Я пишу о своих приключениях, которые происходили со мной в мою бурную молодость. Родился и живу я в маленьком городе Кумертау, что в переводе с башкирского значит «угольная гора», и гор у нас много, крутыми подъёмами и спусками очерчена вся местность. Городишко, в котором я живу, так себе: работы нет, мужики с амбициями едут на Север да в Москву, а остальные по большей степени спиваются. Сам я в нищие 90-е подрабатывал, как мог, по большей степени занимался пушниной и браконьерствовал. Лихие 90-е, разве в это время шла речь о путевке?! Тогда все было до боли продажно, егерю подкинул 10 шкур куницы, «менту» – шапку – и все шито – крыто, все спокойны, все довольны, кроме меня. Как же они меня достали, эти наглые продажные рожи! Мать родную готовы продать за копейку, не то что Родину! Но я речь буду вести не о том, как трудно было выжить в те годы. О той эпохе уже много сказано и написано, пусть историки занимаются этим вопросом, а я расскажу, как влезла мне в душу охота, что пуще неволи, как рыскал я по уральским лесам, как встретился с Самим, как почувствовал себя первобытным человеком, ведущим страшный бой с природной стихией, расскажу о нашем естестве, которое не спрячешь в узкие ботинки, не втиснешь в рамки однокомнатной квартиры. Я расскажу о том, как нашел себя.

Был у меня знакомый с Зилаирского района из Каменноникольского Чекун – Чекунов Володя. Он-то всё звал меня в те места на рыбалку да на охоту. Была тогда глухая осень, куница выкунила, норка тоже подошла. Установились те прекрасные для меня дни, когда затянет небо пелена, будто долго не стиранная серая простынь у бабушки вековухи, лишь редкие блики остывшего светила появляются на несколько минут, остальное время земля отдыхает, окропленная мелкими грустными каплями то ли дождя, то ли слез птиц, прощающихся с родной землей. Вспомнил я про Володю через две недели, как ушла от меня жена. Она ушла от меня без ссор, без ругани. Просто не захотела терпеть мой кочевой образ жизни. Кто знает, может, и к кому-то ушла. Пил я после этого не просыхая две недели, а потом очнулся, думаю: «Родные горы мне помогут». И в путь.

Ну, что поехали! Был у меня тогда ЗИЛ131, раскрашенный в боевую раскраску хаки, так скажем, спец по бездорожью. ЗИЛ под завязку заправлен, с собой капканов штук сто, бутылка «Рояля». На охоте пить нельзя, но для разогрева можно. А дадите мне еще бутылку такого «Рояля», то я не только эту историю рассказать смогу. Собака моя осталась на больничном. Подрал жирный, полосатый барсук в норе, пытаясь завалить её землей. Пострадала она прилично, вся морда искусана, на щеках полосы от когтей, оставил её лечиться, пусть, так сказать, отдохнет от трудовых будней, сил наберется.

До самого Каменноникольского дорога удовлетворительная. Единственное только – хлебовозку, шедшую в деревню, в гору пришлось поднимать. Хлебовозка забуксовала на подъеме, двигатель хрипел на второй скорости, через бешено вертящиеся колеса летела грязь. Прицепил я её на трос к ЗИЛу, включил первую, машинка ползет, как черепаха.

Доехал я вместе с хлебовозкой до Каменноникольского. Живут здесь мосали – вера такая. Огляделся. Смотрю, странно - вижу на горе колодец. Идут оттуда вереницей местные женщины, раскачиваясь, несут на коромыслах ведра с ключевой водой. У кого-то длинные платья развеваются на ветру, у кого-то собраны косой линией в комок и заправлены на талии. Женщины добротные, пышногрудые, как у Рубенса, все со светло-русыми волосами, выбившимися из-под платка. Я остановился рядом с ними, отцепил хлебовозку. Спрашиваю:

- Где здесь Чекунов живет?

- Какой тебе? Их три брата.

- Володя мне нужен.

- Прямо по деревне, за белым гаражом. Зеленый забор у него, увидишь. Дом 29 с краю.

Поблагодарил. Еду. Везде крыши соломенные. Шифер роскошь для здешних мест. Подъезжаю. Встречает меня овчарка, встала на задние лапы и натянула цепь, того и гляди порвет. Смотрю, выходит Чекун. Фуфайка подрана, штаны заправлены в болотные сапоги, сам нечесаный, наверное, с полгода. Клоками торчат волосы в разные стороны, борода прикрывает острые уголки тонких язвительных губ.

- Здорово, Саня. Приехал? Через полчаса все соберу. Поедем.

Чекун собирает в кузов капканы, фляги и ловушки. Я жду его, время тянется долго, словно песок в песочных часах, каждой крупинкой приближая меня к свободе. На душе у меня, честно скажем, кошки скребут. Поскорей бы покончить с последним на пути пристанищем людей и уехать туда, где только эхо да Чекун мне отзовутся.

Вот Чекун садится в кабину. Я завожу мотор – едем. От дороги одно название, две узкие колеи, заросшие травой-муравой, и ухаб на ухабе. У ЗИЛа буфер удлиненный. Едешь, цепляешь то буфером, то фаркопом. Трясет, как в дедовской редванке по гравию. Брод, еще один, снова брод. Вода в них студеная, достает до самой подножки, брызгами разлетается из-под колес. На воде остается мутный след, который через секунду смывает быстрое течение. Подъезжаем мы с Чекуном к хутору, на поляне стоит сруб, рубленный еще староверами, говорят, когда-то здесь была контора. Местные поляну называют на древнерусский манер – елань. Вот и Чекун на старый манер говорит:

- Трава на елани богатая, сюда бы летом с косой пробраться. Несколько возов бы накосили. Да лошади не вывезут.

Умели наши предки селиться, вдоль хутора, словно лента в тугой косе украинки, протекает речка Кама, по бокам стоят горы-великаны. Мужское и женское начало в природе сошлись здесь, вода и камень образовали янтарное ожерелье этих мест.

Заглушил мотор, состояние как будто после бомбежки. От тишины даже звенит в ушах, так зверски ревел двигатель.

Зашли в дом. Сделано все добротно, ни сучка, ни задоринки. Тесаные бревна подогнаны, словно камни в египетских пирамидах. Я пирамид-то не видел, но говорят, что там между плитами и щепки не вставишь. Высокий потолок, который всегда для русского крестьянина был роскошью, здесь прямо-таки удивляет. Мы с Чекуном разгрузили вещи, и рванули дальше за сушняком на дрова. Зацепили дуб, приволокли, взяли двуручку и начали пилить под бодрящие песни Чекуна. Стало уже смеркаться, а смеркается осенью быстро. Полчаса – и нет солнца, одна темная пучина поглощает тебя. Поэтому мы с Чекуном поторапливаемся. Затопили Змея Горыныча, поставили на галландке чайник, сели ужинать тушенкой. Галландка трещит, огонь в ней играет, согревая душу, чайник бурлит, бодря нас. Заварил я себе с Чекуном чифира. Устроились мы с ним у Змея Горыныча на корточках, пьем. Тишина. Ни к чему разговоры, когда так все просто и естественно. Да и мужик же я в конце концов, чтоб не рассказывать, как меня жена бросила.

К ночи лег я на топчан. Устал с дороги, дремлю и слышу, как Чекун вертится по избе, все прибирается в комнате. Чекун лег, а тишины в лесу не бывает. Звуки разные: слышу, вдали закашлял марал, потом волки протяжным воем звали друг друга, потом проклятая мышь возилась в углу всю ночь, доедая крошки после нас с Чекуном. Так я находился между сном и явью целую ночь.

В восемь утра просыпаюсь: на улице еще темно, Чекун во дворе уже колет дрова. Выпил чаю, взял ружье, решил пойти осмотреться. Перебросился на улице с Чекуном парой слов о том, что иду ненадолго.

Иду по осеннему лесу к поляне по жухлой траве. Вода под сапогами булькает, выпуская пузыри воздуха. Серебряная дымка от тумана и чуть заметная изморозь делает меня еле заметным. Подхожу к краю леса, смотрю, на поляне посется лосиха с лосенком. Замер. Вскидываю ствол. Думаю: лосиху трогать не буду, а лосенок пойдет на пропитания да на приманку. Лосиха с лосенком нагнули к земле головы, лосиха показала свою горбатую спину. Они приближаются все ближе, прямо ко мне. Я уже слышу их шаги. Потихонечку скрадываю, и тут слева что-то мелькнуло. Голову поворачиваю, смотрю, вижу круглый медвежий силуэт головы повернутой ко мне, с торчащими по бокам ушами. Медведь был в десяти метрах от меня и делал то же самое, что и я – охотился. Не могу увидеть его глаз из-за тумана, но было в этом взгляде что-то необычное. Решение пришло молниеносно. Я целюсь медведю между ушами и стреляю. Позиция была неудобной. Стрелять с правого разворота труднее, чем с левого. Но не мог же я промазать с такого расстояния. Вытаскиваю патронника стреляную гильзу, вставляю мои любимые пули «Бреннеке». Подбегаю к месту, где только несколько десятков секунд стоял медведь, его и след простыл. Бегу через кусты, чепыжник – нет. Начинаю осмотр местности. Провожу рукой по крапиве и папоротнику на месте, где стоял медведь, поворачиваю руку лицевой стороной, кровь. Все же я его зацепил. Бегу по следу. Впереди река. Слышу, как в воде плюхается медведь. Цепляясь ногами за коряги деревьев, направляюсь к реке. «Добью, добью его. Будет мой первый медведь. Буду называться храбрым словом – «медвежатник».

Подбегаю к реке. Медведь почти перешел реку, мне видна его спина, как в тире. С разбегу падаю на свою пятую точку, вскидываю ружьё. Выстрел. Медведь разворачивается, кусает себя за зад, и скрывается в лесу. Смотрю, в воде будто красная акварель на рисунке ребенка, в разные стороны расходится кровь. «Вторым выстрелом не убил, что же в него гранатами кидаться что ли?». Река в этом месте глубокая. На автомате снимаю одежду, заряжаю ружье, беру его в руки, поднимаю над головой и в воду. Вода студеная остро уколола мое тело и привела в чувство, включила мозг, который под стихией первого порыва заставил меня броситься в воду. По ощущениям холодная ключевая вода в октябре такая же, как кипяток, случайно пролитый на руку. Вода обжигает все тело. Вышел на обратной стороне реки, смотрю, куда направился медведь. Голым за ним не побежишь. Перебираюсь за своими вещами, одеваюсь. Что мы имеем? Спички – коробок, сигареты – меньше полпачки, считай, что нет, патронов – 10 штук. Замираю от созерцания окружающей красоты природы. На обрывистых горах стоят высокие стволы пожухлой лиственницы. Седые камни скал, с иероглифическими линиями глиняного цвета особенно заметными в расщелинах, точно вписываются в раскинутое над головой пасмурное небо. Вода будто до блеска начищенное зеркало, блестит, перебегая, словно ненастроенный телевизор, быстрыми линиями волн. Свежий прохладный воздух заполняет грудь. Помня выражение старых охотников: «Погоня за подранком в процентном отношении положительна, как возвращение на базу летчика в Великую Отечественную войну», решил: попробую, авось выгорит.

Нашел, где можно перейти речку вброд, иду по прозрачной звенящей воде. Камни отполированы, скользки, того гляди упадешь. Перехожу на другую сторону реки и начинаю погоню. Через 100 метров вижу лежку. Медведь, как и положено, лег носом к следу. Но что-то его спугнуло, скорее всего я. Иду дальше. Начался чепыжник, кустарник, черемуха, через заросли которых не пробраться, ветки сплелись и змейкой обволокли всю землю. Решаю обойти с другой стороны. Обхожу, следа нигде нет. Значит медведь в тальнике. Идти в него страшно. Этот страх с каждой секундой ужесточается. В голове вертится мысль, будто ружье разряжено. Эта нелогичное предположение одолевает все сильнее и сильнее, захватывая всего меня. Переламываю ствол, чтобы проверить: патроны на месте. Снимаю куртку, патронташ, бинокль, чтоб не мешали. Беру ружьё, вскидываю, и осторожно направляюсь по тальнику. Ноги цепляются о сучья и корни, я их осторожно поднимаю, ветки задевают за лицо и карябуют. Заросли настолько густы, что не видно ни на метр. Прохожу тальник насквозь, осторожно, не спеша оглядываясь. Смотрю, медведь и здесь взял реванш. Он уже на другой стороне реки, забирается в гору. Вышел он из тальника своим следом, что было продуманно и оптимально для него. Возвращаюсь, к своему исходному пункту у тальника, беру патронташ и бинокль. Торопливо направляюсь к горе. Начинаю подъем. Чем выше поднимаюсь, тем становится все круче и круче. Поворачиваю голову, конечно, гора не отвесная. Но если падать, то пока не долетишь до подножия, не остановишься. Очень сильно мешает ружье. Начинаю страховаться одной рукой. Вспоминаю постоянно, что хотел сделать дополнительную лямку, чтобы ружье висело, как у биатлонистов. Эх, жена, могла бы пришить перед уходом. Уж очень сильную нужду я чувствую сейчас в этой лямке. Бинокль того и гляди задушит.

Упал на вершине, перехватило дыхание. С высоты птичьего полета взглянул на местность, конусами вершин окружили меня горы, седые как волосы 70-летнего старика, прожитого жизнь в гонениях и муках. Вот он я – стебелек под ураганным ветром, занесшим меня на вершину, вековечного Урала, старого, как монета, закопанная в землю, поблекшая, почерневшая, но сохранившая медное круглое обрамление.

При созерцании природы я еще сильнее ощутил свою душевную боль. Я ушел от людей, я ненавижу этот продажный мир, и я хочу посмотреть в глаза медведю, за которым гонюсь. Быть может, этот взгляд мне откроет правду. Охотник-мечтатель, вот кто я. Пусть бранят за романтичные мысли о вечности души, о вечности сознания, о Боге, о добре и справедливости. Я буду жить, свято веруя, что я найду смысл жизни, я не сдвину гору со своего места, но я взберусь на эту гору и покрою весь белый свет своим взглядом.

Вершина горы поросла можжевельником и бересклетом. Слышал, что из бересклета раньше делали гвозди для обуви, настолько он крепок, что заменял металл. Напридумывала матушка-природа для своих детей секретов и тайн, будешь жить и постоянно их раскрывать. Моя дорога сейчас за настоящим сыном природы - медведем. Встал с земли и по следу. Следы ведут в распадок. Перехожу распадок насквозь – медведя нет. Начинает идти дождь, омывая грязное лицо, капельками садясь на мою щетину и застревая среди волос. След из-за дождя теряется, и я решаю сделать круг метров в семьсот. Иду по серой земле, темно-желтые стебли мертвой травы сгибаются под ногами. На всю зримую мной площадь нет даже лужи, а жажда мучает страшно, благо, что идет дождь. Видно, потерял медведя.

Захожу в лес, раздвигаю кусты. И вот он, лежит, повернув ко мне косматую голову. От неожиданности я замер и гляжу в его глаза. В страшных диких медвежьих глазах боль такая же сильная, как внутри меня. Моя боль душевная, а его физическая. Он ненавидел меня, как я ненавижу продажных дешевых людей. В его глазах была яростная правда жизни. И вот в чем она: живи так, как говорит тебе твоя душа. И я не смог выстрелить. Он повернулся ко мне спиной и скрылся в зарослях. Я отпустил его. Уверен, что он залечил свои раны. Но что я увидел в его глазах останется со мной. Медведь ушел, а я опомнился.

Уже ночь на дворе. Пора готовиться ко сну. Нахожу я затишье, беру на дрова сухую сосенку, ломаю её, крошу, чиркаю спичками - вот у меня костер. Греюсь возле костра, потираю руки, смотрю, как лепестки пламени играют, поднимаясь и опускаясь. Чего мне не хватает, если я в глухую осень мотаюсь по уральским лесам, кручусь, верчусь, и не спится мне в теплой постели? А не хватает мне свободы жизни, как был я мальчишкой 17-летним в душе, так и остался.

Тишь да гладь по округе. На горе ни дымка. Костер горит только мой на сотни километров. Беру металлическую гильзу, собираю в неё капельки мелко моросящего дождя, ставлю рядом с костром. А сам я думаю. И мысли мои такие.

Кукушка самая жирная птица, которую я ел. Кто бы подумал, ни тетерев, ни куропатка, а ленивая кукушка сало за лето набирает, но кукушки нет. Ну, нет так нет. Зато другое пришло на ум…

Вспоминаю я, как маленький играл с гадюкой на поляне, змея хотела залезть в норку, а я сандалией закрывал её. Было ли это, а может выдумки моей фантазии, кто ж его знает. Только настанет время, и ребенок будет играть у норы аспида. А пока не настало, ну, и не надо…

А щи-то у жены вкусные, кисло-терпкие, наваристые. Щи бы сейчас. Но и щей нет. Ну, нет так нет…

И жены больше нет. Ну, нет, так, нет…

Так я засыпаю, а огонек горит. Ах, как же далеки от меня все.

Проснулся я к утру, надо до Огневского добираться. Иду обратной дорогой, а Каны все нет и нет. Вот так я заблукался. По дороге встретил маленький ручеек, напился, умылся, присел на камни и слушаю его серебряное пение. Он поет на разные мотивы, поднимаясь то на октаву выше, то спускаясь к чуть слышным звукам. Идти надо по ручью, он выведет меня к Кане. Так бреду я по ущелью, а здесь, что утром, что днем, что вечером всегда тень. Так шел я километров пятнадцать, пока, наконец, не вышел к речке - вот она Кана. Пока шел, рябчики порхали, и свистеть не надо. Подстрелил двух, подвесил за пояс. И всю дорогу размышляю, что же мне с женой делать. И решил так, что, если она меня не понимает, то дам ей развод. А захочет вернуться, одумается, так я только рад буду. А без неё горевать не стану. Воля вольная на свете есть, здесь в этих краях она запрятана. Дело к вечеру. Развел костер, общипал рябчиков. Сижу, ем, соли нет. Ну, нет, так, нет. В гильзе чай варю, матрешкой завариваю. Согреваюсь этим чаем, лучше, чем водкой. Вот и моя вторая ночь. А Чекун теперь волнуется. Как бы в деревню за помощью не собрался. Поживем, увидим.

Наутро встал, умылся в реке и пошел на юго-восток вверх по течению. Прошел километров пять и выбрался к сторожке. Встречает меня Чекун, у дверей:

- Саня, ты где пропал? Я уже с ног сбился, хотел в Каменноникольское идти.

- За медведем ходил?

- Поймал?

- Нет, Чекун, медведя не поймал, но себя нашел.