Общага архитектурного института гудела второй день. Студенты отмечали окончание сессии и разъезжались по домам.

Лаврик стоял у открытого окна в большом холле пятого этажа и смотрел на улицу. Он только что вышел из комнаты Петьки Пенкина по прозвищу Пепе, где стоял дым коромыслом и зловеще ухал "Рамштайн".

Лето уже вовсю гуляло по городу, и по вечерам на Лаврова накатывало ощущение непонятной ностальгии. Особенно сильно он чувствовал ее во время дождя: блеск мокрой листвы в свете фонарей будил смутные воспоминания о неиспытанных чувствах, являвшихся невесть откуда и тенями обступавших его в такие минуты. Ему хотелось совершить что-нибудь неожиданное, захватывающее - пока еще было свободное время, пока не пришел следующий, выпускной год... Однако ничего интересного в ближайшее время не предвиделось, друзья разъезжались, а сам он, будучи коренным екатеринбуржцем, оставался дома с перспективой наведываться к предкам на дачу поливать помидоры.

В конце коридора показалась крепкая фигура Борьки Тополькова. Если Лаврик и Пепе были художниками, то Борькина специальность называлась "скульптор-монументалист", и он вполне ей соответствовал, имея внешний облик и мощные руки каменотеса.

Борька жил на другом этаже, и сейчас, похоже, шел в гости, туда, где пили и пели. Лаврик кивнул ему и потянул из пачки сигарету.

-Стой тут, никуда не уходи! - быстрым шепотом сказал Топольков. - Я сейчас.

Лавров прирос к полу и изумленно пронаблюдал, как тот скрылся в комнате Пепе и через минуту явился снова, волоча за руку хозяина вечеринки.

-Ты чего? - выдохнул набравшийся спиртного Петька, - пьяный, что ли?

-Боялся, что уедете, - пояснил Борька. - Дело у меня к вам, господа художники...

-А ты сам-то? Я думал, давно домой свалил, в Мраморское...

-Папанька выиграл тендер на разработку месторождения.

Лаврик присвистнул.

-Пахота начнется немереная. Он уже сказал, что на лето и меня припашет.

-А ты еще и нас решил впрячь? - Петькины глаза округлились. - Даже не думай! Ни за какие бабки!

-Да нет, я и сам не хочу. Не о том я...

-А о чем? - подозрительно спросил Лаврик.

-У меня еще тетка есть.

Художники заржали.

-Гранит добывает? Или яшму?

-Слушайте, вы! Вы дадите сказать? Щас уйду ведь!

-Не уходииии... - тоненько взвыл Пепе. - Каменоломня без нас не справится!

-Значит, так! - сердито прошипел Борька. - Есть предложение поехать во Флоренцию писать фрески!

После длительной паузы Лаврик осведомился:

-В Дуомо или в Санта-Кроче?

-Идиоты! - вышел из себя Топольков. - Вы слушайте и тогда дойдет до вас...

-Слушайте, братие...

-Тьфу ты!

-Слышь, Борька, ты часом не под кайфом?

-Я не Борька!

-Ах не Борька... Ну тогда понятно. Так бы сразу и сказал. Не Борька, мол, я. Мы бы и не волновались. А кто ж ты тогда?

-Бруно.

-Джордано?

-Нет.

-А жаль!

-Я Бруно Тополино, и корни у меня итальянские.

Пепе и Лаврик сели прямо на пол под открытым окном и наконец замолчали.

-Тетка Элизабета - троюродная сестра отца. Она живет во Флоренции. О том, как прапрадед попал в Россию, рассказывать? И как потом семья оказалась на Урале?

-Как на Урале - нетрудно догадаться.

-В Россию сам приехал, по каким-то делам, этого точно не знаю. А тут как раз завертелось.

-Ясно, - выдохнули слушатели.

-Ну, короче, после отсидки оказалась семья в Полевском, потом переехали в Мраморское. В нашем роду все тесали камень. Веками.

-Круто.

-Папанька сейчас бизнесом занимается. Разработкой месторождений. А тут - тетка!

-Приехала?

-Написала. Стали переписываться, потом перезваниваться. Она там держит отель, во Флоренции. Вернее, апартаменты. Несколько квартир в одном доме. Для туристов.

-Нормуль!

-Она как узнала, что я учусь на скульптора...

-Заказала тебе статую Давида, - не удержался Петька.

-Нет, - терпеливо объяснял Борька, - фрески она заказала. Там сейчас модно, чтобы в каждой комнате была настоящая фреска. Копии известных работ. Не очень высокого качества, правда, но туристам нравится. Поднимает рейтинг отелей.

-Вот оно что...

-Платить художникам даже за невысокое качество - дорого. Вот она и придумала студентов пригласить. Причем, не своих, а наших. Точнее, нас с вами. Чтобы взаимный интерес был. Она нас селит в апарты, кормит, билеты оплачивает. За это мы ей расписываем стены. И одновременно ходим по музеям и храмам, изучаем кватроченто и прочие периоды искусства...

-А если мои работы все-таки можно будет отличить от оригиналов Леонардо да Винчи? - поинтересовался Лаврик. - Что тогда?

-Ничего. Ты-то, может быть, и отличишь. И тетка тоже. А вот китайские туристы... Мы бы с вами за лето справились... Вы - росписи, а я - лепнину, фигурки там разные небольшие...

-Сколько росписей?

-Всего четыре стены. Квартир у нее четыре, расписать надо по одной стене в каждой.

-Понял, не дурак... - задумчиво протянул Пепе. - Это, знаете... Стажировка во Флоренции... Это крутиссимо!

Лавров кивнул. Это и впрямь было крутиссимо.

-Мы согласны, - сказал он, взглянув на Пепе. - Спасибо, Топольков. Ты настоящий Бруно.

 

***

 

Во Флоренцию летели через Рим. Глядя вниз на россыпь желто-оранжевых огней, напоминавшую один огромный сияющий амфитеатр, Лавров вспомнил, как бабушка уже в коридоре надела на него свою любимую серебряную подвеску, которую лет двадцать назад привезла из Собора святого Петра. Подвеска была крошечной, овальной, на ней скорее угадывалось, чем бросалось в глаза изображение девы Марии, и Лаврик согласился принять подарок, только заправил цепочку под рубаху.

-Привези мне маленького Давидика, Женя, - бабушка поцеловала его и перекрестила.

И вот теперь Женька Лавров летел над Римом.

Из аэропорта они на автобусе переехали на вокзал Термини и, пробежав вниз и вверх, причем вниз - на эскалаторе, а вверх, с чемоданами, - пешком, оказались в поезде Трениталии с распечаткой купленных онлайн билетов до Флоренции.

Полтора часа скоростной езды - и вот перед ними станция Санта Мария Новелла, каменные дома, узкие улицы... Они вышли на площадь перед церковью. Народу не было, утренние сумерки еще едва отступали. Изящная полосатая церковь была похожа на женщину с покатыми плечами. Белый, голубовато-серый, розовый - нежнейшая гамма цветов перекликалась с наступающим рассветом.

-Слушайте, парни... Прежде чем приступать к стенам твоей тетки, нам же тут все обойти надо! - с отчаяньем взвыл Петька. - Вы понимаете? А то такого наваяем...

-Сеятеля. Я чур пишу Сеятеля.

-И я Сеятеля.

-А я изваяю Сеятеля для прихожей.

Они бодро потопали по виа де Бенчи, и скоро впереди показалось здание баптистерия - тут же окрепло, оформилось, заняло собой маленькую площадь Сан-Джованни, а следом взмыла в небо ангельски прекрасная колокольня Джотто... Когда они вышли на пьяцца дель Дуомо, их окончательно захватило состояние восторга и изумления, они ходили вокруг огромного Собора с задранными головами, пытаясь охватить его - если не целиком, то хотя бы достаточно большими фрагментами.

-Слушайте, а ведь мы с вами прямо тут и живем, - неожиданно сказал Борька.

-Где, на площади?

-Вон в том переулке. Виа деи Серви, 3.

-У самого Собора? - не поверил Лаврик.

-Ага.

Это было еще одним потрясением. И отнюдь не последним.

 

Дом, где находились сдающиеся квартиры Борькиной тетки, оказался трехэтажным, с большими стрельчатыми дверьми, на которых вместо ручек торчали отполированные веками сердитые львиные морды.

Элизабета встретила ребят внизу, на узкой улочке, вымощенной брусчаткой в незапамятные времена. Это была типичная итальянка - смуглая, красивая, со вкусом одетая дама - она заговорила с ними, перемешивая отличный английский с вполне приемлемым русским, что было встречено нашими студиозусами с чувством благодарности. Внутри дома обнаружился лифт, доставивший их на третий этаж, далее шел извилистый коридор, частично отремонтированный, частично занятый рабочими, расстелившими на полу полотно и занятыми побелкой и покраской. Проведя ребят по пролетам и закоулкам, хозяйка открыла одну из дверей, за которой пряталась уже почти готовая к сдаче небольшая квартирка-студия. Просторная комната, две широких кровати и раскладной диван, кухня, обеденный стол с витыми стульями, огромная ванная и два старинных овальных окна с современными ставнями... В шкафчике имелась кухонная утварь, ванная тоже была снабжена всем необходимым.

"Будем жить, как туристы, - подумал Лаврик. - Жаль, что балкона нет".

-Балкон - общий. Он рядом, пойдемте, покажу.

Именно там их поджидал настоящий шок. Когда Элизабета открыла ключом дверь, ведущую на общую огромную террасу, раскинувшуюся среди крыш, парни онемели от фантастического вида: над ними подпирал небо гигантский Купол Дуомо. Он был на расстоянии двух домов, хотя казалось, что нависает прямо над головой. Ни с какой смотровой площадки нельзя было рассмотреть его лучше, чем с третьего этажа этих скромных апартаментов. Элизабета улыбнулась и ушла в дом. А они остались. Упали на стоявшую у стены скамейку и таращились, впитывая, постигая, привыкая... Они смотрели на творение Брунеллески, а Купол, казалось, смотрел на них круглыми окнами-иллюминаторами, огромными и полными мысли, смотрел, медленно изучая новых букашек, копошащихся у подножия, рядом с тоннами его веса, сопоставимого разве что с весом скал.

 

Тетка Тополькова оказалась на удивление адекватной заказчицей. Для начала она направила ребят к своей подруге, работавшей искусствоведом в галерее Уффици, а та открыла им двери в святая святых - кулуары и реставрационные мастерские. Надо сказать, что молодые художники и сами отнеслись к делу серьезно. Чемодан Лаврика, помимо всей необходимой экипировки, был набит книгами и репродукциями. То же самое наблюдалось у остальных. Днем они теперь ходили и смотрели, вечером - занимались и читали. Ребята как будто готовились к экзамену и взяли себе на подготовку ровно неделю, понимая, что потом надо будет браться за эскизы и все недочитанное и недосмотренное будет дочитываться и досматриваться уже в процессе работы, преимущественно ночами.

Было непривычно и удивительно обучаться прямо на месте - там, где рождалось искусство кватроченто.

Такая учеба дарила устойчивое ощущение подлинности и живое понимание увиденного, а художники четырнадцатого-пятнадцатого веков воспринимались как собратья. Побывав в музее монастыря Сан Марко и внимательно рассмотрев работы монахов-доминиканцев фра Анджелико и фра Бартоломео, они начали называть друг друга "фра Пепе", "фра Бруно" и "фра Лаврик". На языке доминиканцев "фра" означало "брат".

-Эй, фра Пепе, может, и нам с тобой стоит отметиться в теме Благовещенья? - спрашивал за ужином Лаврик. - Ее только ленивый не опробовал...

-А ты чо, фра Лаврик, разве не копию собрался писать? Свое? На евангельский сюжет?

-Эх, а жаль, что копию надо...

Тетка Элизабета не готовила им дома пасту и равиоли, она просто съездила на мотоцикле в супермаркет и привезла гору продуктов, забив ими холодильник. Оставила также небольшую сумму денег, кивнув на соседний бар-пиццерию.

-Там работает Джулио, - сказала она. - Вам положены скидки. Когда определитесь с темами, обсудим дальнейшее. Постарайтесь сделать это к моему следующему приезду. Думаю, недели вам хватит.

Элизабета жила с семьей на другом берегу Арно. В первый день своей флорентийской "стажировки" они увидели мосты над рекой из окон галереи Уффици. Зеленоватая вода, которую чуть подсинило небо и насквозь пронзили солнечные лучи, как зеркало отражала Понте-Веккьо с его ювелирными лавками и окошками коридора Вазари, вьющегося гигантской змеей с одного берега на другой. Этот спасительный, висящий в воздухе "черный ход" для отцов города убегал из здания Синьории в буйно цветущие сады, к палаццо Питти, а внутри него располагалась очередная галерея - автопортреты художников - еще один клочок пространства, отвоеванный искусством у жизни. Мосты над Арно множились и золотились в знойном июльском мареве.

-Вы ведь придете к нам в гости? Бруно, мои дети мечтают с тобой познакомиться.

-Придем, тетя Элизабета. Обязательно. Вот немножко освоимся... Разгребемся с темами...

-Конечно, - она засмеялась. - Ну, пока. Удачи!

 

***

 

Прошла неделя. Легче всех было Борьке. Он довольно быстро сделал стандартный проект, подразумевающий включение отдельных элементов лепнины в две из четырех гостиных. Еще две были украшены потолочными балками, лепные украшения там не требовались, но вот два небольших купидона из известняка хорошо вписались бы в имевшиеся холлы. В каждом музее Борька прилипал теперь ко всем купидонам и подолгу ходил вокруг них с задумчивым видом. В одной из квартир ребята жили, а три другие превратились в мастерские: первая украшалась лепниной, во второй Пепе уже готовил стену под фреску, а третья, Лаврикова, все еще стояла нетронутой, ожидая, пока художника посетит вдохновение. Лавров же бродил по городу, стараясь придумать, как не просто сделать старательную копию с произвольно выбранного шедевра, а сообщить помещению некую идею, с которой дому предстояло потом жить, открывая ее, в свою очередь, множеству постояльцев.

-Каких квартирантов хочет заполучить твоя тетка? - рассуждал Женька, сидя по вечерам с приятелями на террасе. - Тех, кому понравятся батальные сцены?

-Думаю, нет! - ухмыльнулся Топольков. - Думаю, что Пепе сделал очень правильный выбор!

Петька собирался писать "Рождение Венеры", и ничто не могло бы заставить его изменить решение.

-Чем она тебя так зацепила? - спрашивал Бруно. - Мне - так вот совсем не нравится... Стандартное лицо...

-Да видел я ее где-то, - смеялся Пепе. - Рыжую эту, на раковине. Ну точно видел...

-Во сне, ага? И влюбился до смерти!

-А ты знаешь, что картины сбываются? - подзуживал Лаврик. - Нарисуется тут какая-нибудь Венера... Что потом твоя Лика скажет?

-Знаю! И стихи сбываются, - соглашался Пенкин. - Поверьте опытному графоману. - Поэтому я и выбрал Боттичелли. Чистая незамутненная красота.

-Незамутненная? Между прочим, эта Симонетта рано умерла... Да и сам Боттичелли плохо кончил...

-Прекрати! При чем тут авторы и прототипы? Речь идет только о зрительных образах. И потом, популярность...

-Вот ты скажи, хотел бы ты жить в одной комнате с Джокондой? А еще лучше - с Иоанном Крестителем или еще с кем-нибудь из образов Леонардо?

-С Иоанном и Джокондой - определенно нет. А вот святая Анна мне нравится. Я бы хотел иметь такую бабушку.

-А я бы вообще поостерегся копировать Леонардо. Больно странные у него выходили улыбки.

-А не замутить ли нам здесь Сикстинскую капеллу в миниатюре? Построим леса, распишем потолок... Будем несколько лет расписывать, лежа мордами кверху, и краска будет капать на наши бороды...

-А бороды откуда?

-Так некогда будет бриться, если будем вкалывать, как Микеланджело...

-Или взять Джотто - жития святого Франциска! Покроем все мелкими фрагментами его жизни, от пола до потолка...

Они хохотали, потягивали вино и пялились на Собор.

-Знаете, как нас называют? - спросил однажды Борька, придя от Джулио с горячей пиццей. - Русская боттега!

-Классно! - восхитись приятели. - Русская мастерская, артель, русская школа! У Микеланджело тоже была своя боттега.

-А в юности он посещал боттегу Гирландайо. А потом - боттегу Бертольдо в садах Медичи...

-Лавр, ты уже решил, что будешь копировать?

-Мне почему-то кажется, что Элизабете понравятся интеллектуальные туристы, которые клюнут на...

-На кого это? - подозрительно спросил Борька. - Кого ты тут собрался к нам... подселить?

-Как только вхожу в Дуомо, так меня как магнитом тянет к левой стене...

-Ааааааа, - понимающе протянули слушатели, - Данте? Фреска Доменико ди Микелино... А что, фра Лаврик, неплохая мысль...

-Ага, Данте. Все-таки это в огромной степени его город.

-А не слишком он там грустный, на этой фреске?

-А что делать? Из родной Флоренции изгнали, к тому же, несчастная любовь, смерть любимой... Похоронен, кстати, в Равенне, а здесь, в Санта-Кроче - только кенотаф, гробница без останков. Дань памяти, так сказать... Будешь грустным...

-Данте с "Божественной комедией" в руках. На фоне Флоренции и кругов ада. В принципе, нормально. И по объему подходит...

-Мне тоже идея нравится. Вот только что скажет Элизабета?

Элизабета пришла, как и обещала, в субботу. Она безоговорочно одобрила Петькин выбор, пожелав ему в процессе работы дозреть и до "Примаверы" Боттичелли, чтобы украсить ею следующую гостиную. Борька представил свои рисунки, и купидоны тоже получили добро. Над выбором Лаврова тетка думала весь вечер и в итоге все-таки согласилась.

-А на полку можно будет поставить "Божественную комедию", - смущенно сказал Лаврик.

-На каком языке? - усмехнулась Элизабета.

-Ну... Можно на английском. Или на языке оригинала.

-Можно, - кивнула она. - Боюсь только, как бы трудности не начались.

-Какого плана? Боитесь, что я не справлюсь?

-Да нет, я не об этом. Просто, знаете... Этот город особенный... Удивительный по энергетике. Когда в одном месте собирается столько мощных личностей... Гениальных идей, сильных эмоций... Это порой приводит к разным казусам. А иногда даже становится опасным.

-И что опасного в Данте? Даже появись здесь его призрак...

-Кстати, о призраках. Я совершенно уверена, что Данте Алигьери до сир пор живет в этом городе. Как и Микеланджело. И все остальные, включая Лоренцо Великолепного и Савонаролу. Когда чьи-то ноги долго ходят по местной брусчатке, на ней неизбежно остаются следы... И каждое новое обращение к одному из них обязательно имеет свой отклик. Положительный это будет отклик или отрицательный, к сожалению, предсказать невозможно. Вы серьезный юноша, Женя, и вам, возможно, стоит попробовать. Данте обычно покровительствует творчеству. И любви. Так, как он ее понимает.

-Я преклоняюсь перед Данте, - воскликнул Лаврик. - Мне нечего бояться.

-Эээээх... Года не хватит, чтобы разобраться в духе Флоренции... А у вас всего одно лето. Да какой там год! Иногда и жизни мало. Знаете, у нас тут время от времени происходят возвращения... - Элизабета понизила голос, словно их кто-то мог услышать. - Кусочки, фрагментики из чьей-нибудь жизни вдруг вновь промелькнут то там, то сям... Понимаете?

-Не очень, - промямлил Петька.

-Ну вот, к примеру... - тетка извлекла из сумки планшетник, щелкнула пару раз и показала им фотографию, слегка увеличив и выделив лицо. - Взгляните-ка. Узнаете?

-Конечно. Это Габриэлла. Ваша подруга из Уффици. Мы ей ужасно благодарны, кстати...

-Габриэлла?

-Конечно!

-Читайте! - Элизабета уменьшила изображение, и ребята смогли увидеть портрет целиком и подпись: "Виттория Колонна. Портрет работы Себастьяно дель Пьомбо".

-Это та, которую любил...

-Да, - Элизабета словно специально прервала Пепе, чтобы он не успел договорить. - Одна из четверых, кого он любил.

-А у Габриэллы есть...

-А ты помнишь, сколько лет было Виттории? Да и самому Микеланджело? - ляпнул Лаврик. - Он ее встретил в конце жизни...

-То есть... Ты хочешь сказать, что... как бы... рано? Габриэлла еще не встретила своего гения?

-Тихо! - прервала их Элизабета. - Давайте не будем делать никаких предположений. Судьба бывает иногда глухой, а иногда - слишком чуткой.

-Черт! - возмутился Лавров. - Но ведь если так, то хоть ни о ком не заикайся! И никого не копируй!

-С этим и живем, - Борькина тетя развела руками. - Живем полноценно, но... учитываем, где находимся. Лишнего лучше не говорить. И не думать. Особенно в присутствии... - она подняла голову и серьезно посмотрела на Купол Дуомо. Вот так вот, русская боттега. Ну да ничего. Данте я тоже уважаю. Вы только одно поймите. Никто никому не хочет делать зла. Вот это исключено. Ну какие претензии могут быть у Данте Алигьери к Женьке Лаврову? Смешно. Но уж если вы прикоснулись - не обижайтесь потом, что где-то рядом пролетела тень великой жизни. Я ведь, собственно... Предоставила вам самим возможность выбрать. Можно взять что-нибудь попроще.

-Типа купидонов, - вставил Борька.

-И потом... Вы все-таки не итальянцы!

-А это имеет значение?

-Не знаю. Просто это подразумевает бОльшую родственность душ, а стало быть, и большее притяжение... А если копия не слишком хороша и не слишком приближена к оригиналу, то волноваться вообще нечего.

-Элизабета, извините, вы кем раньше работали? - спросил Петька. - До отеля?

-Искусствоведом. Вместе с Габриэллой.

-А ваш муж?

-Он занят добычей мрамора.

-А кем были наши предки? - вскинулся Борька. - Вот эти самые Тополино?

-Да ты не волнуйся, Бруно. Каменотесами. Простыми каменотесами. Никакой опасности.

-Я понял, парни, - сказал Пепе после ухода Элизабеты. - Работать надо как можно хуже. Во избежание.

 

***

 

С этого дня Купол Брунеллески стал четвертым членом их компании. Они ужинали на террасе и, поднимая бокалы с вином, на расстоянии чокались с Собором. Выходя с утра покурить, каждый не забывал с ним поздороваться, а будучи в сомнениях, размышлял и прогуливался по просторному общему балкону. При этом отношения с Дуомо у всех складывались разные. Борька все больше становился похож на итальянца и все чаще называл себя Бруно. Однако Собор оставался равнодушным к нему. Внутри помещения Борька чувствовал себя особенно скованно, мерз и старался побыстрее выбраться на жаркую июльскую улицу. На Петьку Купол смотрел более благосклонно, но было в этом взгляде что-то снисходительное, как во взгляде на городского сумасшедшего - Пепе ужасно забавлялся этим и обращался к Собору: "ваше преосвященство".

Самые серьезные отношения складывались у Собора с Лавриком. Однако понять их пока было трудно. Каждое утро Женька шел в Дуомо работать. Он делал копию на картоне, как мастера кватроченто, чтобы потом перенести ее на стену Элизабетиной комнаты. Ему всегда удавалось портретное сходство. Лаврик часто думал, отчего оно вызывало особую нелюбовь у Микеланджело, и приходил к выводу, что данный пунктик попросту был слабым местом гения. К тому же мрамор и живопись - разные вещи. Впрочем, он знал и другое: каждый человек имеет свои заморочки и суеверия, а также свое право на необъяснимые, с чужой точки зрения, поступки. Женька Лавров вообще был не только разносторонней, но и весьма глубокой личностью.

Работа в Соборе доставляла ему истинное наслаждение. Если Борьке всегда было там неуютно и зябко, то Лаврик, напротив, отдыхал от жаркой суеты, царящей снаружи. Выходя на площадь, он часто приближался к статуе Брунеллески, который сидел там и с изумлением взирал на свое детище - гигантский купол, неожиданно получивший от него не только внешнюю яйцевидную оболочку, но и - невесть откуда - внутреннюю начинку - разум, некое подобие Соляриса. Женька не знал, чувствуют ли другие взгляд Купола, но ему казалось, что ребята его понимают.

На улицах Флоренции стояла изнуряющая жара. Солнце отдавало этому городу все до капли, и город, плавящийся от зноя, защищался как мог. Камень, из которого были построены дома, забирал тепло, давая взамен прохладу. Внутри зданий было совсем не жарко, особенно в храмах, монастырях, их уютных двориках - клуатрах. Сидя в Соборе подолгу, Лаврик начинал чувствовать, как холод пробирает его до костей, ползет снизу, из-под земли. Однако работа двигалась, и скоро он уже собирался начать роспись стены.

Петька преуспел больше всех. Он споро провел необходимые приготовления и на несколько дней заперся в спальне-мастерской. Переносить фреску на стену следовало очень быстро, иначе с качеством можно было распрощаться. И вот к концу июля в апартаментах Элизабеты появилось первое изображение.

Пепе считался одним из лучших на курсе. Фреска, вышедшая из-под его очумелых рук, была нежной и свежей, она оказалась достаточно приближенной к оригиналу, но звучала и своими нотами - Петькиной чудаковатостью, смешливостью, озорством. Виделось в ней и еще что-то - не от Петьки и не от завороженного Симонеттой Веспуччи романтичного Боттичелли. Что-то реальное, близкое, сегодняшнее. Тугие рыжие кольца волос, золотистое сияние, словно незаметная россыпь веснушек, глаза с медовой поволокой, глядящие живо и радостно...

Элизабета осталась очень довольна произведением и в тот же день пригласила в гости Габриэллу - полюбоваться творением ее подопечного.

 

С каждым днем Лаврик, казалось, медленно прозревал. Город приближался, становился узнаваемым. Он ходил по нему уже не задумываясь, куда свернуть, иной раз останавливался у какой-нибудь стены, припоминая, что там, за нею находится та или другая поразившая его картина, витраж, скульптура... Флоренция полна была сокровищ, спрятанных в каменных лабиринтах, надежно укрытых от дождя и солнца, полна невыносимой красоты и чудовищной энергетики. Мужской энергетики, разумеется. И Дуомо, и символ города - Давид, и вся площадь Синьории были воплощениями янского начала. Иной раз - божественного, но иногда - подавляюще-мрачного, как Палаццо-Веккьо, к примеру. Проходя мимо него, Лаврик всегда представлял болтающиеся над площадью трупы повешенных, которых раньше попросту выкидывали из окон, закрепив веревки на железных крюках.

Многое знала Флоренция - и безумные мерзости, и полет творческого безумия, и необходимость пресмыкаться, и порывы к свободе, и костры Савонаролы, и самого Савонаролу в огне...

Голод, осада, чума, пышные карнавалы и разукрашенные слоны... И прекрасные художники в роли оформителей уличных шествий, и Леонардо да Винчи, сконструировавший для потехи механического льва, разевающего пасть и извергающего из нее яркий цветок...

Жизнь была дикой, безумной и гадкой, впрочем, как и всякая жизнь. Но она каким-то чудом вновь оказывалась потом прекрасной и имеющей крылья - как феникс, вечно стремящийся к возрождению...

Женька не мог похвастаться особым знанием истории и теперь с большим интересом знакомился с представителями династии Медичи. Его восхищал Лоренцо Великолепный, по сути дела спровоцировавший начало ренессанса, и его дед Козимо Старый, банкир, имевший собственную келью в монастыре Сан-Марко и находивший темы и для разговоров с богом, и для бесед с художниками и поэтами... Собрания так называемой Платоновской Академии, куда стекалась вся интеллигенция города, казались невероятными рядом с болтающимися над площадью трупами. Однако размышляя о нашем времени, Лавров видел то же сосуществование первобытности и свободной мысли - оставалось только разводить руками и радоваться, что выбрал для себя нужное направление. "Делай свое дело, - бормотал он, - и благодари бога, что оно у тебя есть. Как Буонарроти. Восьмидесяти восьми лет едва хватило... Из них - лет восемьдесят непрерывной пахоты, невыносимого и обожаемого каторжного труда..."

Он шел к палаццо Медичи и смотрел на дом, куда Лоренцо Великолепный когда-то позвал жить талантливого подростка Микеланджело, дабы тот мог спокойно работать и становиться тем, кем он стал.

Отношения с Данте складывались у Лаврика ровные и приязненные. Разумеется, он прочитал "Божественную комедию", сходил посмотреть на посмертную маску поэта, частенько сидел на лавочке у Санта-Кроче или на ступенях под памятником поэту. Однажды забрел в церковь, где была похоронена Беатриче Портинари, и обнаружил там корзинку с записками - к той, о ком страдала печальная душа влюбленного Данте. Люди просили помощи, пытались вспыхнуть от чужой искры или хотя бы согреться. Женька вытащил из кармана использованный билет в галерею Уффици и написал единственное слово, представлявшееся ему важным и достойным мольбы: "творчество". Помедлил, подумал еще, вспомнил свое ностальгическое томление под шум дождя и приписал еще одно - криво, мелко, словно просил чего-то недозволенного, не положенного по чину - "любовь". Приблизился к корзинке и быстро сунул туда свой клочок бумаги. Похмыкал над собой, но на душе после этого стало легче и спокойнее.

 

Гости появились уже на следующее утро. Ребята услышали, как затормозили под окнами два мотоцикла, и выглянули на улицу. Элизабета и Габриэлла оживленно болтали, снимая мотоциклетные шлемы. С ними была незнакомая девушка. Она спрыгнула со своего мотоцикла и улыбалась, запрокинув голову и щурясь от солнца. Тугие рыжие волосы влажно блестели, как после купания в море.

-Вечером заедешь за мной на работу? - спросила Габриэлла и помахала девчонке, которая уже снова седлала своего коня.

-Ах да. Тетка ведь говорила, что Габриэллу привезет дочь, - где-то далеко сказал Борька. Далеко и глухо, - так, что смысл сказанного не сразу дошел до Пепе.

Он смотрел на девушку, смотрел вверх, на Купол, на небо над Куполом, которое взорвалось вдруг мелкими белыми облачками и плыло над каменной Флоренцией, как раскаленное солнцем прозрачное море...

-Рождение Венеры, - пошутил Лаврик, - которую принес и унес мотоцикл...

Не надо было ему этого говорить.

 

***

 

С того утра Петьку как подменили. Работа над первой гостиной была закончена, надо было думать о второй. Однако Петька часами сидел перед своей фреской или на террасе и витал в облаках. Раньше у него никогда не возникало проблем с девушками. Симпатичный, светловолосый, с широко раскрытыми детскими глазами - он обычно нравился всем и в последнее время встречался с милой второкурсницей Ликой. Все это теперь не имело значения.

Дочь Габриэллы звали Кристиной. Он пропал сразу и бесповоротно. Ринулся тем вечером к галерее, где она должна была ждать Габриэллу, познакомился, выпросил свидание, умолил девушку зайти посмотреть фреску... Надежды оказались напрасными. Кристина была готова смотреть фрески и показывать город - одним словом, дружить. Она была мила и доброжелательна, но любила другого - итальянца Антонио, славного парня, который ничего плохого не сделал Петьке и которого тому отчаянно захотелось убить.

Бесконечно набиваться не позволяла гордость, но Пепе продолжал таскаться за Кристиной тайно, караулить ее у дома или вечером у галереи, ломая голову над тем, что бы предпринять. Однажды он даже совершил длительную прогулку за влюбленной парой по садам Боболи и вернулся совершенно измученным. Именно тогда он в первый раз зверски надрался, сидя на террасе и чокаясь с Куполом. Элизабета ждала продолжения работы, но Петька никак не мог взяться за вторую стену, он страдал и бродил где-то целыми днями.

Тем временем Бруно уже изваял первого купидона.

Работа над Данте продвигалась на удивление медленно. Лавров сделал тысячу набросков, сделал не одну копию фрески Доменико ди Микелино, но ему никак не удавалось ухватить выражение лица, придать ему в равной мере твердость и мягкость, доброту и безжалостный острый ум. Он сравнивал лицо, написанное Микелино с портретами других художников и приходил в полное недоумение. Между изображениями Джотто и Боттичелли была пропасть, а посмертная маска поэта несла муку, которую не следовало отражать в лице живого.

-Лаврик, не старайся объять необъятное, - с отчаянием говорил ему Борька. - Пиши Микелино! Тебе нужна всего лишь точная и аккуратная копия.

Лавров соглашался, но, глядя на полную жизни Петькину фреску, бросал кисти и шел советоваться с Дуомо. Август был на исходе, а работа не клеилась.

-Признайся, что ты просто боишься, - поздуживал Топольков. - Не по зубам оказался Алигьери?

-Мне чего-то не хватает, - задумчиво бурчал Лаврик. - Чего-то я в нем не понимаю.

-Может, возраст мешает? Слишком он здесь старый...

-Да при чем тут возраст! - возмущался Лавров. - Человеческая сущность...

И они пускались в долгие споры, стараясь втянуть в них и унылого Петьку, потому что без него было неинтересно и грустно. А если им это удавалось, то все неизбежно напивались, и в их разговорах появлялся оттенок трагедии, которую никто не мог ни предвидеть, ни предотвратить...

В двадцатых числах августа Борька занялся потолком квартиры, где они жили, и попросил друзей временно переселиться. Петька занял комнату с "Рождением Венеры", а Лавров ушел ночевать на крышу - в крошечную мансарду, где было больше всего света и откуда вид на Дуомо оказался панорамным и еще более фантастическим, чем с террасы. К мансарде примыкало странное сооружение из стекла - очевидно, кто-то выращивал там овощи или зелень, потому что на полу располагалось подобие двух небольших грядок. Теплица на крыше выглядела трогательно и по-домашнему, она смешила и радовала Женьку. Он даже втайне от своих посадил там рукколу, благо, что способ полива уже был кем-то освоен: на грядках валялся шланг, конец которого, изгибаясь, исчезал в окне общей ванной комнаты, которая предназначалась не для постояльцев, а для уборщиц.

Ему нравилось жить в мансарде. Теперь он не просто смотрел на рассвет из окна, а окруженный розовыми облаками почти участвовал в этом мистическом действе в своем скворечнике, прилепившемся над апартами.

Оттуда был виден соседний дворик, и однажды Лавров заметил там девочку лет пятнадцати - светловолосую флорентийку, которая сидела на ступенях и сосредоточенно тыкала пальцем в планшетник. Он никогда не встречал ее раньше, не видел на улицах. Теперь соседка стала его тайной, Женька наблюдал за ней вечерами, восхищаясь хрупкой таинственной красотой и удивляясь себе - это было странное платоническое любование, к которому он никогда не считал себя склонным, нечто из другого мира, а может быть, из другого времени... Поэтому или нет, но что-то в нем ощутимо переменилось - Лаврик вдруг с жаром накинулся на работу и моментально написал Данте с раскрытой книгой в руках на фоне адских кругов, рядом с его любимой Флоренцией. И даже удивительный алый цвет одеяния вышел точно таким, как у Доменико ди Микелино, по крайней мере, в том виде, в котором знаменитая фреска пребывала сейчас.

Что же касается лица, то, наверное, Женькин глаз уже замылился, потому что он совершенно не мог оценить результат. Алигьери представлялся ему теперь близким родственником, незначительные изменения в лице которого не имеют большого значения: пара лишних морщин и мрачное выражение сегодня легко компенсируются хорошим настроением и самочувствием завтра, ведь в любом случае это он и никто другой - так Лаврику вдруг стало казаться.

Элизабета облегченно вздохнула и собралась уже устроить очередной маленький показ, как вдруг разразилась катастрофа, опрокинувшая и разбившая вдребезги всю "русскую боттегу".

 

***

 

Однажды утром под окнами апартаментов на виа деи Серви с ревом затормозил мотоцикл.

Борька и Лаврик высунулись спросонья из своих окон и увидели, как выскакивает из подъезда Петька и замирает перед подъехавшей Кристиной, как они долго и серьезно о чем-то разговаривают, а потом девушка улыбается и, помахав рукой, вновь исчезает в лабиринте флорентийских улиц.

-Стой! Что это было? - парни уже топтались в коридоре, когда Петька поднялся на третий этаж. Он несся по ступеням, проигнорировав лифт, а теперь чуть было не пробежал мимо своих приятелей.

-Знаете, что она сказала?

-Ну?

-Она хочет, чтобы я ее написал в "Примавере". Ее, понимаете? А не Симонетту Веспуччи!

-Так они ведь похожи!

-Вот именно. Поэтому и хочет. Но чтобы это была именно она!

-Ты согласился?

Петька посмотрел, как раненый зверь.

-Конечно, согласился. Я и сам бы ее написал. Я уже думал.

-Петька! Ты бы хоть немного поломался... Попросил что-нибудь взамен...

-Да она сама предложила...

-Что? - выдохнули слушатели.

-Я,- говорит, - за это тебя покатаю по Тоскане... По городкам, фермам...

-Вдвоем? Или с этим? Антонио...

-Она с ним поссорилась, - промямлил Пепе. - Не знаю, надолго ли...

И Петька стал снова работать как проклятый, готовя стену во второй гостиной. Теперь он писал Кристину - только Кристину, а вовсе не Симонетту, хотя сходство девушек и было очевидным. Он стал собранным и сосредоточенным, словно выполнял некую миссию, но вечерами, когда ребята садились за ужин, Пепе уже не молчал, угрюмо глядя в тарелку, а участвовал в спорах, шутил - словом, превращался в себя прежнего, и это не могло не радовать друзей.

Конец августа пролетел как на крыльях.

 

А в сентябре пришло страшное известие, что Кристина погибла. Разбилась на мотоцикле вместе с Антонио.

На Петьку невозможно было смотреть, а он глядел лишь в пространство перед собой или на Купол. Элизабета рыдала, Габриэллу выхаживали врачи. После похорон художники остались одни, предоставленные самим себе. Никто не требовал, чтобы они работали, продукты привозили троюродные братья Бруно и молча оставляли их в коридоре. Все словно отошло на второй план, потеряло ясность, стало как размытая дождем акварель.

Лавров все чаще уходил теперь на другой берег Арно или мерял шагами остывающие улицы. Он заметил, что Флоренция поглощает не только тепло и свет, она жадно поглощала скользящее время - октябрь и ноябрь промелькнули незаметно. "Русская боттега" дружно ушла в академку, отправив заявления в деканат института. Ответа пока не было, но Лаврика не очень волновало, чем это закончится, не говоря про убитого и почерневшего Петьку и все более вписывавшегося в итальянскую жизнь Бруно. Второй купидон - чуть покрупнее и постарше - появился в прихожей к декабрю. Он был похож на подросшего первого. Теперь муж Элизабеты все чаще брал племянника на работу и возил с собой в мраморные карьеры. И пусть Борька не блистал талантами скульптора и его купидоны были на одно лицо, он определенно тянулся к общению с камнем и с удовольствием посвящал работе все больше времени.

В декабре Петька неожиданно вернулся к фреске. Он уже не брался за эскизы, а быстро и отчаянно переносил свою "Примаверу" на стену. Во всем этом присутствовал один жутковатый момент: Боттичелли тоже писал "Примаверу", когда Симонетты уже не было в живых. Ни Симонетты, ни Джулиано Медичи, которого он изобразил в образе Меркурия.

Работая, Петька и сам стал каким-то бестелесным, ел он совсем мало, в основном помидоры - красно-зеленые, состоящие из многочисленных долек. Лавров специально покупал их в овощной палатке неподалеку и кормил Петьку салатами с доморощенной рукколой, приносил ему прошутто и пармиджано с рынка Сан-Лоренцо. Петька почти не разговаривал, и иногда Лаврику казалось, что он забыл все, что было до их приезда во Флоренцию.

В мансарде сильно похолодало и ночевать там стало нельзя. Лавров переехал обратно, в первую их квартиру. Ремонт коммуникаций заканчивали, апартаменты начинали готовить к сдаче.

Он отчаянно думал о второй фреске. Нельзя было подвести Элизабету, но Женька не чувствовал желания писать заново чье-то произведение, ему вдруг страстно захотелось сделать что-нибудь свое - ну, может быть, не совсем свое, а принадлежащее городу... Возможно, городской пейзаж, только не список с чужой работы.

Флоренция, поглощающая тепло, время, людей, произведения искусства, творческую энергию... Новая фреска должна была стать олицетворением города, но Лаврику требовалось, чтобы в его самовыражении прозвучала чистая и позитивная нота. Ибо если этого не случится, то останутся одни трупы, болтающиеся над площадью Синьории, смерть, чума и Боттичелли, хромая пробирающийся к костру Савонаролы - бросить туда свою картину как ненужную и греховную роскошь.

Испытать возрождение может лишь тот, кто познал смерть, а этот город познал ее и сумел воскреснуть - кто, как не он, достоин своей счастливой, звенящей ноты?

А потом он увезет Петьку домой и будет надеяться, что там его вылечат стены. Обычные, бетонные стены Петькиной многоэтажки, а не вековая каменная кладка здешних лабиринтов и муравейников.

Лавров вытряхнул из пачки сигарету и вышел на террасу. На него тяжело и угрюмо смотрел Купол.

"Нет, не так, - подумал Лаврик. - А так, как я видел тебя из мансарды. С хороводом мелких танцующих облаков в розовой дымке."

Дождь стекал по черепичным бокам и потемневшим ребрам Купола, застилал слезами его огромные круглые окна. На колокольне Джотто вдруг ударил колокол. Он пел невесело, просто отбивал положенные удары, словно отвечал: "Какое может быть счастье после безответной любви, изгнания, позора, страданий и смерти? Ничего нового больше не может быть... Ничего... Ничего... Ничего..."

Лавров вернулся в гостиную с готовым решением и тут же принялся за эскиз.

Это будет "Рассвет над Дуомо".

"Ничего, мы еще поборемся, - думал он, пытаясь согреться в квартире, где отопление включалось лишь на несколько часов ранним утром. - Посмотрим, кто кого".

 

***

 

В ту ночь Петька облил почти готовую "Примаверу" ведром грязной воды и прыгнул с балкона на мостовую. К счастью, Лавров не спал - услышал шум, на руках занес Петьку обратно и позвонил Элизабете, которая тут же примчалась с врачом. Вместе с ней приехал Борька, живший теперь в квартире за рекой и откликавшийся в основном на имя Бруно.

Петька плакал и говорил, что не хочет жить. Он оказался на редкость везучим и только сломал ногу, сверзившись с высокого третьего этажа на вековую брусчатку. Врач вколол ему обезболивающее и успокоительное, наложил гипс, подробно проинструктировал Лаврика, как ухаживать за больным, и обещал ежедневно их навещать.

Элизабета гладила Петьку по голове и успокаивала, предлагала замазать "Примаверу" и расписать стену орнаментом. Или бросить все к чертовой матери и ехать домой, она, де, не будет в претензии.

Под утро Пепе заснул, и все разошлись. Оглядев испорченную фреску, Лавров понял, что ее еще можно исправить. Он решил взяться за дело, не откладывая, хотя это и отодвигало его собственную работу над "Рассветом". Посоветовавшись наутро с реставраторами из мастерской, куда их водила летом Габриэлла, он начал восстановительные работы и скоро полностью привел гостиную в порядок. "Примавера" оставалась бесплотной и легкой - такой, какой ее написал Пенкин, но Лаврик слегка выделил фигуру Меркурия, разгоняющего тучи, чуть усилил улыбку Венеры, сделал ее более заметной, а цветы, рассыпаемые Флорой стали живыми, а не бумажными, от коих Петька так и не смог отделаться...

"Картины сбываются, - твердил он себе, направляя жезл Меркурия сквозь ветви апельсиновых деревьев прямо в небо. - Давай, разгоняй. Заодно и над Дуомо".

Больной потихоньку выздоравливал, но стал тощим и мрачным. Бруно приволок ему откуда-то костыли, и Лавров теперь вздрагивал, когда в пустом коридоре раздавалось их мерное цоканье. Пепе выходил на улицу, ковылял до площади и сидел в уличном кафе неподалеку от Брунеллески. Это было как раз то место, где располагались раньше мастерские и где Микеланджело стучал по дефективному мраморному блоку, высекая Давида. Брунеллески пялился на Собор, из медальона на дверях баптистерия насмешливо выглядывал их автор - Лоренцо Гиберти, не забывший вплести свой портрет в замысловатый орнамент. Нет, стоило присесть на любую скамейку во Флоренции, - и компания везде подбиралась отменная, только вот стук Петькиных костылей Лаврику не нравился, вызывая воспоминания о том, как закончил свою жизнь Боттичелли, так же ковыляющий по этим самым местам и воспринимаемый предками местных жителей как городской сумасшедший.

"Надо отправлять его домой," - думал Лавров, но отпустить от себя похожего на тень друга было невозможно. Он понимал, что нужен Петьке, и там, дома, тоже будет нужен ему, потому что единственный знает и помнит все. Забывать случившееся Пепе был пока не готов.

Три фрески из четырех были написаны, и все три были удивительно хороши. "Рассвет над Дуомо" должен был стать чем-то новым, его собственным, и Лавров еще не знал, кто победит в этом противостоянии: он или Купол, художник или модель, которая всегда сама выбирает, сотрудничать ей с автором или сопротивляться. Разумеется, Купол был слишком сильным противником - оставалось только верить, что нежные краски рассвета и надежда на счастье сумеют не оставить равнодушной даже эту каменную глыбу...

В распоряжении Лаврова оставались февраль и март. Первого апреля у Пепе был день рождения, и Женька поставил перед собой задачу закончить работу к этому дню. К тому времени Петька должен был хоть немного окрепнуть, чтобы ехать домой. И Лавров приступил к мистическому сотрудничеству с Дуомо, перешел на некий новый уровень, вновь переехав в мансарду. Он притащил туда два обогревателя и всерьез подумывал, не завести ли старинную жаровню с углями, а по утрам ловил теперь появление солнца, его румяный край, постепенно приобретающий цвет апельсина - аранчини, ловил его отблески на стенах Собора и на зеленовато-розовом кружеве колокольни Джотто. Он ждал, когда ударит колокол, но звонарь на колокольне, очевидно, был старым и отчаявшимся человеком.

"Ничего... Ничего... Ничего..." - уныло отбивал он оставшееся время, не желая никаких изменений и жалея сил на свои глухие удары.

Наброски Лаврика становились все лучше. Ближе к весне, когда на улице потеплело, он опять увидел во дворике девочку со светлыми волосами. Теперь и она заметила Женьку, между ними завязалось странное знакомство, которое не было даже виртуальным. Они переглядывались - в этом, собственно, и заключалось общение, но Лавров был уверен в реальности связи, протянувшейся, как ему казалось, навсегда. Однажды он узнал, как ее зовут. Кто-то крикнул из окна квартиры: "Беаааааатка! Беатка!" - и имя отдалось и запечатлелось во всем его существе. Раньше ему не верилось, что так реально бывает - с первого взгляда и навсегда. Но теперь он каким-то шестым чувством понимал, что можно не торопиться, не ловить, не бояться, что не успеешь. Любовь уже вошла в жизнь, как в скоростной поезд до Флоренции, и теперь лишь спокойно оглядывалась в поисках свободного места.

Между тем, "Рассвет над Дуомо" приобретал свои окончательные черты. Наконец Лаврик решился и перенес его на стену. Он не отходил от нее двое суток, работал, не помня ни о чем. Все двое суток Собор сопротивлялся, плакал дождями, ударил наконец грозой, и вот на следующее утро после грозы, когда художник вышел на террасу, то увидел в небе точную копию своей фрески. Нежный рассвет и караван мелких облаков, танцующих вокруг темной махины Купола. Женька рванулся в гостиную - перед ним был тот же пейзаж и та же счастливая нота нового дня звенела в его законченной работе.

-Спасибо тебе, - прошептал он, обращаясь к Куполу, - спасибо, Дуомо...

И тут на колокольне Джотто ударил колокол. То ли звонарь был сегодня другой, то ли его воскресила весна и оранжевая сила рассвета, но только удары сыпались радостным перезвоном, напевая: "Будет новая жизнь... Будет новая жизнь..."

В начале апреля Женька и Петька уехали в Рим, а оттуда улетели домой. Элизабета приняла первых постояльцев. Бруно Тополино остался жить у тетки.

 

Лавров смотрел на сияющий внизу амфитеатр необыкновенно теплых и ярких римских огней. Он знал, что непременно вернется. Вот закончит институт, даст Беатке время подрасти - и вернется к ней, в этот город, к которому сумел прикипеть душой и где впервые почувствовал настоящую жизнь с ее поразительной творческой силой. В город, который помог ему осознать самого себя - холодный, поглощающий все живое и рождающий его заново, - поистине прекрасную, неумирающую Флоренцию...