я родимая, и я могла мыкаться из комнаты в комнату в поисках свободного места, успокаивая себя тем, что скоро диплом и все закончится. А теперь нас уже втрое больше. Имею ли я право рисковать благополучием своих кровинушек? Пусть даже из самых лучших побуждений. Став мамой, я стала ужасно нерешительной. Все-таки тяжело нести груз ответственности за самое дорогое в своей жизни: за благополучие своих детей.

 

***

Неожиданно мои размышления прервал звонок мобильного телефона. Звонила «Семья». Я не люблю в такие моменты говорить с родителями. Годы были немилосердны к моим старикам. Постоянные нехватки, развод сестры, вечные приключения брата отразились и на их внешности и на здоровье. Я самая старшая, живу в соседнем городе и они заслужили надеяться, что хоть у меня все нормально. Сделав глубокий выдох, я настроилась больше задавать вопросы, чтобы меньше на них отвечать (за всю свою жизнь врать я так и не научилась) и нажала на кнопку ответа. Возбужденный мамин голос сначала спросил, все ли у нас нормально, после моего утвердительного ответа, бегло ответила, что у них тоже все нормально. А потом мама неожиданно сказала, что очень надо, чтобы я приехала в ближайшие два дня. На мои всполошенные вопросы успокоила, чтобы я не волновалась, что ничего плохого не случилось и не ожидается, что просто обязательно должны присутствовать все члены семьи: отец, я, сестра, брат. Решив, что мама собирается составлять завещание на свою частичку дома, я попыталась уговорить ее, что мое присутствие вовсе не обязательно. Что более чем на уже разделенных четыре части, их дом все равно не делится, а теснить сестру, которая и без того всегда жертвовала своими интересами ради нас всех я все равно не смогу. Но мама больше объяснять и слушать ничего не стала, переспросила еще раз: завтра – послезавтра, когда сможешь? Мне было удобно завтра. Наскоро распрощавшись, она отключилась. Я осталась в полнейшем недоумении. Этот разговор совсем не вязался с моей мамой, которая обычно рассказывала обо всем слишком подробно, в мельчайших подробностях, особое значение, придавая деталям и рассуждениям. Иногда это даже утомляло. Радовало одно: второй свой выходной, хоть и вынужденно, проведу вне дома, пусть даже и в дороге. Но подальше отсюда. Оставалось только решить вопрос со свекровью: брать детей с собой или оставить дома на ее попечении. Заранее представив в обоих вариантах недовольно поджатые тонкие губы, я решила отложить разговор на поздний вечер, ближе ко сну, чтоб меньше слушать и отправилась готовить вещи к отъезду.

 

***

Утро. Я любовно поглядываю на мирно досыпающих в дорожных креслах мальчишек и продолжаю ломать голову над причиной нашей внезапной поездки. Зная, в каком плачевном состоянии находится наш семейный бюджет, мама вряд ли просила бы приехать так настойчиво, тем более что в гостях всей семьей мы у них были месяц назад. С другой стороны никакой тревоги в ее голосе я не почувствовала, только возбуждение и еще доля какой – то секретности, что ли. Странно, какие могут быть секреты у моей мамы. Так ни до чего и не додумавшись, я решила просто потерпеть до приезда, на всякий случай помолившись о здоровье и благополучии каждого члена моей большой семьи, включая мужа и свекровь.

 

Небольшой дом румынской постройки не блистал красотой и уходом, для всего этого всегда не хватало средств, а в последние годы и сил, но мама всегда любила цветы. Во дворе разбита большая клумба, засаженная алыми и пурпурными розами. Это очень красиво. Заметив в дальнем углу двора огромную яму: папа с братом давно собирались взяться за постройку погреба, и, вспомнив мамину засекреченность, я улыбнулась:

- Уж не клад ли вы нашли и пытаетесь скрыть его от государства, таинственные вы мои? – сказала я, целуя вышедшею навстречу маму. - Что случилось, что за спешка?

- Лучше, Майечка, лучше,- как-то скороговоркой произнесла мама, заводя меня в дом. – Только я и не знаю верить ли нам в такое счастье, возможно ли это…

- Мама, милая, ты меня пугаешь, расскажи уже, в чем дело, только давай чем- нибудь покормим детей для начала, - мы очень рано выехали.

Вдвоем мы накрыли стол, покормили детей, и я разрешила им с племянником играть на улице. Оставшись одни, за чаем, мама наконец-то начала рассказывать, а я с удивлением слушала старую историю, частично уже случайно услышанную, однажды, в ранней юности от моей бабушки, папиной мамы – Коптяковой Марии Яковлевны.

 

При каких обстоятельствах маленькая Маша потеряла своих родителей и как попала в детский дом, бабушка никогда не рассказывала. Все свои истории она начинала со времени своего первого замужества, очевидно считая, что только это касается ее наследников, и только это может их интересовать. А все остальное – это слишком личное, можно сказать даже интимное и никому кроме нее не интересное. Ревниво оберегая тайны своего детства и юности, одну тайну она все-таки не смогла утаить от нас. Это история о фальшивомонетчике, которую я, нечаянно узнала, из ее задушевной беседы с приятельницей, совсем незадолго до бабушкиной смерти.

 

***

Летом 1937 года, после окончания школы-интерната 16 летняя Мария, не имея большого выбора, попала в деревню К. Татарстанской области. Председатель колхоза долго думал, исподлобья посматривая на не по годам развитую красавицу: куда поселить и на какую работу послать. С одной стороны, и домов пустых не было: колхоз был крепкий, опять же время не спокойное, КГБисты - НКВДисты, которых люди как чумы боялись, в окраинах не так свирепствовали. Поселить на квартиру, так как на грех из одиноких только дед Трофим и остался. Репутация у деда была «старого блудливого козла». То бабы его в пруд окунали, чтоб за купальщицами не подсматривал. То в бане голого до полусмерти вениками исхлестали, опять же за то, что пойман был на месте преступления. Правда, нет ли ему, председателю, уж не до выяснения таких мелочей – жалоб нет, значит, бабы сами разберутся, главное, чтоб без смертельного исхода. А вот девчонку жалко стало: хоть, видать, и бойкая, да как не дед, то бабы сами ее насмешками заклюют, чужих в деревне не любят, на себе это испытал. Опять же работа: люди везде нужны, и девка не хрупкого десятка, крепкая, но ведь городская, неопытная. Хлебнет через край и пота и слез пока втянется, и на руках мозоли пойдут. А сейчас вон стоит такая вся чистенькая, аккуратная, светлая, и кожа как молоко белая. Отправь на ферму, припишут, что молоком умывается, еще статью за расхищение припишут. Он то уже за свои 30 лет чего только не насмотрелся. Порой людей за такие вещи сажали, что в здоровом рассудке и не укладывалось, как такое заподозрить можно. А ведь подозревали, сажали и зачастую расстреливали…

Председатель тяжело вздохнул и сел за стол, кивком пригласил сесть и прибывшую.

- Ты что делать- то умеешь?

- Чему учили, все умею: шить, вышивать, вязать и крючком и спицами.

Увидев кривую усмешку председателя, девушка запнулась и потупилась, но ненадолго:

- А чего не умею, так научусь! - даже вроде как-то сердито выпалила в конце. В самом деле, сколько можно ее разглядывать как работу на выставке.

- Да уж, - задумчиво произнес председатель, а есть – то ты готовить умеешь? - неожиданно решение пришло само. Определенный риск, конечно, есть, но как говорится двух смертей не бывать, а одной не миновать!

- Еще не пробовала. Нас в столовой кормили, - растерялась Маруся.

- А что ж не обещаешь научиться?- серьезно спросил председатель. Я б тебя в домработницы определил, но ежели харч готовить не научишься…

- Как так в домработницы, - опешила Маруся, - а кому ж в деревне сейчас домработница нужна?

- Да есть такие, - задумчиво произнес председатель, вставая, - пошли, покажу тебе и твою квартиру, и рабочее место заодно.

Вдвоем они подошли к большому ухоженному дому.

- Это мой дом, - пояснил председатель, - жена у меня сильно хворая, ей уход нужен, да и нам. Здесь пока будешь жить, по хозяйству все что нужно… Пока жена еще сама хоть что могла, ей тетка помогала, а теперь совсем плохая стала, а тетка старая. Не справляется. Вот ты и поможешь. Ты, видать, девка справная, аккуратная. За больной - то сможешь ходить? Не побрезгуешь?

- Справлюсь, работа она везде работа, - не задумываясь ответила Маруся.

Вместе через сени они вошли в просторную комнату.

- Ты здесь подожди, я сейчас, – председатель кивнул на лавку и скрылся за внутренней дверью.

Маруся стала осматриваться. Из центральной комнаты на два окна выходили три двери, за одной из которых и скрылся хозяин. Комната, как была обставлена с любовью. Занавески на окнах, скатерть на столе и комоде были изящно украшены плетеным кружевом. На окнах цветы в горшках. В центре комнаты стоял большой круглый стол. Над ним низко свисал широкий, затейливо сплетенный абажур. Между окнами стоял комод. Маруся подошла и стала разглядывать фотографию в рамке. Фотография, по всей видимости, свадебная. Хрупкая, большеглазая девушка смущенно склонила голову к плечу черноволосого, худого мужчины, в котором Маруся без труда узнала председателя, годков эдак 10 назад. Здесь же стояло небольшое овальное зеркало на подставке и большая резная шкатулка для рукоделия. Все говорило о любви хозяйки к своему жилищу, о склонности к уюту. Однако, при всем этом вокруг лежала некая печать запустения. Пыль на подоконниках, полотно нуждалось в стирке, окна, и пол давно не были мыты…

В дверях появилась косматая голова председателя:

- Зайди - ка.

- Вот, Анюта, помощница тебе, Маней зовут. А это жена моя, Анна Егоровна. Скоро придет фельдшер, делать ей укол… Тетка придет обед готовить. Она тебе все и объяснит что да как. А мне пора,- он вышел.

В изможденной с запавшими от болезни светло-голубыми глазами Анне Егоровне с трудом улавливалось сходство с девушкой на фотографии.

- Петруша, про Петеньку не сказал…- еле слышно прошептала женщина. Но он уже не услышал. - Ты тоже иди пока … подожди там фельдшера,… мне сейчас очень плохо, … сыночка нашего увидишь, … не обижай, его и так Бог обидел …- последние слова были явно обращены к девушке.

Маруся тихонечко вышла и прикрыла за собой дверь. Задумчиво прислонилась спиной к двери. Молодая женщина, лежавшая в комнате за дверью, была настолько беспомощна, что было очевидно, что ей нужна не помощница, а сиделка. Потому и в доме такое запустение. С другой стороны и самому председателю кто- то должен и готовить, и стирать. А еще сынок их, что-то не понятно про «Бог обидел», - может, бредила женщина, у больных так иногда бывает…

В размышлении Маруся подняла глаза и заметила, что из темных сеней ее кто-то пристально разглядывает. От этого взгляда стало как-то не по себе.

- Кто там? - неуверенно спросила Маруся.

В ответ раздался какой-то странный, захлебывающийся смех, послышались громкие шаги и хлопок дверью, потом стало тихо. Маруся стояла вся в оцепенении, не зная, что и думать.

- Кузьминична! Это я. – послышался голос и звук отворяемой двери.- Не пришла еще? - Кто-то возился в сенях. Маруся стояла и не знала, что ей делать. Спустя некоторое время в комнату вошел высокий, худой человек среднего возраста и остановился, удивленно уставившись на Марусю.

- Здравствуй, красавица, что ж ты не отзываешься? Я ж спросил, кто в доме есть.

- Да не спрашивали вы ничего. Вы Кузьминичну звали. А я откуда знаю кто это.

Мужчина спорить не стал, удивленно разглядывал Марусю из-под кустистых бровей, пытаясь припомнить местных девиц похожего возраста. Потом озадаченно пригладил аккуратно подстриженные редеющие волосы.

- А ты сама-то кто такая и как здесь оказалась?

- Меня председатель привел. Сказал, что с женой совсем плохо, надо по хозяйству помогать.

- Ах, да. Теперь все понятно, - мужчина легонько хлопнул себя по лбу, как бы досадуя на свою недогадливость, - А я фельдшер здешний, Игнат Филиппович.

Маруся назвалась и робко пожала протянутую тонкую сухую руку.

- Я Анне Егоровне укол пришел ставить. Ты уж, Маруся, меня пропусти,- сказал, усмехнувшись, Игнат Филиппович.

Только теперь Маруся опомнилась, что все это время она так и простояла под дверью хозяйки как часовой. Смутившись, она отошла в сторону, а когда дверь в комнату за мужчиной закрылась, решилась выйти во двор.

Двор оказался просторным, светлым, палисадник был засажен цветами, только и тут проскальзывало запустение: штакетник давно не крашен, трава в ровень с цветами. Маруся подошла к калитке. По улице бегали дети. Внимание привлек мальчишка, явно выделявшийся среди других детей своими размерами. Маруся в недоумении смотрела, как черноволосый толстун, лихо скачет на палке, прихлопывая себя по толстой ляжке.

- Петенька это, сын Петра Силантьича и Анны Егоровны.

Маруся резко повернулась и увидела стоявшего за спиной фельдшера.

- У него сложное заболевание, вызванное родовой травмой. Тело растет быстро, а разум остается детским. Вечный ребенок. Горе родителям. Но добряк, да и его никто не обижает.

– А говорить он может? – спросила Маруся, вспомнив странный хохот из сеней.

- Не слишком хорошо. Да ему и лет – то еще и шести нету. О своих потребностях он сказать может и ему можно объяснить, что можно и чего нельзя делать. Главное терпение. Для окружающих он абсолютно безобиден, не бойтесь его. Это хорошо, что теперь будет, кому ухаживать за Анной Егоровной, да и за мужчинами. Она очень тревожилась, что сама не в силах этого делать. Добрейшей души человек. Сама можно сказать на пороге смерти, а мысли все о близких. Всегда поражался: сколько испытаний выпало им на долю, а живут душа в душу. Ну да ладно, не стоит долго горевать о вещах, от нас независящих. Укол я сделал, скоро ей станет легче, вы сможете поговорить с хозяйкой. Чаем меня уже сегодня не напоят, пойду я домой обедать. А ты входи в курс дела. Скоро Петр Силантьич обедать придет, - последние слова фельдшер произнес уже за калиткой.

А навстречу ему уже семенила маленькая, сухонькая старушка. Наскоро поздоровавшись, она вошла в калитку.

- Идем, девонька, на кухню, обед стряпать, там я тебе все и покажу.

Они вошли в пристроенную к дому буквой «Г» кухню. Кухня, как и весь дом была не по-деревенски просторная, и в ней царил относительный порядок. Видно было, что все свои силы старенькая Кузьминична направила именно сюда, считая питание семьи своей первостепенной задачей.

Старушка уверенно сновала по кухне, коротко говорила что делать, объясняя и показывая по ходу, что и где находится. Маруся с радостью выполняла все ее распоряжения, потому как именно эта часть работы пугала ее. Она могла убирать, стирать, гладить, штопать, но готовить она не, то чтобы не умела, даже не пробовала никогда. Скоро щи и пшеничная каша были готовы. Они присели на минутку в ожидании хозяина дома. И Маруся решилась признаться Кузьминичне, что совсем не умеет готовить. Это, конечно, показалось крайне странным для крестьянской женщины, где девочек учат стоять у плиты с раннего детства, так, чтобы они могли наготовить на всю семью, когда все взрослые заняты во время посевной, жатвы, сенокоса. Но услышав, что новоприбывшая сирота и росла в детском доме, она прониклась к ней сочувствием и пообещала научить и помогать по кухне первое время.

- Красивый дом. – похвалила Маруся.

- Еще бы, – вздохнула Кузьминична,- самый красивый на всю округу. Его Петр Силантьич сам строил.

С того дня началась у Маруси новая хлопотная жизнь. Хозяин рано завтракал и уходил на работу, приходил к обеду, интересовался как Анна Егоровна. После подробного отчета обязательно заходил к своей «Аннушке». Дверь при этом плотно закрывал, как бы боясь, чтобы никто их не побеспокоил. Выходил хмурый, и, не говоря больше ни слова, шел в правление. Возвращался поздно, долго обливался во дворе водой, потом ужинал и шел спать. Все внимание сыну выражалось в том, что он мог слегка потрепать его по волосам, если тот попадался при встрече.

Маруся целыми днями скребла и чистила дом, наводила порядок во дворе, старательно записывала и запоминала рецепты Егоровны, ухаживала за Анной Егоровной, следила за тем, чтобы Петенька всегда был чистым и сытым. Кроме Кузьминичны, каждый день приходил фельдшер, ставил укол, пил чай, справлялся как дела вообще, как вела себя больная. Иногда хозяйка, после облегчающего страдания укола, просила позвать Петеньку. Он стоял, глупо улыбаясь, пока она гладила его по тыльной стороне ладони и говорила ему ласковые слова. Потом начинал нетерпеливо поглядывать на дверь. Кроме еды и игры несчастного ребенка ничто не интересовало.

- Не обижай его, Манечка, Христом Богом прошу, не обижай! Наш грех, за него дите расплачивается.

За какой грех, спросить Маруся не решалась. Толи боялась, что это заставит волноваться больную, толи считала это болезненным бредом. Как то, управившись с обедом и поджидая вместе с Егоровной хозяина, она спросила у той, чем таким болен Петенька.

- Да так уж и болен, смотри: кровь с молоком. С головой у него совсем не ладно, так это оттого, что примял его Савельич во время родов, по неопытности. Когда председатель назначение получил в наш колхоз, Анна уж на сносях была. Ей бы подождать на месте, родить, а фельдшер говорит, что в больницу надо было ехать, дитенок дуже большой ужо в утробе был.

А она, болезная, ехать с мужем решилась. Любили они друг дружку… не хотели расставаться. Вот ее в подводе подчас пути и растрясло. Почала рожать, а вокруг ни души, - голое поле. Что тут делать? Голова пошла, роженица обеспамятовала, вот Савельич и помогал, как мог. Потом в город повез, там ее, Егоровну нашу еле выходили. Много крови потеряла. Всю середку бабью вырезали, потому детей у них больше и не было. Через это хворь ее теперь и добивает.

 

Дни шли за днями, как один похожие друг на друга. За летом пришла осень, а там и зима. Петр Савельич, как и раньше, пропадал на работе, Петенька носился по улице с детворой, в дождливые дни он мог часами неподвижно сидеть у окна. Ставить укол фельдшер приходил уже не один, а три раза в день. Состояние больной стремительно ухудшалось. Большую часть времени она находилась во сне, ела мало. Процедуры по уходу занимали у нее слишком много сил, и чтоб все было быстрее, приходилось опять звать на помощь Кузьминичну. Работа по дому занимала все время, и на знакомство с другими соседями у Маруси просто не оставалось времени. Старушка и фельдшер оставались единственными близко знакомыми в деревне.

Как-то, после обеденного посещения Петра Савельича, Маруся хотела тихонечко убрать в комнате больной. Подождав, когда Анна Егоровна уснет после укола, она тихо приоткрыла дверь. Но хозяйка не спала. кроме того, как будто ждала кого-то, повернув голову к двери.

- Манечка, а я тебя жду, - голос больной был слабым, но ровным,- подарок тебе хочу сделать. Открой шифоньер. Там платье мое, голубое в ромашках, Петрушино любимое. Кофту синюю, вязанную, чулки…- с трудом закончив перечень одежды до самых мелочей, больная откинулась на подушки.- Это мне оставь, чулки вязанные Кузьминичне дашь, все остальное возьми себе.

Сердце Маруси сжалось от жалости, - хозяйка прощалась. Слова застряли комком в горле, и она не знала, что надо говорить, да и не могла сказать ни слова.

- Да не смотри ты так на меня, милая, для меня это только избавление от муки. Ты присядь, я сказать тебе хочу успеть.

Маруся присела на стул у кровати.

- Кару я свою принимаю безропотно, за что расплачиваюсь - знаю. Грех на нас лежит тяжкий. И только тебе рассказать могу. Ты поймешь. - Слабым голосом, часто останавливаясь для передышки, Анна Егоровна начала свой рассказ.

 

Отец мой на заводе директором работал, честный человек был. На том же заводе и Петруша работал. Там мы с ним и познакомились, дело к свадьбе шло.

В конце 20-х власть лютовала, все врагов народа за каждым углом видели. Одного подозрения на измену или расхищение было достаточно, чтобы человека без суда и следствия расстреляли. В ноябре 26-го за отцом пришли. Уходя, он шепнул, что мне нужно срочно скрыться в какую-то глухомань. Мы понимали, что за этим незамедлительно последует арест членов семьи. Петруша все придумал, незадолго до этого он получил от партии направление поднимать колхоз. Сам напросился. Отец всегда говорил, что чем дальше от Москвы, тем спокойнее. Медлить было нельзя. Ночью, тайно Петруша отправил меня на машине с заводским грузом до Саратова, а сам прилюдно выехал утренним поездом. Водитель очень уважал отца, искренне верил в его невиновность и мы были уверены в его молчании, тем более что сам он был вне подозрений. Почти год мы жили спокойно, но в августе Петрушу перевели сюда, на новое место. Я обрадовалась, потому что знала, что здесь живет троюродная сестра моей матери Евдокия Кузьминична. Отправляться в путь было опасно, я была на 8 месяце беременности, Но я так боялась оставаться одна, потеряв отца, мне казалось, что разлучись я с Петрушей хоть на день, с ним что-то случится. И мы больше никогда не увидимся. Я уговорила его, и мы поехали вместе. Ночью в поезде я столкнулась с человеком, который незадолго до ареста отца был назначен его заместителем, мы виделись всего один раз. Я попыталась сделать вид, что никогда не видела его раньше. Несмотря на это, он преследовал меня до нашего купе, а увидев Петрушу, попытался вызвать охрану.

Это был бы конец не только для меня, для Петруши, как укрывателя и тоже уже члена семьи, это был конец для нашего еще не родившегося ребенка. Петруша понял раньше меня, что выхода другого нет… он скинул того человека с поезда.

После передышки Анна Егоровна продолжила:

- Грех на нас тяжкий. За то и расплачиваемся всю жизнь. Уж как любили друг друга, а пожить так и не удалось. Петенька первый кару небесную понес, Господь у него разум отнял. А я вот… Ради нас этот грех совершен. Мы и расплачиваемся. Я только об одном Господа прошу, чтобы и за Петрушу отмучаться. Может и пощадит его Господь, - она замолчала.

Маруся сидела, молча, боясь даже пошевелиться. Глядя в глаза смерти, больная хотела исповедаться, выговорить всю боль своей души. Но председатель не мог позвать в свой дом попа. Она, понимая это, выбрала на роль духовника девушку, единственную, кто был постоянно рядом последние, самые тяжелые полгода ее жизни. Ей она решила доверить страшную тайну их семьи. Но был в этом доверии и другой смысл…

- Милая, я просить тебя хочу, - как – бы набираясь решительности, она слабой рукой отвела волосы с, взмокшего от затраченных усилий, лба. – Ты пожалей Петрушу, он у меня хороший, натерпелся со мной. Меня после неудачных родов врачи всю искромсали. Какой я ему женой могла быть? Но он, родимый, ни на кого и не глянул, со мной как с дитем нянчился. Только на Петеньку смотреть не мог. Все вину свою чувствовал. Он его во время родов неудачно за головку взял. Так ему доктор объяснил, но я всегда знала, что расплата это. Господь человеку жизнь дает, и никто не смеет на нее посягать.

Опять передышка и больная продолжила:

- А ты ему хорошей женой будешь. Ты справная. Молодая, сильная – детишек ему родишь. И за себя и за меня. И Петеньку, сыночка нашего, не обидишь. Ему много не надо. Хозяйкой будь в доме. Я тебя благословляю. А теперь ступай. А ко мне Петеньку приведи,- я с ним проститься хочу.

После ухода Петеньки, Анна Егоровна сказала, что устала и просила оставить ее. А когда вечером пришел фельдшер, делать укол уже не пришлось.

 

***

Дни шли за днями. Закончилась зима. В заботах о доме и огороде пролетела весна. Наступило лето. С началом уборки забот у председателя прибавилось. Он постоянно пропадал на работе, иногда не приходил даже на обед. Маруся в такие дни чувствовала какое-то облегчение. И вовсе не оттого, что работы меньше. После смерти жены Петр Силантьич был особенно угрюмым, все разговоры сводились к сдержанному ответу на утреннее приветствие и сухую благодарность после еды. Если Маруся обращалась к нему сама по хозяйским вопросам, он отвечал всегда сдержанно. Хмурясь и избегая смотреть в глаза, спешил закончить разговор и отвернуться. Его поведение угнетало Марусю. Она чувствовала какую-то необъяснимую вину и угрызения совести. Иногда она сомневалась, правильно ли ей находиться на прежних условиях в доме, но на новую работу ее все равно должен был определить председатель, а он молчал.

Выходила из дома Маруся, как и раньше редко. Только теперь уже не от большой занятости, хотя и работы по дому всегда хватало. Непонятное чувство охватывало ее при встрече с людьми. За что и почему невзлюбили ее местные, для нее было загадкой, но она чувствовала к себе какое-то недоверие, подозрение. Встречные провожали ее липкими, ощупывающими взглядами. Нередко в спину раздавались гаденькие смешки, после которых на душе становилось тошно.

Как-то председатель не пришел, не только обедать, но и к ужину. Решив, что он будет позже, Маруся оставила ужин на столе, заботливо прикрыв рушником. Однако и на утро все осталось нетронутым. Она начала тревожиться, не случилось ли чего. Выйдя на улицу, попросила первого встречного мальчишку сбегать к правлению, узнать там ли председатель. Тот скоро вернулся с утвердительным ответом.

«Верно работы много, некогда и поесть прийти», - решила Маруся. Наскоро собрала завтрак, подумала и достала из погреба скрыньку вечернего молока. Попробовала, - прохладное, в самый раз в такую жару, и, полная решимости, отправилась к правлению колхоза.

На крыльце толпились мужики, курили, изредка лениво перебрасываясь словами. Маруся поздоровалась и хотела войти.

- А ты молодка, только поесть преседателю принесла, аль еще чего, что ночью упустили? – услышала она возле самого уха. За спиной раздалось дружное ржание.

Маруся повернулась резко, как от удара кнутом. В темно-голубых глазах полыхнуло пламя. И, недолго думая, плеснула молоко прямо в лицо молодого ухаря, стоявшего рядом. Хохот сразу оборвался.

- В обед приходи, я горячими щами плесну, если язык не прикусишь! – повернулась и быстро пошла прочь.

- Ой, ой, ой! Куды там, а сама и в платье Егоровны вырядилась! – последнее, что услышала Маруся. Она уже не могла видеть, как на крыльцо вышел председатель и велел охальнику зайти. Тем более, она не могла слышать, о чем они говорили. А разговор получился резким.

 

Незаслуженное унижение, обида долго не давали успокоиться Марусе. А еще стыд, но совсем не перед людьми. Она поняла, почему Петр Силантьич старался реже приходить домой. Память о жене была для него светлой, нетронутой, как икона для верующих бабок. Из-за нее, Маруси, люди растоптали, испачкали это чувство. Да еще и платья эти. Не стоило их трогать. Они только напоминают о покойнице. Страшась встречи с хозяином, Маруся, накормила Петеньку, оставила обед на столе и ушла на реку стирать белье.

Вернулась только вечером. На столе стоял нетронутым обед. В какой-то момент ей показалось, что хозяин вообще больше не вернется никогда. Ей стало грустно и немного страшно. Почти машинально, она накормила Петеньку и отправила спать. Убрала со стола, повозилась со стиркой, развешивая еще сырое белье, но работа просто валилась из рук. Ожидание становилось тягостным, и немного подумав, она взяла полотенце и отправилась на реку.

 

Долго сидел председатель в одиночестве, обдумывая создавшееся положение. Он не был так наивен как Маруся. Он понимал недвусмысленное значение взглядов и намеков, которыми одаривали и его, и, особенно Маню, пытаясь разглядеть подтверждения своим подозрениям. Не раз он думал о том, что правильным было бы отпустить девушку, пока ее репутация окончательно не пострадала, устроить на работу, поселить на квартиру. Но какая-то частичка его души отчаянно противилась осуществлению этого решения. Он думал, что просто успел привязаться к этой заботливой, ловкой, синеглазой девушке, которая окружила заботой его жену, ребенка, его самого. И не мог расстаться с ней, каждый день, находя новую отговорку, чтобы на время отложить решение. Так длилось уже давно. Вчера, вернувшись поздно за полночь домой, он хотел пройти в свою комнату. Но взгляд его помимо воли потянулся к спящей в главной комнате. Он остановился и замер, не в силах двинуться с места. Она спала крепким безмятежным сном. Волосы, днем заплетенные в тугую толстую косу, теперь рассыпались по полному молочной белизны плечу и покрыли изголовье кровати темно - золотистой волной. Полные, яркие губы слегка приоткрылись. Глядя на нее, такую невинную и беззащитную во сне, он испытывал давно забытое влечение к женщине. Усилием воли, чувством вины и сознанием ответственности и долга ему долгие годы удавалось укрощать свое мужское естество. Теперь же он остался один, в его верности уже не было никакого смысла. А она была всегда рядом. Хрупкая, нежная, свежая. Такая девушка – настоящее сокровище для любого здорового мужчины. Острое желание лечь рядом, коснуться мягкой теплой кожи, перебирать эти густые мягкие волосы, зацеловать до крови эти пухлые девичьи губы и сделать ее своей пронзило его. Он уже качнулся вперед, собираясь сделать шаг к кровати. Но потом он вспомнил их с Анютой любовь. Вспомнил, как они были счастливы, как ждали каждой новой встречи.… Но теперь он думал не о себе и о своей покойной жене. Он думал о Мане. Да он и теперь был завидным мужиком, и вряд ли нашлась бы хоть одна одинокая женщина, которая не хотела бы пойти за него. Но перед ним была совсем молоденькая девушка. Вся жизнь у нее была еще впереди. Он был почти вдвое старше ее. Имел ли он право лишить ее радости первой любви, которая была у них с Анютой?.. Постояв еще немного, он решительно повернулся и вышел из дома.

 

Сегодняшнее происшествие заставило его по - новому взглянуть на ситуацию. Постоять за себя Маруся могла, в крайнем случае, он бы ее в городе пристроил. Но теперь он ясно почувствовал, что не хочет, чтобы она исчезла из его жизни. За всю свою жизнь он любил только одну женщину. Свою ненаглядную Анюту. Любовь их зародилась в ранней молодости и чувство это так и осталось нежным, хрупким цветком. Теперь он был здоровым зрелым мужчиной и, глядя на эту ладную стройную девушку, вся его природа бунтовала и настойчиво требовала компенсации. Где-то в глубине души еще пыталась возмущаться совесть, что надо решиться и отправить Маню подальше, дать ей возможность устроить свою жизнь. И это будет правильно.

За своими размышлениями он не заметил, как сгустились сумерки. Надо было возвращаться домой, не может же он жить в конторе. Да и не сделает он ей ничего дурного… Он был уверен, что не сможет обидеть девушку. В конце концов, он предложит ей помочь устроиться в городе, подальше от местных пересудов и сплетен, а там уж ей самой решать. Еще подходя к дому, его насторожила темнота в окнах. Обычно Маня ложилась поздно, разве что теперь она специально пытается избежать встречи с ним. Но как? Тут ему в голову пришла мысль, что дождавшись темноты, Маня могла просто уйти навсегда. И в груди что-то отчаянно сжалось в твердый холодный комок. На одном дыхании он перепрыгнул ступени крыльца и рывком распахнул дверь, но в то же мгновение выскочил назад. Вцепившись в перила крыльца, Петр лихорадочно оглядывался, гадая, куда она могла пойти. Он торопливо вернулся в комнату, зажег свет и осмотрелся. Чемодан остался на месте, значит, убегать она не собиралась. Но где же она может быть тогда? Пытаясь развить мысль, он пришел к выводу, что она могла пойти на реку. Но зачем? Купаться или… страх с новой силой сковал его грудь, при одной только мысли о том, что могла сотворить незаслуженно обиженная и оскорбленная девушка. Почти вслух проклиная злые языки, деревенскую грубость и больше всего самого себя, он сломя голову помчался к реке.

 

Войдя в воду, Маруся расплела свою длинную косу и тщательно вымыла волосы. Собрав их в узел на затылке, принялась за тело. Вспоминая события прошедшего дня, старательно, даже ожесточенно, терла его пучком травы. Остановилась, только когда уже все тело горело. Обессиленная и опустошенная отбросила пучок и легла на спину, доверившись спокойному течению волн. Тишина и прохладная вода действовали успокаивающе. Ушли куда – то в вечерние сумерки все невеселые мысли. Тихое течение убаюкивало, покачивая, постепенно отдаляло от неприятных мыслей, как от берега. Но надо было возвращаться. Подумалось еще, что было бы хорошо, если бы Петр Силантьич уже отужинал и ушел к себе спать. Она и представить не могла, как теперь смотреть ему в глаза. Одновременно не хотелось даже думать о том, что он мог опять не прийти. Маруся медленно побрела к берегу. Натянула сорочку и платье, распустила узел и, скрутив как белье, выжала тяжелую косу. В наступившей темноте, занятая своими мыслями, она не сразу заметила сидящего в стороне человека. Он сидел неподвижно, и потому не вызвал страха, но Маруся смутилась: как давно он здесь. Одновременно, где-то глубоко, опять стала закипать злость и она уже не могла просто тихо уйти в надежде, что человек пришел недавно и в темноте ничего не видел.

- Понравилось? – вызывающе спросила она, подходя сзади.

- Да, очень, – ответил, тот слегка охрипшим голосом, медленно поднимаясь и поворачиваясь. И Маруся с ужасом узнала голос Петра Силантьича.

- Я волновался за тебя, когда не застал дома. На реку пришел искать. Потом… засмотрелся, прости. Это было красиво.

Он стоял настолько близко, что она ощущала его дыхание на своей влажной коже. Его забота настолько тронула ее, что захотелось уткнуться в его сильное плечо и ничего не видеть и не слышать, прижаться к нему, укрывшись от всего мира с его злыми языками.

- Мне платья …

- Я все знаю, – как-то слишком поспешно остановил он ее, как будто боясь услышать имя жены. Он знал, что должен сказать ей, что она ни в чем не виновата. Что он все понимает, и если она хочет, он увезет ее в город и поможет устроиться на новом месте… но страх сдавил ему горло. Он отчаянно боялся, что она согласится. А ему так хотелось обнять ее, прижав к себе, укрыть от всех напастей.

 

Она хотела сказать ему, что ей очень жаль, что люди все поняли по своему, что у нее и в мыслях никогда не было.… Но слова застряли в горле, в голове помутилось толи от запаха его сильного крепкого тела, толи от тепла, исходившего от него, то ли от его непривычно заботливого, нежного взгляда. Смущенная, она стояла неподвижно, стыдливо опустив голову. Его рука, как бы сама собой поднялась, осторожно убрала прядь мокрых волос с ее плеча. От этого легкого прикосновения, Марусю бросило в жар, колени подкосились, и она с трудом удержалась на ногах. А он, прикоснувшись к ней, уже не мог оторваться. Слегка коснулся ладоней, нежно скользнул вдоль плеч, осторожно обхватил лицо большими теплыми ладонями:

- Устал я, Маня, очень устал. – Тихо прошептал уже где- то возле самого уха. Она ощутила его горячее дыхание на своей щеке, и голова пошла кругом.

- Ну, иди, иди же ко мне, глупенькая…- прерывисто и невнятно шептал он, осыпая поцелуями ее лицо, волосы, плечи…

 

Она не могла и не хотела сопротивляться. Томление сладкое и незнакомое окутало ее. Отвечая на его поцелуй, она робко коснулась ладонями его груди. Он замер на мгновение, слегка отстранился и внимательно заглянул ей в глаза. Не отрывая взгляда, он стянул через голову рубаху и откинул в сторону. С глубоким вздохом притянул девушку к себе, его поцелуи стали требовательными и настойчивыми. А потом они осторожно опустились на мягкую траву…

 

Весь день Маруся провела в работе. Старательней обычного все чистила и мыла. Мысли о прошедшей ночи не давали ей покоя. Кожа горела огнем толи от стыда, а скорее от жесткой щетины, щедро покрывавшей лицо и шею Петра Силантьича. Что изменилось в ее жизни? Что теперь он думает о ней. Она тихо ушла задолго до рассвета, заботливо прикрыв спящего мужчину своим полотенцем. Утром как обычно собрала завтрак. Суетилась, боясь встретиться с ним взглядом. Он тоже вел себя так, как будто ничего не изменилось. Только уже не хмурился, ел жадно и с аппетитом. И даже к обеду не задержался. После ужина, многозначительно глянув на Маню, сказал, что будет спать на сеновале, мол, в доме душно очень. Там она ему и постелила. Стало как-то обидно: как будто и не было между ними ничего. Может, думает, что она сама придет? Но на это уж она точно не решится! Чтобы отвлечь себя от невеселых мыслей, дольше обычного мыла посуду после ужина и перебирала крупу для каши на завтрак. Уснуть все равно не получится. Решила просеять муку, чтобы на рассвете замесить хлеб.

Он подошел сзади тихо, совсем неслышно, осторожно обнял за плечи, нежно поцеловал волосы на затылке, на виске, шею. Она ощутила приятную прохладу свежевыбритой кожи. И, слегка отклонив голову, покосилась на его подбородок. Он понимающе улыбнулся и смущенно потер щеку тыльной стороной ладони. Протянул что-то вроде извинения «Я ж не готовился…». Растерянность этого большого, сильного мужчины перед ней рассмешила Марусю. Обида отступила, новое чувство захлестнуло ее. Она стояла, едва дыша, боясь оборвать ниточку, возникшую между ними. А он обнимал и целовал ее все настойчивее. Потом легко подхватил на руки, она обняла его за шею, их губы встретились, и все остальное на время потеряло значение.

 

Теперь он уже перестал пропадать на работе, торопился домой еще до ужина. Иногда, хлопоча перед столом, она ловила на себе его жадный ласкающий взгляд. Это немного смущало. А ночью он уводил ее к себе, был нетерпеливым, настойчивым, но нежным, как будто, пытался наверстать упущенное за все долгие годы.

Стыда Маруся не чувствовала: ее не воспитывали в страхе перед грехом, а людская молва лишила их чести задолго до свершившегося. Она не знала что такое любовь. Но она знала, что за всю ее жизнь до сих пор никто не волновался о ней. Никогда она не чувствовала себя так спокойно, как сейчас. Лежа на плече Петра, она слушала ритмичное биение его сердца, дыхание с хрипотцой, и ей было страшно, что все это может когда-то закончиться. Он понял ее страхи по-своему.

- Мы обязательно распишемся, только позже, пусть время пройдет. Хорошо? – в голосе прозвучала неловкость за отсрочку.

- Да мне и не обязательно, - тихо ответила Маруся. Он приподнялся на локте и пристально посмотрел ей в глаза, как бы проверяя, не обиделась ли.

- Обязательно, Маня, обязательно. Мы же на всю жизнь.… Да? Ты же мне еще детишек нарожаешь. Правда? Что ж мы с тобой байстрюков плодить будем,… что ты молчишь? Пойдешь за вдовца с дитем или молодого поищешь? - полушутя, полугрозно проговаривал он на церковный манер. Обнял и, перевернувшись на спину, потянул ее за собой.

- Да, нет уж, за вдовца, молодые уж больно подозрительные, пусть себе других ищут, - поддержала она его игру.

- Ну, коли так, целуй меня, раба божьего!- прижал крепче и добавил уже тише и серьезней: - И вещи свои ко мне в комнату перенеси. Что ж я каждый вечер за тобой как мальчишка по всему дому бегаю.

Вспомнив, как Петр начинал маяться, едва успевала закрыться дверь за Петенькой, и в нетерпении бродил по дому и двору, пока она хлопотала по хозяйству, Маня прыснула со смеху. Ему и самому было смешно ощущать себя влюбленным мальчишкой. Обнявшись и смеясь, они покатились, задыхаясь от дурманящего аромата свежего сена и собственного счастья.

***

 

Ждать росписи так долго, как собирались, не пришлось. Семя зрелого мужчины, томимое годами воздержания, упало на благодатную молодую почву. Природа сделала свое дело. Через два месяца, Маруся поняла, что беременна. Растерялась, что и как ничего не знала, и спросить не у кого. Сказать Петру тоже не решалась. Она поняла, что подождать с росписью он просил до годовщины, а теперь что? Ведь скоро станет все заметно. В растерянности она ходила молчаливая, тщетно искала выход. Хорошо, хоть хозяин по делам в город уехал. Устав от бесплодных поисков выхода, Маруся присела у окна. Долго смотрела вдаль, наблюдая, как сгущаются сумерки. Мысли стали путаться, и она задремала, облокотившись на подоконник. Очнулась от того, что ее подняли и понесли, открыла глаза и увидела Петра. Умильно улыбнулась и обняла его за шею, прижавшись к шершавой щеке.

- Я думала, ты будешь поздно. Я сейчас тебя покормлю.

- Я и есть поздно, ночь вон на дворе, - он осторожно уложил ее на кровать. – Спи уже, завтраком покормишь.

Утром проснулась рано, долго смотрела на спящего Петра, и, вспомнив, как ночью он не стал ее будить, осторожно поцеловала в щеку. Потом тихо встала и пошла, готовить завтрак.

На лавке в главной комнате лежал какой-то сверток, перевязанный тонкой бечевкой крест- накрест. Сначала Маруся решила, что это бумаги колхозные и не проявила к нему интереса. Но управившись с завтраком, она вернулась к свертку. На ощупь он был мягким и легким. Маруся вертела его в руках, боясь повредить упаковку.

- Да ты открой, тебе это, - в дверях стоял Петр, сладко потягиваясь после сна.

- Мне? – Маруся нерешительно надорвала пакет, оттуда показался мягкий лоскуток темно синего цвета в белый горошек. Недоверчиво посмотрела на Петра.

Ему надоело томиться в ожидании, он взял сверток из ее рук и разорвал бумагу пополам. Встряхнул в руках платье. Маруся стояла, не веря своим глазам.

- Ну вот. Должно подойти, - он протянул платье. - Примерь-ка.

Она, молча, взяла платье и ушла в комнату. Платье было модное, очень красивое. Шелковое, темно- синее в белый горошек. Оторочка на вороте и коротких рукавах же была наоборот белая в синий горох. Его ярко синий цвет очень подходил к темно-голубым глазам Маруси. Растерянно глядя на себя в зеркало, она заметила, что Петр стоит в дверях и наблюдает за ней.

- Нравится? Угодил ли?

- Очень, только за что…

- Как за что? Чтоб ты у меня была самая красивая, чтобы бабы со злости языки себе пооткусывали, когда расписываться пойдем.

Она обреченно опустила плечи.

- Ты же подождать хотел до зимы,.. - сказала, опустив глаза, и прикусила губу, потому что поняла, что сказать придется сейчас. От бессилия, что-либо изменить, на глаза навернулись слезы.

- А чего тянуть -то, - поглядев на нее, он хитро добавил: - Зимой уже поздновато будет. И, зевнув еще раз, вышел.

Марусе показалось, что на нее вылили ушат с ледяной водой. Он все знал. А она-то мучилась, не зная как сказать ему об этом. Она вошла в кухню, где Петр сидел за столом, и что сил обняла его за плечи.

- Я боялась тебе сказать, я не хотела, чтоб все получилось так быстро.

- А я хотел,- он взял ее за руку и усадил себе на колени. Как ребенка, успокаивая, поглаживал по волосам и спине, приговаривая: – Глупая, ты, Маня. Это же нормально. Это хорошо. Это ты у меня молодая, а у меня теперь каждый год на счету. Мне надо успеть его на ноги поставить. Ты теперь смотри, тяжелого не поднимай и вообще береги себя. В воскресенье в город поедем, распишемся, я уже договорился. А теперь, может, покормишь меня все-таки! Мужик со вчерашнего дня ничего не ел!

- А сильно хочет? - Маруся подскочила и, смеясь, стала быстро собирать на стол.

 

***

Дни летели за днями. Пролетела незаметно осень, за ней зима. Наступила весна, пора огородов. Руки так и чесались к земле. Но Петр строго настрого запретил и подходить, а к концу марта настоял на том, чтобы она легла в больницу. Там поручил ее заботам Игната Филипповича, который после смерти Анны Егоровны перешел работать в городскую больницу. Сам навещал ее каждое воскресенье, чаще не мог. Всегда приносил нехитрые угощения, собранные Кузьминичной и дорогие из городского магазина.

В конце апреля она родила мальчика, роды были тяжелые, потому в больнице пришлось задержаться. Но все обошлось благополучно, и через 10 дней счастливый папаша дрожащими руками осторожно принял ребенка и, как самый ценный груз благополучно доставил их домой. После того, как за ними закрылась калитка, водитель облегченно вздохнул и, вспоминая испепеляющие взгляды, которые председатель бросал на него на каждом дорожном ухабе, вытер пот со лба. Рука у председателя была тяжелая.

Сына назвали Егором. Петр казался счастливым, пытаясь выразить свою благодарность, привез Мане из города золотые серьги с крупными темно-сиреневыми камнями. Никаких украшений у Мани никогда не было, но боясь обидеть Петра, она даже уши сама проколола. Получилось не совсем ровно: дырка в левом ухе была ниже, чем в правом, но это было не важно. Главное, что все были счастливы.

Материнские заботы захватили Марусю. Иногда приходила Кузьминична, сидела рядом с люлькой, качала малыша. Из-за слабости, на руки брать ребенка боялась. А посидеть, присмотреть, пока Маруся управится по хозяйству или в магазин сбегает, соглашалась всегда с удовольствием. Петеньку оставлять наедине с малышом не решались. Да он и желания никакого не проявлял. В первый вечер настороженно рассматривал маленький «кулечик», лежавший в люльке. Попробовал люльку раскачать посильнее. Маня испугалась, а Петр взял его за руку, четко и внушительно произнес: «Нельзя». И Петенька потерял интерес, вернувшись к своей прежней жизни и оставив взрослым их заботы. А забот прибавилось. С появлением в доме ребенка, решили купить корову. И хотя Маруся пыталась протестовать, что молока у нее достаточно, Петр и слушать ничего не хотел. Он постоянно повторял, что его семья не должна ни в чем нуждаться. Всю тяжелую работу по уходу за коровой взял на себя. Да и вообще в свободное время любил нянчиться с малышом.

Время летело незаметно. Егорка подрастал. А в июле следующего года у них родилась девочка. Когда муж сказал, что хочет назвать дочь Анной, Марусю это кольнуло, но виду не подала, отшутилась: «Зови хоть горшком, только в печь не ставь». А сама не раз вздыхала по ночам, хоть и шло все хорошо: на зависть местных, Петр заботился о ней по-прежнему. А детей вообще как коршун охранял. Но иногда у нее возникало чувство, что она проживает чью - то чужую жизнь, которую ей доверили хранить и пользоваться на время. Не раз, ворочаясь ночами, вспоминала, как покойница про детишек говорила «и за себя и за меня». И комната после смерти так и осталась ее, со всеми платьями в шкафу, куда Маруся вернула их после сцены у правления и больше не касалась. Рука не поднимается вынести вещи, и Петр молчит. Сына назвал по имени тестя, теперь вот дочь… так и осталась Анна Егоровна в их семье в виде Егора и Анны. Маруся гнала от себя мысли, уговаривая себя, что даже если и так, ничего плохого нет в том, чтобы хранить память о хороших людях, живших с нами. Но на сердце было не спокойно. На всякий случай она сама дочку звала Нюрочкой. Петр, видно чувствуя ее сомнения, стал называть так же. Через четыре месяца после рождения Нюрочки, Маруся оказалась снова в положении. Дети – погодки не редкость в крестьянских семьях, но с двумя маленькими детьми носить третьего оказалось очень непросто. И хоть Петр помогал, как и раньше, но все же Марусе пришлось узнать трудности многодетного материнства.

 

***

 

1941 год. Война. Петр, передав председательские полномочия своему престарелому заместителю, ушел с первыми. Иначе не мог. Маруся не плакала, только растерянно смотрела. Муж не оставлял ее больше, чем на один день, а об ужасах войны она ничего не знала. И теперь, пораженный внезапностью мозг, отказывался понимать всю трагичность положения. Отправку на фронт ее сознание воспринимало как суточную командировку. Она даже не догадалась спросить его, как назвать ребенка, надеясь, что к августу он уже будет дома. А он просил беречь себя и детей, просил Кузьминичну не оставлять ее одну до рождения ребенка. Ему было страшно не оттого, что он шел на войну, а оттого, что приходилось оставлять семью.

 

***

 

В конце августа Маруся разродилась мальчиком. С момента отъезда, от Петра было только одно письмо, написанное еще в дороге, он успокаивал, что с почтой могут быть задержки, поэтому просил не волноваться. Ребенка Маруся назвал Анатолием. Без всякого смысла, просто имя понравилось. И Егорка и Нюрочка похожи были на нее, а Толяша с самого рождения подобрал каждую черточку Петра: крупный, лобастый, черноглазый и темноволосый. Как две капли воды был похож на Петеньку, только взгляд другой, смышленый. С детьми забот невпроворот. Главная комната превратилась в большую детскую. У окна стояла кроватка, в которой после года спал Егорка. Изголовье к изголовью стояла колыбелька, которую Петр смастерил сам еще для Егорки, годовалая Нюрочка была мелковата и пока помещалась. С Петром хотели купить для нее вторую, но решили немного подсобрать и купить кровать для Егорки, здесь после трех лет он точно не поместится, а Нюрочка годков до трех сможет спать в его кроватке. Да не успели вот. Дальше от двери в комнату Петеньки к потолку была прикручена люлька, ее Петр любовно мастерил вечерами, пока Маруся была в роддоме с Егоркой. Теперь в ней баюкали Толяшу. Изголовьем к ней Маруся поставила перенесенную из спальни кровать. Иногда ночами дети просыпались один за другим, да и грудь бутуз Толяша требовал по 5-6 раз за ночь. Пока не подрастут дети, Маруся решила спать в комнате с ними. Стол, стоявший в центре комнаты, отодвинула к двери: и накрывать ближе, и дети меньше стукаются. Вместо него в центре комнаты на полу расстелила лоскутное одеяло, там же вразброс лежали нехитрые игрушки, которые хозяин привозил при случае из города, а иногда и сам мастерил. Когда детей некогда опекать, они растут самостоятельными. Петенька по-прежнему целыми днями был занят своими ребячьими играми, Егорка и Нюрочка прекрасно ладили. Толяша, сухой и сытый, был безмятежно спокоен и особых хлопот не доставлял. В заботах дни, похожие как близнецы, незаметно сменяли друг друга. А ночами Маруся, вспоминая, слова Анны Егоровны, лежала без сна. Ее воспитывали в духе атеизма, поэтому принять Бога на веру у нее не получалось. С другой стороны, жизнь уже научила, что далеко не все в ней зависит от самого человека. «Люди, как куклы в ручонках маленькой Нюрочки, - захочет, гладит, баюкает, а не захочет, так в углу бросит. Так и все люди в чьей-то игре», - Думала Маруся и отчаянно просила этого невидимого хозяина игры не бросать ее Петра, вернуть ей его целым и невредимым. Писем больше не было, а в начале сентября принесли небольшой треугольник. Держа его в руках, Маруся пристально вглядывалась в почерк. Не решаясь открыть, пыталась угадать, сам ли писал.

- Маня, да открывай же, говори, что с председателем то, - подтолкнула ее почтальонша. – Похоронки на бланках приходят, - добавила, успокаивающе.

Петр писал из госпиталя. Писал, что ранен был в первом же бою. Что был в тяжелом состоянии и потому писать не мог, но теперь уже все позади. Что доктор до сих пор диву дается, говорит, что в рубашке родился, да не в одной! Пуля попала под углом чуть ниже сердца, а вышла навылет совсем рядом с позвоночником, не задев его. Так что мог сразу сгинуть, мог долго мучиться недвижимым инвалидом, но счастливо избежал и того и другого. Правда при этом пуля пробила легкое, и часть его пришлось вообще удалить. Потому и лежит он там уже месяц и написать только сейчас смог. Когда выпишут, не знает, доктор пока и слушать не хочет. Потому писать можно на этот адрес.

Маня, прочитав всю информацию о здоровье Петра, выразительно посмотрела на почтальоншу. Та, слушала, тихо охая, прижав руки к груди, подняла на Маню глаза:

- Так, может, и комиссуют теперь? Ежели такое дело, какой из него вояка. – глядела вроде бы сочувствующе, но напоследок все таки не удержалась. – Опять подвезло тебе, девка, - и, повернувшись, пошла прочь.

Маня стояла, прижав письмо к груди. Когда почтальонша отошла, быстро пробежала письмо сначала и дочитала до конца. Петр волновался как дети. Как сама она. Спрашивал, кто родился и как назвала. Дочитав письмо до конца, Маня прижала к груди бумагу и побежала к Кузьминичне, поделиться радостью, что Петр жив и пока в безопасности.

 

***

В конце октябре, как и предсказывала почтальонша, Петра комиссовали, и он вернулся домой. Маня поверить не могла в такое счастье. Она суетилась по дому, стараясь сделать что- то хорошее для него, то и дело возвращаясь в комнату, где он на одеяле возился с детьми, смотрела и насмотреться не могла. Сразу собрала на стол. Не отрываясь, любовно смотрела, пока он ел. Потом подскочила, побежала баньку топить. Скоро банька была готова. Петр мылся долго, с удовольствием, тщательно отмывая с себя дорожную пыль. Глядя на его худобу, тихо вздохнула, поджав губы. Осторожно тронула круглый шрам под левой лопаткой.

- Да ладно, Мань, нарастим. Живы будем, не помрем! – он извернулся и хотел притянуть ее к себе, но она увернулась.

- Ты что?! Дети одни в доме, еще не спят, – высвободившись, она выскочила. Он проводил ее долгим взглядом. Она изменилась. В его памяти жила молоденькая девушка, нерешительная и стыдливая. Ее хотелось опекать, защищать от всего мира. А теперь его встретила самостоятельная молодая женщина. И малыши, и Петенька ухожены, в доме порядок, даже с коровой сама управляется. Такая заботливая, нежная, женственная, притягательная и такая желанная. Усмехнувшись, облился напоследок холодной водой и стал одеваться.

День пролетел незаметно. Выкупали детей, поужинали. Уложив детей в постель, Маня покормила младшего. И побежала в еще не остывшую баньку. Когда вернулась, ее встретил беспомощный взгляд Петра: пытаясь поскорее усыпить детей, он начал рассказывать им сказку. Они с непривычки развеселились, и, окончательно осмелев, привыкнув к этому забытому папе, теперь прыгали и хохотали вовсю. Пытаясь сдержать смех, Маня шумнула на детишек, уложила их в постель, заглянула в люльку, - не разбудили ли младшего, и погасила свет.

За дверью их комнаты ее ждал Петр. Она испуганно охнула, когда, не желая ждать больше ни минуты, он ее крепко обнял, прижав к двери, стал осыпать короткими нетерпеливыми поцелуями. Руки растерянно блуждали по телу. Судорожно пытаясь справиться с пуговицами, надорвал ткань, что окончательно рассмешило Марусю. Она тихо прыснула. А он оторопело уставился на нее затуманенными глазами, ничегошеньки не понимая. Немного отстранясь, она расстегнула оставшиеся пуговицы, вздохнув над надорванными, сняла и опустила на стул платье, оставшись в одной тонкой сорочке. Осторожно спустила бретельку с одного плеча, высвобождая руку, стыдливо удержала сорочку на груди. Потом спустила вторую бретельку и, сделав шаг к кровати, переступила плавно соскользнувшую вещь. Из-под распущенных волос мелькнули молочно белые упругие бедра. Поднимая край одеяла, она повернулась боком, на мгновение, показав крупную округлую грудь с большим темно – розовым соском. Уже с постели озорно посмотрела на Петра, ошалело наблюдавшего за каждым ее движением. Лукаво произнесла: «Теперь можно». Одним прыжком он оказался рядом…

 

***

Беда пришла внезапно, откуда ее «уже забыли ждать». Год 1941 выдался засушливым, неурожайным. Петру вернули председательство со всеми колхозными недоимками. В ноябре его арестовали до выяснения причин малой урожайности. Забрали прямо из райотдела, куда он поехал с отчетом. Водитель, вернувшись один, с сочувствием посмотрел на онемевшую Марусю. Попытался успокоить:

- Отпустят, может. Это ж природа, елы –палы. Разберутся, что к чему и отпустят, - и, сам не веря в сказанное, пошел прочь, обреченно махнув рукой.

Начались страшные дни тревожного ожидания. Водителя уговорила поехать с передачей: одежду теплую, на смену, поесть опять же. Больше просить было некого. Передачу взяли. Часть продуктов вернули, оттого что «не положено». Теплый свитер, носки, теплое белье взяли, вернув полушубок, шапку и шарф. Снова потянулись дни тягостного ожидания. Но в народе говорят: беда не приходит одна. Это было только начало.

Незадолго до нового года, захворал Петенька: толи на улице подмерз, пока с ребятней бегал, толи, где подцепил болячку. Метался в горячке. Сказать где и как болит, толком не мог, все за горло обеими руками держался, показывая, что боль там. Всю ночь не отходила от него Маруся, меняя компрессы на голове, пыталась напоить травяным отваром, но глотать он не мог. А утром оказалось, что Егорка с Нюрочкой тоже в жару. Маруся металась от одного к другому, не зная, что и делать. Набросив платок, забежала к Кузьминичне, крикнула, чтоб присмотрела и бегом к водителю. Рыдая, бросилась на колени, прося, чтоб ехал за фельдшером. Тот растерялся, но подумав, что нового председателя еще не назначили, быстро собрался и поехал. Маруся вернулась домой, Кузьминична встретила горестным взглядом:

- Глотошная у них, Маня… - горестно завздыхала…

Небо обрушилось на нее… Беспомощно Маруся опустилась на пол, прямо у порога. Ей казалось, что смерть окружила ее и, хохоча, танцует свой страшный танец, по очереди касаясь своими ледяными губами всех ее близких. Безумный ужас охватил Марусю. И она взвыла дико, как воет волчица, над попавшим в капкан детенышем.

 

Из-за заносов на дороге, машина вернулась только поздно вечером. Страшная картина предстала перед Игнатом Филипповичем в доме, который так хорошо был ему знаком. На кровати в главной комнате сидела растрепанная женщина с потрескавшимися от жара, искусанными в кровь губами и дико блуждающими глазами. Она прижимала к себе запеленатого младенца. В кроватке и колыбели замерли в своем последнем сне ребятишки. В соседней комнате с неестественно выпученными глазами и синюшным лицом на кровати лежал 11 летний Петенька. Фельдшер констатировал смерть. Хмурясь, в полголоса сообщил сестре, приехавшей с ним, что это дифтерия и поручил обойти все дворы, в первую очередь те, где есть дети, на предмет первейших признаков заболевания. Забрать ребенка у Маруси удалось только после укола снотворного с жаропонижающим. Развернув пеленки, Игнат Филиппович в изумлении увидел, что тот жив.

 

Почти два месяца Маруся с маленьким Толяшей провели в больнице, царапаясь за жизнь всеми силами. Зная, в каком положении оказалась семья, Игнат Филиппович похлопотал, чтобы их не выписывали до полного выздоровления. Перед выпиской Маруся попросила санитарку присмотреть за ребенком, одолжила в долг денег и пошла просить свидания с Петром.

Белобрысый следователь в свидании отказал, что-то невнятно произнеся про тайну следствия, уверенный в том, что она ничего не поймет, и требовать не будет. Передачу разрешил. Нагло разглядывая ее холодными бледно-голубыми глазами, намекнул, что следствие пойдет гораздо быстрее, если … она будет к нему ласкова. Маруся подняла на него отрешенный взгляд, перечить не стала. Ей было все равно. Она хотела только одного: чтобы все стало как прежде. Чтобы смеялись, играя дети, чтобы она возилась по хозяйству, поджидая с работы Петра. Чтобы он каждый день приходил с работы и чтобы… чтобы он просто был. И если уж этому белобрысому со стеклянными глазами нужно ее тело, то пусть берет. Ей уже все равно. Так же равнодушно она бы отдала и душу, лишь бы вернуть все как было…

Довольный следователь, на ходу приглаживая волосы, выпроводил ее в коридор, напоследок благодушно посоветовал сначала прочитать список разрешенных вещей и продуктов, чтоб не нести лишнего.

***

 

Только в начале марта опустошенная и разбитая после всех перенесенных несчастий вернулась Маруся домой. Долго стояла на пороге с ребенком на руках, не имея сил, сделать шаг туда, в пустой дом. Где так внезапно перевернулась вся ее жизнь. Где оборвалось все хорошее. Малыш, спавший всю дорогу, завозился в пеленках, и она пришла в себя.

- Ты что это, девонька, дом выхолаживаешь? Я ж тебе специально протопила. Чтоб дите не заморозить. А гляжу в окошко, дверь-то нараспашку…- Кузьминична, причитая, подтолкнула ее в сени и плотно закрыла дверь.

- Пойдем, пойдем, чего уж…. В доме я все убрала, перестирала, перегладила все детские вещи как дохтор велел. Ты, давай пока тут, а я тебе поесть принесу, с дороги то…

- Кузьминична, где они? – спросила тихо, как будто еще надеясь на чудо.

Кузьминична помолчала, как будто сомневаясь в том, нужно ли ей говорить об этом сейчас.

- Схоронили, Маня, где ж им еще быть? – тихо произнесла, наконец.- Как только попустило погоду, так и схоронили. И их и еще двоих в деревне. Тоже от глотошной. Я уж похлопотала тут без тебя...

Оставшись одна, Маруся осторожно огляделась. Ее кровать и люлька остались на месте, а кроватку и колыбель предусмотрительно вынесли. Она встала на то место, где они соединялись в изголовье, и посмотрела наверх, как бы стараясь рассмотреть их вверху. Когда – то она спросила у Кузьминичны, была ли у нее семья, дети.

- Была, а как же? Только все они на небесах.

- А как вы знаете, что на небесах?

- А где ж им еще быть, безгрешным? Ангелочками невинными ушли, теперь над нами летают.

Она хотела увидеть своих ангелочков.

- Ты, Маня, не думай сейчас об этом… время пройдет, потом, – тихо произнесла Кузьминична, осторожно ставя на стол кастрюлю с супом. Налила в тарелку и подошла к кровати, на которой остался лежать ребенок.

- Ты сейчас вот об ком думай, он твоя жизть. Для него и жить надоть. Иначе и он за тобой сгинет.

 

***

 

Еще через месяц вернулся Петр. Расцветала весна, люди вовсю трудились в огородах. Маруся тоже копалась возле дома. Подняла голову и не сразу узнала в страшно худом, заросшем человеке, своего Петра. А он стоял и скорбно смотрел на нее через калитку, как будто не в силах войти.

Она, молча, открыла калитку, взяла за руку и завела его в дом. Она так ждала его возвращения, готова была все отдать за то, чтобы он снова оказался дома. Но как много изменилось за эти полгода. Радоваться встрече не получалось: сколько горя пережили они и все раздельно. Говорить о пережитом не хотелось. Маруся накрыла на стол, побежала топить баньку. Петр ел жадно, все поглядывая на одеяло, где возился черноволосый бутуз. Подходить боялся, чтоб не пугать: как только он вошел в дом, малыш разревелся и боязливо спрятал лицо у матери в коленях. Да и вымыться хотелось в первую очередь. Куда ж к ребенку прямо из камеры? Он и в комнату не хотел заходить, да Маня настояла.

 

Вместе пошли «детей проведать». Горестно помолчали, стоя над могилой.

- Снегом все заметено было. Меня в больницу с Толяшей забрали, я уж и не понимала ничего. Кузьминична, спасибо ей, упросила мужиков. Одну могилу насилу выдолбили… Так и лежат все в одной. Уж как получилось.

Петр молчал, погладил крест с надписью:

Федоровы

Петр, Егор и Анна

Петровичи.

Декабрь 1941 года

- Табличку я вам, ребятки другую сделаю, – тихо произнес он, понимая, что большего сделать для них он не сможет.

После ужина Петр, глядя в сторону, тихо сказал:

- Ты, Мань с детьми спи. Не надо тебе со мной в одной комнате, - Маруся насторожилась, но голову не повернула. - Чахотка у меня. И посуду мне выдели отдельную… и мой отдельно.

Марусе показалось, что ее сильно стукнули по затылку. Частый навязчивый кашель насторожил ее сразу. Когда возвращались с кладбища, она заметила, что сплюнул он кровью, но спрашивать боялась. Хотела при случае спросить Игната Филипповича. Виду не подала, подошла сзади, обняла за плечи, прижалась лбом к его затылку.

- Петя, мы вылечим тебя, молоко парное, свежий воздух… ты же сильный..

Он тяжело и горько вздохнул.

- Молоко и свежий воздух помог бы после госпиталя. Но вместо этого мне санаторий в сырой прокуренной камере власть выделила на целых полгода. Не жилец я, Маня надолго, да и помочь скоро ничем не смогу. Ты уж привыкай сама.

 

***

 

Природа цвела вовсю, но радости не было ни в душе, ни в доме, ни в стране. Шел тяжелый 1942 год. Петр целыми днями сидел в качалке во дворе, зябко кутался, - он ощущал постоянный холод. Разговаривал мало, в основном молчал, задумчиво глядя на реку. Маруся ходила и судорожно придумывала, что сказать Петру и как уговорить Егоровну остаться с Толяшей, чтобы отлучиться в город. Ее подозрения оказались не напрасными, проклятый следователь еще и ребенка ей зачал. Она была в панике. Времени оставалось все меньше. Ни за что на свете она не хотела носить в себе это отродье белобрысого палача, который погубил ее Петра. Она твердо решила избавиться от ребенка. Бабы в больнице болтали всякое, теперь она вспомнила нужную информацию. Оставалось только срочно придумать причину для отлучки. Неожиданно Петр сам позвал ее.

- Поезжай в город, там на улице возле ЗАГСа, где мы расписывались, открыли фотоателье. Скажи фотографу, чтоб приехал со своей техникой, расходы я оплачу, - Маня растерялась: как понимать его просьбу, тревожно присмотрелась, в здоровом ли рассудке Петр. Но нашла свой плюс: предлог для поездки в город.

- Не надо этого делать, - тихо произнес за спиной Петр. Маруся вздрогнула, непонимающе повернулась, подошла.

- Ты передумал? Не надо ехать?

- Нет. Ехать надо, - Петр немного помолчал и, собравшись с силами, четко произнес:

- А того, что ты задумала, делать не надо, - и чтоб больше не мучить ее сомнениями, добавил: - Дитё не виновато.

Маруся стояла как громом пораженная. Как мог он узнать? Ведь еще ничего не заметно. Значит, про следователя он знал еще до возвращения. И все время молчал. Она без сил опустилась перед ним, обняла его худые, холодные колени и обреченно уткнулась в них лбом. С самого момента случившегося она старалась не думать о том, что произошло в кабинете. Все было слишком унизительно и грязно. Ни разу у нее не мелькнула мысль, что она пожертвовала собой ради спасения Петра. Нет. Скорее это была бредовая мысль еще не полностью окрепшего от болезни мозга о злом всесильном колдуне, который получив от нее требуемую жертву, вернет ей сильного, надежного Петра, довольных шумных детей, всю их веселую счастливую семейную жизнь. Ни один человек на свете не понял бы ее объяснений. Она понимала это, и ничего не говоря, просто тихо плакала, наконец-то решившись дать выход своему горю. А он гладил ее по голове, как маленькую, приговаривая то ли ей, то ли самому себе:

- Зря ты это, конечно, – он тяжело вздохнул, - Да и тяжело тебе придется самой с двумя детьми. Но что уж тут поделаешь. Анюта правильно говорила: «Жизнь Господь дает, и никто не в праве на нее покушаться». Ты, Маня, лишнего греха на душу не бери, видишь, как расплачиваться приходится. – Маруся сглотнула комок: впервые, после смерти первой жены Петр произнес ее имя... - Ты не бойся, ребенка на меня запишут. Даст бог, на тебя похож будет. А если люди донимать будут, уедешь, дом хороший, продать выгодно можно. Сейчас война всюду сиротит и вдовит. Не одни вы такие будете. На новом месте заживете как все.

 

***

Приехавший фотограф долго мостил восьмимесячного Толяшу на руках у Петра. Тот все вертелся, пытаясь дотянуться до новой штуковины, за которую фотограф то и дело прятался. В конце концов, Маруся отвлекла его, превратив движения фотографа в игру.

 

Петр дожил до конца лета. Чувствуя неминуемое приближение смерти, он время от времени давал Марусе хозяйственные наставления, к кому идти, если болезнь, к кому если беда. Сказал, где припрятаны деньги на черный день, где и как можно заложить, если совсем уж туго будет, серьги и обручальные кольца от первого брака, которые тоже отдал.

- Траур долго не держи. Ни к чему это ни тебе, ни тем более мне. Живым живое. Но сына береги. Он мое единственное свидетельство на земле, мое наследие. За него теперь ты одна в ответе.

 

Его не стало. Шел второй год войны. В деревне недели не проходило без слез: то тут, то там люди получали похоронки, известия о ренениях и увечьях, о пропаже без вести. На фоне всеобщего горя, ее потеря осталась незаметной.

А она еще долго, выходя во двор, искала глазами его качалку. Подходила к фотографии на стене, жаловалась ему, утирая слезы. Он был дорог ей даже беспомощным и больным. А без него в доме стало пусто. Часто, просыпаясь ночами, она прислушивалась, не скрипнет ли кровать за дверью, не зайдется ли в кашле. Но все было тихо, он ушел на этот раз навсегда. И в отчаянии она захлебывалась, рыдая от одиночества, пустоты и безысходности.

Говорят, время лечит. Точнее идет, и все вокруг меняется. Когда чего-то ждешь, оно ползет, тянется. А когда все хорошо, - течет. Иногда, просто летит, особенно, если рядом дети.

В конце ноября родила Маруся мальчика. Горечь от потери не ушла, но отошла на второй план, уступив место пеленкам, распашонкам, заботе о детях и хлопотам по дому и хозяйству.

 

***

 

Так прошло 7 лет. Давно закончилась война, уехали эвакуированные. Маруся уже работала на ферме. Пережив Петра на три года, померла безотказная Кузьминична. Помогала до последнего дня, присматривая за детьми, пока Маруся бегала на утреннюю и вечернюю дойку. Маруся осталась совсем одна. Подрастали дети. Пожелания Петра не сбылись. Младший, Витюшка, как две капли воды был похож на отца: худенький и беленький. Только глаза взял мамкины. Не холодные, почти прозрачные, а нежно-голубые, как цветы незабудки. Он и по характеру был ласковым, добрым, все по хозяйству помочь старался. И посуду вымоет, и в доме уберет, и хлеб в печь или из печи, да и приготовить, что попроще брался. Маруся все шутила: «Витюш, отчего ты дочкой не уродился?» Он сердился, а она принималась его щекотать, приговаривая: « Да я из зависти. Вырастешь, женишься, вот счастье кому- то достанется».

Толька, был другой. Они как внешне были что небо и земля, так и по характеру. Серьезный, даже суровый. Помогал, только когда просила и то только мужскую работу. Забить где чего, за коровой опять же помочь убрать, тяжелое перенести. В свои неполные 8 лет он чувствовал ответственность за всю семью, зная, что он самый старший мужчина. Маруся даже робела: ведь совсем еще ребенок, а попробуй, заставь его, что против воли сделать! И бранить его как-то неловко. Вон за сараем с папиросой поймала, стегнула мокрым полотенцем сгоряча. Потом самой стыдно и муторно стало. Пошла в магазин, купила 200 грамм леденцов. Принесла, высыпала, «Какое тебе курево? Конфеты вон соси». А он так глазищами своими черными сверкнул, что и зябко стало. Взрослым казаться все старался. Оно и понятно: тяжко им без отца. После войны через двор все сироты росли. Но ее детям, как по наследству передалось недоверие и придирки местных. Уж больше 10 лет прожила Маня в этой деревне, а своей так и не стала. Да и дети тоже. Хоть и хорошими росли, не шкодливыми, в школе оба хорошо учились. Но недолюбливали их дети. Младшего так вообще фрицем белобрысым дразнили, взрослые за глаза байстрюком городским обзывали. Не раз Толик ввязывался в драку из-за младшего, да где там! Один Васька Колбаса чего стоил. Долговязый дылда 14 лет прохода не давал Витюхе, а за компанию уже и Толяну доставалось, но тот не отступал, не оставлял меньшого. Маруся грозилась в школу директору пожаловаться, но Толик резко оборвал, что еще хуже будет: тогда еще и стукачами дразнить будут, и Витюхе запретил матери рассказывать. Так мать по синякам да штанам в пыли и догадывалась, что ох как не сладко приходится ее детям в родной деревне. Вздыхала, но не вмешивалась: дети все-таки, вырастут. Ее дело было их обеспечивать едой, одеждой. Это у нее получалось справно. И войну пережили безголодно. Комнату Анны Егоровны эвакуированным сдавала. Семья инженера. Они оба пайки приносили, у нее тоже свой кусок хлеба. Так все и выжили, безголодно. Деньги, оставленные Петром, почти все вышли в первый год вдовства: похороны, потом с ребенком работать не могла. Но через полгода, как Кузьминична смогла оставаться с детьми, пошла работать на ферму. И копеечку к копеечке понемногу опять собирать стала. К молочному от своей коровки потихоньку с фермы приносила (так все делали, чего ж ей отказываться). Бригадир как-то заметил, ехидно поинтересовался:

- Тебе-то куда? У тебя ж своя корова во дворе.

Она не смутилась:

- Чужое добро считать дело неблагодарное. Все берут, и я буду.

Делать научилась и творог и сметану, мальчишки другой раз осенью, когда молоко особо жирное, и масло сбивали. По воскресеньям в город возила, на станцию. Там и постояльца в свободную комнату себе нашла.

 

***

Базар в городе у самой станции расположен. Поезд через станцию дважды в день проходит: в прямом и обратном направлении. К утреннему и старалась подоспеть Маруся со своим товаром. Так быстрей можно все продать и скоро домой вернуться. Он и подошел. Сухощавый, невысокий, по возрасту лет 30, может немного моложе. Одет красиво, по-городскому: рубашка светлая, ворот расстегнут, брюки почти не примялись, хоть и с поезда сошел, все чисто, даже туфли начищены. Через плечо пиджак, на затылок сдвинута шляпа под цвет костюма. В руке небольшой чемодан. Деловито спросил что почем, шутливо поторговался. Маруся нахмурилась: этот - то вряд ли что купит, а других покупателей отпугнет, стой потом весь день до самого вечера. Он почувствовал, что злоупотребляет терпением. Спросил откуда товар, и, задумчиво сдвинув шляпу на лоб, отошел.

Поздно вечером у самой калитки остановилась подвода. Маруся, вернувшись с вечерней дойки, только закончила со своей Буренкой. Так и вышла с засученными рукавами, шикнула на пса, крикнула в дом, чтоб ребята молоко забрали, подошла. У подводы стояли двое, одним из которых оказался фермерский сторож Михеич.

- Вот, Маня, постояльца тебе привез. По дороге подобрал, на квартеру просится. А куды я его посеред ночи? А у тебя комнат много, одну выделишь. Он и деньги платить обещает.

Маруся пригляделась к человеку, стоявшему в нерешительности у подводы, и узнала в нем сегодняшнего несостоявшегося покупателя.

- Ага. Если он так платить будет, как покупает, то тут я и разбогатею.

- А чего, Мань, пусть ужо переночует, а утром разберетесь, - загундосил Михеич, явно стараясь сбагрить пассажира.

- Добрый ты, Михеич, - сказала с издевкой, - чужого на дороге подобрал и в дом без мужика привез. Кто его знает, может, душегуб какой, а у меня вон дети!

Мужчина, уловив, что разговор пошел не в ту сторону, и ему грозит отказ, решил вмешаться.

- Да вы не беспокойтесь, я смирный. Если что и в сарае могу сегодня переночевать, если вы уж так боитесь. И заплачу прямо сейчас.

Маруся перевела рассерженный взгляд на него.

- А с чего это я в своем доме бояться буду?!

Михеич, уловив момент, вставил:

- Вот и ладненько, а мне пора, бабка моя уж верно глаза проглядела, меня высматривает,- он тронул поводья, на ходу запрыгивая на подводу. И уже из темноты крикнул:

- Ты, гляди, он тебе ишо дитенка заделает!

- Вот сморчёк поганый! – выругалась Маруся. И повернувшись к постояльцу, сказала тихо, но грозно: – Даже не думай.

Она сердито толкнула калитку и вошла во двор. Постоялец, видимо, не понял, к какой части разговора относилась последняя ее угроза, и нерешительно топтался на месте. Не слыша шагов сзади, Маруся не поворачиваясь, сказала раздраженно:

- Да заходи уже, не звери какие, на улице человека ночью оставлять.

Тот облегченно вздохнул, подхватил свой чемодан и направился за хозяйкой к дому. По дороге, уже имея опыт общения с квартирантами, показала, где что необходимое находится. Даже садовую бочку с водой, откуда брали нагретую за день на солнце воду для вечернего купания. А что? Белье то сам стирать не будет, да и своего у него явно нет. Постоялец все терпеливо слушал, кивал.

Зашли в дом. У стола с молоком возились дети. Витюшка пытался процедить молоко, да из-за тяжести ведра, пролил. И теперь Толик ему выговаривал. Тот молчал, виновато опустив голову. Постояльцу обрадовался как родному, за то, что тот переключил все внимание на себя. Маруся показала свободную комнату Анны Егоровны (про себя она так и продолжала ее называть).

- Здесь переночуешь, а утром разберемся.

***

Утром Маруся встала, как обычно, очень рано, управилась с коровой, собрала нехитрый завтрак. Проходя мимо, немного задержалась у двери постояльца, - все тихо. Со двора привычно стукнула детям в окно, чтоб не проспали выгнать корову на выпас, и ушла на работу.

После утренней дойки поспешила домой, - все ж чужой в доме. Зашла на кухню, завтрак стоял нетронутым, переполошилась, что мальчишки проспали, но заглянув в сарай, успокоилась,- коровы нет. Еще с порога услышала голоса ребят, они что-то оживленно рассказывали.

- А что это вы не завтракали, друзья? – спросила строго. Все трое нерешительно замялись. А Витюшка жалобно пропищал:

- Мам, а Сане тоже с нами есть? – и, потянувшись к матери, прошептал доверительно: Он без спросу боится.

- С Саней твоим мы разберемся, вы-то чего голодные? – меньше всего хозяйку интересовали вопросы приличия. Но мальчишки, хоть и робели, но проявили решимость:

- Вот и разбирайся. А мы без Сани есть тоже не будем! – и с независимым видом уселись на лавку.

Мать нахмурилась. Но постоялец, не желая обострять обстановку, деликатно вступил в разговор:

- Вы простите меня, конечно, но может мы, действительно обговорим все условия. Мне у вас нравится, и, если вы не против, я хотел бы снять у вас комнату. С питанием, если можно, для меня так будет проще, а вы все равно на базар вывозите продукты… - хозяйка молчала, и он добавил запоздало. - Естественно за дополнительную плату…

- Ладно, после договариваться будем, а сейчас идемте завтракать, уже полдень скоро, а все еще голодные, - кивнула мальчишкам: - Чего сидим, парламентеры? Ведите гостя на кухню, - ребята радостно сорвались с места.

Ревниво поглядывала на всех троих за столом. Мужчина явно нашел общий язык с ребятами. Они наперебой ему что-то рассказывали, перебивая друг друга. А его, как ни странно, это не только не раздражало, он тоже им что-то отвечал, что-то рассказывал. Маруся усмехнулась: годами ее ровесник, а ведет себя с ними на равных. Чудной. И глаза как у мальчишки, темно-голубые.… Не похож он на опасного.

После завтрака провела экскурсию по дому, показала все комнаты. О цене он даже не торговался, согласился сразу, но комнату попросил ее, кинув беглый взгляд на крышку в подпол. Маруся пожала плечами недоуменно. Кухня строилась позже дома, и подпол там тоже был, им и пользовались. А за такую плату, она уступит ему и свою комнату. Обговорили стоимость питания, и Маруся напомнила про стирку, он согласился на ее условия. Но от уборки наотрез отказался, обещал сам содержать комнату в чистоте. Деньги дал тут же, купюра была крупной, Маруся раньше такой и в руках не держала. Пожаловавшись, что меньше нет, просил разменять при случае на базаре и сдачу вернуть. После дружно переносили вещи. Саня с интересом остановился возле фотографии Петра с Толяшей на руках.

- Маша, это Ваш муж? – спросил, когда Маруся зашла. Нерешительно глянул, - можно, я буду Вас так называть? Мне как то непривычно по-деревенски, - ее молчание он принял за согласие, опять повернулся к фотографии, - С Толиком? Они очень похожи. Он погиб?

- Нет, он умер от чахотки, - хозяйка ответила довольно сухо, снимая фотографию со стены, чтобы забрать в свою комнату, - за два месяца до рождения Витюшки. - зачем добавила, и сама не знала. После замолчала, рассердившись на саму себя: получилось, как будто она оправдывается перед ним. Он, почувствовал недовольство и больше спрашивать не стал. Помня их первую встречу, он вообще вел себя с ней очень осторожно.

Кем был ее постоялец, отчего все дни проводил дома и работу не искал, откуда брал такие большие деньги, Маруся не спрашивала, решила, что это не ее дело. Хотя, кажется, в деревне она была единственной, кого это не интересовало. Все вопросы, к большому недовольству односельчан, она обрывала: ей деньги за квартиру платят, а не за допрос. Иногда, просыпаясь ночью, она видела приглушенный свет из его комнаты, прислушивалась, но все было тихо. Чем он был занят глубокой ночью, она не спрашивала, а скоро и думать забыла. У нее и своих хлопот хватает.

 

***

Маруся стирала во дворе, услыхав шаги, стихшие за спиной, обернулась. Постоялец стоял в дверном проеме, упершись руками о косяк. Смотрел прямо в глаза, не робея как обычно, а как-то развязно.

- Маш, а ты приходи ко мне ночью,… или, я к тебе.

Маруся ничего не ответила, только с такой злостью скрутила простынь, что он опешил. Напускную наглость как рукой сняло.

- Ну чего ты?! Слышала бы, что в деревне болтают!

- А люди они всегда болтают. На то им и языки,- она с силой шлепнула мокрую простынь в таз с водой для полоскания.

- Да причем тут люди!.. Ты одинокая молодая женщина, я мужик хоть куда… - и осекся, встретив ее взгляд.

Она пристально посмотрела в его изумрудно-зеленые, глаза, неприязненно отметила про себя, что и глаза котячьи. Ответила, как бы в раздумье:

- Я что-то не пойму, ты мне доплату предлагаешь, или скидку за свою доброту просишь?

- Дура! – вырвалось обиженно. Но, глядя на мокрую тряпку в ее руках, попятился и уже из сеней резонно добавил: - Могла бы еще себя женщиной почувствовать. Где ты себе нормального мужика в этой дыре найдешь.

- Да до сих пор как-то обходилась! - обиженно произнесла она уже тише. Но на душе стало тоскливо. В свои 27 лет она цвела во всей красе, но знала, что никому это не надо. Сельские мужики, зная ее крутой нрав, от бессильной злобы, только гаденькие шуточки в спину бросали.

Да и вообще, после войны мужиков и так мало осталось. Девке и то замуж выйти мудрено, а она уже с детьми. Она старалась обо всем этом не думать, но слова его попали в давно зарубцевавшуюся рану. И она саднила.

 

Не то чтобы Саня никогда не пользовался услугами продажных женщин. Правильнее сказать, что только таких женщин и очень многих он и знал. И он точно знал, что ни на одну из них Маруся не похожа.

Саня рано остался один. Тяжело пережив потерю любимых людей, он на инстинктивном уровне, всячески избегал, каких бы то ни было привязанностей и серьезных отношений. К тому же любовь делает человека уязвимым. Он не хотел быть уязвимым, не хотел ни о ком и ни о чем заботиться. Ему нравилось чувствовать себя свободным как ветер. Не задерживаться подолгу на одном месте, ехать и ити, куда подскажет чутье. Так было до сих пор.

Там на станции, когда он выделил из толпы эту уж слишком серьезную молодую женщину, ему просто захотелось подшутить над ней, развеселить что ли. Как будто от скуки стало интересно, а какая улыбка у этой синеглазой красавицы с матово - белой кожей и темно – русыми завитушками на висках, упрямо не желавшими подчиняться строгой прическе. Но заглянув в ее глаза, отчего-то забыл про все. Ему даже показалось, что он услышал бульк воды, как - будто с головой ушел под воду. Грудь заполнило что-то теплое, мягкое. Захотелось просто ити за ней как телок на привязи. Узнав, откуда красавица, он бесшабашно решил отправиться туда. Почему нет? Ему в принципе все равно где, лишь бы недолго на одном месте. Отвлекшись ненадолго, он упустил момент, когда торговка ушла с рынка. А потом к нему подошел дедок, огонька попросил. Оказалось, что им по пути.

Дед болтливый попался, все выспрашивал, сам рассказывал. И на квартиру обещал устроить. Слушая характеристику квартирной хозяйки, Санино воображение рисовало женщину строгую, прижимистую, упрямую, но хозяйку знатную. «Тут и чист и накормлен будешь. Только деньгу плати исправно и когда перегаром… дюже не любит, - старик хихикнул, видимо вспомнив что-то кстати, - носом кру-утит. Да и вообще нас простых сторонится. Сама- то из города явилась. Преседателя сразу заарканила… да не долго счастье ихнее длилось»… Слушая его, Саня прикорнул, и во сне он так явно видел голубые глаза – незабудки и упрямые завитушки, что казалось, протяни руку и сможешь потрогать. Каково же было его удивление, когда дед привез его прямо под калитку к голубоглазой торговке.

Находиться с ней так близко он даже не мечтал. К тому же характером она действительно оказалась очень уж строгой. С другой стороны он был далеко не мальчишкой и ему очень скоро стало нестерпимо мало просто смотреть на свою красавицу. Он привык сам брать от жизни все, что ему было надо. Если бы у Маши был муж, конечно, Саня не стал бы даже пытаться вызвать у нее симпатию: что он мог предложить ей взамен? Горячую, но недолгую любовь? Но оказалось, что она одинока. И он не видел ни одной причины, отчего должен сдерживать себя в своих желаниях. Опыта ухаживания у него, правда, не было, но жизненный опыт подсказывал, что обычно, чем сложнее проблема, тем проще ее решение. За всеми этими размышлениями он и решил, что все может быть гораздо проще…

Видимо, под общий принцип Маша подпадать не собиралась. Он даже оробел как-то. Было непонятно, ради чего могла молодая здоровая женщина добровольно отказаться от близости с мужчиной, да еще таким как он! Он злился на себя, на нее, на сплетни, которые придали ему нездоровой смелости. И еще ему, кажется, впервые в жизни было стыдно.

Больше никаких инцидентов не было. Иногда она ловила на себе его нежный, ласкающий взгляд, от которого ей становилось тепло. Это было приятно, но, помня о злых языках, и, главное, о детях, она хмурилась. А он, чувствуя ее недовольство, поспешно отводил глаза.

 

Зато с детьми Саня был как в своей тарелке. Постоянно рассказывал им что-то. То о машинах, то о войнах, о дальних странах, о путешественниках. Они слушали его с раскрытыми ртами. Казалось, нет вопроса, на который бы он не смог ответить. Иногда даже, видя, как ее мальчишки неотступно преследуют его, Маруся испытывала неловкость за свою грубость. То, что он стал другом для ее детей, которым так недоставало чисто мужского общения, было очень важно для нее. В благодарность ей хотелось сделать для него что-то приятное, но помня его предложение, она продолжала сохранять дистанцию.

 

***

Как-то собралась на вечернюю дойку и только тут спохватилась, что мальчишек уже давно нет. Позвала Саню, но он тоже не отозвался. Выйдя на улицу, поискала глазами, - тоже не нашла. Спросила у соседского малого, тот неопределенно махнул рукой в нужном ей направлении, ответил, что за деревней. Встревожившись, она пошла на ферму. За селом, еще издали, увидела толпу ребят, те громко кричали, но злости в выкриках не было, она поняла, что мальчишки затеяли игру в футбол. Подходя ближе, поискала глазами своих, (обычно в игру их не брали, и это их очень огорчало). Но, к своему большому удивлению, нашла их как раз на поле, среди игроков, причем, здесь же носился, голый до пояса, в закатанных до колен штанах Саня. Спина, покрытая потом, блестела в лучах заходящего солнца. Еще больше удивилась Маруся, когда разглядела среди игроков злейшего врага своих ребят верзилу Ваську Колбасу. Странности этого матча на этом не заканчивались. В одних воротах отсутствовал вратарь, а игроков было всего 7. Недоуменно пожав плечами, но успокоившись присутствием взрослого, Маруся поспешила на ферму.

 

- Мам! Мам! А ты знаешь, что было?! – Витюшка выбежал навстречу, встречая с работы, – Саня сказал, что победить Ваську силой у нас скоро не получится и предложил ему сыграть с нами в футбол. И еще, что если мы выиграем, то он больше нас пальцем не тронет и даже обзываться перестанет. Он даже честное слово дал,- от переизбытка чувств, младший просто захлебывался.- А мы выиграли!!! Мам! Мы, знаешь, как выиграли? Их было четверо, а нас только трое и мы все равно первые забили гол! А у нас даже вратаря не было!- Витюшка вприпрыжку бежал с матерью рядом, все время, стараясь заглянуть ей в глаза, чтобы убедиться, что она за них тоже рада.

- И что? Теперь Васька вас метелить перестанет? – Маруся даже приостановилась от удивления.

- Конечно, ведь он же честное слово при всех дал еще перед матчем, что если он выигрывает, то как хочет, так и делает. А если мы выигрываем, то он нас больше пальцем тронуть не имеет права!

- И что ж вы, выиграли? – недоверчиво спросила мать.

- Конечно! С нами же Саня был! А с ним мы знаешь, какие сильные! – Витюшка гордо вскинул согнутый локоть, показывая мускул. – А еще Саня нас драться научит. Ну, то есть не драться, а защищаться. Чтоб мы всегда могли дать сдачу и защитить себя и тебя.

- Ого! – шутливо потрогала мать, - правда, сильный.

За разговором они вошли в дом.

- Это что, у Сани знаешь какие мускулы? Вот у него потрогай! – не унимался малый, и не обращая ни малейшего внимания на смущение обоих взрослых, все пытался подтащить мать к своему кумиру, понукая того согнуть локоть.

Встретившись взглядом с постояльцем и заметив его смущение, Маруся недоуменно отметила, что глаза у него все же голубые. Присела, обхватив младшего за пояс, и шутливо произнесла:

- Обязательно! Только ужином вас покормлю! Вы ж после своих футбольных боев оголодали наверняка?!

В ответ услышала три разноголосых «о-очень!»

- А Буренку-то хоть успели встретить, футболисты? – спросила уже от плиты.

- Догоняли стадо, но она нас сама у калитки подождала!

Ужинали весело, заново вспоминая смешные и интересные моменты прошедшего матча. После ужина Маруся шутливо спросила:

- Ну что, кто к Буренке, а кто со стола убирать будет?

Витюшка вызвался сразу убирать, конечно: доить он еще не мог. Толик помедлил.

- А мы поможем, правда? – неожиданно сказал Саня, взглянув на Толика. Тот довольно кивнул (если уж настоящий взрослый мужчина не брезгует уборкой, то и ему не стоит ерепениться).

- А потом всем мыться! Потом вы все насквозь пропитались! – смеясь, бросила Маруся, направляясь с ведром во двор.

 

Когда она закончила дойку, на кухне был порядок. А на заднем дворе слышны были возгласы купающихся. Маруся приготовила полотенца, чистые трусы для ребят. Задумалась, не выглядит ли это слишком уж по семейному, но достала из стирки и Сане. Хотела отнести, но в дверях тихо ойкнула, буквально уткнувшись носом в мокрую грудь.

- Давай я сам отнесу, они стесняются. – Саня неловко потянулся за полотенцами, не решаясь снять их с ее плеча. Она, не сразу поняла, отчего он медлит, опомнилась, и спешно протянула их, не глядя, вместе с бельем.

- Неси.

Он все вместе и взял, но что-то уронил. Они одновременно присели, и она опять неловко ткнулась, теперь уже губами, в его плечо. Смутилась окончательно и, наскоро все подобрав, вручила ему прямо в руки. Потом отвернулась и слишком уж поспешно ушла в комнату. Она не видела, каким довольным взглядом, с блуждающей улыбкой на губах проводил ее Саня . Войдя в комнату, она села на лавку, лицо пылало. С трудом пыталась собраться с мыслями, но мало что получалось. Перед глазами стояла твердая, как стальная, мужская грудь, такая гладкая, прохладная, влажная… подхватив полотенце, Маруся торопливо пошла к реке. Там немного успокоилась, погрузившись в воспоминания о Петре. Посидела на месте их первой ночи, утерла выступившую слезинку. Потом зашла в воду, ополоснулась и, не спеша, пошла домой. Ей хотелось, чтоб все уже спали. Дом встретил ее тишиной. Она тихо подошла к комнате ребят, прислушалась к ровному сопению, направилась к себе. Неожиданно в дверном проеме возник силуэт.

- Все нормально? Ты ушла, ничего не сказала? – Саня говорил тихо, но для нее его шепот как будто звенел в ушах. Стало страшно, как перед прыжком с обрыва. Она поторопилась к своей комнате, бросив на ходу:

- Нормально, я купаться ходила.

Он хотел еще что-то сказать, даже поднял руку, чтобы остановить ее, но озадаченный ее поспешностью, не решился больше ее задерживать.

- Спокойной ночи, – произнес разочарованно. И услышал в ответ тихое: «Спасибо… за футбол». Он недоуменно пожал плечами и зашел в свою комнату, прикрыв дверь. Долго лежал неподвижно, глядя в темный потолок. Вспоминал их первую встречу на станции, грозное знакомство у калитки, холодную сдержанность на следующее утро. Молнии в глазах Маши, когда он, осмелев от сельских сплетен, решил идти на таран и без обиняков сделал ей откровенное предложение….

Как весело она сегодня смеялась, слушая рассказ про футбол, как смутилась и растерялась, когда они нечаянно столкнулись. Перед глазами вставали картинки выражения ее лица. Отрешенное, грозное, задумчивое, веселое, смущенное как у девчонки… Он опять поймал себя на том, что лицо его невольно расплывается в довольной, глупой улыбке, стоит ему вспомнить ее нечаянное прикосновение к его груди. Как ему хотелось обнять ее, прижать к себе, не отпуская ни на миг. Запустить пальцы в эти густые, но наверняка такие мягкие, шелковистые волосы. Коснуться губами ее кожи. Он почти физически ощущал, какая она мягкая и прохладная. Не в силах справиться со своими эмоциями, он поднялся, зажег свет и достал из чемодана большие плотные листы бумаги и карандаш.

 

Маруся тоже долго не могла уснуть. Всякий раз, когда она закрывала глаза, перед ней поднималась тугая, гладкая и прохладная мужская грудь. И ей хотелось опять прикоснуться к ней губами еще и еще. Ни один мужчина до сих пор не вызывал у нее таких чувств, таких желаний. Какая – то ее часть рвалась к нему бездумно, безоглядно почти инстинктивно. Но другая часть ее души просто замерла от страха и дикой паники, что это конец ее спокойной жизни. Что теперь обязательно все изменится и не обязательно в лучшую сторону. Она лежала и прислушивалась к звукам за стеной боясь пошевелиться, чтобы Саня не догадался, что она тоже не спит.

***

Следующий день опять принес сюрприз. Вернувшись к полудню, Маруся увидела на столе в кувшине букет незабудок. Рядом стоял рисунок в самодельной рамке. Она взяла его в руки. На рисунке была она. Сидела в пол оборота и спокойно смотрела вдаль. Волосы заплетены и уложены на затылке, а шею обрамляют мелкие завитушки. Они так искусно были нарисованы, что Маруся невольно подняла руку, чтобы, коснувшись, их сравнить.

- Мам! Тебе нравится? – в дверях стояли мальчишки, за ними нерешительно потоптался Саня, потом деликатно вышел во двор.

- Да, очень, – она села на скамью и взяла на руки Витюшку, другой рукой приобняла за пояс Толика. Но Толик отстранился и с осуждением посмотрел на брата. Не любил он всякие телячьи нежности. Тот смутился, но с мамкиных рук не слез. (Этот как раз целый день бы ласкался!)

- Это тебе подарок на именины. У тебя же именины сегодня, ты хоть знаешь? Именины – это день твоего Ангела. У каждого человека есть свой Ангел. И когда наступает его день, человек празднует свои именины.

- И откуда ж вы у меня все знаете, пострелята? – сказала ласково, поглаживая по голове. Обняв мать за шею, он доверительно зашептал:

- Это все нам Саня рассказал. Он, знаешь, какой умный? Все - все знает! А еще он рисует так красиво! Это он тебя нарисовал. И рамку помог сделать, показал какими инструментами. И цветы нарисовал нам, какие искать. А Толик их в поле только в одном месте видел, мы с ним вместе пошли и нарвали. Тебе, правда нравится? Правда, очень красиво?

- Правда, а еще на именины принято угощать тех, кто подарки дарит, говорил вам Саня?

Глазенки расширились от восторженного удивления: «Правда?»

- Правда, вот я теперь этим и займусь. Раз уж вы меня поздравили, так и я вас угощу пирогом с черникой,- шутливо поднялась вместе с ним и, крутнувшись, поставила на ноги. Сама пошла на кухню.

За спиной услышала, как сынок громким, радостным шепотом уведомлял всех, что в честь именин на обед сегодня черничный пирог.

С удовольствием стряпала, напевая. Мальчишки, в ожидании вкусного чуда время от времени заглядывали на кухню, водили носами и, довольные, исчезали докладывать обстановку. Потом они пропали. Выложив пирог и другие угощения на стол, Маруся вышла во двор. Нашла всех троих на лужайке в конце улицы. Саня показывал им приемы, учил правильно падать. На нем опять были только закатанные до колен брюки. Маруся засмотрелась. С виду сухощавый, роста среднего, совсем не могучий, но весь торс покрыт тугими мышцами. Вспомнив, какими они оказались на ощупь, Маруся невольно облизнула губы. И громко позвала обедать.

 

***

 

Возвращаясь с вечерней дойки, неожиданно увидела Саню, выходившего из сторожки Михеича. Он тоже увидел ее, махнул рукой, чтобы подождала и быстро догнал. Они пошли рядом.

- В город собрался? – тихо спросила Маруся.

- Да, надо съездить, – он тоже ответил тихо. Она помолчала.

- Насовсем?

Он пронзительно глянул на нее, темно-голубыми глазами, но ответил, немного помедлив:

- Пока еще нет, но скоро уже надо собираться…

Она понимающе кивнула, стараясь избегать взгляда, чтобы не выдать своего разочарования.

- Рисунок очень красивый. … И незабудки. Спасибо, – постаралась произнести как можно бодрее.

Он же, не скрывал своей грусти, сказал тихо: - У тебя глаза как две незабудки, залюбуешься,- и сделал нерешительную попытку взять ее за руку, но едва коснувшись, передумал, испугался опять все испортить, глянул на нее сбоку, не рассердилась ли. И даже собрался попросить прощения за свою наглость. Но решил пока не омрачать их встречу неприятными воспоминаниями. Сейчас, когда она спокойно шла рядом и в голосе ее просквозили скрытые нотки грусти, оттого, что он уезжает. Он испытывал очень смешанные чувства. С одной стороны он был несказанно рад, что все таки сумел не оставить ее равнодушной: ей было грустно оттого, что он мог уехать. От одной этой мысли душа его взметнулась вверх. С другой стороны уезжать все таки придется и довольно скоро. От этой мысли Сане показалось, что он на всей скорости падает в пропасть и очень скоро от него не останется ничего, кроме воспоминания.

Она, уловив его сомнения, осмелела, улыбнулась:

- А у тебя-то они какие? Сегодня голубые, завтра зеленые?.. Ты их меняешь что ли?

Они рассмеялись. Напряжение спало.

- Да не я их. Они сами меняются в зависимости от настроения. Хамелеоны называются.

Маруся даже не запомнила мудреного слова с первого раза. Переспросила:

- Как?

- В жарких странах живет такое животное, хамелеон. Средний ящер. Природа, чтобы защитить от хищников, одарила его способностью менять свою окраску под цвет обстановки. Вот сидит он на дереве кожа зеленая, а переползет на песок, становится желтым,.. сразу и не заметишь. Иногда встречаются люди с изменчивым цветом глаз. Потому и глаза их так и называют «хамелеоны».

- А у тебя они, отчего меняются? – спросила, вспоминая, что и такие и такие видела дома.

- От настроения. У людей вообще у всех настроение на оттенок глаз влияет, ну а у таких как я, это немного ярче выражено…

- Ничего себе немного! Глаза как рубашки меняешь!

Его рассмешило такое сравнение: «Так еще никто не сравнивал.»

 

В конце фермерской изгороди, облокотившись, стоял тракторист, лениво покуривая папироску. Ему, явно было скучно. Здоровенный рыжеволосый детина и раньше донимал Марусю скользкими шуточками. Она почти привыкла. Но ей, отчего то, совсем не хотелось, чтобы Саня это услышал. Она ускорила шаг. Тот откровенно нагло разглядывал обоих. В руках у Маруси сегодня ничего не было, а совсем не могучего телосложения Саня, очевидно, не внушил ему опасения, и он дал волю своему ехидству:

- А наша фифа все городских привораживает! Местные ей не в масть!

Маруся хотела ответить, но внезапно Саня от нее отделился и пошел к трактористу. У нее перехватило дыхание. Тот выпрямился, окурок, приклеившись, повис на отвислой губе. Нагло усмехался в предвкушении развлечения, видимо, нисколько не сомневаясь в результате. Он был на полторы головы выше и гораздо шире в плечах. На фоне его громоздкой фигуры, Саня показался ей хрупким подростком. Она зажмурилась. Прошло мгновение, которое показалось ей вечностью, а потом она услышала, как сквозь туман, грозное шипение: «Еще раз вякнешь, - кишки выпущу».

Открыла глаза и увидела возвращающегося Саню. Где-то за его спиной корчился, хватая воздух широко открытым ртом, тракторист. Увлекая за собой, Саня властно взял ее за локоть.

- А людишки здесь, действительно, дерьмовые!

Маруся закусила губу и ничего не сказала. Она искоса поглядывала на Саню: в лице ни кровинки, губы сжаты в узкую полоску с такой силой, что стали почти белого цвета, желваки ходуном ходят. А глаза как грозовое небо. Темно стального цвета. Так и ждешь, что молния сверкнет.

В полном молчании они дошли до дома. Ребята встретили радостным сообщением, что баня по причине обязательного субботнего мытья уже готова. Почуяв напряжение, переводили встревоженные взгляды с одного на другого.

- Вы что рассорились? – напрямую спросил Толик.

Маруся опомнилась от своих мыслей:

- Да с чего ты взял то? Давайте вон в баньку мигом. Я сейчас вещи принесу. А мне еще с Буренкой разбираться.

 

Давно выкупались мальчишки и улеглись спать. Маруся возилась с молоком долго. Пока подоила, процедила, все вымыла. Саня не выходил из комнаты. Она не выдержала, тихо постучала, не услышав ответа, приоткрыла дверь. Он лежал на кровати в одежде и в обуви, закинув руки за голову, невидящим взглядом смотрел в потолок. Нерешительно сказала:

- Саня, в баню иди. Уже итак поздно.

Он посмотрел на нее как – то отрешенно. Но поднялся и пошел. Она немного помедлила, еще сомневаясь. Но, заметив, что вещи его остались у нее в руках, подошла к двери детской комнаты, заглянула и тихонько закрыла дверь. Взяла и свои вещи и пошла следом.

 

Он сидел на лавке, упершись локтями в колени и опустив голову. Женщины не задумываясь отдают свою честь тому, кто доказал свою способность защитить ее. Это прописная истина для всех женщин, всех времен и народов, без исключения. Что будет дальше, он не сомневался. Он хотел эту женщину с того самого момента как впервые увидел ее. Все его последние поступки, какой-то частью, и были направлены на ее завоевание, но он слишком увлекся сам. Он привязался к ее мальчишкам, ему безумно нравилось ее радовать. Видит бог, он никогда не смог бы ее обидеть, но сможет ли он оградить ее от обид чужих? Сегодня он понял, насколько она уязвима. Он понял, чего она боялась. Впервые в жизни он чувствовал ответственность за кого-то. Его терзала мысль о том, что скоро ему придется ее оставить, и их некому будет защитить. А обозленные местные начнут клевать с удвоенной силой. Он бы скорее согласился умереть, чем причинить ей боль.

Дверь тихо скрипнула. У двери послышалось легкое движение. Он не поднял головы, только произнес вымученно:

- Мне все равно придется уехать. Я не смогу остаться…

Она на мгновение замерла, прислонившись спиной к двери. Потом как бы окончательно что-то решив для себя, медленно подняла руку и стала вытаскивать шпильки из волос. Ответила чуть слышно, как бы успокаивая:

- Я не держу.

Он резко поднял голову, выпрямив спину, и уже был не в силах оторвать от нее взгляд. Так и замер, глядя, как она, стоя у двери в одной тонкой сорочке, сквозь которую ясно проступали соблазнительные очертания, медленно расплетает косу. Последним усилием воли, пытаясь сохранить контроль, сглотнул комок, прохрипел растерянно:

- Тогда почему?

Она откинула назад волосы, открыв взгляду упругую полную грудь, едва скрытую тонкой тканью. Пожала плечами, от чего грудь соблазнительно колыхнулась, а волосы рассыпались по спине. Ответила просто:

- Хочу «еще хоть раз почувствовать себя женщиной»,- осторожно сняла бретельку с одного плеча и, впервые подняла на него глаза. Легкая улыбка скользнула по ее губам. Когда то она уже раздевалась для своего мужчины, и навсегда в ее памяти остался тот вожделенный взгляд. Теперь она точно знала, что делает и нисколько не ошиблась. Саня глядел на нее затаив дыхание, боясь даже шелохнуться, жадно ловил малейшие ее движения. Она освободила второе плечо и опустила руки вниз, позволяя сорочке свободно соскользнуть, постепенно обнажая тело. Тряхнула головой, и длинные волосы стыдливо прикрыли тело до самых бедер. Она сделала легкий шаг к околдованному мужчине и, положив руки на его плечи, тихо добавила, наклоняясь к самому лицу:

- Если уж «мужик, хоть куда» попался, - осторожно коснулась губами его сухих горячих губ. Он как- будто очнулся от ее поцелуя, получил разрешение действовать. Жадно прильнул губами к ее губам. Кончики пальцев осторожно коснулись ее бедер, нежно провели по талии.

Она выпрямилась и с улыбкой посмотрела на него, сидящего, сверху вниз. Ее груди оказались на уровне его лица.

- Венера, - прошептал он. – Ты моя Богиня любви.

Он осторожно принялся целовать их, осторожно оглаживая спину руками. Потом сильно обхватил за бедра и, встал, разворачиваясь, легко приподнял ее. Она засмеялась и, подогнув колени, оказалась на лавке. Отбросив всякие сомнения, он принялся ласкать ее так нежно, как будто он был ее первым мужчиной. Она же, изголодавшись по мужской ласке, отдавалась ему откровенно и без остатка. Как будто он был единственным мужчиной на земле.

До самого рассвета они оставались в бане. Смеясь, купались, потом опять любили друг друга жадно, неистово, как будто хотели запастись этой любовью на всю оставшуюся жизнь. Перед рассветом Маруся тихо встала и потянулась за одеждой. Саня тоже не спал, приподнявшись на локте, спросил:

- Маш, ты отчего тогда ночью убежала?

Маруся повернулась к нему, озорно улыбнулась, пожав плечом:

- Дура была, сам же сказал, - чмокнула его на прощанье в кончик носа и неожиданно добавила: - А со мной твои глаза зеленые.

- А тебе зеленый нравится?

Повернулась от двери: - Теперь очень, - и неслышно открыв дверь, выскользнула из бани.

С довольной улыбкой он посмотрел ей вслед, и нехотя стал одеваться.

 

***

Весь следующий день пролетел незаметно в заботах. Несмотря на бессонную ночь, усталость не чувствовалась. Делала всю работу как обычно, радуясь, что людей вокруг мало, никто настроение не испортит. Вечером, пораньше ушла к себе, надо было выспаться, но сон не шел. Лежала тихо, прислушивалась. Саня, видимо, тоже не спал, долго возился, потом не выдержал. Подошел к двери и тихо позвал.

- Маша, иди ко мне… я же знаю, ты тоже не спишь.

Спорить было глупо, она хотела этого не меньше его. Молча встала и, взяв простынь, вышла из комнаты. Он встретил ее в дверях, страстно обнял, стал целовать, увлекая в свою комнату. Она увернулась, призывая к осторожности, приложила палец к его губам, и за руку потянула во двор. Он послушно шел за ней до самого сеновала, и только поняв, куда она его ведет, подхватил на руки…

Они лежали, утомленные, но сна все равно не было. Маруся уютно устроилась на груди, о том, что скоро все закончится, старалась не думать. За свою не очень длинную, но полную потерь жизнь, она поняла, что радость – вещь, быстро проходящая, и не стоит омрачать редкие минуты счастья ожиданием его конца. Саня думал о чем-то своем, неожиданно, провел кончиками пальцев по предплечью, спросил:

- От кого у тебя Витюха?

Этого вопроса она никак не ожидала. Никогда и никому, даже под угрозой пытки она не призналась бы, что, у ее сыновей разные отцы. Но он был задан, так просто и буднично, что даже не предполагал вариантов ответа. Помолчав немного, она глухо произнесла :

- От следователя.

Его подбросило, как от толчка. Упершись на локоть, он склонил над ней побелевшее лицо. Глаза сверкали испепеляющим огнем. Она съежилась от его взгляда.

- От того, который твоего мужа доконал?!

Впервые в жизни об этом говорилось вслух. События, выраженные его словами, обрели ужасающий смысл для нее, не оставив ей никаких смягчающих обстоятельств. Она до боли закусила губу, чтобы не закричать от страха и боли, которую они ей доставляли. Сказала невнятно, с трудом выдавив из себя оправдание:

- Он обещал, поскорее закончить следствие... Петр был после операции и для него каждая минута в тюрьме…

Он не дал закончить.

- И ты решила его так спасти? Да как ты с ним жить после этого собиралась?! Тот упырь у тебя мужа забрал, гнить его бросил, а ты его за это еще и ублажала! – в его голосе было столько уничтожающего презрения, что она не могла больше этого слышать. Она резко поднялась и дрожащими руками начала собирать одежду. Все чего она сейчас хотела, это провалиться сквозь землю, только бы ничего больше не слышать. Судорожно пытаясь натянуть сорочку, она дрожащими губами произнесла:

- Это ты такой. Ты о нас ничего не знаешь. Он все знал. Это он уговорил меня оставить ребенка. И сам признал его. Он простил меня…

- Да черта с два он простил!!! Ни один мужик не простит такую жертву ради себя. Он благородство проявил к дуре сердобольной! - и, помолчав мгновение, выпалил последний аргумент:

- Если бы он тебя простил, вы на фотографии были бы вместе, как семья… - последнее слово прозвучало уже совсем тихо, как последний огонек затухающего пламени, но для Маруси он разорвался выстрелом в ушах. В глазах мелькнула боль обреченного животного. Она повернулась и поплелась к дому, волоча за собой простынь. Войдя в комнату, заперлась и прислонилась к двери спиной. Слезы судорогой сковали горло. Подошла к фотографии на стене и произнесла срывающимся шепотом, окончательно утратив ту слабую надежду, которая все эти годы слабо теплилась в ней:

- Не простил,… не простил,… ты ничего не простил! Из-за этого и лечиться не стал. Ты жить не хотел со мной. Отчего не жил сам?! - сняв фотографию, она бессильно опустилась на пол. Провела пальцем по надписи на обороте. « Моему сыну. Помни, кем был твой отец». Фраза, прочитанная сто тысяч раз, приобрела свое настоящее значение, не оставив ей места даже в памяти о нем. Беззвучные рыдания сотрясали ее плечи.

Саня, толкнул запертую дверь, она не поддалась. Опасаясь разбудить детей, не стал колотить, а просто вышел во двор и влез в открытое окно. Теперь он уже злился на себя за свою жестокость. Какое он вообще имел право судить ее за прошлое. Встав рядом с ней на колени, взял из рук фотографию, отложил в сторону. Обнимал, прижимая к себе ее голову, гладил по спине как маленькую и тихо приговаривал.

- Какие же вы, бабы все дуры. Простых вещей не понимаете. Только последний подлец может воспользоваться отчаянием женщины. И на что же можно надеяться, заключая сделку с подлецом? На то, что он честно выполнит свои обещания? Та дура в психушку угодила, эта тоже недалеко ушла…

Маруся жалобно всхлипнула. Видя, что от его уговоров становится только хуже, переключился на другое, самое ценное для нее. Обхватив ее лицо ладонями, заставил ее посмотреть ему в глаза. Голос изо всех сил пытался звучать ободряюще:

- Маш, зато пацан какой получился! Представляешь, не было бы у тебя Витюхи? Он же у тебя как летний дождик. Ну все, успокойся, - с трудом поднял ее, обессиленную своим раскаянием, и отнес на кровать, уложил и накрыл простыней. Она не сопротивлялась, только повернулась на бок, продолжая утирать выступающие слезы. Сам прилег рядом, облокотившись на локоть, посмотрел на нее долгим взглядом.

- Ты прости меня, ладно? И сама об этом больше не вспоминай, хорошо? И поспи, тебе отдохнуть надо.

- О ком ты еще говорил?

Он помедлил, размышляя, стоит ли продолжать эту тему. Вздохнув, отвел волосы с ее лба, ответил:

- Отец мой был русским офицером, из сочувствующих революции. Когда родителей наших чекисты забрали, мне 12 лет было, сестре 17. Она, конечно, тоже к следователю. Надеялась объяснить, что это ошибка…. Помню как рыдала в ванной, когда пришла. Мне страшно стало, стучать стал. Она вышла, глаза красные, пустые. Обняла меня и сказала, что скоро родителей отпустят, так ей следователь обещал, а все остальное мелочи.

- Не отпустили?

Он хмыкнул.

- 20 лет лагерей, без права переписки. Сестра еще раз к следователю пойти умудрилась. В ее благородной голове это никак не укладывалось! Оттуда ее в психушку и забрали. Больше я ее не видел.

- А ты?

- А что я мог в свои 12 лет? Тут и взрослый лоб расшибет. Это система. С ней бороться - гиблое дело. Их благородными поступками не проймешь. От нее драпать надо подальше, чтоб не нашли. Остаться живым, единственно правильный выход. Меня забрали в спец. интернат. Здоровенная воспитательница с садистскими замашками регулярно вдалбливала в наши головы, что мы – дети врагов народа и, поэтому, мы уже виноваты перед этой властью, партией их дурацкой. И теперь делом нашей жизни должно стать стремление всеми силами искупить эту вину своей кровью. Счас! - последнее слово он прошипел с той же злостью, с какой обещал выпустить кишки верзиле – трактористу.- Я удрал.

- А потом?

- А потом суп с котом! – легонько щелкнул ее по носу. - Спи уже, утро вон скоро. Тебя ж на работе хватятся. Спи, я тебя разбужу.

- Сань, ты… - она замялась, приподняв голову.

- Я уйду, не переживай, спи! – он поцеловал ее по-отечески в лоб и она, успокоившись, уснула.

Он просидел у ее изголовья до самого рассвета. Потом осторожно провел рукой по волосам. Нежно поцеловал возле самого уха, позвал тихо:

- Маша. Уже утро.

Она открыла глаза, растрепанная приподнялась, опираясь на руку, кивнула:

- Иди к себе, скоро дети проснутся.

Он усмехнулся, легко поднялся и тихо вышел.

 

Вечером следующего дня сам принялся убирать после ужина, уложил детей, скомандовав отбой. Пока Маруся заканчивала возиться с молоком, неотступно стоял сзади, нетерпеливо осыпая поцелуями затылок и теребя колечки ее волос. Маруся шутливо отмахивалась, пыталась сердиться, но не могла скрыть радости от того, что все опять наладилось. Закончив, она повернулась к нему. Он, утомленный ожиданием, облегченно вздохнул.

- Все? Пошли, сегодня я тебе покажу укромное местечко. Захватив приготовленные полотенца, он взял ее за руку, и они вышли через заднюю калитку, по направлению к реке. Маруся улыбнулась, догадавшись, куда он ее ведет. Уже второй день Саня с мальчишками заготавливали на зиму сено для Буренки. И молчали как партизаны, готовя ей сюрприз. Она тоже делала вид, что ничего не замечает. Теперь Саня вел ее как раз туда. Но сюрприз, все-таки, получился. Сено не только было сложено в большую копну, оно было накрыто от дождя крышей из камыша, которая держалась на высоких столбах. К тому же, с трех сторон между столбами была натянута проволока, которая не позволяла сену разваливаться. Маруся скрыла усмешку. Сельские умельцы скирдовали так, что все само держалось в куче, и под дождем промокало только сверху. Ее мужики, конечно, так не умели, но по-своему вышли из положения. Саня повернулся к ней.

- Нравится? Это еще не все, пойдем, - он потянул ее за руку, увлекая за собой. В середине копны было углубление, некое подобие большого гнезда. Он первым опустился на колени, потянул ее. Привлек к себе, нежно поглаживая плечи, поцеловал, с самым серьезным видом развернул за плечи и деловито принялся вытаскивать шпильки из ее волос. Маруся усмехнулась его обстоятельности и, чтоб не растерять шпильки, подставила открытую ладонь. Волосы были тяжелые, поэтому шпилек было гораздо больше, чем, очевидно, предполагал Саня.

- Сколько их? – он явно терял терпение, нащупывая их в потемках, - знал бы, начал еще на кухне…

- Да брось ты их, - сегодня она не хотела его дразнить. Хватит с него ожидания. Но он упрямо засопел:

- Я хочу их распустить… Ты такая красивая, как на картине, я как - нибудь разыщу и обязательно тебе покажу, – Окончательно отчаявшись, он нетерпеливо попросил: - Маш, ну помоги мне с ними справиться.

Она подняла руки, отыскивая оставшиеся, а он, не спуская с нее глаз, отполз вперед и, откинувшись на стену из сена, заворожено наблюдал за ее движениями, как за неким таинством, пытаясь не упустить ни одного момента. Когда тяжелая коса сползла, наконец, на спину, Маруся покрутилась, решая, куда отложить шпильки. Он протянул руку и попросил охрипшим голосом:

- Распусти ее…

Она посмотрела на него и перекинула косу на плечо. Пальцы погрузились в волосы, расплетая их. Ей уже стало казаться, что ему достаточно просто смотреть на нее. Но он лихорадочно искал карман, чтобы спрятать это злосчастное ее добро. А потом поднялся на колени, взял ее лицо в свои ладони, стал нежно целовать, пальцы погрузились в волосы, слегка потрепали на затылке, окончательно распуская косу. Откинув волосы за спину, начал целовать плечи, постепенно освобождая их от одежды. Она обхватила ладонями его лицо, на секунду заглянула в глаза, закинула руки на плечи, обняла за шею и провела по коротко стриженным волосам, пропуская сквозь пальцы. Издав глубокий стон, Саня припал к ее губам, осторожно опуская на спину...

 

Уставшие, они лежали рядом на свежем сене, переводя дыхание. Маруся повернулась на живот и посмотрела сбоку на Саню. Не из простых он, ей не чета. Как она сразу этого не заметила. Тонкие черты лица, слегка вьющиеся пепельно-русые волосы. Пальцы длинные и ровные, но на редкость сильные. А глаз таких она вообще никогда не видела. Он красивый, и… такой ласковый. Она далеко не первая женщина в его жизни и, вздохнув, додумала, что и не последняя.

- Девки по тебе, верно, по всей стране сохнут.

Он не повернул головы, так и остался лежать на спине, закинув руки за голову, рассматривая звездное небо. В раздумье, ответил:

- А чего им по мне сохнуть? Я залетный, надолго нигде не задерживался, никому ничего не обещал.

Он и ей ничего не обещал, не поспоришь. Наоборот, честно предупредил. Но стала невыносима одна мысль о том, что совсем скоро все это закончится. Стало нестерпимо жалко себя. Чтобы не расплакаться прямо тут, она тихо поднялась, поискала глазами одежду.

- Ты куда? – Саня приподнялся на локте и попытался удержать ее руку, потянувшую сорочку.

- Пойду я уже. Завтра вставать опять рано, - она потянула сильнее, надеясь, что это отобьет у него охоту спорить. Говорить изо всех сил старалась беззаботным голосом, но его это не убедило.

Он взял ее за плечи и слегка потянул назад, протестуя против ее ухода.

- Не уходи…

Она не поддалась, продолжая одеваться, не обратила на его жест внимания. Он разозлился на себя, что опять сболтнул что-то лишнее, на нее за желание уйти так скоро. Обхватив за плечи, он с усилием откинул ее на спину, прижал бедром, лишая возможности подняться. Склонился над ней: Глядя прямо в глаза, произнес, четко проговаривая каждое слово:

- Тебя это не касается.

Она, уже и без того обиженная, поняла по своему, уперлась руками ему в грудь, пытаясь освободиться, огрызнулась зло:

- А мне и не надо! Сдуру спросила,– она окончательно разозлилась и извивалась, упершись обеими руками в его грудь, изо всех сил пыталась освободиться, - Да отпусти ты меня, чертяка стальной!

Но он не отпускал, сказал требовательно:

- Да уймись ты, женщина! – она замерла от неожиданного поворота. А он продолжил уже гораздо мягче. Не выпуская, и повернув лицом к себе, заставляя выслушать.

- Это к тебе не относится. Ты не такая как все другие женщины. Мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой. Ты единственный человечек на всей земле, рядом с которым мне спокойно и хорошо. Больше всего на свете мне не хочется уходить от тебя. Сейчас я бы все отдал, только бы остаться с тобой и с твоими мальчишками навсегда. Но теперь уже это невозможно, понимаешь?! – отпустил ее, и сел сам. Добавил тихо, но решительно, не допуская возражений: - И я не хочу тратить оставшееся время на глупые обиды и оправдания в том, что было в какой-то другой жизни, бог весть когда.

Она лежала тихо, смирно, смотрела прямо перед собой расширившимися глазами.

- Почему?- спросила еле слышно, понимая, что вряд ли услышит честный ответ. Но он уже не мог ей врать. Отвернулся, оперев локти на колени, опустил голову и горько усмехнулся:

- Да потому, что если я не уйду сам, то меня заберут. Заберут как твоего Петра, с той разницей, что его не за что было брать, а меня есть… И я точно знаю, что сейчас или позже, но это обязательно случится.

Маруся лежала, не двигаясь, спросила помертвевшим голосом:

- Ты убил кого-то?

Он опять тяжело вздохнул, ответил с досадой, на то, что напугал ее.

- Да нет, не бойся ты. Моя вина не против людей, она против власти этой паршивой. Но беда вся в том, что в этом государстве за это сильней всего и наказывают. Человеческая жизнь как раз для них ничто.

Маруся поднялась за его спиной, поджала ноги, тихо спросила отчаянным шепотом:

- Да зачем же ты ее трогал эту власть, будь она не ладна.

Он горько усмехнулся:

- Это не я ее трогал. Это она меня в угол загнала. Как щенка от родителей забрала и в прорубь вышвырнула. Выход, знаешь ли, был невелик, или сразу загнуться или побегать, пощекотать нервы себе и чекистам.

Она больше не стала спрашивать, он сказал ей достаточно. Против людей он ничего плохого не сделал, а до власти ей нет никакого дела, ей она тоже мало хорошего принесла. Она обняла его за плечи, уткнувшись лбом в спину, глухо спросила:

- Когда уходишь?

- Давно пора, а я все от тебя оторваться не могу… Все твои завитушки перед глазами. А закрою, ты косу расплетаешь, и сорочка к ногам падает… - он обреченно опустил голову, - сколько всего в жизни было и ничего, а тут… как муха в меду: и тонешь, но сладко. Рад бы улететь, да крылья склеились.

Саня помолчал, покусывая сухую травинку. Потом усмехнулся своим мыслям: - Как то, молодой еще совсем был, над цыганкой подшучивать стал. Она мне и сказала, что веселье мое пустое, оттого, что сердце пусто. Не скоро, но встретится такая, которую не смогу не впустить, и с тех пор, останется в нем хозяйкой на всю жизнь. Я уж и забыл про все это давно, теперь вот, глядя на тебя, вспоминаю. Куда бы ни ушел, ты перед глазами всегда будешь.

Она повернула его лицо к себе, посмотрела в глаза решительно:

- Уходи. Уходи, если так надо, сегодня же, я соберу в дорогу. А к нам ты всегда успеешь вернуться, слышишь? Мне только знать нужно, что ты когда-нибудь вернешься,- она стала плача целовать его глаза, щеки, губы. – Успеем мы еще налюбиться, ты только беги. И о нас не беспокойся, мы будем тебя ждать, хоть всю жизнь, слышишь?

 

Молча, вышли на край села задолго до рассвета, вручила котомку с едой (что смогла собрать на скорую руку). Обняла на прощанье, сказала коротко: «Иди. И береги себя». Потом повернулась и, не оборачиваясь, быстро пошла назад.

 

***

Ребята, конечно, сильно расстроились, когда узнали, что Саня ушел. Самое обидное было, что даже не попрощался. Марусе стоило большого труда убедить их, что так было надо. Они молчали, обиженно сопели. Тогда она сказала, что он обещал вернуться сразу, как только сможет. Сказала и губу закусила: настанет ли когда-нибудь это «сможет»…

Но через три дня он, действительно, вернулся. Вошел в калитку, как будто только в магазин сходил. Маруся была как раз во дворе, устроилась в тени дерева и заплетала лук на зиму. Он подошел, даже не здороваясь, небрежно бросил чемодан, сел рядом. Маруся смотрела на него встревожено. Костюм в пыли, сам как-то резко осунулся, глаза какие-то обреченные. Спросила, не выдержав его молчания:

- Случилось что?

Он потупил голову, обреченно кивнул.

- Заигрался я совсем. Раньше только от красноперых бегал, а сейчас… Уж лучше самому к ним. Я человека в городе видел. Страшного человека. Меня он ищет. Ему моя работа нужна. И чтоб заставить меня ее делать, он ни перед чем не остановится. И про вас он все поймет, от такого ничто не скроется! Уезжать вам надо, Маша! Быстро и далеко, - он повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. Маруся почти физически ощутила его страх, муку, отчаяние. Его взгляд молил, чтоб поверила и сделала так, как просит. Робко произнесла:

- Да как так сразу то? А дом, хозяйство?

- В соседнем селе мужик зажиточный сына женит, дом согласен купить, говорит, что дом видел, еще у хозяина бывал. Знает что и как. Вот здесь написал, как найти, - он протянул ей клочок бумаги, - а второй согласен корову на коня поменять, если ты согласишься, о доплате мы договорились, денег я тебе дам. Подводу сегодня вечером Михеич прикатит, обещал, ему уже уплачено. Только не тяни долго, каждый день на счету. Паспорт не проси. И никому ничего не говори. На месте новый сделаем. Он рассказывал подробно, что и как нужно сделать, как себя вести, что отвечать на вопросы. Маруся пыталась слушать внимательно, кивала, только что-то не давало ей покоя, что-то не складывалось, но что она пока понять не могла.

- Куда же мы теперь? – спросила тихо.

- Пока в город, а потом к югу будем двигаться. На Украину. К границе с Румынией. Там тише, спокойней будет.

- А дети как же? Надо же у них спросить. Захотят они уезжать?

- Мы согласные!.. - сзади раздался тонкий голосок Витюшки и тут же злобное шиканье Толика.

Взрослые переглянулись, и некое подобие усмешки появилось на их лицах. Саня подмигнул, повернулся к пустому окну, сказал строго:

- И смотрите мне, ни слова никому!

В ответ из пустого окна раздалось дружное: «Никому». А голос Толика добавил для верности, подчеркнув, на кого нельзя положиться:

- Я его сегодня на улицу не выпущу.

На том и порешили. Саня долго мылся на заднем дворе, потом жадно ел. Ребята крутились, не отходя, но вопросами не донимали, чувствуя, что у взрослых проблемы. Всякий раз, когда младший открывал рот, намереваясь что-то спросить, он получал жесткий толчок от брата и сразу замолкал.

Саня решил, что это жестоко по отношению к детям.

- А отчего бы вам на рыбалку не сходить? И делом займетесь, и не поболтаешь там очень?

Предложение понравилось всем, и ребята кинулись собираться.

- И ты отдохнешь, а то, бесенята и поспать бы не дали, - сказала Маруся, проводив детей. Глянула с сочувствием на осунувшееся лицо, провела по волосам, по щеке - умаялся совсем.

Он согласно кивнул и пошел вслед за ней в комнату. Пока Маруся стелила постель, он разделся и закрыл дверь на крючок. Подошел сзади и быстро, почти умело, вытащил шпильки из волос. Прижался лицом к волосам, глубоко вдыхая их запах. Легонько пошевелил любимые колечки на шее. Потом начал расстегивать платье…

 

Маруся доила фермерскую корову, когда услышала у двери шаги. Не поворачиваясь, посмотрела через плечо. Тракторист. Сердце тревожно екнуло, но испуга не выказала. Тот не уходил, молчал, буравя спину взглядом. Она, как ни в чем не бывало, продолжила дойку, а мысленно лихорадочно соображала, может ли кто-нибудь оказаться рядом. Он не уходил. Она закончила, поднялась, благодарно похлопала корову по боку. Тянуть больше было некуда. Повернулась, взяла ведро и направилась к двери. Нарочито грубо, чтобы не выказать страха, сказала:

- Посунься, что встал как прирос?

Но верзила не собирался уступать дорогу. Нагло ощупывал глазами, лениво сплюнул былинку:

- Да я вот гляжу, как бы на очереди первым оказаться. Пока твоего фальшивомонетчика загребли, да ты нового фраера не нашла?

Волна ужаса накрыла Марусю. Задохнувшись, она прошептала истерически:

- Что? Как?! Врешь, врешь, врешь!!! – выронила ведро и кинулась к нему, пытаясь пробиться к двери.

Но верзила был гораздо сильнее ее. Схватил за плечи и с силой откинул к стене, на сваленное сено. И сразу навалился сверху всем своим огромным весом. Маруся пыталась хотя бы отвернуться, чтобы не вдыхать этот отвратительный запах давно немытого тела, ядреного самогона и табака. Но она была просто распята под стопудовой тушей. Не в силах даже вдохнуть, она на долю секунды ослабла от зловония и отчаяния, охватившего ее. Верзила понял ее слабость как покорность. Невнятно бормоча что-то о своих желаниях, он, приподнявшись на локтях, елозил по шее слюнявыми губищами. Ее бездейственность воодушевила и обезоружила его. Пытаясь коленом раздвинуть ноги женщины, он навис над ней тяжелой тушей. В мгновение, когда руки получили свободу, Маруся яростно вцепилась в глаза насильника. Послышался душераздирающий вопль. Верзила схватил жертву за запястья, рванулся, приподнявшись, пытался оторвать ее от своего лица. Но она держалась с таким отчаянием, как будто бы висела над пропастью и пыталась удержаться на одних ногтях. Даже если бы у нее отрывали руки, она не разжала бы их. Маруся не знала, как надо защищаться, но пытаясь вложить в свои пальцы всю данную ей от природы силу, она судорожно сжалась в комок, поджав колени к животу. Колено правой ноги резко уткнулось в мужской пах. Люди, наделенные от природы недюжинной силой, как правило, совсем невыносливы и не переносят боли. Мозг, шокированный таким грубым отношением к возбужденному мужскому достоинству, отключился. Верзила рухнул лицом вниз, потеряв сознание. Марусе оставалось только возблагодарить Всевышнего за то, что свалился он рядом: выбраться из-под неподвижной туши она бы не смогла. Но ей некогда было думать обо всех этих мелочах. В голове молотками стучали слова: «Загребли… Забрали. Неужто уже все? Не успели бежать, не успели! Зачем он вернулся?! Знал же что за ним придут…» - и тут внезапно в мозгу всплыла только одна фраза: « А теперь уж лучше самому к ним…». Молоточки застучали сильнее. Вот что не давало ей покоя. «Он все заранее знал. И все равно вернулся». Поднялась на онемевшие ноги и, пошатываясь, пошла по направлению к дому, все убыстряя шаг. Не обращая внимания на, саднящие синяки и на оторванный лоскут платья у ворота, она, задыхаясь, бежала домой. Вслух молила о том, чтобы все это оказалось неправдой, чтобы Саня был дома и спал так же, как когда она оставила его. Добежала до пригорка, с которого был отчетливо виден ее дом, остановилась, как вкопанная, обеими ладонями закрыла рот, чтобы не дать вырваться на волю отчаянному крику, застывшему в ее горле.

За поворотом улицы, недалеко от ее дома стояла машина. Задняя дверца была открыта. На ступеньке сидел ее Саня, запрокинув голову. Голый до пояса, видимо, как спал, руки в наручниках, нос разбит. Он как будто почувствовал, повернул запрокинутую голову. Глядя в глаза, беззвучно пошевелил губами, четко произнеся одно слово: «Беги!». Никто ничего не услышал, но она поняла его, опустила голову, соглашаясь, что сделает все так, как он просил. Он тоже незаметно кивнул и попытался приободрить ее, улыбкой. Это доставило ему боль, и судорога исказила его лицо.

Из дома вышли люди в форме, оживленно что-то обсуждая, один из них довольный покрутил перед глазами Сани какой-то пластиной, потом опустил ее в бумажный конверт. Грубо толкнул Саню внутрь машины, сел рядом и захлопнул дверцу. Все остальные тоже расселись, и машина сорвалась с места по дороге в направлении города.

 

Она постояла мгновение, а потом побежала следом. Остановилась, только, на следующем подъеме, окончательно обессилев. Резкий ветер безжалостно трепал ее волосы, рвал платье. Машины уже не было видно. Она поняла, что это конец. Сквозь сбитое бегом дыхание прорвались рыдания. Стоя напротив сбивающего с ног, ветра, она кричала, что не хочет больше жить, что не может жить без него, она проклинала власть и людей. Все это она кричала, захлебываясь от ветра, раздиравшего легкие, кому – то невидимому, всесильному, который не позволил им жить вместе и разбросал по разным углам комнаты…

***

Домой вернулась в потемках. У ворот стояла подвода. Маруся постояла минуту, раздумывая, пошла в дом. В доме царил беспорядок. Навстречу кинулись встревоженные дети. Витюшка, растирая кулачками грязные дорожки, жалобно запричитал, что они пришли, а тут такое… соседи сказали, что Саню забрала милиция в тюрьму. А ее нигде не было и они боялись, что и ее забрали. Они так старались наловить рыбы к ужину, что засиделись до самых сумерек, расстроенные неудачным клевом.

«Вот и хорошо, что они ничего не видели…» - подумала Маруся. Они во все глаза смотрели на нее. Толик встревожено спросил:

- Мам, тебя били?

Она посмотрела на свои руки. На обеих кистях отчетливо выступили синяки. Плечи саднило, видимо тоже проступят позже. Платье у ворота порвано. Ответила, отводя глаза:

- Нет, сынок, это я упала, когда за машиной бежала.

Витюшка спросил почти страдальчески:

- Мам, а Саня плохой?

Она грустно посмотрела на него, изо всех сил стараясь скрыть слезы, погладила по голове.

- Нет, сынок, он самый лучший.

- Тогда почему его забрали?

- Потому что они не знают об этом.

- А когда узнают, отпустят?

- Конечно,.. только это может случиться не очень скоро. Пока они там разберутся.

Попыталась успокоить, как могла, вспомнила про подводу и позвала за собой. Все вместе закатили ее во двор. Вымылись и переоделись. Маруся занялась коровой, налила детям молока. Отправила спать. Делала все механически, мысли как будто на время покинули ее. Еще с утра Маруся занималась переездом, обдумывала, что необходимо взять, а чем придется пожертвовать. Надо было срочно собирать вещи. Во дворе залаяла собака, Маруся поняла, что, прижимистый Михеич, добравшись до дому, узнал последние новости. И теперь попытается забрать подводу, несмотря на то, что деньги за нее он получил. Самым лучшим Марусе показалось не выходить. Полкан во двор чужого не пустит, а сам он потопчется, потопчется, да и уйдет до утра восвояси. Услышала легкий шорох от двери, повернулась. В дверях стоял Толик, смотрел, серьезно.

- Мы когда уезжаем?

- Надо бы завтра, да не знаю, успею ли…

- Нас тоже могут забрать?

- Не знаю, но, - она запнулась, - Саня говорил, что нам нужно срочно уезжать.

Толик помолчал в нерешительности, а потом все же задал, мучивший его вопрос:

- Он к нам вернется?

Маруся не смогла ответить. Это было выше ее сил.

- Иди спать… пожалуйста… - последнее произнесла почти умоляюще. Она уже не могла держать себя в руках. Ей надо было остаться одной. Он, молча, повернулся и пошел в свою комнату. Она постояла в нерешительности, и пошла в комнату Сани.

В комнате было все перевернуто вверх дном. Подошла к кровати. Еще днем они были здесь вместе. Теперь постель сорвана, матрас и подушка выпотрошены. Видимо что-то искали. Расстелила простынь и собрала на нее останки подушки и матраса, завязала узлом и оставила на кровати. Проходя мимо, заглянула в подпол, там, видимо тоже искали. Вспомнила, как Саня настоял на том, чтобы занять именно эту комнату, как горел у него по ночам приглушенный свет.… Закрыла крышку, осторожно придержав, чтоб не стукнула.

На столе стоял открытый чемодан, рядом разбросанные Санины вещи: одежда, бумаги. Подошла к столу, бережно укладывая, сложила каждую вещь, закрыла и поставила чемодан на пол. На столе надо было тоже навести порядок, убрать лишнее. Взяла один лист. Рисунок карандашом. Витюшка улыбается. Перевернула второй, - они вдвоем с Толиком. Сквозь пелену выступивших слез, Маруся лихорадочно продолжала просматривать рисунки. Вот она сама, улыбается… вот грустит… вот она со спины… голова слегка повернута, волосы аккуратно уложены.… В руках оказался рисунок, где она спала, обнаженная, прикрытая как покрывалом, своими волосами. Острой стрелой пронзило сознание, что это все, что осталось от ее такого короткого женского счастья. Оперлась руками о стол, судорожно пытаясь сделать хоть глоток воздуха, и свалилась, как подкошенная, зажав лист в руке. Она была здоровой, сильной женщиной, но даже для нее потрясений оказалось слишком много.

Очнулась оттого, что ее обильно сбрызгивали водой. С трудом приоткрыла глаза, на коленях возле нее стояли дети.

- Мам… Ты не помрешь? – жалобно спросил Витюшка. Она слабо шевельнула рукой. Перевела взгляд на темное окно. Еще ночь. Значит, она упала недавно.

- Нет. Вы отчего не спите?

- Мне страшно, что ты помрешь, - тихо заплакал Витюшка, тщательно вытирая слезинки у самой переносицы. - Я боюсь без тебя…

Она осторожно приподнялась, села. Голова кружилась. Вставать было страшно. Попросила детей перенести из соседней комнаты ее постель на кровать и с трудом добралась до нее. Витюшка пристроился рядом, ни за что, не желая отлучаться. Кивнула Толику, чтоб шел спать, все нормально. И забылась. Утром очнулась от тяжелого сна. Тело все ломило. Голова кружилась. Попробовала встать и побоялась. Ноги как ватные. Полежала, прислушиваясь к своему телу. Нет, это не болезнь, просто сильнейшая усталость. Организм, измотанный физически, не мог справиться с эмоциональным потрясением. Ей нужно было отоспаться. Дети неотступно были рядом. Толик иногда отлучался по хозяйству, а Витюшка не отходил ни на шаг. Тихо сидел на половике у изголовья, подтянув к подбородку колени. Когда мать просыпалась, предлагал пить. Мать с трудом приподнимала тяжелую голову. Просила пойти отдохнуть, говорила, что все нормально, просто она очень устала, но он не отходил. К вечеру стало легче, но слабость осталась. Попробовала подняться: нельзя было медлить с отъездом, а вещи еще не все собраны.

- Мы все собрали и уложили на подводу, - сказал Толик,- все, что ты написала.

Маруся вспомнила, что чтоб ничего не забыть, составляла список вещей, что с собой брать. По нему дети и собирались. Благодарно вздохнула и отправила детей спать. Утром планировался отъезд.

***

Толик не спал. Долго прислушивался, к сопению Витюшки, борясь со сном. Наконец убедился, что мать уснула. Тихо поднялся и осторожно вышел во двор. Слухи о том, что произошло в коровнике, разлетелись по деревне на следующий же день. Не в состоянии, в силу своего малолетства, понять всех подробностей, он, вспоминая синяки на руках матери и порванное платье, понял только одно: ее обидели. И обидчиком был тот, про кого шушукались на углах, мусоля дорогое имя. Специально бегал смотреть на ферму. Рожа у тракториста расцарапана на славу, удивительно, что еще глаза целы. Мать молодец. Но она женщина. А защищать женщину должен мужчина. Он опять остался самым старшим мужчиной в семье. При воспоминании об этом, слезы покатились из глаз как горошины. Как хорошо им всем было с Саней! Он защитил их от Васьки, научил таким интересным вещам. Он эту сволочь одним ударом уложил (и тому нашлись вездесущие свидетели, после чего местные дружно решили, что Саня уголовник). А какой счастливой казалась мать. Он за всю жизнь не помнил, чтобы она была такой веселой. Толик всхлипнул, размазал кулаками мокрые дорожки, и пошел по направлению к ферме. Он решил отомстить, во что бы то ни стало. И сегодня его месть состоится. Он все продумал, за пазухой у него болтался обрывок шланга, небольшая воронка, взятая у матери с кухни, узелок с песком и краюшка хлеба. Как-то, рассказывая про двигатель, Саня сказал, что если в него насыпать песка или даже сахара, то его уже никто не отремонтирует. Толик злорадно усмехнулся, представив себе, что придется выслушать трактористу от председателя за то, что трактор окажется вдруг неисправным. И почти рассмеялся, когда подумал, что туповатый тракторист ни за что на свете не догадается, в чем причина поломки. Размышляя так, он дошел до ограждения, быстро перескочил внутрь. Трактор стоял под навесом у коровника. Сторож, конечно же, спит. Он тихонько присвистнул и позвал собак, называя клички. Они сбежались, виляя хвостами, тихонько поскуливая в ожидании подачки. Толик разломил краюшку хлеба. Собак он не боялся. Была у него такая особенность, которая всех удивляла. Собаки его слушались. Он сам их любил, чувствовал. Все содержимое карманов вывернет в поисках, чем угостить. Так что не было во всей деревне собаки, которая бы захотела его укусить или хотя бы облаять. А эти- то с фермы вообще ручные. Они ж с Витюхой с самого детства к мамке сюда бегали. И леденцы, что мать ему покупала (маленького нашла!), им на угощение и шли. Главное, чтоб сторож по нужде не вышел. Осторожно пробрался к трактору, прислушался, - все тихо. Достал все свои причиндалы и разложил на земле, возле выхлопной трубы. Собаки крутились рядом, обнюхали каждую деталь и, не найдя больше ничего интересного, потеряли интерес. Толик вставил шланг глубоко в выхлопную трубу, осторожно развязал узелок, вместе с тряпицей уложил его в воронку. Не вынимая шланг из трубы, левой рукой приподнял второй его конец и вставил в него воронку, затем осторожно потянул тряпицу за краешек. Песок аккуратно всыпался в шланг через воронку. Потрусил его немного, чтоб остатки досыпались. Потом все собрал, на всякий случай сильно дунул в трубу, чтоб улик не оставлять. Поднялся, в последний раз оглядел место, - все чисто. Повернулся и с чувством исполненного долга пошел по направлению к деревне.

 

***

Утром поднялись рано, мать управилась с Буренкой, проверяла, все ли уложили и как, что-то докладывала еще. Дом чисто убрала, закрыла окна, заперла каждую комнату. Плотно позавтракали, чтоб не скоро останавливаться. Сели на дорожку, простились с домом. В подводу впрягли Буренку. Тяжело ей, конечно, но до соседнего села недалеко и под горку, а там надеялись поменять ее на коня, как Саня договаривался. Деньги и свои и те, что на коня, и кольца она под сеном спрятала, как Саня научил. Тогда еще не знала зачем, но теперь была рада, что послушалась. При обыске бы все забрали. Им то без разницы, где чье. Заперли ворота, калитку на запор, мать поклонилась дому, тяжело вздохнула. Где теперь пристанище найдут?! И тронула Буренку, шагая рядом, чтоб не нагружать животное. Толик заговорщицки дернул Витюшку.

- Мам! Ты пока шагай, мы тебя догоним. Мы мигом.

Маруся кивнула. Проститься, верно, с ребятами хотят. Хотя кого они в такую рань найдут. Время она специально подгадала, чтоб поменьше любопытных встретить. Колхозники в центре у правления собираются, разнарядку на работу ждут. А малые, даже те, кто коров выгнал, уже опять нежатся или за столом. Иногда кто-нибудь из стариков в огороде мелькнет. Но останавливать не стала. Ей тоже надо было проститься. И она была рада остаться одна.

 

Дорога в соседнее село шла мимо кладбища. Маруся остановила Буренку в нужном месте, погладила по боку. «Отдохни пока, я отойду. Попрощаюсь». Повернулась и пошла вдоль могил.

Первой подошла к Анне Егоровне, положила руку на крест. Прошептала «Прости, Анна Егоровна, не смогла я уберечь ни Петрушу твоего, ни Петеньку. Там вы уже навечно всей семьей воссоединились. Теперь ты заодно и за моими присматривай. А я лишняя как была, так и осталась».

Коснулась рукой креста на могилке детей, постояла, задумавшись. Воспоминания нахлынули. Петр худой, но довольный возится с Егоркой и Нюрочкой на расстеленном на полу одеяле. Она молодая и счастливая, затаив дыхание, наблюдает за ними от двери. К горлу подступили слезы. Она подняла голову, совсем как тогда, вернувшись из больницы, пытаясь увидеть своих ангелочков. Одно облачко показалось ей похожим на детское личико. Она горько усмехнулась и тихо побрела вперед к Петру. Постояла молча. Выдохнула тихо: «Прости уж хоть теперь…».

Невдалеке была еще одна могилка,- Кузьминичны. Простилась и с ней. «Спасибо тебе, Кузьминична, за все» - и, вдруг, впервые в жизни неумело перекрестилась, обращаясь к богу словами, которые старушка всегда произносила, упоминая покойников: «Дай, Господи, царствие небесное мертвым и спаси, Господи, живых». Повернулась и, пошла назад.

Здесь она оставила свою первую любовь, свою первую семью. Она была счастлива с Петром, он дарил чувство защищенности, надежности, уверенности. Она же в благодарность за это тихое семейное счастье готова была не задумываясь кинуться и в огонь и в воду, отдать себя всю без остатка… но все это не помогло его сохранить. В их доме царило счастье, жаль, только не долго. А счастье с Саней оказалось и того короче. Когда не стало Петра, у нее было чувство, как будто ее душа застыла, замерзла как природа зимой. Но появился Саня, он отогрел ее. В душу опять вернулась весна и расцвела с новой силой. Теперь его забрали. И ее душу, он увез с собой, потому что она сама отдала ему ее добровольно и навечно. И даже теперь, на грани отчаяния, она ни о чем не жалела, и знала, что при первой же возможности он будет искать ее, оттого, что взамен своей, она оставила себе его пусть непутевую, но такую искреннюю и чистую душу.

 

***

Удовлетворение, полученное от порчи трактора, покинуло Толика уже к утру. Хоть месть и получилась на славу, в чем он нимало не сомневался, но никому и в голову не придет, что это наказание и, главное, за что. И ведь никому не расскажешь, иначе за порчу бесценного трактора… от одной мысли мурашки по коже побежали. С другой стороны, гаду, который посмел обидеть их мать, голову бы оторвать!.. да сил не хватит, а жаль. Но есть и другие способы испортить если не всю его, поганую, жизнь, то хотя бы ее часть. Так думал Толик, ломая голову над тем, как еще отомстить ненавистному врагу. Перед уходом, прежде чем запереть на замок, окинул взглядом сарай. На глаза попалась банка с дегтем, и внезапная мысль осенила его мальчишечью голову. Он догадывался, что мать остановится у кладбища, раньше она часто туда ходила. Пыталась брать и их. Но он не помнил, ни отца, ни братьев с сестрой. А по тому, кого не знал, скорбеть не получалось. Отца ему всегда не хватало. Но он даже представить не мог, каким бы был его отец. Теперь он знал Саню. Ему бы очень хотелось иметь такого отца. А Саня учил, что подлецов надо наказывать. И одного он накажет, во что бы то ни стало.

Толик помедлил, пока подвода двинулась, и мать отвернулась, потом подхватил, припрятанную в траве банку с вонючей дрянью. Молча, кивнул Витюхе в сторону, указывая направление. Они побежали. На углу Витюху оставил.

- Ты на стреме постой, я сам все сделаю. Если кто будет идти, свистни, понял?

- Ага! – Витюшка с готовностью кивнул. Он не знал, что собирается делать Толян, но с ним он был готов, не глядя и в огонь и в воду. Постоял немного, стало жутко интересно, чем же таким там занят брат. Осторожно выглянул из-за угла и глазенки в ужасе расширились: Толян, часто обмакивая щепку в банку, что-то размашисто чертил на воротах. Витюшка знал, что в этом доме живет здоровенный рыжий мужик, что работает трактористом на ферме, где и мать. Своих детей у него не было никогда, а чужих он терпеть не мог. Всегда зло матерясь, разгонял от трактора, если собирались любопытные. Когда успевал незаметно подойти поближе, норовил еще и подзатыльник покрепче дать. Витюшка, как и все дети, его побаивался. А тут такое!… Переступая с ноги на ногу, насилу дождался, когда Толян, отбросив пустую банку, вернулся к нему. Кивнул, вытирая пучком травы руки: пошли. Витюшка послушно пошел, но через несколько шагов остановился, согнувшись.

- Толян… у меня живот с перепугу свело…

Толик зло фыркнул: «Нашел время!», - но тут его осенила еще одна ценная мысль. Он властно взял малого за плечо, повернул назад.

- А ну пойдем-ка.

Еле передвигая от страха ноги, онемев от ужаса, но, не смея противиться, младший покорно шел рядом с братом. Подошли к воротам, Витюшка поежился, глядя на выведенное большими буквами одно слово «ДЕРЬМО». Толик уверенно потянулся, открыл калитку, и смело вошел. Цепной пес рванулся было, но после угощения и ласковых слов, уже готов был пятки лизать Толяну. Тот повернулся к малому, спросил не без доли ехидства:

- Ну, ты как? Не расплескал?

Витюшка только кивнул, ничего не понимая.

- Тогда пошли.

Толкнул прикрытое окошко: - Стол видишь? Вот прямо там и сделай ему угощение.

Подсадил на подоконник. Витюшка недоверчиво повернулся уже с подоконника:

- Толян, а за что мы ему так?

- За то, что мамку побил.

- Как побил? Она же сама упала…

- Ага! И этот рожу сам себе расцарапал!

- А как узнают, что это мы?

- Да давай быстрей! Когда узнают, нас уже и след простынет, – нетерпеливо потоптался в ожидании. Страшно все-таки. Если тот урод зачем-то домой вдруг вернется, на месте прибьет обоих, тут даже сомнений нет. Наконец в окошке показалась белобрысенькая головка. Толик протянул руки, помог спуститься. Заглянул в окно: по столу расползлась зловонная жижа. Зажал нос пальцами, но Витюхе показал большой палец: «Класс!».

- Что надо! Вот и ты отомстил… - ухмыльнулся,- как смог. Бежим.

Назад, к дороге, выбежали через огород. Так на всякий случай. Только покинув село, остановились перевести дух. Посмотрели друг на дружку и весело расхохотались.

- Пусть жрет то, что заслужил! - на душе стало веселее. И, сверкая пятками, помчались догонять мать.

***

Маруся шла, рядом с Буренкой погрузившись в свои невеселые мысли. Вспоминала всю свою жизнь в этой деревне. Как много всего было и горького, и обидного, но и хорошего… Саня. Это было совсем другое чувство. Незнакомое, непрошеное, быть может совсем ненужное им обоим. У нее была своя налаженная жизнь, у него своя беззаботная, бесшабашная. По иронии судьбы странным, случайным образом переплелись две судьбы, настолько разные, что даже при благоприятных обстоятельствах их совместное будущее даже представить себе было невозможно. Но связались они так крепко, что никто и ничто не сможет развязать этот узел. Она так долго сопротивлялась ему, не веря, страшась впустить в свое сердце. Но, в конце концов, это упоительно- сладкое, щемящее до боли чувство заватило ее. До конца жизни он поселился в ее сердце. Теперь все осталось позади. Мысли плавно переключились на проблемы насущные. Только бы с домом все вышло, да с конем. Буренка вон совсем устала, но послушно тянула повозку. Маруся благодарно похлопала ее по боку.

- Смирная ты у меня какая. Как я без тебя теперь буду? Кормилица ты наша. Вдруг опомнилась, что уже далеко от деревни, а детей еще нет. В тревоге обернулась, но разглядела их вдали и успокоилась. Остановила Буренку передохнуть, пока мальчишки догонят, сама присела на обочину. Задумалась. Впереди их ждет новая жизнь, на новом месте. Немало новых испытаний ждало в жизни и ее, и детей.

 

Поселились на окраине города, купили дом, который, конечно, в сравнение никакое не шел с их деревенским. Мать пошла работать на завод. В деревне они жили в полном достатке, а теперь для них начались трудные времена. Но они никогда не обсуждали это. Как и не говорили вслух о Сане, хотя исподволь всегда помнили о нем. Через 9 месяцев, в середине весны родила Маруся еще одного мальчика. Мальчишки единогласно назвали брата Саней. Оставлять малыша было не на кого, и до года его пришлось оставить в доме ребенка. Потом свои тяготы.

 

Соседка - учительница недоумевала: - Маша, у Вас трое сыновей, а друг на друга совсем не похожи! Как в сказке. Толик – как земля. И темный такой, крупный, сильный, обычно хмурый. Витя – как небо. Светлый, добрый, ласковый, хозяйственный. А Саша, он как листья на ветру, легкий, безобидный, беззаботный. Маруся пожала плечами от такого сравнения. Росли хорошими, и, слава богу! А на кого похожи, теперь уж, какая разница. Но сама часто вглядывалась в глаза младшего. У совсем маленького, глаза были светло-серого цвета. С возрастом оттенки добавлялись, и цвет изменялся от серо-голубого до изумрудно- зеленого. Он тоже становился похожим на своего отца. Больше всего любил в футбол играть. До самого темна домой не загонишь. Помощи, правда, от него не дождешься. И когда Витюшка заставлял что сделать, тот проявлял особую изобретательность. Как-то Виктор дал задание нарвать травы для гусей. Пообещал: «Нарвешь полное ведро и можешь хоть до самой ночи в футбол гонять». Тот, недолго думая, примостил в ведро две палки крест-накрест и сверху травой притрусил. Поставил ведро гусям, чтоб видно было, что полное. И, довольный, побежал к ребятам. Но старшие уже давно привыкли к его хитростям. Недоверчивый Виктор усомнился в таком быстром исполнении, да и шкодливая зелень в Санькиных глазах всегда его выдавала, пошел и все проверил. Маруся усмехнулась, вспоминая, как сверкали Санькины пятки, когда обман все же открылся. Как обреченно спрашивал у матери: «Ну как они всегда узнают?» Когда уже в школу пошел, сидел, вырисовывал ковбоев. И так ему понравилось. И братья похвалили. Подошел к матери показать, но та, отчего-то совсем не обрадовалась, хмуро сказала, что не надо больше рисовать. Малый недоумевал. Старшие молча переглянулись. - Чего это она? – тихо спросил Витька. - Чего – чего, чтоб деньги не начал рисовать… как Саня, - тоже шепотом ответил Толик. Витюха опешил. - Так его за это забрали? - Нет, за то, что он мамку голую нарисовал! – съязвил Толик, рассердившись на несообразительность брата.- Ладно, тогда малым был, теперь-то уже мог бы догадаться! Пролетело больше 10 лет. Когда Толика забрали в армию, познакомился он там с пареньком из Украинского городка Измаил, что находится на границе с Румынией. Детские воспоминания нахлынули. После армии отправился прямиком туда. Южный город, просто утопающий в зелени, сразу понравился. Он решил остаться. Устроился на судоремонтный завод. Стал звать мать с братьями. Они засобирались. Виктор как раз сам из армии пришел. Тоже уже совсем взрослый стал. Возмужал, окреп, загляденье, а не парень. Подошел к матери, что суетилась возле вещей. - Мам, ты все еще надеешься, что он найдется? Он не назвал кто он, но она поняла, беспомощно опустила руки, присела. Она, собираясь, действительно питала слабую надежду. На что, она и сказать бы не смогла. Виктор одной фразой вернул ее в реальность. Она ждала, когда в 53- м объявили амнистию. Ждала 10 лет спустя, когда по ее подсчетам закончился бы срок. Писать никуда не могла. Сначала боялась за детей, потом дошло, что кроме имени его они вообще о нем ничего не знали. Оставалось только ждать, что он сам объявится или хотя бы весточку даст. Но он молчал. По какой причине, одному только богу известно. Виктор смотрел на мать с жалостью, не зная как утешить. Она не плакала. С того злополучного вечера он вообще не видел слезинки в ее глазах. Но он чувствовал, что сердце ее разрывается на части. И не знал, что сказать. Внезапная мысль осенила его. Он присел рядом, обнял ее за плечи, совсем как она его в детстве. - Мам, я к чему. Мы уехали, никому даже не сказали ничего. Может хоть соседям написать или в сельсовет. Может и искал кто, и адрес дать. Она согласно кивнула. «Напиши, сынок. Соседям напиши. В сельсовете и так уже знают. Я паспорт свой выписывала»… Они переехали на Украину, поселились в небольшом поселке Мирное, Измаильского р-на. Оттуда уже написали соседям, сообщили новый адрес. Ответа так и не дождались.

 

Мы сидим с мамой за давно остывшим чаем. И я нетерпеливо жду продолжения, понимая, что не затем же меня так срочно вызвали, чтобы выпить чаю за ностальгическими воспоминаниями о нашей бабушке. Мама вдруг подскочила.

- Нам же готовиться еще. Аленка с Женей только к вечеру приедут. Я так рада, что ты мне поможешь!

Я послушно берусь чистить картошку, теряя терпение, спрашиваю:

- Да к чему же готовимся мы? Ты можешь уже толком сказать?!

Мама опомнилась.

- Я же тебе главного так и не сказала! Представляешь, нас нашел сын этого бабушкиного фальшивомонетчика. Петер. Вообще он в Швейцарии живет, а вчера был здесь. Говорит так смешно на ломанном русском. Но разобрать можно…

 

Не буду утомлять пересказом маминых фраз. В общем, если все упорядочить и обобщить, то получается следующая история.

Саню забрали за изготовление фальшивых денег. Осудили на 15 лет. Отправили в лагерь. Хлебнуть там пришлось, парню немало. Он понимал, что долго ему не выдержать. Провел соответствующую работу, вычислил жадного до денег, нечистого на руку прапорщика. «Мастер блефа» посулил золотые горы. Тот, зная его статью, ухватился сразу. Устроил побег. На некоторое время Сане пришлось вернуться к старому ремеслу. Сбывая фальшивые доллары, он познакомился с финкой, Ирмой. Потом бежать пришлось уже от прапорщика. Но это было делом техники. Ирма помогла Сане переправиться через границу, устроиться. Предприимчивая финская женщина первой оценила его талант художника и быстро нашла легальное применение его способностям. Одной из первых открыла маленькую фирму по авто тюнингу, а потом большую по авто дизайну. Дела шли неплохо. Вместе они заработали целое состояние.

Мы с мамой долго готовились, но, в конце концов, нас всех пригласили в ресторан при гостинице. Мама расстроилась, а мы обрадовались. В кои-то веки ресторан посетим, хоть и захолустный.

 

***

 

Перед нами сидит очень ухоженный пожилой господин. Одет неброско, но со вкусом и, явно, дорого. Вглядываюсь в его черты и не нахожу абсолютно ничего схожего с отцом. Меня сверлит подозрение, что это ошибка и сейчас все выяснится. Но пожилой господин, как бы прочитав мои мысли, коверкая русские слова, кладет на стол фотографию, поясняет:

- Алекс не был моим родным отцом. Ваш отец очень похож на Алекса даже без экспертизы.

Мы с интересом рассматриваем фото. Пожилой господин на фото как две капли похож на отца. Тот же прямой тонкий нос, разрез глаз, подбородок небольшой, но твердый, слегка вьющиеся волосы.

- Моя мать вышла за него замуж, когда мне было 5 лет. Мы жили дружно, но это не был брак по любви. Во всем был расчет. Алексу без Ирмы было не выжить. И еще она обещала ему найти русскую женщину, Мари. Он верил ей и все время ждал. А Ирме нужен был Алекс, его работа, его талант. В ее планы не входило заниматься поисками какой-то русской, из-за которой ее Алекс мог захотеть что-то изменить. У каждого из них была своя жизнь, но ее это устраивало, и она не хотела ничего менять. Он постоянно напоминал ей об обещании, сердился, но она ссылалась на сложности с поисками, сказала, что со старого места вы переехали, адреса никому не оставили. Ее человек ищет, но безрезультатно. Когда Ирма умерла, Алекс умолял меня заняться поисками. Сам он панически боялся Советского союза. Только когда СССР распался, он решился ехать сам и заняться поисками. Я отговорил его. Он был уже совсем не молод, а в вашей стране все было так не стабильно. Я обещал взять все поиски на себя и сопровождать его, если поиски принесут результат. Я, действительно, отправил запрос в вашу деревню. Потом сделал запрос сюда и мне ответили, что Мари действительно проживала в с. Мирное, потом переехала в г. Болград, там жила до 1991 года, но уже умерла. Мне дали адреса, куда выписались ее сыновья. Виктор 43 г.р. и Александр 51-го. Когда я показал ответ Алексу, он расстроился, но потом сказал, что это не те люди. Детей Мари звали Анатоль и Виктор, но не Алекс. А потом посмотрел на даты рождения, и что творилось с ним! Он кричал, что у него есть сын. Он так был рад. Стал собираться срочно ехать. Я отговорил его, что надо найти теперь ваши адреса, вы могли уже тоже переехать. Он не хотел ждать, кричал, что он уже слишком стар, и у него мало времени. Вы много переезжали. Каждый раз мне давали ответ, что вы опять переехали. Алекс очень нервничал. Сердце его не выдержало. Он получил инфаркт. Он был мне хорошим отцом. Мы долго боролись за его жизнь. Но через 2 года его не стало. Он все время просил меня найти его сына. Он хотел, чтобы я ехал на Украину сам и нашел вас. Он хотел сказать, что всегда хотел быть с вашей метерью, Мари. Но в Союзе его ждала тюрьма или криминал. Он хотел увидеть Вас, чтобы просить прощения за то, что не мог быть рядом, когда Вы росли, мечтал увидеть внуков. Ведь нам сообщили, что у вас есть дети. А мне все время было некогда заняться этим. У меня никогда не было своих детей, мы с женой растили приемного сына. Но он впутался в грязную историю. Из-за этого я не мог сам заняться вашими поисками. Бог наказал меня за то, что я не хотел помочь Алексу увидеть сына. Мой сын погиб. В прошлом году не стало и моей жены. Я остался совсем один. Умирая, жена сказала мне: « Петер, тебя наказал Господь за ваше равнодушие к Алексу. Вы не помогли ему найти родных, и Господь забрал у тебя твоих. Теперь ты остаешься совсем один. Это очень плохо. Найди его сына. Быть может, ты тоже обретешь семью»…

 

Эпилог.

 

Мы возвращаемся домой. Я в сотый раз достаю из сумки золотую банковскую карту, разглядываю и опять прячу. Я размышляю, как эффектней сообщить об этом мужу. Усмехаюсь, представив реакцию. Гляжу на детей. Теперь то, надеюсь, их будущее обеспеченно. В каком же районе лучше искать квартиру? А может сразу дом? Или дачу у моря? Да, сейчас квартиру, а к лету большую дачу. Так чтоб вся наша большая семья поместилась. Каждому по комнате… С большой открытой верандой, где вечерами будем собираться все вместе… Откидываюсь на спинку сидения и погружаюсь в мечты. О лечении я попросила. Милейший дядя Петер обещал обо всем договориться, как только вернется домой в Швейцарию. Теперь может и мужа подлечат. А потом мы уже со спокойной совестью и самым крутым пристрастием будем решать, достоин ли он, быть главой такой семьи как мы. Но самое ближайшее приятное – это куча красивых вещей и обуви, при выборе которых нет необходимости смотреть на ценники… И салоны красоты… С блаженной улыбкой я поднимаю глаза к потолку, надеюсь, на небесах они вместе, оттого что невозможно, чтобы таким сильным чувством господь наградил недостойных людей. И я благодарно шепчу: «Спасибо, бабушка, спасибо, дедушка Алекс»…

 

Послесловие. Да простят мне мои родные за то, что, располагая лишь некоторыми фактами из личной биографии нашей бабушки, я позволила себе домыслить, дофантазировать эту историю. Но так ее чувствовала я. И она не давала мне покоя с того самого момента, когда еще в ранней юности я случайно подслушала ее из первых уст…