За окном тихо, как паралитик на кладбище, полз к своему закату один из тех сырах, промозглых октябрьских дней, когда отсутствие смысла в жизни и собственная ненужность ни одной живой душе на этом свете ощущаются особенно остро. Холодный дождь мелко и зло стучал по козырьку твоего окна, тысячью метрономов отмеряя секунды неумолимо проходящей мимо вечности, нагоняя вселенскую тоску.

Тебе не хотелось ни есть, ни слушать музыку, ни смотреть «телик», ни валяться на диване, ни даже пить. Осточертел даже любимый компьютер — последнее средство существования и лучший и, пожалуй, единственный друг; окно, сквозь которое ты предпочитал смотреть последние несколько лет.

Ты поднялся с просиженного стула и, поглаживая вздувшийся от сидячего времяпрепровождения и неправильного питания живот, прошелся по комнате, стараясь не наступить на разбросанные по полу компьютерные «железки». Не то чтобы тебе было жалко этот хлам, но, наступив на острый угол какого-нибудь дисковода, можно было сделать больно себе, а мазохистом ты не был.

В отсветах монитора из разных углов комнаты, как сталактиты, поблескивали удручающе пустые чашки, кружки, бокалы и стаканы в потеках самых разнообразных напитков: от почти безалкогольных до сильноалкогольных, со значительным перевесом в сторону последних. Эта батарея распространяла стойкий, тошнотворный запах многочисленных и многодневных попоек, который сквозняк из открытой форточки перекатывал из угла в угол, но никак не мог выветрить за порог.

В последнее время у тебя развилась привычка не мыть посуду, особенно предназначенную для питья, до того момента, пока в доме оставалась хотя бы одна чистая тарелка. Зимой, когда было холодно, ты мало потел и мылся не чаще раза в неделю, грязная посуда просто сваливалась в ванную, чтобы на кухне в раковине не громоздилась грязная гора, облепленная размокшим в кашу хлебом. Со временем ты почти перестал есть, поэтому и грязные тарелки появлялись в доме все реже, а вот привычка каждый раз брать и не споласкивать новый стакан осталась.

Угрюмо доплетясь до кухни, ты потянул с кастрюли крышку, заранее зажмурившись и отвернув в сторону нос в ожидании взрывной , сшибающей с ног волны запаха от прокисшей еды и зарослей плесени на дне, однако на этот раз ошибся. Из кастрюли пахло лишь остывшими пельменями. Сварены они были вчера вечером, так что при комнатной температуре даже суток не простояли. Да и чему там киснуть? Крахмалу и пищевым добавкам идентичным натуральным? Разве что, мяса то в современных пельменях практически нет. Помедитировав над кастрюлей, раздумывая, не наловить ли в мутной водице бульона белесых разварившихся пельменей, похожих на вздувшиеся брюшки мертвых подлещиков. В голову пришла даже крамольная мысль: а не покидать ли их на сковородку и не попытаться ли зажарить эти трупики в большом количестве растительного масла, но организм воспротивился самым активным образом.

Богатое воображение, убоявшись самим собой нарисованной картины получившегося гастрономического уродства забилась и заверещала как попавшая в дымоход ласточка. Шум разбудил страшную, зубастую и шипастую тварь — язву, крайне раздражительную спросонья. Гадина зашипела и тут же запустила острые как бритвы клыки и когти в нежную мякоть желудка. Тот дернулся и исторг из себя жгучий комок, который рассерженным ежиком прокатился по пищеводу вверх, протолкнулся через схватившееся спазмом горло и замер на языке, наполняя рот жгучей горечью изжоги. Ты сплюнул эту горечь в раковину, стараясь не попасть на тарелки, и потянулся за очередным стаканом. Как и следовало ожидать, на сушилке не оказалось ни одного. Тебе пришлось ухватить пятерней холодное, скользкое горлышко трехлитровой банки зеленого стекла и, стараясь не встряхнуть белесый осадок на дне, отхлебнуть прямо через край тепловатой, затхлой, мертвой от многократного кипячения водицы.

Жидкость промыла и успокоила пищевод, желудок тоже пару раз буркнул, поворочался, как мишка в берлоге, и затих. Неприятный вкус во рту окончательно не прошел, но стал значительно менее резким.

Бросив в кастрюлю занесенный было половник, ты с силой насадил жалобно звякнувшую крышку на разверстое жерло кастрюли и брезгливо вытер руки о захватанный подол потертой на локтях фланелевой «ковбойки» в крупную красную клетку. Потом ты долго и задумчиво смотрел на замызганную кухню, немытое стекло, сквозь которое трудно, как вода сквозь песок, едва сочился тусклый уличный свет. На свои рыхлые бледные ладони и дряблые сосискообразные пальцы с траурной каймой под ногтями и вспоминал те времена, когда эти руки были плотными и ухоженными. Когда эти пальцы с одинаковой ловкостью безошибочно щелкали по клавиатуре, находили и зажимали нужную струну на нужном ладу и с легкостью выдергивали из стены наполовину забитый дюймовый, плотницкий гвоздь. Те времена, когда не приходилось по полчаса пялиться в монитор, подбирая подходящий синоним к слову «покрасить». Когда ты был строен, опрятен, не лишен некоторого шарма и когда тебя любили женщины. И в этот момент ты как никогда остро осознал, что все это для тебя потеряно навсегда. Особенно любовь женщин.

И такой ты был несчастный и одинокий в этот момент, что завибрировавшие от жалости линии мироздания затрепетали, пошли волнами и стали закручиваться спиралями. Проникшиеся твоей тоской гравитационные силы, направленные вдоль линий, как бумагу смяли поле, так опрометчиво считающееся современными физиками стационарным. Небесные туманности, которым космическая тоска была знакома не понаслышке, испустили долгий сочувственный вздох, и орденские звезды на их груди звякнув поменяли свое расположение, оставляя незаживающие шрамы в умах астрономов и астрологов. Планеты задергались на привязях своих орбит, как воздушные шарики под океанским бризом. Кометы как испуганные ящерки сбросили свои хвосты, а маленькие суетливые астероиды стали как суслики жаться в кучки иногда сталкиваясь и между собой производя на свет взрывчики, по сравнению с которыми испытания на атолле Муруруа казались детским баловством со спичками и…

Чудо произошло, как всегда, неожиданно и, как всегда, до обидного буднично. На миг ты исчез. Просто растворился в буре и хаосе на миг смешавшими устоявшийся за миллиарды лет порядок, и тут же появился вновь. На той же самой кухне. ТЫ, но ИЗМЕНИВШИЙСЯ. Помолодевший лет на двадцать, с утерянной когда-то статью и гибкостью Аполлона и беззаботностью Пана. Легкостью Гермеса и поистине Геркулесовой уверенностью в собственных силах. И даже не заметил, что отравленная игла алкоголизма, отравлявшая твою жизнь в течение последних лет, исчезла из тебя безвозвратно.

С младых ногтей зачитывающийся фантастикой и через всю жизнь пронесший веру в чудо и собственную избранность, ты почти не удивился. Скорее всего, думал ты, время все-таки не исчезает бесследно, а тянется за человеком как хвост. И где-то на поворотах мироздания голова того розового червяка, которая олицетворяет его жизненный процесс, повернула на слишком крутой угол и воткнулась в собственный хвост где-то примерно посередине. А в этой игре, похоже, такие правила, что червяк оказался разрезанным поездом бытия, и вся его передняя часть скатилась под насыпь в темный ручей забвения. И ты ничего не имел против такого поворота в твоей жизни и даже мысли не допускал, что он временный, и тусклая, одинокая похмельная реальность растворившегося в небытии настоящего вновь займет место ставшего настоящим прошлого.

Ты понял, что тебе достался счастливый билет. Неважно как, неважно за какие заслуги, но он достался именно тебе. Ты был счастлив и благодарен тем силам, которые сотворили для тебя такую милость. Помня ошибки своей предыдущей исчезнувшей жизни, ты был уверен, что не повторишь их в жизни новой. И не упустишь ни одной из тех возможностей, на которые не обращал внимания сразу и о которых жалел потом.

 

Новое тело! Ты поднял к глазам сухую ладонь бугрящуюся холмом Венеры ладонь, сжал в костистый внушительный кулак крепкие почти квадратного сечения пальца. Медленно согнул руку в локте внимательно следя за тем, как надувается рельефный шарик бицепса. Резко опустил руку вниз напрягая толстые пластины грудных мышц. Ребра привычно откликнулись компенсируя усилие. Расставив ноги пошире, провел несколько размашистых боковых ударов в воздух, отмечая как слажено работают мышцы спины, бедра и голени. Махом выбросил вперед правую ногу примеоно на уровень собственной челюсти, но при желании мог бы легко достать и выше, сантиметров на пятьдесят.

Мельком проанализировал изменения в сознании и с приятным удивлением отметил, что все твои прошлые воспоминания и умения остались при тебе. И вместе с тем появилось новое знание о том, что эта осень — первая осень после окончания института. В ящике письменного стола лежит новенький диплом и приглашение на работу в известную компанию и на должность, которую предлагают далеко не каждому выпускнику, не имеющему никакого опыта реальной работы.

Но даже не это было самым главным. Сейчас ты был в квартире не один. В твоей квартире была женщина. Впервые за пять лет, по твоему прошлому времяисчислению, и первая за сутки, по времяисчислению нынешнему. Утомленная безумствами любви, она в жаркой полудреме вытянулась на твоей полутороспальной кровати. Ты знал, что не дашь ей долго отдыхать и сейчас ворвешься в комнату как спущенная пружина часового механизма и накинешься на нее со всей страстностью, распиравшей молодое тело и с жадностью стосковавшихся по женскому естеству чувств и органов. И, используя обретенный симбиоз молодецкой силы и опыта зрелости, ты заставишь ее страдать и испытывать небывалое блаженство одновременно. А потом, пресытившись, ты под благовидным предлогом избавишься от нее и бросишься на поиски другой женщины. Не лучшей, не худшей, не более опытной, не трогательной в своей невинности, а просто другой. И ты успеешь. Ты найдешь ее еще до того, как полночь сошедшимися стрелками часов навсегда отрежет еще одни сутки от полотна твоей новой жизни. И от этой женщины ты избавишься под благовидным предлогом. Она выйдет в утренний озноб и туман, как игривая собачонка, будет хватать ее за ноги, а кленовые листья сплетаться венками вокруг ее головы и не удержавшись осыпаться и последним вздохом шуршать под ее ногами. И, пропадая навсегда в жадной пасти подземки, она, так же как и предыдущая, будет думать только о тебе и о тех минутах счастья, которые ты ей подарил.

А ты заснешь со счастливой улыбкой на лице так крепко, как не спал последние несколько лет и как спал во времена своей молодости, а когда проснешься, снова начнешь свой поиск. И снова он окажется удачным. И снова. И снова…

 

***

 

За окном тихо, как паралитик на кладбище, полз к своему закату один из тех сырах, промозглых октябрьских дней, когда отсутствие смысла в жизни и собственная ненужность ни одной живой душе на этом свете ощущаются особенно остро. Холодный дождь мелко и зло стучал по козырьку твоего окна, тысячью метрономов отмеряя секунды неумолимо проходящей мимо вечности, нагоняя вселенскую тоску.

Ты лежал на диване и размышлял о своей жизни. Сейчас она представлялась тебе презервативом. Даже не использованным, а надутым до скрипа и выпущенным из рук. Свистнула и улетела куда-то в слежавшуюся в войлок пыль подшкафья, откуда достать ее нет совершенно никакой возможности, да и смысла особого тоже нет.

В какой уже раз за последние пять лет ты горько, в голос почти, сожалеешь о том, что так глупо распорядился выпавшим тебе двадцать лет назад счастливым билетом. Вместо того чтобы сесть на скоростной экспресс к полной, яркой и счастливой жизни, ты умудрился забраться в вагон, прицепленный к маневровому паровозику, который так никогда и не покинул пределов станции. Растратил себя неизвестно на что. По прошествии стольких лет тебе нечего предъявить этому миру в оправдание своего существования. Даже детей, несмотря на всю многочисленность, хаотичность и незащищенность связей с противоположным полом, у тебя нет. Или, по крайней мере, тебе о них никто ничего не сообщал, а сам ты никогда и не интересовался.

Ты страстно желал, чтобы все повторилось. Ты искренне верил, что если тебе снова будет позволено начать жизнь сначала, ты сможешь распорядиться своей жизнью более достойным образом. Ты был даже готов сползти с дивана и молить о новой попытке. Но ты не знал — кого. А если бы даже и знал, то все равно бы не получил желаемого. Потому, что был ты близок к откровению, но так и не понял, что не имея мечты, цели и не найдя себя в работе, творчестве или каком-то другом занятии, ты распорядишься им так же бездарно, как и первым. Прощай!