(НАЕДИНЕ С ДУШОЙ)

 

 

Памяти Игоря Талькова

 

 

1

 

 

«Когда зажигаются звезды в небе ночном,

Память непрошенным гостем входит в мой дом:

Тихо войдет, свечи зажжет, музыку включит

И беседу начнет».

 

 

Ты вырвалась. Не в небо – на погост.

Нет звонких слез. Одна немая скорбь,

прильнувшая квартетом мертвых роз

к портрету оживлявшего любовь.

 

Он был с тобой, не ведая об этом,

не пользуясь ни свистом, ни огнем.

Не ставший нарицательным поэтом,

он собственное имя превознес.

 

Он танцевал с любимою моей.

Он говорил – ты только повторяла.

Не ложь с бельмом, не с камушком елей –

в грусть светлоокую лишь правда обращалась

 

 

«В эту минуту твои оживают глаза,

В них, как и прежде, невольно таится слеза,

Смотрят с надеждой, смотрят любя:

Вот и опять я с тобою и – без тебя».

 

 

2

 

 

«День воспоминаний лентой голубой

Опоясал теплый вечер.

Все, что было с нами, можешь взять с собой

И хранить до первой встречи».

 

 

А правда – что? И что ее хранить?

Она – в былом. Былое – паутина.

Пред взором – свежая и, если «брить – стелить»

Изъять из счета, ясная картина.

 

Нам очевидно: с прежним не с руки

идти вперед. Мы новыми любимы.

И хорошо забытые венки

нас не зовут на старые могилы.

 

И лишь под вечер, возвратясь домой,

не отыскав ни счастья, ни заварки,

качаем – что поделать? – головой

и перед прошлым выставляем тапки.

 

 

«Так что я скажу тебе: самый лучший день,

Самый лучший день у нас сегодня был…»

 

 

3

 

 

«Друзья меня не понимают,

Крутят пальцем у виска

И говорят, что я сошел с ума,

возможно…»

 

 

Он – память. Он – утраченные дни:

не навсегда – до следующего раза,

когда коснется неземной земли,

не ставя стоп нетленным клубом газа

 

моя душа. Бегу, главу сломя, -

пускай теперь меня не понимают, -

влеком божественным сиянием одра,

на коем греются, но чаще умирают.

 

Мы неравны: иной предписан крест,

иным стихам постелены листы, -

но в том, что занятых для нас друзьями мест

немного, мы тождественны, увы.

 

 

«Но иногда мне кажется,

Что у всех у них тоска

По сумасшествию такому,

тоска».

 

 

4

 

 

«Мне говорили то, что все мои стихи

От совершенства бесконечно далеки.

Мне говорили…»

 

 

И все же – едем, стоя, налегке;

багаж – перо и чистый лист бумаги;

забыв про то, что не одной ноге,

а сразу двум явиться приказали

 

на Высший Суд. А кто-то в хит-парад,

а-ля Сизиф, проворно сняв колготки,

вползает и, как водится, под зад –

не то язык, не то, что по середке…

 

А вас, певцов давно минувших дней,

затребовавших истины у слога,

доброжелательно из-за кулис – взашей:

«Мой вам совет: уйдите, ради бога!»

 

 

«Ох уж эти мне "доброжелатели",

Прорицатели, советодатели…»

 

 

5

 

 

«И кто мог знать в ту пору,

Когда душа рвалась

Скорее взмыть на гору

С названием "Парнас"…»

 

 

И все же – едем… Нет, теперь – идем.

Вокруг – асфальт, дома, асфальт, киоски…

Вот некто в черном что-то приобрел,

сказал: «О кей!», за пазуху… Высоцкий –

 

то, может, на кассете. Или Даль,

бумажный. Или видеоМиронов.

Душа, ликуй! Рука, в карманах шарь:

сейчас накупим идолов народных.

 

Попросим нежненько в бумажку завернуть

Есенина… Мудрец ступает мимо:

«Тому, кого на гору вывел путь,

с холма не пасть!»

«С вас ровно сто». «Спасибо».

 

 

«…Что на вершине этой

С протянутой рукой

Мне суждено стоять и петь:

"Подайте на покой". Ой!»

 

 

6

 

 

«Я жал на все педали,

В висках стучала кровь,

Я так боялся опоздать в страну

С названием "Любовь"».

 

 

Торопимся. «Скорей, скорей гусей

гони своих к вершинам. Барабанов

и медных труб – черт с ними! – не жалей

для старых коз и молодых баранов».

 

Гони. Кричи: «Пусти! А ну…» Толкай.

Забудь про все. Слюною три сомненья.

Соли слезами сладкий каравай.

Тебе-то что до их пищеваренья.

 

Торопимся… К волшебным сапогам

шлем: «Дай сюда!» «Пожалуйста. Лови».

Торопимся: к известности, к деньгам,

к любовницам, как некогда к любви».

 

 

«Ах, если б знать в ту пору,

Что где-то ты – одна…»

 

 

7

 

 

«В сад тот открыть калитку нельзя,

Где растаял твой смех

Жизнь наказала, видно, не зря

Долгой памятью всех».

 

 

Но войско вод так далеко ушло,

что ближе, чем любимая – чужая,

что, вспоминая ноги, бюст, лицо,

нельзя понять: о ком ты вспоминаешь,

 

кому, вручая детский свой портрет,

твердил, что вы давным-давно не дети…

Конечно нет! Тебе – семнадцать лет

(т. е. ровно столько, сколько на портрете).

 

А ностальгия?.. Может быть… Хотя –

рубашка грез знакома больше телу

и сердцу. (Так о новом говоря,

идешь и ставишь старую кассету.)

 

 

«Где ты, родного детства страна

Из вишневых садов?

Но только вдаль несет нас одна

колесница часов».

 

 

8

 

 

«Бывший подъесаул

Уходил воевать…»

 

 

А там – война: ржут кони, сорван крест

с мундира царского. «Ma chere, adieu! Простите!»

Не до любви, когда вот-вот свинец

как пусть не душе… - телоотправитель

 

взойдет на сцену. Дальше будет – «нет».

Скупое «нет». «Не знаю». «Нет». «Не видел».

Ну, нет, так нет. «Поручик, гасим свет».

«А с этим что?» «Как что? Похороните!»

 

«И всё?!» «Ну да». «А следствие?! А суд?!

Смерть – вот она. А где ж ее источник?» -

«Источник? Там же, где и черный пруд,

что в графском парке. Помните цветочек?..»

 

 

«А затон все хранит

В глубине ордена,

И вросли в берега

Золотые погоны…»

 

 

9

 

 

«Покажите мне такую страну,

Где славят тирана,

Где победу в войне над собой

Отмечает народ».

 

 

Кругом враги. Душа, уйди в сторонку.

Язык, дерзай! Наплюй на стыд! Вперед!

За Ро… За Ста… За Пу… Но не за лодку,

что смертным нам свой SOS нетленный шлет.

 

Вновь обманули. Вновь не победило

добро над злом. Кончайте балаган!

Возьмите у попа паникадило,

пройдитесь им по буйным головам

 

еретиков… А впрочем, бей любого!

Народу много, чай, не Люксембург,

не Ватикан… Ю. Цезарь просит слова.

Дадим? Даю! «И ты туда же, Брут?»

 

 

«Не вращайте глобус,

Вы не найдете…»

 

 

10

 

 

«Я мечтаю вернуться с войны,

На которой родился и рос,

На руинах нищей страны

Под дождями из слез».

 

 

Вот ты пришла – на первое свиданье:

табун крестов и муравейник плит.

Здесь почивает формула реали,

здесь жизни смысл свою иглу хранит,

 

заветную. В чем смысл, как не в смерти?

Тот, кто погиб, тот знает в смерти толк.

Одни – под танком… третий – на концерте…

Второй пропущен, как когда-то гол.

 

Гол – вратарем, вратарь… Ужели Богом?

Иль сатаной? С кем гибель к нам идет?

Кто говорит, кому уйти до срока?

Кому решать, кто долго проживет?

 

 

«Я завтра снова в бой сорвусь,

Но точно знаю, что вернусь…»

 

 

11

 

 

«Штормит океан, накалившись от безумных страстей,

Гонит ветер тучи смутных вестей над головой,

над головой…»

 

 

Блажен тот час, в который нашей смерти

угодно будет письмецо прислать

с известием: «Пора бы…» На конверте

распишемся, уляжемся в кровать,

 

припомним детство, первое свиданье,

разбитые мечты и цепь проблем,

неразрешенных, Родину, метаньям

которой посвятили столько тем,

 

покаемся за блуд, кровопролитье,

за… Всё: заносят над главой косу.

«Нам оставаться?» «Нет! Я лгал! Бегите!

Смерть – зло! Живите (точка). Долго (ru)».

 

 

«Спасательный круг, на тебя одна надежда, мой друг,

Ты держи меня, не дай утонуть, океан грозит бедою».

 

 

12

 

 

«Не смотри на меня с состраданьем:

Я не болен.

И судьбою доволен,

Доволен вполне».

 

 

Я снова выжил. Выводок запоя

с лица сбриваю собственной рукой.

Схожу на берег, взгляд тревожный Ноя

затылком чувствуя. «Как вам не стыдно, Ной?

 

Все обошлось. Уймите страх. Потопу

пришел конец». «Надолго ль?» «Навсегда!

Иссяк источник. Завтра на работу

пойдем». …А там уж новая метла

 

взошла на трон. «Вы кто?» (Такой-то.) «Рады.

Вот вам заданье: «Пляска под дуду».

«Опять?!» «Ага!»; «Старик, руби канаты!»

«Зачем?» «Так надо. После объясню».

 

 

«В океане я все же на воле,

А в опасности воля дороже,

Дороже вдвойне».

 

 

13

 

 

«Я пробираюсь по осколкам детских грез

В стране родной,

Где все как будто происходит не всерьез

Со мной».

 

 

Пред дверью – тайна. В креслах дремлет мрак.

Кот – в сапогах. Алиса – в зазеркалье

швейцарских банков, где хранит Госзнак

свой генофонд. Юродивый идальго

 

все проповедует. Но проповедь не та,

и мельница уж век как не при деле.

И топором отобран у пера

Пинокио: в печи дрова сгорели.

 

Вот Белоснежку гномы всей толпой –

и так и сяк: на потолке, под полом…

Все изменилось, только мальчик: «Ой! –

кричит, как прежде: - А король-то – голый!»

 

 

«А вокруг, как на парад,

Вся страна шагает в ад

Широкой поступью».

 

 

14

 

 

«А когда я сяду рядом,

Загляну в твои глаза,

Снова встанут между нами

Часовые пояса…»

 

 

Вот я пришел, часов не наблюдая

(и поясов). Тут счастье не при чем.

При чем – земля, не знаю уж: сырая ль,

сухая ли. И слово «обречен»,

 

как никогда, уместно. Труп и голос –

Шекспира исключим (за тень отца) –

несовместимы. Да к тому же – возраст:

покойнику не ведомы года.

 

А мне известны. И на том спасибо.

На тишину я обречен: «Молчи!

Взирай на звезды. Рано? На могилу.

Ну, что стоишь? Клади свои цветы».

 

 

«…И все те же полпланеты

С сотнями воздушных трасс,

Ожидание рассвета

И обрывки скучных фраз

Нас разделяют…»

 

 

15

 

 

«Ты восходила в небе унылом,

Грустившем осенним дождем,

И ночь удивилась, когда озарилась

твоим необычным огнем…»

 

 

А может, поздно? Новой-то - шестнадцать?

Четырнадцать?.. За двадцать?! Староват

он для звезды. Давно пора прощаться

с небесным склоном. Нынешний собрат

 

его, да в этакие лета,

уж век как лампочкою служит в ЖКХ.

Там от него не требуется света:

достаточно, что бывшая звезда.

 

Так пой же пой, труба водоканала!

Искри вокалом, супермодный птах!

Гори-сияй… Но туча набежала.

А ну-ка – хором! Всем созвездьям: «А-ах!»

 

 

«А свет новых звезд куда вернее,

Все ярче они, а ты бледнее,

Звезда».

 

 

16

 

 

«Сцена,

Я продирался к тебе сквозь дремучие джунгли

закона,

Что на службе у тех, кто не верит ни в черта

ни в бога».

 

 

И лишь тогда, когда свернется тело

калачиком и возопит душа,

украдкой Моцарт спустится на сцену

и, взяв в пример не черта, но Христа,

 

из Храма Муз и мумиев, и троллей,

и ванушку, и тех, кто иже с ним,

волшебной флейтой, точно крыс, погонит

к реке забвенья. В этот час пиит –

 

ни сквернослов, ни Сириус, ни сирин,

ни брат министра, ни тюремный кум –

исчадье Бога, ангел – нехранитель

напишет про открытость тех, кто ум…

 

 

«Сцена,

Я дошел до тебя. Вот стою и пою наконец-то…»

 

 

17

 

 

«Поэты не рождаются случайно,

Они летят на землю с высоты,

Их жизнь окружена глубокой тайной,

Хотя они открыты и просты».

 

 

Ах, простота… Нет, вовсе не открыты:

гроб заколочен. «Майна! Опускай!»

Поэты не посланцы с Атлантиды,

и в будущем их вряд ли встретит рай.

 

Они лишь слуги Высшего Начала,

всего лишь евнухи в гареме языка.

Что, alter ego, голову задрало?

Гадаешь о названии ствола?

 

Вот! Даже дерево – загадка без ответа,

и этот дождь – связующая нить.

Нет, невозможно объяснить поэта!

Поэтом можно быть или не быть.

 

 

«А может быть, сегодня или завтра

Уйду и я таинственным гонцом…»

 

 

18

 

 

«Летний дождь, летний дождь

Начался сегодня рано.

Летний дождь, летний дождь

Моей души омоет рану».

 

 

Он вырвался. Закрыт в сберкассе счет.

Гитара – памятник. Либидо – мемуары

певицы дряхлой: не сказать, что врет,

но привирает. Бывшие путаны

 

воруют тексты, музыку. Да Бог

судья им всем. Скорей шагай отсюда,

минуя перекрестие дорог,

душа – как нетто… черт с тобой – как брутто.

 

Живи при теле. После у дверей

ночь просиди, попей тихонько чая.

Я потанцую с памятью твоей,

поговорю… Прости – поповторяю.

 

 

«Что от любви любви не ищут,

Ты с годами поймешь,

Ну а сейчас ты не слышишь

и тебя не вернешь».

 

 

19

 

 

«Не смотри на меня с грустью,

Все пройдет, пустяки.

Просто нас занесло в устье

Фатальной реки».

 

 

Нас занесло. Любовь лежит в кювете.

Водитель трезв, сказать точнее: мертв.

Ты спасена. Ты замужем, и дети

есть у тебя. А той, что назовет

 

меня отцом, чужою будешь тетей –

то в худшем случае, а в лучшем – пустотой,

подобно мне, бесшумно канув в осень

прощанья, что под каждою строкой

 

могилою рожденного творенья

подпишется, но вспомнив войско вод,

опомнится и росчерком забвенья,

как лезвием, по прошлому пройдет.

 

 

«А жизнь нам осталась что-то должна,

Коль мы расстаемся любя».

 

 

20

 

 

«Листая старую тетрадь

Расстрелянного генерала,

Я тщетно силился понять,

Как ты смогла себя отдать

На растерзание…»

 

 

Нам мало дней отпущено. Страна,

ты не вини, что быстро так уходим,

что наши угли не горят дотла,

что наши карты все почти в колоде.

 

Россия, милая, что сердце волновать?

И на тебя в конце концов плевали

и я, и он, и генерал, тетрадь

которого жива теперь едва ли.

 

Так говорят. Не станем биться в грудь.

Зачем лицо травмировать обидой?

Россия есть и будет – в этом суть,

она нетленна. Спи спокойно, Игорь.

 

 

«Рос-си-я…»*

 

 

P. S.

 

 

Лишь цветы полуживые,

крест могильный окружая,

То, что нет его на свете,

мне опять напоминают.

 

Рядом тетки рассуждают

о погоде и о детях…

 

 

* В стихотворении использованы тексты песен И. Талькова, за исключением – 7

(автор слов – Н. Зиновьев).