Живет в одной лапландской деревне крестьянин по имени Юрьё, седой уже, но здоровый и крепкий. Держит оленей и продает с выгодой, трудится не покладая рук. Да только деньги ему без надобности. Один живет, никого у него нет. Даже соседей сторонится. К одной лишь твари и привязан – к белой важенке, что везде ходит за ним, как собака. Только с ней он и говорит ласково, только ей улыбается. Впрочем, соседи на него не в обиде, потому как все знают про горе, которое с ним приключилось. Могут и чужому рассказать, если очень уж будет приставать да расспрашивать, что это за угрюмый мужик с белым оленем по деревне бродит. А было так.

Был Юрьё совсем молодым парнем, когда полюбилась ему красавица Айла. Очень уж была хороша – статная, белолицая, светлокосая, глаза зеленые, как молодая трава. И нравом была добра и спокойна. Да и хозяйка умелая, ловкая. И Юрьё был Айле мил, как и она ему. Все бы хорошо, если бы не отец Айлы. Был он нойдом, то есть, знахарем-шаманом. Людям помогал, лечил, гадал, если просили. Не был злым человеком. Хоть сам в церковь не ходил, Айле верить во Христа не запрещал, и даже с пастором на улице раскланивался. А только с такими, как он, никогда не знаешь, чего ждать. Потому что нет у нойд своего, определенного места, как у обычных людей, носит их меж мирами, неизвестно, что притянет – верх или низ. Нойд – словно полая форма для отливки, чем угодно стать может. И что скажет тебе нойд в ответ на твой вопрос, знать заранее невозможно. Вот и Юрьё, когда шел сватать Айлу, не думал, что его, парня видного, не бедного, крепкого хозяина, отец Айлы за порог прогонит. Отказал ему наотрез. Пока жив, сказал, не бывать Айле за тобой. Уж как откинусь, делайте, что хотите. Впрочем, говорят, будто и остальным, кто его дочь сватал, отвечал он так же. Потому как сидела Айла в девках до самой отцовой смерти.

А помер старый нойд по осени. Уже санный путь установился. В канун Всех святых дело было. У парней и девок в деревне веселье, а к Айле беда пришла. И самое плохое то, что хоронить отца, кроме нее, некому. Никто из соседей не согласился помочь его на кладбище везти. Что поделаешь – боятся люди. Покойник-то нойдом был, если при жизни его опасаться надо было, то уж после смерти и вовсе бежать от него без оглядки. Смерть – она меняет, уж саамы это всегда знали. Особенно такого человека, как отец Айлы.

Вот сидит она у гроба отца, плачет, а темень-то настает. Что-то будет, если не похоронить нойда до ночи? Тут и постучался к ней Юрьё. Не горюй, говорит, я твоего отца отвезу и схороню. А как оплачешь его – и свадьбу сыграем. Тут Айла слезы осушила – может, и грех так говорить, а только замуж выйти ей теперь никто не помешает.

Вот погрузил Юрьё гроб на сани и повез на кладбище. Ехать верст десять, все лесом. Везет он покойника, а на душе гадко. Небо полыхает, переливается, мороз ударил. Недобрая ночь, неспокойная. Проехал половину пути, вдруг слышит из гроба – тук, тук. Перекрестился, думает – ничего, гроб-то заколочен, не вылезет. А все же страх сердце сжимает, скорее бы, думает, кладбище. Закопаю поглубже, камень привалю, и крест смастерю, хоть он и некрещеный. Только б не выбрался оттуда.

Вдруг глядь – нет впереди дороги, только снежная целина и бурелом. Повернул Юрьё оленей, поехал назад по своим следам, искать потерянную дорогу. Ездил, ездил – что за притча? Места все незнакомые, дикие, и как его угораздило так задуматься, зазеваться? И где, в какой миг он с дороги съехал? А под крышкой что-то постукивает, скребет, словно железным гвоздем водит, хихикает. Разъярился Юрьё – врезал кулаком по крышке гроба. Стихло.

- Будешь колобродить – прям тут закопаю, посреди леса! – крикнул мертвецу. Да только сам понимает – не дело это – хоронить нойда в лесу, а то в лес потом не сунешься, ждать будет.

Однако же нет дороги, а небеса тем временем погасли, будто свечу задули, помутнели, поземка побежала. Хоть теплее стало. Думает Юрьё – не похоронить чертова колдуна до полуночи. Что ж, останусь тут до утра, коль захочет выбраться – образумлю лопатой. Ну и что, что он нойд? Все равно он – старик. Мертвый старик. А я – молодой и сильный, и живой, врежу – не обрадуется. Так себя успокаивал Юрьё, готовясь остаток ночи не спать.

А дочь нойда все ждала, когда Юрьё приедет да расскажет, как схоронил отца, и все ли было ладно. Вот уж и полночь наступила, а Юрьё все не едет. Поднялся ветер, в окно снегом плещет. Ждала девушка, свечу жгла, да сморил ее сон.

А Юрьё в ту пору сторожил в глухом лесу гроб с нойдом. Старик уже давно не подавал никаких знаков, тихо лежал. Может, угомонился? – подумал парень. Снег кружил, убаюкивал, а, может, то мертвый шаман сплел колдовскую сеть, да только Юрьё нежданно для себя провалился в сон. Вроде и продолжал видеть все, понимать, а сидел, как куль, дурак-дураком, глазами по-совиному хлопал. И видел, как поднялась крышка гроба, ловко, как росомаха, выбралась горбатая фигура, плотная да приземистая (а ведь отец Айлы высок и худ был), похлопала в ладоши, упрятанные в меховые рукавицы, ухмыльнулась, сверкнув зубами, и пропала. И понял Юрьё, что не старик то был, а старуха. Тут рассеялся дьявольский морок, вскочил парень на ноги, кинулся к гробу – тот был заколочен. Да только все равно мутно, плохо стало на сердце. А тут и дорога объявилась – вот она, под полозьями, никуда и не девалась. Вскочил Юрьё на сани и погнал оленей, да только не на кладбище, а назад, в деревню.

Айла уже под утро проснулась, будто толкнули. Спала она тревожно и слышала сквозь сон, будто мышь щепочку точит. По ногам тянуло странным холодом, а свеча почти догорела.

Вдруг за сундуком, в котором Айла хранила одежду, что-то зашуршало. Девушка повернулась на звук.

- А это я, дочка! – из-за сундука высунулась голова ее отца с растрепанными седыми космами.

Ухмылялся он во весь рот железными зубами. Похолодела девушка, поняла, что притянул-таки отца нижний мир.

- Как ты вошел, дверь ведь закрыта? – дрожащим голосом спросила Айла, нащупывая на поясе нож, что подарил ей Юрьё, - знатный то был нож, из хорошего железа, с костяной резной рукоятью.

- А я угол выгрыз! – захихикало существо.

- Да ведь ты мне не отец, ты – старуха! – воскликнула Айла.

- Я – нойд, дочка, в кого хочу, в того и перекинусь. Хочешь, волком обернусь? – старуха еще шире оскалила свои упыриные зубы.

Тут догорела и погасла свеча, и во тьме существо выпрыгнуло из-за сундука.

Уже рассвело, когда в деревню влетел Юрьё – народ так и шарахался от его саней с привязанным к ним гробом. И сразу кинулся к Айлиной избе. Долго колотил в запертую дверь, наконец высадил плечом. Пусто было в выстуженной избе, только на полу валялся Айлин нож. А угол избяной – словно огромная мышь прогрызла, уж намело в дыру снегу.

Страшно было в те дни в деревне, все читали вечерами молитвы да старые заговоры от нечистой силы. Но потом все успокоилось. Нойда старого схоронили. Правда, все понимали, что он уже улизнул из этой скорлупы, да и дочку свою забрал, чтоб, значит, служила ему бедняжка на том свете, как и на этом. Старики говорили, - вот, потому и надо было нойда схоронить в тот же день до полуночи, не сумел Юрьё, что ж, сам и виноват…

Прошел месяц, другой, справили Рождество, от Айлы не было ни слуху, ни духу. И понял Юрьё то, что было ясно всем прочим с самого начала – не вернется она.

Пошел Юрьё в лес, приглядел себе сосенку, уж и петлю скрутил из пояса, и на сук набросил. Как вдруг видит: выбегает из леса белая важенка и глазами человечьими, зелеными, как трава, на него смотрит, словно укоряет – что ж ты делаешь?

Засмотрелся на нее парень, пояс с сука сдернул, да к важенке пошел. А она и не убегает. Дала на себя ремешок накинуть и домой отвести. Так и живет с тех пор у него, ходит за Юрьё, как на привязи. Он только с ней и говорит, делится радостью и печалью. С односельчанами-то он и не говорит почти. Раз только разговорился. Сказал – то Айла моя вернулась. Она ж все-таки – дочь нойда. Смогла отца обхитрить и наверх из нижнего мира выбраться. Пусть и оленем. А что? Мне все равно, главное – она со мной теперь. Хоть и не говорит, а все понимает.

Крестьяне Юрьё жалеют, говорят – тронулся он маленько. Еще бы не тронуться на его месте. А впрочем… Важенка-то за ним уж лет тридцать бегает. Разве олени столько живут? То-то.