СКАЗКИ НА КУХНЕ

 

КУХНЯ

 

Жила-была Кухня, и был у неё старый холодильник. Холодильник с

грохотом открывался и закрывался, громко вздыхал: «Тпру-у-у!», после чего

успешно подтекал. А ещё: он храпел по ночам. Кухня, глядя на него,

делалась мрачной и частенько не высыпалась.

 

В один прекрасный день пришли какие-то люди в чёрном одеянии и

забрали у неё холодильник. «Здорово!» – подумала Кухня. Абажур под

потолком засверкал разноцветными огоньками, посуда заблестела. Поздно

вечером она уснула. Ночью было так тихо, что Кухня слышала сквозь сон,

как свет уличных фонарей ворочается на подоконнике.

 

Спустя время у неё появился новый холодильник, высокомерный здоровяк с

тремя бесшумными дверками, который постоянно молчал, исподлобья

посматривая на неё. «Ну, разве это холодильник?» – спрашивала сама у

себя Кухня и ничего сама себе не отвечала.

 

ВИЛКА

 

Жила-была Вилка и было у неё четыре зубчика… Когда-то давным-давно

было у неё четыре аккуратных зубчика и юбочка узкая, серебряная. Ах, как

она щеголяла по мелким тарелкам, опускаясь на самое дно, закапываясь то

в макароны, то в гречневую кашу, а потом поднималась, увлекая за собой в

неизвестное всё, к чему прикасались её четыре аккуратных зубчика и

юбочка узкая, серебряная.

 

Один зубчик она потеряла, пытаясь побольнее уколоть плохо прожаренный

кусок мяса. Но Вилка особо не расстраивалась. Плескаясь в белоснежной

пене посудомоечной машины, называла себя трезубцем, ждала своего

Посейдона – бога морей, говорила: «У всякого трезубца должен быть свой

Посейдон», и струи тёплой воды омывали её искалеченное тело, и

становилась она как новенькая.

 

Второй зубчик она потеряла в руках неизвестного мальчика, который сделал

из неё рогатку, слегка (в разные стороны) разогнув два оставшихся и

привязав к ним тонкую резинку. Вилка стреляла по воробьям, хранилась в

кармане и теперь уже даже не мечтала о встречах с макаронами, гречневой

кашей, а мысли о посудомоечной машине и Посейдоне оставили её в

бесконечном покое.

 

Третий зубчик потерялся сам по себе, вернее, Вилка заметила его потерю

только в тот момент, когда оказалась в полном одиночестве, всеми

брошенной и забытой. Она лежала на земле, и солнце не отражалось в её

улыбке.

– У меня всё ещё есть один, пусть и не такой аккуратный, но всё-таки

зубчик и юбочка узкая серебряная, – шептала Вилка, оправдывая своё

существование. – Всё ещё есть…

 

МУХА

 

Жила-была Муха в пустой трёхлитровой банке. Банка стояла на

подоконнике, подоконник находился на кухне. Мухе было хорошо.

Благодаря прозрачным стенам, и без того просторное жилище казалось

огромным. Муха с утра до вечера бродила по нему и наблюдала за тем, что

происходит по ту сторону стекла. А по ту сторону происходило много чего

интересного, например, Муха заметила, что клеёнка на кухонном столе

меняется в зависимости от времени года за окном. Если за окном осень, то

клеёнка на кухонном столе – жёлтая. Зимой клеёнка голубоватого

холодного оттенка. Весной – зелёная, а летом… А летом она разноцветная.

«Мещане!» – с налётом лёгкой брезгливости думала про себя Муха, но вслух

ничего не произносила, потому что говорить не умела.

 

Иногда Муха, изрядно проголодавшись, выбиралась из банки и улетала за

пропитанием. По профессии она была воздушным транспортом: перевозила

с места на место микроскопические организмы. Платить ей не платили, но

на хлеб с маслом садилась. Да и была она в быту неприхотливой: клеёнки,

как говорится, не меняла по четыре раза в год.

 

Однажды вечером, отработав пространство, необходимое для сытости, она

вернулась домой и перед сном, по своему обыкновению, бросила взгляд в

сторону кухонного стола, посмотреть, какого цвета клеёнка. Клеёнка

оказалась разноцветной. А на клеёнке… Ароматные горы лесных ягод

загораживали горизонты кухонного стола. В том, что на столе рассыпаны

лесные ягоды, именно лесные, никакие другие, сомнений не возникало –

ягоды пахли ягодами. Этот сладковатокислый запах преследовал её с того

самого момента, как на кухне включился свет. Поначалу она не понимала

его происхождения, а тут… Лесные ягоды! А уж как пахнут лесные ягоды,

она знала! Впрочем, знать она не могла, поскольку всю свою сознательную

жизнь провела в городе, но чувствовать – чувствовала.

 

«Истинные мещане! – ухмыльнулась про себя Муха. – Сейчас, наверное,

варение варить будут…»

 

Это были последние мысли, посетившие крохотную голову Мухи. Красивые

женские руки обхватили трёхлитровую банку. Муха опустила глаза –

подоконник уходил из-под лапок. Она заволновалась. Подняла глаза –

поток тёплой воды хлынул на неё, всё закружилось, воздуха не хватало,

крылья прилипли к лохматому тельцу. Мухе стало нехорошо… Красивые

женские руки помыли банку, обдали кипятком.

 

С тех пор о Мухе никто не слышал и никто не видел её. Теперь на

подоконнике в той самой трёхлитровой банке живёт варение из лесных

ягод.

 

Жило-было варение…

 

ГАЗОВАЯ ПЛИТА

 

Самой горячей штучкой слывёт Газовая Плита. Правда, она не всегда

горячая, а только в те минуты, когда всякие там холодные сковородки,

кастрюли прикасаются к ней. Вот, прилипнет к ней какой-нибудь скучный

парень по имени Чайник и она тут же вспыхивает, волнует его, нагревает.

У парня от её горячности сопли из носа текут, а Плита радуется, дескать,

ещё одно божье создание довела до кипения. Блестит всеми своими

четырьмя конфорками и хоть бы хны. Любит она это дело, ничего не

скажешь.

 

Можно было бы, конечно, поменять Газовую Плиту на Электрическую, но

ничего не изменилось бы – порода ведь одна. Предназначение, так сказать.

 

КАПЛИ

 

Столовая Ложка по-чёрному завидовала способностям господина Половника,

поэтому о ней трудно сказать: «Жила-была Столовая Ложка». Она, конечно

же, и жила, и была, но вся её жизнь сводилась к осознанию ничтожности

бытия.

– Я вмещаю в себя в десять раз меньше того, что может вместить в себя

господин Половник, – ковыряясь в тарелке супа, взвизгивала Столовая

Ложка.

 

Кстати сказать, и жизнь господина Половника трудно назвать жизнью. Он –

завидовал Тарелке. Завидовал, потому что она легко вмещала в себя то, что

он, даже если бы наполнился до краёв, никогда бы в себя не вместил.

 

А уж как завидовала Тарелка её величеству Кастрюле, а та – водопроводным

трубам, а те – рекам, которые, в свою очередь, завидовали озёрам,

завистливо поглядывающим на моря и океаны, говорить не буду. У всех был

повод кому-либо завидовать. Моря и океаны, к примеру, с раздражением

косились в сторону нависающих над ними туч, ибо понимали, что без них

долго не протянут – высохнут.

 

Начинался дождь. Первая Капля, самая первая капля зацепилась за

неровности оконного стекла и медленно, обходя невидимые человеческому

глазу выпуклости, стала спускаться, внимательно рассматривая Столовую

Ложку, лежащую в пустой тарелке.

– Я бы в ней утонула, – вздохнула Капля, перебираясь на оконную раму. Её

задевали такие же маленькие капли, которые, не успев оценить

способностей друг друга, падали вниз и разбивались о землю.

 

АБАЖУР И ЛАМПОЧКА

 

Жил да был Абажур, и была у него Лампочка. Вечерами, когда за окном

темнело, она загоралась, и на кухне делалось радостно. Больше всего в эти

мгновения Абажуру нравилось то, что он мог видеть своё отражение в окне.

Нет, даже не это. Скорее то, что его отражение касалось луны, которая

находилась высоко в небе. Такая иллюзия, обман зрения. Краями своего

света он касался края света луны. Абажур смотрел на оконное стекло и

видел себя рядом со своей возлюбленной. Тепло разливалось по его тонким

стальным венам. Иногда форточка открывалась, и лёгкий порыв

беззаботного сквозняка чуть раскачивал Абажур. Его отражение

вальсировало рядом с луной. «Это ли не счастье?» - думалось ему. Когда

Лампочка выключалась, отражение исчезало и счастье заканчивалось.

 

Однажды вечером Лампочка в положенное время не загорелась. Что-то

сломалось в ней. Она бы и рада была дать возможность Абажуру снова

отразиться в окне рядом с луной, да не могла. Перегорела. Абажур

загрустил.

– А ты знаешь, где находится край света? – спросила у него перегоревшая

Лампочка.

– Там, где есть любовь, – ответил ей Абажур. Он смотрел в окно. Луна была

далеко.

– Нет, край света – это когда прощаешься. Там плохо, – Лампочка

вздохнула. Она понимала, что скоро её выкрутят, и она больше никогда не

увидит чудесного Абажура, не наполнит его своим теплом.

– А разве на краю света нельзя встречаться? – удивился Абажур.

– Наверное, можно, – Лампочка сомневалась.

 

Они замолчали. Первым нарушил тишину Абажур. Кисточки, висящие по

его ободку, как бы передавая эстафету, задели друг друга. Он еле слышно

произнёс:

– Значит, на краю света хорошо.

– Одним хорошо, другим плохо, – опять вздохнула Лампочка.

– Прямо, как от любви.

– Да, наверное, край света – это и есть любовь, – Лампочка всё ещё

сомневалась.

 

ЧАЙНЫЕ

 

Жили-были Ложка и Чашка. Жили-были и друг в дружке души не чаяли,

потому что душа у них была одна на двоих – чайная. Когда Чашка

наполнялась до самых краёв, и, казалось, ещё мгновение и внезапно

нахлынувший кипяток разорвёт её изнутри, на помощь приходила

спокойная и рассудительная Ложка. Она мало-помалу, вычерпывая лишнее,

остужала Чашку, потом проникала вглубь, добавляла сахара, танцевала,

кружилась как на балу, и чаинки бегали за ней по пятам, превращая

случившееся в праздничный хоровод.

 

После того, как Чашка приходила в себя, она обязательно благодарила

Ложку. Они подолгу стояли на кухонном столе вместе: тихие, лёгкие, ничем

не взволнованные, будто отлетевшие, пребывающие в блаженстве райского

покоя. Потом расставались, но всегда знали, что скоро встретятся. Это даже

не было расставанием как таковым. Просто, если Чашка была пустой, то

Ложка ей не нужна была, а Ложка не видела смысла прикасаться к пустой

Чашке. Но, даже находясь в разлуке, Чашка думала о Ложке, а Ложка о

Чашке. Душа ведь одна – чайная.

 

Как-то, после хорошо проведённого вечера, Чашка спросила у Ложки:

– Ты меня любишь?

– Да, – холодно ответила Ложка.

– Я тебя тоже люблю и никогда не брошу.

– Никогда тебя не брошу, – уверенно сказала Ложка.

 

Минуло много времени с того короткого разговора. Тоска обыденности,

повседневности коснулась их. Чашка потускнела, на ней появились

трещины. Мудрость поколений отразилась на самом донышке. Ложка

оставалась прежней – серебристо спокойной. Их встречи напоминали

механическое выполнение данных друг дружке обязательств. Чашка

терпеть не могла Ложку, а Ложка с трудом выносила присутствие Чашки.

Говорить было не о чем, да и молчать вместе – скучно. Но расстаться не

могли, поскольку душа у них была одна на двоих – чайная.

 

Как-то Чашка соскользнула со стола, упала на пол и разбилась. Ложка

упала вместе с ней, но быстро поднялась и неожиданно для самой себя

оказалась в полном одиночестве на кухонном столе. Она услышала: «На

счастье!» «Какое счастье, – крикнула Ложка, – без Чашки?»

 

Но не прошло и дня, как Ложка очутилась внутри другой Чашки, которая

так же была одной души с Ложкой – чайной.

 

На счастье, конечно. Всё – на счастье.

 

РАЗДЕЛОЧНАЯ ДОСКА

 

— Проще, если нет выбора, — сказала разделочная доска в тот момент,

когда кухонный нож впервые полоснул её по деревянной щеке, — всегда

проще, если не остаётся выбора.

 

Она повторяла эту фразу без конца. Даже в тот момент, когда лезвие ножа,

пройдясь по сердцевине свеклы, оставило красочный след у самого

основания виска, разделочная доска, не теряя сознание, повторяла про

себя:

— Счастье в том, что я лишена выбора.

 

ОКНА

 

Окна. Много окон. Очень много.

 

Жили-были окна в одном невысоком старом доме... С чувством глубокой

грусти смотрели они на тихую улицу и на те окна, которые жили-были

напротив — в таком же старом невысоком доме. Окна ценили в далёких

собратьях нечто недосягаемое и потому, как они думали, совершенное, но

не ценили недосягаемости и совершенства тех окон, которые жили-были

рядом с ними, в одном доме. Не ценили, не замечали, не видели.

 

Окно в маминой спальне всё чаще и чаще любовалось своим отражением в

окне соседнего дома. Окно в папином кабинете занавешивалось и

выглядело таинственно, когда ближайшее к нему окно, расположенное в

детской, выходило во двор.

 

Пройдёт много времени, окна выбьют, старый дом снесут и на его месте

построят новый. В новом высотном доме будут новые окна, с привычной

грустью смотрящие на тихую улицу и на те окна, которые к тому времени

появятся в таком же новом высотном доме — напротив.

 

Окна. Много окон. Ещё больше.

 

КУХОННЫЙ СТОЛ

 

Жил да был Стол, и фамилия у него была Кухонный. Фамилии в роду столов

присваивались по месту проживания. Его близкие родственники

именовались Обеденными, Прикроватными, Рабочими... Фамилий было

много, но суть у каждого (читать предназначение) одна: парни держали на

своих угловатых плечах жизнь окружающего пространства. Историю

каждого из них вряд ли расскажу, — судьбы одинаковые, несмотря на то,

что интерьеры, в которых они жили, совершенно разные, — а повторяться

мне лень, поэтому...

 

Жил да был Стол по фамилии Кухонный. Ясное дело, проживал он в тени

холодильника рядом с газовой плитой. С одной стороны у него было окно, а

с другой лёгкая тень от абажура лампы. Появился Кухонный Стол на кухне

почти сразу же после появления на свет. Да, можно сказать, что и свет он

увидел именно здесь, на кухне. Его вытащили из картонной коробки,

прикрутили к нему четыре очаровательных ножки и придвинули к окну. Это

мгновение он запомнил навсегда. По белой глянцевой спине пробежали

солнечные лучи. Его аккуратно со всех сторон протёрли влажной тряпкой,

потом сухим полотенцем. А ещё он запомнил, как тонкие женские руки

скользнули по нему, будто поглаживая, успокаивая — период настоящего

блаженства.

 

Какими только одеждами не убирали этого парня! Скатерти, клеёнки,

салфетки — им не было числа. Ах, эти украшения в виде чайных ложек и

блюдец! А головные уборы из дорогостоящих кастрюль и сковородок!

Разной величины тарелки, стеклянные баночки, бокалы, салатницы... Боже,

что только не примерял на себя Кухонный Стол.

 

Нет, жизнь его не была такой чудесной, как вам сначала показалось. Его

однофамилец — Нож — иногда соскальзывал с разделочной доски. Острое

лезвие оставляло на спине Кухонного Стола шрамы. Шрамы множились. В

конечном итоге спина превратилась в испещрённую линиями, будто

морщинами, поверхность. Он перестал сам себе нравиться. Его четыре

ножки продавили линолеумный пол.

 

Кухонный Стол поймал себя на мысли, что жалеет о появлении на свет. Всё,

что было в его жизни хорошего постепенно стиралось из памяти. Солнце за

окном не радовало, даже если пахло весной. Украшения больше

раздражали, уборы тяготили, одежды сковывали. Саднили раны,

оставленные Кухонным Ножом, и ножки утопали в линолеуме.

 

По ночам Стол плакал. Ему казалось, что если ещё раз Кухонный Нож

заденет его спину, то он умрёт. Ему, правда, было очень больно. Больно от

того, что становится менее красивым и более скучным. Его терпение и

приятие обстоятельств такими, какие они есть, уходило вместе с блеском

отполированной спины. Бывали ночи, когда он вздрагивал, будто обретая

новую силу, гудел и скрипел, но к утру чувствовал тяжесть оставленных на

нём пустых тарелок, рюмок, бутылок. В одну из таких ночей ножки

Кухонного Стола подломились. Всё убранство покатилось со звоном на пол.

 

Утром парня вынесли на помойку. После его исчезновения кухня обрела

новые объёмы, а линолеумный пол вздохнул с облегчением — вмятины

оставленные Кухонным Столом в скором времени разгладятся.

 

КРОШКА ХЛЕБА

 

Жила-была Крошка Хлеба, которая мечтала накормить собой весь мир. Её

появление на свет было мучительно долгим. Можно сказать, что она прошла

все круги ада ещё до того, как попала в луч утреннего солнца, проснувшись

в полном одиночестве на кухонном столе. Но тогда она ещё не знала, что

ожидает её. Свет, с трудом пробившись сквозь москитную сетку, коснулся

окостенелой Крошки, она покачнулась от пробежавшего мимо неё

сквозняка, улыбнулась во все свои мучные перепонки и начала мечтать.

 

Нет-нет. Всё было не так...

 

Жила-была Мечта, которая хотела накормить крошкой хлеба весь мир.

Трудилась Мечта во имя исполнения своего желания, что называется, не

покладая рук. Вспахивала поля, сеяла рожь-пшеницу, удобряла, дышала

над каждым колоском, под комбайнами витала, в мукомольне засиживалась,

с водой мешалась, в печи парилась, у хлебницы черствела...

 

Опять не так. Всё не так.

 

Жили-были Крошка Хлеба и Мечта. Однажды они встретились:

— Привет! — сказала Мечта. — Ничего если я тобой накормлю весь мир?

— Ничего... — ответила Крошка и чуть позеленела от стыда.

 

Мечта расправила белые крылья. Всё утро порхала вокруг избранницы,

ломала брови, раздувала губы. Крошка Хлеба всё зеленела и зеленела от

стыда. Ей было жутко приятно, что Мечта выбрала её. Кажется, Крошка

сама уже готова была к ответным чувствам, хотела взять и накормить.

Однако природная скромность не позволяла ей такого.

 

ТАРАКАН

 

Жил да был Таракан, и жизнь у него была, прямо скажем, не сахар.

Относительно, конечно. На людях он появлялся крайне редко. Не любили

его. Большую часть времени Таракан проводил сидя в своём скромном

убежище, которое находилось прямо у входа на кухню — в расщелине,

между дверным косяком и плинтусом. Почти с самого первого дня

появления на свет божий он облюбовал себе это скромное гнёздышко, в

котором коротал долгие часы досуга, размышляя о смысле своего

существования.

 

Особой биографии у Таракана не было. Он жил той насекомой жизнью,

какой было принято жить в его мире: когда гул человеческих шагов,

разносящийся по полу, стихал, а кухонная дверь долгое время не хлопала,

Таракан, расправив свои длинные усы и расчесав глаза гребешками лапок,

выбирался за пропитанием.

 

Мелкими перебежками, прячась за попадающиеся на пути ножками стульев,

Таракан добирался до водопроводной трубы. Там, утолив жажду капельками

хлорированной влаги, делал передышку, осматривался, поворачиваясь всем

телом то в одну сторону, то в другую, набирал в рот побольше воздуха и

мощным марш броском, скорости которого позавидовали бы лучшие

скалолазы мира, преодолевая множество препятствий на пути, добирался до

роскошного полотна кухонного стола, где мог набить своё тонкое брюхо, что

называется, до полного отвала. Насытившись, переваливаясь с бока на бок,

медленно возвращался к себе. Так текла его жизнь: дом, еда, размышления

о смысле существования, дом, еда и снова размышления.

 

Во время вылазок он встречался со своими сородичами, обменивался

дружеским обнюхиванием, тёрся усами, но старался побыстрее закончить

приветственную процедуру — торопился исполнить свой тараканий долг —

наесться — и снова вернуться к себе, своим размышлениям.

 

Иногда случается эдакий внутренний бунт, когда хочется отказаться от

одной из составляющих жизни, чтобы научиться иначе смотреть на

окружающий мир. Иначе, потому что от имеющегося взгляда уже ничего не

ждёшь. Он привычен, изучен. Все твои чаяния, действия, мысли

ограничиваются внешним пространством, а внешнее пространство, в свою

очередь, ограничивается всеми твоими чаяниями, действиями, мыслями.

Абсолютная замкнутость.

 

Не так-то просто всё изменить!

 

По началу, Таракан, как ни старался, не мог отказаться от еды, тем более, от

своих размышлений. Поэтому, пытаясь перенаправить ход своего

существования в иное — неизведанное русло, он героически перебрался в

расщелину, которая находилась буквально в метре от его дома и как две

капли воды была похожа на прежнее жилище — между дверным косяком и

плинтусом.

 

Новых смыслов не получилось. Чувствуя приступ голода, при затихании

человеческих шагов, он, как прежде, выбирался за пропитанием,

обменивался обнюхиванием со своими сородичами, напивался, наедался до

отвала, возвращался к себе домой и размышлял о смысле существования.

 

— Надо отказаться от еды, — ежесекундно настраивал себя на очередной

подвиг Таракан. Отказался. Его мумифицированный труп найдут при

первом же ремонте кухни. Скорее всего, веником соберут на совок и

вынесут в мешке из под мусора.

 

Надо было изначально отказываться от размышлений. Глядишь, и финал

сказки был бы другим.