Внук полка и др

 

Зал пивнушки «Кабар Рататуй» притих, когда он остановился в проеме обшарпанной двери.

Минут пять дал всем полюбоваться облепившими пиджак цвета утонувшего военного грузовика значками и медалями, начищенными пастой для посуды до сиятельного блеска орденов.

 

Владелица пивнушки и по совместительству ночного казино по игре в дурака на деньги Люська-стопудовка застыла с поднятой кружкой в ожидании указаний.

 

Худощавый, карликового сложения, медалист плавно поднял левую руку, правой поправляя фанерную медаль, приколотую женской шпилькой к плечу. Медаль неровно покрашена серебрянкой с корявой надписью губной помадой «Внук полка». Старичок средним пальцем вытянутой руки указал Люське на занявших столик у стойки двух гориллообразных дальнобойщиков в потертых кожаных куртках.

 

Люська кивнула и с поднятой кружкой ринулась к двери. По пути она легким движением локтя переместила обезьян в дальний угол зала вместе с пачкой пожелтевшей «Примы» и недогрызенным рыбьим хребтом.

 

- Федор Ильич, проходите, мы так рады, так рады, - она кланялась, плеская пиво на медальный иконостас старика.

 

Увидев свою промашку, вылила пиво в разверстую пасть и смахнула пену с выпяченной груди сиятельного посетителя. Причина такого уважения крылась вовсе не в заслугах этого старикашки, а в его недостатках. При посещении любого заведения от цирюльни до винного бара, при недостаточно почтительном отношении к себе или, не дай бог, требовании денег за услуги, медалистый дед тут же вызывал по телефону кучу проверяющих. Те, зная склочность старика и боясь его жалоб в вышесидящие органы, приезжали быстрее, чем на пожар.

 

Раньше Федя Калашнов возглавлял районную партийную организацию. Когда кресло из-под него выдернули и отдали более шустрому муниципалу, бывший секретарь решил себя сделать фронтовиком и подал документы на «сына полка». Льготы-то фронтовые, да и недостаток годов оправдывает это хитрое звание.

 

Прикупил Федор Ильич у бедствующих ветеранов медалек, написал разными почерками воспоминания от якобы боевых друзей, добавил спортивных и юбилейных значков на казацкий китель и заявился на вручение звания с бронесияющей грудью. Но какой-то завистливый его однослужник на пальцах подсчитал года и подал протест из-за нехватки шести месяцев.

 

И как ни уверял Калашнов, что недостающие шесть месяцев он провел на фронте в утробе матери, поварихи полковой, звания ему не дали. Тогда он присвоил сам себе звание «Внук полка», что и увековечила любимая племянница на серебристой фанерке. Такое звание отменить никто не мог, да и не хотел. Пусть себе носит, лишь бы денег не просил из худого бюджета, расписанного по карманам еще до рождения. Но и родившееся хилое дитя-бюджет долго не жило. Кормило-то оно, а не его.

 

Вот с тех пор и стал Федя - Воеводой. Так прозвали его все жители района, которых он звал в поход на борьбу с любой властью, создав свою партию из трех человек. Он степенно прошел к освободившемуся столику. За ним гуськом проследовали бойцы его партячейки в одинаковых велюрно-кожаных плащах, сделанных из выброшенных чехлов от джипа Петруджо.

 

Это погоняло гордо носил местный ворюга-олигарх районного розлива – Петр Джоли, как было записано в его паспорте. Въедливый журналист местной газетенки «Путь Ильича», упорно печатающей подборки статей и воспоминаний о тяжелых тюремных годах всех российских вождей, разыскал в деревушке бедствующую мать олигарха по фамилии Желудь.

 

Походить на свинячий корм крутой пацан не захотел и пошел на братание с итальянской козой.

Чехлы и джипы Петруджо менял даже быстрее, чем в них успевали наполняться пепельницы.

Он уже дважды чуть не прошел на выборах в главы администрации от партии Ильича. Третья попытка обещала быть успешной, так как уже полгода место сияло святой пустотой.

 

Запуганный законно-избранный глава сбежал с семьей в загнивающий от дождей Лондон, купив десяток домов на Бейкер-Стрит, сразу за двести двадцать первым номером. Жена ему так посоветовала, большая любительница криминального чтива.

 

Замы убегшего даже в кабинет главы заходить боялись, так как Петруджо установил там сигнализацию под личную ответственность районного шерифа и прокурора. В случае занятия кресла до его выборов обещал обоим подарить шапки-ушанки и лобзики фирмы «Дружба».

 

Первым несокрушимым партийным бойцом у Феди был знаменитый на весь подвал многоэтажки номер три Соломон Бэби. Это не фамилия его – это его натура, чем все сказано. Верный, безотказный друг и товарищ Федора Ильича, готовый разделить с ним не только последний кусок жареной лососины, но и, образно выражаясь, как бы помягче сказать, - тюремную шконку.

 

Соломон в девичестве прошел суровую школу непонимания и отторжения его светлых помыслов и жарких чувств в основном ниже пояса, пока его, в прямом смысле, не пригрел на груди носитель людских идеалов, верный партиец, людовед и душелюб Калашнов. Ильич не стремился со своим потертым образом в калашный ряд, он прекрасно понимал слова полководца Чапая, что руководить можно и наступая назад.

 

Второй боец так себя и рекомендовал: «Боец невидимого фронта Копец. Это и моя фамилия и предупреждение!». После чего демонстрировал пудовый заскорузлый кулак с зажатым рельсовым болтом для росписи и печати. «Секь – Юрит» - жирная зеленая тату на восьми пальцах убедительно подсказывала об их основном назначении. Это вам не из носа клопов выковыривать!

 

Расписывал Боря в основном под незнакомый ему хохломской стиль, несколько увлекаясь синеватыми и фиолетовыми разводами. Руки у него были такой длины, что он, сидя, легко ковырялся сквозь дырки в кирзовых ботинках между пальцами ног. Не крысятничал, добыв кусман побольше, всегда давал понюхать Соломону, большому ценителю и знатоку тонких и толстых ароматов.

 

Заняв почетные места у стойки, партийная тройка уставилась в полные пивные кружки. Люська понимающе улыбнулась и кокетливо отвернулась к стене. Копец крякнул и, отпив из каждой кружки по глотку, вылил туда принесенный с собой «мерзавчик». Потом отпил по маленькому глотку и разбил в кружки по яйцу. Сверху щедро посыпал растворимым кофе.

 

- Дербан готов! – нежным басом провозгласил секьюрити.

 

Федя, галантно оттопыря кривой мизинец, приподнял кружку.

 

- Тихо, скоты, шеф речь говорить будет! – Боря сверкнул красными белками глаз на галдящих посетителей забегаловки.

 

- Друзья! Время пришло! Тираны душат ваше горло! Вы готовы умереть за нашу победу? За нашу будущую счастливую жизнь! Выпьем за это! Ура!

 

Кроме Бори, никто не закричал. Все переваривали услышанное. Соломон растроганно вытирал выступившие слезы.

 

- Слышь, Ильич, – шатающийся дальнобойщик оперся взглядом о несокрушимый лоб Феди. – Я что-то не понял. А ты кто? Его родственник?

 

- Боря, голубчик, товарич не понимает! Объясни ему, за что он сейчас прольет кровь! – Соломон кокетливо прикрыл напудренное рыло грязной ладонью.

 

- Копец! – представился охранник непонятливым, далеким от местных традиций, шоферюгам и положил на прогнувшийся столик обе свои гири надписью к зрителям.

 

- Могу для прояснения сознательности добавить вот это, - он вынул тяжеленный болт.

 

Дальнобойцы прикинули, что сажень партзащитника в два раза шире их плечевой суммы и решили не настаивать на сложных арифметических действиях по вычислению разницы. Очень это плохо сказывается на выправленных от напряжения извилинах.

 

- Ильич, радость моя, кому сегодня писать будем, диктуй, - Соломон призывно помахал ручкой Люське.

 

Та, расшвыривая бедрами столики, уже несла им стопку бумаги и чернильницу с гусиным пером. Ильич чтил в себе великого, непонятого всеми, писателя и других перьев не признавал.

 

- Только выдернутое у живого гуся перо – носитель поэтического духа! – пафосно восклицал он, когда ему совали современные писалки.

 

Соломон после таких слов возводил глаза к богу и прочувствованно нюхал кончик свежевыдранного из гусиной гузки пера.

 

- Божественно! Сказано, - уточнял он для непонимающих.

 

Сегодня таковых не было. Все почтительно взирали на принявшего позу оратора Ильича.

 

- Пиши. Председателю собрания депутатов Всея Китая! Исходящий номер двадцать один пятнадцать. Ответ на твой номер двадцать один … - сколько там будет? – Ильич скосил один глаз на руку Соломона.

- Четырнадцать.

- Так и напиши. Мы, Генеральный Секретарь партии всемирного единства, требуем неукоснительного выполнения тобой требований, перечисленных в нашем вышестоящем документе! Написал? – Ильич пониженным голосом прокашлялся.

 

Народ от таких слов притих и зашушукался.

 

- Господин секурит! А кому и чего пишете? – новообращенный бомж, в еще довольно чистой одежонке, коснулся пальцем гранитного плеча охранника.

 

- Как всегда – главам всех государств. Ультиматы.

- Что?

- Ну, эти, малявы. Заботится Ильич о вас, сирых и голодных. Один за всю страну отписывает. Тяжкий крест на себя взвалил и тянет, тянет. Защита и надежа наша! Ясно?

- А-а, - ничего не понял бомж. – А можно я допью? Извините, поиздержался.

 

Растроганный гениальной речью вождя, Боря протянул все три пустые кружки обрадованному просильщику. Тот с повизгиванием стал слизывать остатки пены со стенок.

 

Довольная троица к концу дня пришла на центральную площадь райцентра и уселась на единственной целой скамье.

 

- Ну, Соломоша, как я врезал им по сусалам?

- Гениально, солнце мое, просто изумительно! Все голоса на выборах будут наши. Может, еще в сауну зайдем? Чешется у меня внутрях. Неделю у Бикфунта не были, поблажка ему. За что?

- Это я решать буду – кому и сколько. Отдыхай. Я думать буду, - Ильич притулился к спинке теплой скамьи, надвинул темные очки и вскоре захрапел.

 

- Ильич, вставай, на тебя смотрит вся страна! Пришло время расплаты! – Соломон нежно тормошил шефа.

- Фу, вечно ты меня пугаешь, Соломончик! Хотя, ты прав, пора по домам, - Федя достал из разных карманов купюры и стал их раскладывать на три части. – Это пожертвования от церкви, это – от прокурора, это – от винзавода. Хорошо сегодня поработали. Расходимся по одному.

 

- Софочка, я тебя умоляю! Если ты думаешь, что твой Соломон дурак, таки нет. Время сейчас наступило дурацкое. Мои нерьвы поют фальцетом. Кому нужны ваятели, если в стране десять лет только разрушают? Архитекторы развала! Бажемай! Геи стали популярнее поп-звезд от политики! Если ими озаботился сам президент, если их показывают по ящику чаще ветеранов всех войн, шо остается делать нам, поэтам от сохи? Сейчас крутить головой стало даже опасно - запишут в экстремисты, зато стало выгодно крутить попой. Очень трудно, Софа, изображать гея такому сталевару от кульмана, как я. Но на что не пойдешь ради шестерых голодных детей? Да еще ты у меня – за шестерых.

- Я так себе понимаю, что ты таки хочешь меня обидеть, Соломон? Хочешь сказать, что я кушаю за шестерых? Так обижай же и дальше. Скажи, что я и сплю с тобой за шестерых. Выплюнь комплимент в сторону мине.

- Таки нет, золотце. Будем разобраться. Оставь этих волнений, сэрце мое. Спишь ты за одного, рожаешь вот за шестерых. Если поговорить за наших родственников, то ты вся пошла в мою маму. Почему я ее не послушал, почему не стал банкиром? Я таки послушал дедушку Саха, который всегда говорил, что прежде чем управлять банком, надо его построить.

- Вот, опять ты плохо говоришь за самого умного человека в нашем роду. Не мучай меня, не мни мою душу! Дедушка имел в виду не строить банк из кирпича, а создавать его из денег. Ты и про детей его тогда понял совсем наоборот, когда Саха имел выразить, что у человека столько жизней – сколько детей. Ты тогда сразу захотел прожить в шесть раз дольше.

- Ша, моя принцесса! Я вас прошу покорно и имею выразить недовольство. С какого перепугу ви хотите, чтобы я вернул жизни авансы и пошел на паперть? Таки – не дождетесь!

 

- Лариса, доченька, папа пришел, молочка принес, - Федор Ильич осторожно постучал в дверь.

Та резко распахнулась. Девица в фиолетовом парике вырвала у старика пачку денег и стала быстро пересчитывать.

- Опять деревянные? Ты хоть знаешь, что курс падает, олух старый? Я так во Францию до зимы не выберусь. Прикажешь мне белой медведицей по вашим снегам разгуливать?

- Ну, я…

- Только и знаешь, что своему Петруджо кланяешься, унижаешься сам и меня унижаешь. Чо сам в мэры не идешь? Деньги лопатой бы гребли. А теперь все этому итальянскому недоделку достанется. Что тебе он даст за труды? Старый джип с потертой резиной?

- Доченька, время такое. Подают плохо. Выеживаюсь, как могу. Друзья разбежались по большим городам к денежным корытам. А у нас только один мешок – Петруджо. Самому в мэры? Страшно, дочка. Не могу я не красть. А украду – посадят. Вон видела, сколько наших уже спалилось? Нужен я тебе – в тюрьме?

- Мне все равно. Как хочешь, но чтобы к зиме пятьдесят штук зеленых у меня были.

 

Боря зашел в полуподвальную дворницкую и сразу направился с пакетами к лежащей на кровати матери.

- Как ты тут? Я вот яблочков принес, апельсинов.

- Эх, сыночек, лучше бы ты пальтишко себе к зиме купил помоднее. Год уже на свидания не ходил, а как же без жены будешь? Ведь помру я скоро.

- Боятся они меня, мам. Да и работа у меня такая, что всех пугает. Не зря ведь говорят, что охранник – это то же пугало, только в ботинках. Вот все и думают, что мы дураки.

- Но ты же у меня умненький, институт закончил, ученым-биологом ведь хотел стать.

- Умные сейчас, мама, других умных боятся. Они ведь и подсидеть могут, и бизнес отобрать. Вот и приходится дураком, пнем неотесанным, притворяться, чтобы хоть пугалом на работу устроиться.

- А со свадьбой как же, сынок? Чего с Нинкой-продавщицей порвал? Хорошая девка, хозяйственная. Да, вот только жила в общежитии. Понимаю, что не мог ты ее сюда привести. Нам и двоим тут тесно. Понимаю, что мешаю я тебе. И так вот все ночи молю бога, чтобы к себе забрал, а он – никак.

- Что ты, мамочка! Не в тебе, совсем, дело. Жизнь просто стала такая, что, как рыба об лед. Бьешься, бьешься, а лед вокруг – не пробить. Знаю я, мама, что жизнь – театр, а людишки в ней только разные роли играют. Но почему театр все беднеет и беднеет, артистам все хуже и хуже? Может, режиссер виноват? Или директор театра?

- Надейся, сынок, что придут новые Карабасы дергать за ниточки. Может, тогда наш театр богатеть начнет?

- А если придут Бармалеи?