Что хочет автор. Литературные конкурсы

Когда читаешь чужие мемуары, порой думаешь, неужели автор помнит всё это в мельчайших подробностях? Может присочиняет что-то? Неужели можно сохранить в памяти столько деталей, фамилий, эпизодов, когда прошло двадцать, тридцать, сорок или пятьдесят лет?

Такие вопросы задаёшь, пока сам не начнёшь писать мемуары. Кажется, уже почти всё забыл за эти годы, кроме ряда разрозненных случаев; но, когда начинаешь записывать – память выдаёт всё новые и новые события, детали, подробности, фамилии, лица. Так, что и на книгу может хватить. Вот и мне пришлось себя сдерживать, чтобы короткая заметка, запланированная на День Советской Армии и Военно-Морского флота, не разрослась в объёмный том. Хотя записей было сделано так много, что, возможно, я когда-нибудь вернусь к этой теме, если будет повод и настроение. В этой заметке, написанной за два дня, более пятидесяти тысяч знаков. Для стандартной книги надо четыреста тысяч (я издал ряд книг в издательствах «Эксмо», «Алгоритм», «Вече», «Тетра» и хорошо знаю требования издательств). А заметок у меня набралось тысяч на шестьсот. Так, что можно и о книге подумать.

А пока представляю вашему вниманию лишь небольшую часть материала, выбранную из огромного количества черновых набросков. На большее сейчас нет времени.

Кстати, если вам кажется, что вы мало помните о своей службе в армии или о любых других компактных и нестандартных для вашей повседневной жизни событиях – начните писать мемуары. И через пару страниц насильно написанного текста, вы преодолеете какой-то невидимый психологический рубикон и воспоминания потекут таким сплошным потоком, что вам будет трудно остановиться. К тому же вы погрузитесь в атмосферу вашей молодости или иных, давно ушедших, лет.

Это было относительно недавно, но прошла целая эпоха. Эпоха, потому, что Советская Армия сейчас такое же безвозвратно ушедшее историческое явление, каким в советское время была царская армия. Хотя, когда мне вскоре после службы попалась подробная документальная книга с превосходными фотографиями о быте царской армии, я понял, что во время моей службы очень многое сохранилось. Много было похожего в советской и дореволюционной армии. Особенно ценным было то, что эта книга о царской армии была посвящена не сражениям, не полководцам, не социальному расслоению, а солдатскому быту – теме, казалось бы, заурядной, но от этого не менее важной и интересной. Мы встречаем на её страницах похожие казармы, те же портянки, такие же керосиновые лампы (только в позднем СССР они существовали, как запасной вариант, и изредка для ночного освещения, а в конце XIX – начале XX века – были основным источником света). Разумеется, много было и отличий. Но преемственность – очевидна.

Понятно, что в Советской Армии позднего времени были и негативные явления. Мне во время службы тоже пришлось столкнуться и с «дедовщиной», и с «землячеством», но позитива было больше.

Служить мне довелось с 1985-го по 1987-й – сначала в учебке (учебном центре), в Остре (пгт. Десна) в полнокомплектной дивизии; потом – в кадрированной, в пгт. Гвардейское. В учебке – в зенитно-артиллерийском полку, на основном месте службы – в артиллерии. Вначале в Черниговской, потом в Днепропетровской области, с выездом на стрельбы в Бердянск и на многочисленные учения в лесах. В общем – ничего особенного. Довольно обычная служба.

Часть 2. Неудачная поездка по местам службы одиннадцать лет спустя

Во время моей службы учебка в Остре славилась своей жестокой муштрой, которую пришлось пройти и мне.

Помню, будучи депутатом украинского парламента, я в октябре 1996 года (06.10.1996) решил съездить в Остёр, посетить учебку, где я служил ровно одиннадцать лет тому назад. Пользуясь депутатским статусом, я хотел проникнуть за ворота (в то время народный депутат Украины имел такое право), а потом спокойно походить по «местам боевой славы». Я рассудил, что даже во время моей службы на территории расположения дивизии (а это громадная территория, обнесённая забором) изредка попадались люди в штатском из обслуживающего персонала (продавщицы многочисленных «чайников», подсобные рабочие в столовых и другие им подобные), то теперь штатских должно быть больше – и я не привлеку внимания.

Куда там! Проблемы начались ещё с КПП (контрольно-пропускного пункта) – меня долго не пускали, дежурный офицер что-то долго с кем-то согласовывал по телефону, потом вышел полковник, заместитель комдива по воспитательной работе (так тогда назывались замполиты времён моей службы) и повёл нас к командованию дивизии.

Пгт. Десна находится в Черниговской области, не очень далеко от Киева, поэтому я ехал на машине. Мы были втроём – я, водитель и президент Украинского телевизионного союза В.А. Цендровский. Дело в том, что в парламенте в то время я был председателем подкомитета по телевидению и радиовещанию и, одновременно, возглавлял Временную следственную комиссию по изучению ситуации в телерадиоинформационном пространстве Украины, поэтому имел тесные контакты с тогдашними руководителями разных телерадиоорганизаций и других телевизионных структур.

В общем – не получилось у меня посетить гарнизон инкогнито. Вышло примерно то, что происходило, когда я приезжал в свой избирательный округ на Луганщине – очередная встреча с избирателями, только с военным уклоном. Как я уже сказал, вначале нас с Цендровским повели к командованию дивизии, где мы общались со старшими офицерами, по сути выступили с лекцией о положении в государстве и телевидении. Особо много вопросов почему-то оказалось к Цендровскому, как президенту УТС.

Потом нас повели в большой зал Дома офицеров, где встреча была уже в более широком кругу, пришлось выступать перед сотней-другой офицеров и отвечать на их вопросы.

Потом нас повели в другой зал, там перед нами выступил с концертом солдатский ансамбль, среди прочих солдаты пели модную тогда песню «Комбат-батяня, батяня-комбат...». Причём в довольно большом зале было всего несколько слушателей – мы с Цендровским, замполит и ещё два-три офицера. В самом ансамбле людей было на порядок больше.

Закончилось всё это банкетом с командованием дивизии. В общем, у меня получился типичный рабочий день, похожий на посещении своего избирательного округа или телерадиоорганизаций в регионах.

Обиднее всего, что это происходило в воскресенье. Дело в том, что я предвидел, что визит народного депутата Украины вызовет ажиотаж и специально приехал в воскресенье, чтобы его избежать. Не тут-то было. А я так хотел зайти в свою казарму, где когда-то часами стоял дневальным «на тумбочке», так что ноги отекли и опухли; посетить госпиталь, где я лежал с опухшими ногами; пройтись по плацу, где меня нещадно муштровали; зайти на свинарник, где кормил свиней во время дежурств (помню, как начальник свинарника – Леший (прапорщик Лещенко) заставлял нас бегать с тяжёлыми носилками); посетить столовую, где мне всегда (кроме первого дня службы) не хватало еды и с которой мне приходилось вычёрпывать в бочок пищевые отходы, чтобы потом на лошади вести их на свинарник и кормить этим свиней; зайти на полигон, где меня учили стрелять из АКМ и окапываться. Ничего из этого у меня не получилось. Единственное, что было забавно – когда я заходил в любое помещение, следовала команда «Смирно» или «Товарищи офицеры». За два с половиной года своего депутатства я уже привык, что так делают, когда я встречаюсь с милиционерами. Но символично, что это было в Остре, где меня муштровали за одиннадцать лет до этого. Мог ли я такое представить одиннадцать лет назад?

Сейчас далеки обе даты. Со времён моего посещения учебки в пгт. Десна в 1996 году прошло более 22-х лет. Со времён службы там – более 33-х лет. Вскоре после поездки, примерно через полгода новые воспоминания начали накладываться на старые и делать их не такими чёткими. Поэтому, я в 1997 году отменил запланированную ранее поездку ко второму месту моей службы – в пгт. Гвардейское, чтобы запомнить его в первозданном виде. Хотя главная причина – неудачный опыт посещения первого места службы.

В Остре я служил первые полгода, даже немного меньше – нас как студентов вузов призвали чуть позже остальных в 1985 году.

Из этих полугода, надо вычесть месяц (август), когда мы были на стрельбах под Бердянском, жили в палатках на берегу Азовского моря и каждое утро под командой офицеров купались в море вместо бани. Хотя раз и в баню на помывку в Бердянск возили. Я хорошо это запомнил – в тот день я отстоял дневальным на посту до 4-х утра и должен был ложиться, чтоб поспать пару часов. А меня вместо этого повезли в баню. Я сказал офицеру, что сейчас моя очередь спать – а он ответил, что дана команда из трёх дежурных курсантов отправить в баню двух, так что, если я не хочу в баню, могу снова становиться «на тумбочку» (пост дневального, тогда был на воздухе, перед палатками). В результате, я решил ехать в баню, но засыпал на ходу.

Тут надо сделать небольшое уточнение – в учебке мы были рядовыми по погонам, но официально именовались курсантами. То есть, первую четверть службы меня называли не «рядовой Аксёненко», а «курсант Аксёненко». По окончании учебки курсантам присваивали звание младших сержантов.

В пгт. Гвардейском я отслужил оставшиеся полтора года. Понятно, что из Гвардейского приходилось выезжать на полигоны. Выезжали мы и в Днепропетровск, чтобы поработать на заводе по бартеру, или в сёла – помогать при сборе урожая (такие поездки были и в Остре, более того, мы даже работали на объектах в посёлке Десна и городе Бердянск). Довелось мне и в Днепропетровском госпитале полежать...

Часть 3. О моих командирах

Дивизией в Остре, насколько я помню, командовал генерал-майор Суворов, однофамилец великого полководца. Я его видел только один раз, когда к нам приезжал командующий армией. Тогда всю дивизию – примерно десять тысяч человек выстроили на громадном плацу. Незабываемое зрелище. Военный городок, где располагалась дивизия был очень большой. Долго было идти из конца в конец, особенно, если тащишь ящик с боеприпасами.

А вот в пгт. Гвардейское дивизия была кадрированной, то есть неполного состава, остальных людей призывали с гражданки. За время моей службы такое было один раз, когда к нам пришло около восьми тысяч «партизан» (так называли призванных на месяц гражданских лиц). Это было зимой, жили мы тогда в палатках за гарнизоном, недалеко от полигона, потом поехали на учения. Тогда мой артиллерийский полк, где было около 70 солдат и примерно столько же офицеров, разросся до тысячи человек. А в остальное время в дивизии было всего две тысячи человек. Когда нас выстраивали на плацу – казалось, что это много, но с Остром не сравнить.

Командовал дивизией полковник Адибеков, при мне ему дали звание генерал-майора и назначили начальником штаба армии, хотя ходили слухи, что его пошлют советником в Эфиопию. Адибекова сменил полковник Баландин, если мне не изменяет память. Армией командовал (тоже, если мне не изменяет память) генерал-майор Цветков. Хотя тут я могу ошибиться. Видел его всего раз.

В начале моей службы в Гвардейском начальство обратило внимание, что я умею выступать перед аудиторией, а также сочинять необходимые для воспитательной работы тексты. Поэтому меня стали привлекать к политработе и не только на уровне полка, но и дивизии. Офицеры-политработники, когда я появлялся в их группе – удивлялись: «А что и сержанты с нами?». Во время какого-то мероприятии мне даже довелось сидеть в президиуме – рядом с командиром дивизии полковником Адибековым и командующим армией генералом Цветковым – и, от нечего делать, я сравнивал генеральский и полковничий мундиры. Так было до тех пор, пока во время одного публичного выступления я не уподобил политработников шаманам. Хотя это прозвучало в позитивном ключе, столь оригинальная метафора шокировала начальство, и меня перестали привлекать к политработе.

Округом моим командовал генерал-полковник Осипов. Это я узнал, когда ходил в наряды помощником дежурного по полку. Меня часто туда назначали, так как я служил в БЗР – батарее звуковой разведки. Мой друг Игорь Картамышев, единственный с которым я служил и в пгт. Десна и в пгт. Гвардейское, так и называл меня – «помдеж» (а я его «начкаром» звал, так как его часто назначали начальником нашего полкового караула). Бывало порой, когда значительная часть полка отправлялась на стрельбы, меня в звании сержанта (!), назначали даже дежурным по полку. А ведь, даже помощниками дежурного обычно назначали младших офицеров или прапорщиков. Дежурил я за пультом, который наладил мой товарищ – талантливый связист, младший сержант срочной службы Дмитрий Грабовский (я встречался с ним в Киеве десять лет спустя). На таких дежурствах приходилось обрабатывать много документов, в том числе и с самого «верха».

Помню, один раз меня поразил документ с объявлением партийных выговоров. Из него я понял, что большие воинские начальники – комдивы и командармы, которые для нас являются недосягаемой высотой, стоят в иерархии гораздо ниже секретарей обкомов.

Дело в том, что при объявлении партийных выговоров вначале назывались большие начальники, а потом поменьше. Вначале – командующий округом, потом его замы, потом командармы, комкоры, комдивы, комбриги и так далее. Но в самом начале назывались первые секретари обкомов партии – и только потом командующие военными округами (вместе с ними в тот раз выговор получил и командующий Северного флота). Я очень удивился, что штатские начальники – руководители областей, стоят в иерархической системе Советского Союза выше людей, которые командуют округами и флотами, где служат сотни тысяч человек. Сейчас я думаю, что это было сделано специально, чтобы избежать угрозы военного переворота, которая была реальной в 1930-х, когда культ советских военных был поднят на немыслимую доселе высоту.

Позывным штаба нашего полка, насколько я помню, было слово «Палтус», а дивизии – «Коряжник». И если во время дежурства я слышал: «Палтус, Палтус – я Коряжник», то, значит, нас вызывает начальство. Позывным штаба армии было, насколько я помню, слово «Легенда», а штаба округа – «Эталон» (возможно и наоборот). Позывным штаба соседней дивизии, насколько я помню, было слово «Николь». С «Николем» связано одно воспоминание. Как-то холодной зимней снежной ночью от них пришёл сигнал: «Внимание – первый секретарь обкома партии и командующий армией выехали на охоту в леса, которые находятся между нашими гарнизонами – будьте готовы к внеплановой проверке».

Проверки в ту ночь никакой не было. Хотя при мне таких внеплановых проверок было очень много. Во время одной из них, я узнал, что меня не обучили умению правильно отходить от начальства. Когда появлялся проверяющий (обычно в звании полковника), а дежурный по полку отсутствовал (например, проверял караул), то я коротко докладывал обстановку в полку, после чего начальник всегда жал мне руку. Я настолько свыкся с этим, что считал чуть ли не уставным требованиям.

Но однажды приехал к нам в часть какой-то грубиян и вместо того, чтобы пожать мне руку, начал орать, что я не обучен правильному отходу от начальства. (Отход от начальника – официальный термин, противоположный подходу к начальнику). Оказывается, после доклада я должен был как-то по-особому отойти в сторону от проверяющего. Возможно меня и учили этому, но я так привык к стандартным рукопожатиям, что просто забыл об искусстве отхода. Не пришлось мне применять его и позже. Все прибывающие в нашу часть проверяющие жали руку дежурному или его помощнику после доклада. Случай с хамовитым полковником был единственным.

Полком в Остре командовал, если мне не изменяет память, майор Артюх. В моей батарее был его однофамилец прапорщик Артюх. Но с майором Артюхом могу ошибиться – возможно, он был уже подполковником. Полк был полный, около тысячи человек. Так как он был учебный, то на батальоны (у нас – дивизионы) не делился, а роты (у нас – батареи) подчинялись напрямую командованию полка. Строили весь полк всего пару раз за время моей службы. Обычно батареи сами занимались, по отдельному графику. Да и в штабе полка я бывал всего несколько раз. О том, что начальником штаба был майор Раструсный знаю из своего военного билета.

В пгт. Гвардейское артиллерийским полком командовал однофамилец советского маршала – подполковник Ворошилов. Начальником штаба был подполковник Телешев.

В пгт. Десна моей батареей командовал капитан Пашковский, при мне он получил звание майора. Взводом моим командовал лейтенант Табула – в том году он только выпустился из училища. Замкомвзвод был сержант Шакиров, а командиром отделения – младший сержант Толбадовский.

В пгт. Гвардейское моей батареей командовал капитан Казак, который вскоре стал майором и перешёл в штаб полка. Казака сменил капитан Каминский. А взводов у нас не было, так как часть (да и всё соединение) была кадрированной, Отделением командовал я сам, только назывался не командиром отделения, а начальником поста. После какого-то «залёта» (так у нас назывались мелкие дисциплинарные нарушения), меня на время разжаловали и послали служить заведующим склада, где хранились снаряды к «Град-1». Хотя «разжаловали» это громко сказано. Наш командир полка не оформлял разжалования за мелкие нарушения официально. Просто виновный сержант мог какое-то время устным приказом стать младшим сержантом, а то и рядовым (но сам он не знал, что разжалован понарошку). Потом ему возвращали лычки. Или даже когда не возвращали, перед дембелем узнавал, что никто его на самом деле не разжаловал, по документам он как был сержантом, так и остался.

Замполитом в моей учебной батарее в пгт. Десна был лейтенант Мамалыга, при мне он получил звание старшего лейтенанта. А замполитом кадрированного артполка в пгт. Гвардейское был на редкость крикливый подполковник Бобик (фамилия соответствовала нраву). Знал я и замполита тамошней дивизии полковника Мокия.

А начальником штаба дивизии был полковник Пирожок, который жаловался, что из-за своей фамилии не стал комдивом. Как передавали офицеры он рассказывал следующее: «Хотели дать мне дивизию, но узнали, что фамилия моя Пирожок, да ещё зовут меня Жора и от этой затеи отказались». До (или после – не помню) Пирожка начальником штаба дивизии был подполковник Семёнов. Он занимал полковничью должность, а звание имел такое же, как начальник штаба нашего полка, поэтому зимой не имел права носить полковничью папаху. Но шапка его была нарочито дорогой. Этой шапкой Семёнов, как бы показывал, что это только по виду шапка, а на самом деле это папаха.

Что касается особистов (сотрудников военной контрразведки), то в пгт. Десна я с ними не сталкивался. В пгт. Гвардейское начальником особого отдела был подполковник Асмолов. Фамилию я запомнил, потому, что, будучи посыльным, относил документы в штаб дивизии. В нашем полку из особистов работал капитан Оклей, он же капитан Тютяев – что здесь псевдоним, что настоящая фамилия никто не знал – может оба псевдонима. Тютяев не служил у нас, но время от времени наведывался в наш полк. Наверное, он отвечал не за один полк, а сразу за несколько частей, в том числе и за нашу. Он мне запомнился тем, что постоянно лузгал семечки.

Как-то раз Тютяев спросил меня, что я сделаю, если услышу антисоветские разговоры среди солдат? Я сказал, что пресеку их. Он попросил не только пресечь, но и доложить ему об этом. Я спросил: «А разве хорошо стучать на своих товарищей?». Он и отстал.

Был у меня с ним и второй разговор, но не только у меня. К ним в особый отдел пришла разнарядка подобрать несколько смышлёных военнослужащих срочной службы для поступления в высшее учебное заведение Комитета государственной безопасности (КГБ) СССР. Среди прочих Тютяев предлагал эту честь и мне. Я сказал, что уже являюсь студентом пединститута и после армии намерен продолжить обучение там. По истечении многих лет я неоднократно думал – а что бы стало со мной если бы принял предложение Тютяева?..

Ещё в пгт. Десна был примечательный комендант гарнизона майор Сарана. Он был таких огромных размеров, что едва помещался в свой «УАЗик». И ещё он был очень суровым. За малейшее нарушение забирал встретившегося ему солдата с собой и сажал «на губу» (гауптвахту).

А в пгт. Гвардейское лютовал не комендант гарнизона, а непосредственно начальник гауптвахты, подчиняющийся коменданту. Фамилию этого «начгуба» я не помню. Он выслужился из прапорщиков, не имел офицерского образования и звание лейтенанта получил очень поздно – после тридцати лет. А у нас была неформальная традиция всем, кто ниже майора – честь не отдавать. И вот этот лейтенант ловил солдат не отдающих ему честь и сажал их на губу.

Я сам раз у него сидел на гауптвахте. За самоволку. Хотя в этот раз самоволки не было. Меня послали посыльным в городок, но повязку посыльного я забыл и меня задержал патруль. В тот же день прислали офицера из моей части и меня вызволили.

Ещё при моей службе начальник гарнизонной гауптвахты получил звание старшего лейтенанта.

В нашем полку числился и комендант Днепропетровска, полковник Лесов. Но в нашу часть Лесов приезжал только два раза в месяц получать зарплату и аванс. Несмотря на то, что числился у нас – ловил военнослужащих нашего полка за милую душу, когда они появлялись в Днепропетровске, и сажал «на губу». Офицеры очень обижались на него за это.

Если вернуться в Остёр, то при мне он был показательной учебкой. Туда постоянно ездили делегации из-за границы. На какие только иностранные мундиры я не насмотрелся. Даже на самые экзотические, похожие на женские платья и римские тоги, не говоря уже о тюрбанах на головах арабских генералов.

Поэтому гарнизон содержали в идеальной чистоте. Ходили слухи, что даже листья на деревьях зелёнкой подкрашивали, а асфальт начищали гуталином. Сам я этого не видел и думаю, что это неправда. Но вот казарму и окрестности мы действительно выметали и вымывали очень тщательно.

Также в Остре чересчур много внимания уделялось строевой подготовке – маршировали мы идеально. Чтобы достичь этого, приходилось много часов подряд проводить на плацу, порой в ущерб занятиям по другим дисциплинам.

Ниже я приведу несколько эпизодов из своей службы.

Часть 4. Капитан и ёлки

Первый эпизод, я возьму из своей книги «Договорные ценности», которая печаталась в журнале «Время Z», где я работал главным редактором в 2009 году. Таким образом, тем воспоминаниям, которые приведены ниже – уже десять лет. И уже тогда – десять лет назад, в сорок два года, моя армейская служба казалась мне далёким прошлым. Что же говорить о сегодняшнем дне?

1986 год подходит к концу. Через пару дней – Новый Год. Мне девятнадцать лет. Я сержант Советской Армии. Служу в артиллерийском полку. Нашу дивизию отправляют на учения. Стоят сильные морозы. Полковник Ознобкин – начальник артиллерии дивизии. То есть, наш полк, наряду с некоторыми другими частями, находится в его прямом подчинении. Он старый, лысый и крикливый (кстати, в Остре начальник артиллерии дивизии был похож на Ознобкина и внешне и по повадкам). До того крикливый, что начальник штаба нашего полка, подполковник прошедший Афганистан, однажды не выдержал и перед всем строем отчеканил буквально следующее: «Товарищ полковник – вы тормоз советской артиллерии!».

Полковнику скоро в отставку. Он не хочет морозить свои старые кости и даёт поручение нашему полку обеспечить ему комфорт в заснеженных лесах, где нет человеческого жилья и куда на две недели отправляется наша дивизия. Полковник не хочет жить в палатке, как мы. Командир полка выделяет автомобиль с большим металлическим фургоном. В фургоне дверь, два окошка и больше ничего. Задача – приварить к фургону складную лестницу, оборудовать его печкой, а изнутри обшить пенопластом, чтобы держал тепло. Сверху пенопласт обить фанерой и обеспечить уютную обстановку.

Выполнение сей ответственной задачи поручают мне и капитану Кондратенко. Он хромой и пожилой (тогда ему было 40 лет, но мне он казался пожилым). В училище он был на два курса старше начальника штаба нашего полка – и частенько того гонял. Теперь тот – его начальник. Более того – Кондратенко начинал службу вместе с нашим комдивом, который надеется вот-вот получить звание генерала (он провалил учения, о которых я пишу, и генерала ему не дали, по крайней мере тогда). Комдив, вступив в должность, сразу же вызвал к себе своего бывшего сослуживца и первое, что сказал ему: «Ну ты и даёшь! До сих пор капитан!!! Всего лишь, ремонтной ротой командуешь! Я думал ты как минимум комполка!». Понятно – хотел похвастаться своими успехами.

Кондрату (так мы называли капитана) скоро в отставку. О своей неудачной службе он говорит коротко – «В струю не попал». Очень ёмкая фраза. Она и оправдывает капитана – мол, не он виноват, а струя. И вместе с тем выражает его отношение к военной карьере. Мол, есть какая-то струя, которая одних выносит наверх, других оставляет внизу. Хотя мне девятнадцать – я понимаю – дело не в струе – Кондрат любит выпить. И в командиры роты его разжаловали из начальника службы ГСМ (горюче-смазочных материалов). За время его командования службой из подведомственных складов исчезло 130 литров чистого спирта. Командир полка понял, что Кондрат не пустил спирт налево. Он его просто выпил. Такая причина для нашего человека является вполне уважительной. Начальство к беде капитана отнеслось с пониманием. Поэтому его не отдали под суд, а дали возможность дослужить до пенсии, пусть и на более низкой должности.

При помощи неизвестного мне бартера, командир полка договорился с каким-то заводом в городе Днепропетровске о том, что тамошние мастера будут делать нашу машину, а мы с Кондратом будем надзирать за сим процессом и помогать по необходимости.

Наша дивизия дислоцирована в пгт. Гвардейское и отрезана от цивильного мира речкой с одной стороны и сосновыми лесами с трёх других. В Днепропетровск мы едем на автобусе. Капитан даёт мне команду – в четыре утра следующего дня – за два часа до подъёма, взять топор, четырёх солдат и нарубить много-много ёлочек. Понято, что ёлочками мы называем сосны, предназначенные к новогоднему празднику. Потом надо прийти с этими ёлочками на автобусную остановку, воткнуть их в снег (вроде бы они там растут) и ждать капитана. Приказ своего командира я, разумеется, выполнил. По прибытии в 6 утра первого, почти пустого, автобуса, мы забиваем его ёлочками и едем в Днепропетровск. Там, Кондрат каким-то образом меняет наши новогодние ёлки на трёхлитровый бутыль великолепнейшего самогона.

И вот – та сценка, к которой меня постоянно возвращают воспоминания… во время питья самогона.

Подвал в одном из цехов завода. Стёкол на окнах нет, за окнами снег, но в подвале тепло. Там толстые горячие трубы. Стол без скатерти. На нём бутыль самогона. Три гранёных стакана. Пачка «Беломора», спички. В миске – горка превосходных солёных огурчиков, рядом – порезанное сало, чеснок, чёрный хлеб. Тут же бобинный магнитофон, и надо всем этим великолепием разрывается длинная-длинная песня Высоцкого: «Жил я славно в первой трети…». Наш собеседник – дядя Вася. Он прошёл, как говорится «и Крым, и Рым». Дядя Вася бывший зэк. На нём чёрная замасленная фуфайка. Он мастер на все руки. Это именно он оборудует машину для Ознобкина. Самогон вовсе не мешает дяде Васе работать. Им он начинает свой рабочий день, им и заканчивает. И вот рабочий день подходит к концу. Надвигаются ранние багряные сумерки. Мы сидим в подвале и неторопливо разговариваем «за жисть». О том, какая она нелёгкая, изменчивая и удивительная – эта самая… наша жизнь…

Часть 5. Капитан и крыса

Перечитал, воспоминания десятилетней давности и подумал, что тогда – в 2009 году, я был настроен довольно романтично. Хотя с другой стороны такой стиль задавал сам формат книги – она была написана в виде пяти отдельных эссе.

С тем же капитаном Кондратенко, связан ещё эпизод. Он стал моим командиром, когда я был откомандирован из батареи звуковой разведки заведовать складом боеприпасов. Не помню формально ли мой хозвзвод входил в ремроту, или меня подчинили Кондратенко по факту? Я был единственным военнослужащим срочной службы в своём взводе – остальные прапорщики.

Но так или иначе меня продолжали назначать помощником дежурного по полку.

Помещение дежурного состояло из двух комнат, причём двери в дверном проёме между ними не было. Первая комната имела пульт и огромное окно с видом на площадку, где стоит «на тумбочке» дневальный, за ней шли две большие смежные казармы. (Выражение «стоять на тумбочке» появилось оттого, что дневальный (солдат суточного наряда) стоял на дежурстве возле тумбочки у входа в казарму, а на той тумбочке обычно находился телефон). Из окна дежурного было видно на добрую сотню метров вглубь помещения до самого конца жилого корпуса, где располагалась оружейная комната («оружейка»). Там за решёткой хранились наши автоматы в отдельных шкафчиках – у каждого свой персональный автомат.

Вторая комната дежурки была глухой, попасть туда можно было лишь из первой комнаты. Там стоял жёсткий топчан и сейфы.

Ночью дежурный и его помощник менялись – один сидел за пультом у телефонов, другой мог подремать на топчане. За время моей службы мне пришлось дежурить с несколькими десятками офицеров и прапорщиков. Дежурными назначали по очереди всех офицеров, кроме командира полка, его заместителей, командиров дивизионов и начальников ведущих служб. Иногда, когда офицеры были заняты, назначали и прапорщиков, а когда большая часть полка была на учениях, то, как я уже писал и сержантов – меня и ещё двоих, один из которых был сверхсрочником – старший сержант Авельцев и сержант срочной службы Ябров.

Таким образом по полку дежурят два человека – дежурный и помощник. Они заступают с вечера и следующим вечером сдают наряд новой смене. Это как бы ночное командование полка. Когда в части начальство – командует командир или кто-то из его замов, когда никого нет – дежурный по полку, а когда он уходит проверять караул, то его помощник. «Помдеж» тоже может проверять караул, я этим пользовался, чтоб полночи пить чай в караулке у моего товарища – «начкара», Игоря Кратамышева. В наш полковой караул заступали четыре человека – начальник караула в звании сержанта и с ним три рядовых караульных. Сам я только в гарнизонные караулы ходил, по всей дивизии. И то редко.

Как-то я приехал из госпиталя из Днепропетровска и сразу же заступил помощником дежурного по полку. Дежурный офицер, хитро подмигивая, сказал, что на этот раз я, а не он, пойду проверять караул. Там, мол, меня ждёт сюрприз. И действительно, начальником караула, был человек, с которым я десять лет проучился в одной школе, в городе Петровское в Ворошиловградской области – Андрей Закоптелов. Было время, когда мы с ним за одной партой сидели. Но к тому времени, к концу 1986 года, не виделись с ним два с половиной года. После окончания школы, в 1984 году, Андрей поступил в Сумское высшее артиллерийское командное училище. И к нам в полк, как будущий офицер, прибыл проходить практику в должности соответствующей сержантскому званию. Он приехал, когда я в полку отсутствовал, поэтому внезапная встреча с одноклассником, да ещё в такой обстановке, была для меня действительно приятным сюрпризом.

Дежурный по полку и его помощник вынуждены коротать время вдвоём долгими ночами. Днём вокруг них много людей. По идее они спать не должны, но мы обычно по очереди спали по два часа с двух ночи, до шести утра. А до двух – бодрствовали в дежурке. Некоторые офицеры дежурили молча, но большинство вели со мной долгие разговоры, от нечего делать. За этими ночными беседами я очень хорошо узнал, чем живут наши офицеры.

Что касается сна, то было немного, скажем честно, нехороших дежурных, которые сами ложились и заставляли помощника сидеть всю ночь, при том, что весь следующий день до вечера он находился на дежурстве. А в начале дня – с подъёма, в 6 утра, прибытия офицеров, командира полка – работы очень много. Всё шумит, гудит, вертится. К середине дня, если нет учений и проверок, всё потихоньку замолкает. Но офицеров, которые спать не давали, было мало, по-моему, один или два случая за полтора года моей службы в пгт. Гвардейское. Причём эти компенсировались другими – фанатиками службы, которые, наоборот, меня отправляли спать, а сами сидели всю ночь за пультом. Таких было три или четыре человека. Остальные были нормальные вменяемые люди. И додежурив на пару до двух часов ночи, оставшиеся четыре часа мы делили пополам. Один сидел за пультом, второй дремал на топчане в соседней комнате.

И вот когда мы дежурили с капитаном Кондратенко, я, сидя за пультом, услышал из его комнаты жуткий крик и визг одновременно. Следом за этим что-то серое вылетело по воздуху из соседней комнаты, стукнулось о стену в моей комнате и побежало в казарму. За ним вылетел взъерошенный Кондрат он достал пистолет и начал стрелять по полу, разбудив спящих в казарме солдат.

Когда всё успокоилось, капитан рассказал, что случилось: «Сплю я, – говорит, – и вдруг слышу, как бы меня кто-то в губы целует. Открываю глаза, а на груди сидит огромная крыса…». Только тут я понял, что серым созданием, которое летело по воздуху, была отброшенная капитаном крыса. И именно по ней он стрелял из табельного оружия, когда она бежала к норе. В крысу Кондрат не попал. Но пол продырявил. А за каждый использованный патрон надо было отчитываться. Отчётность в этом плане у нас была строгой. Понятно, что стрелять он стал с перепугу. Другому бы такое сошло с рук, но учитывая репутацию Кондрата, ему пришлось писать много объяснительных.

Ночные выстрелы расследовали и, скорей всего, объявили ему выговор, может быть даже строгий. О наказаниях начальникам их подчинённым в армии не сообщают. А те выговоры командующим фронтами, о которых я писал выше, шли по партийной линии. Считалось, что все коммунисты были товарищами, одинаковыми с точки зрения прав и обязанностей перед Коммунистической партией, поэтому теоретически на партсобрании рядовой имел право запросто критиковать маршала. А партийная линия тогда была главнее государственной.

Разумеется, на практике, подчинённый редко критиковал начальника, хотя в советской истории такое случалось и неоднократно. Например, когда снимали Жукова, в 1957 году, начинали с критики на партсобраниях действий маршала и его приближённых. В рамках этой кампании командующего Туркестанским военным округом – генерала армии Лучинского – вызвали на партсобрание из отпуска его же подчинённые. Когда он попросил перенести собрание до его возращения, ему указали, что он по военной линии начальник, а по партийной линии обязан подчиняться решению парторганизации. Потом на пленуме ЦК КПСС Лучинский долго и униженно объяснял, что он просил перенести собрание, только потому, что физически не мог добраться. Я читал его испуганное выступление в протоколах Пленума. В общем, 1957 год (а до него 1937 год) показал советским военным, что с партией не шутят. И до самого конца Советского Союза, никаких поползновений на власть партии в войсках не было.

А если вернуться к крысам, то нельзя сказать, что их было очень много. Но были. Самые жирные жили в столовых. Похудее в казармах. А самые худые на КПП. Как-то я дежурил на КПП на въезде в пгт. Гвардейское. Там надо было отстоять несколько часов на воротах, открывая их въезжающим и выезжающим автомобилям, а потом можно было пойти покемарить в нижнем этаже помещения КПП. Там было что-то типа ночлежки. На земле лежал какой-то матрац. Лёг я на него и смотрю, а напротив длинная щель из-под земли. Не нора, а именно щель, так что из неё одновременно в ряд могло выглянуть несколько крысиных мордочек. А меня в армию с первого курса вуза забрали, где я учился на биолога и мне было интересно наблюдать за ними. Я сделал вид, что сплю. Первым вышел самый маленький крысёнок, самый неосторожный, за ним постарше, потом ещё и последняя самая большая крыса – наверное их мама.

Потом крысёнок подошёл к моим сапогам – нюхнул и отбежал. Видит я не шевелюсь – снова подошёл. За ним – все остальные в той же последовательности. Потом подкрался вдоль тела к руке… В общем, когда всё крысиное семейство уже готово было залезть на меня – я слегка пошевелился и они бросились в рассыпную и тут же исчезли в своей щели, как будто их и не было. Минут через пять снова показалась мордочка крысёнка и всё повторилось сначала. Так я весь свой отдых и забавлялся с крысами.

Часть 6. Как у сержанта Хузина гитара рассохлась

Следующий эпизод, касается гитары. Моему товарищу Рустаму Хузину передали из Казани отличную гитару. Он часто играл и очень дорожил ей. Понятно, что другие тоже играли. Как-то вечером, когда офицеры уже ушли – ко мне в дежурку пришли несколько товарищей – чаю попить. Принесли с собой гитару Хузина. Сам он в это время отсутствовал. Сидели пили чай и играли на гитаре, помаленьку. Дежурный по полку как раз пошёл проверять караул, а других офицеров в части в это позднее время быть не должно. Во всяком случае, мы так полагали.

И тут, как снег на голову заявляется командир одного из дивизионов, майор Шкиндеров (вскоре ему присвоили звание подполковника). Об этом человеке надо сказать особо. Ростом около двух метров, но крепкого сложения. Необычайно сильный, кулаки, как говорится – с пудовые гири. И на редкость скверного характера. Он обладал очень мощным басом и постоянно орал. Увидев в дежурке гитару, он люто рассвирепел. Грязно выматерился, вырвал инструмент из рук оторопевшего сержанта Винничука и начал неистово дубасить гитарой по пульту (хорошо, что ещё не по нам). Завершив расправу над ни в чём не повинным инструментом, Шкиндеров швырнул гитару, ещё раз выматерился и исчез вночи, так же внезапно, как и появился. (Понятно, что гитара в помещении дежурного по полку находится не должна, но всё же…).

Мы с горечью отнесли разбитую гитару в сушилку (сушильную комнату). Вскоре пришёл Рустам и спрашивает: «А где гитара, ребята?». Мы ему: «В сушилке». Рустам: «Да вы что! Её нельзя держать в сушилке. Она же рассохнется!».

Рустам пошёл в сушилку за гитарой… Это надо было видеть его возвращение! Он нёс её разбитую, на двух вытянутых руках, бережно-бережно, как спящего ребёнка. Её голова на переломанном грифе, бессильно висела и покачивалась в такт шагам сержанта. Гитара была похожа на убитого, но всё ещё прекрасного, лебедя. Из-под очков сержанта Хузина текли крупные слёзы. А в скорбных глазах немой вопрос…

«Что с ней случилось?» – Рустам, наконец-то начал приходить в себя и смог облечь свой немой вопрос в звуковые волны. А мы ему, не сговариваясь, все вчетвером одновременно: «Рассохлась!!!». И разразились хохотом.

Конечно было жаль Рустама и его гитару, но молодость давала знать о себе.

Почему же Шкиндеров не отдубасил нас этой гитарой? О нём вообще ходили жуткие слухи, что он, типа, бывший десантник-спецназовец из элитных войск и перевели его к нам за то, что он застрелил подчинённого, мотивируя расстрел невыполнением приказа. Я думаю, это конечно враньё. Хотя во время Великой Отечественной войны и ещё несколько лет после её окончания, начальник действительно мог, в самом крайнем случае, застрелить подчинённого за злостное и демонстративное невыполнение приказа, если таковое грозило тяжёлыми последствиями. Но в наше время эта норма была давно отменена и, если бы Шкиндеров действительно кого-то застрелил, он бы не к нам в полк попал, а в тюрьму. Тем не менее подчинённые очень боялись неистового майора.

Я до армии – ещё в старших классах школы, а потом в вузе, любил писать всякие статьи, стихи и прозу. Не даром, наверное, после года, отработанного учителем географии и биологии в школе, пошёл в 1992 году трудиться на ниве журналистики. Писал я статьи и в армии. У меня созрели идеи по усовершенствованию Устава внутренней службы, а также по укреплению авторитета сержантов. Если коротко, то я предлагал в сержантские учебки людей направлять не после призыва, а через полгода службы, звание сержанта не присваивать отслужившим меньше года (тогда исчезнет дедовщина, так как все сержанты будут старослужащими, да и опытными – в учебке легче учиться, отслужив полгода). Вот эти идеи я вместил в объёмистую статью и недолго думая, отправил в «Красную звезду» – главную военную газету Советского Союза. Благо, подшивка этой газеты имелась у нас в Ленинской комнате (так называлось помещение в казарме предназначенное для досуга и политзанятий). На каждой газете печатался адрес. Так, что мне оставалось только бросить конверт в почтовый ящик, вне гарнизона. А в пгт. Гвардейское, я ходил часто, то в качестве посыльного, то в самоволку.

Где-то через месяц пришёл из «Красной звезды» ответ. Но не такой на который я рассчитывал. Я-то хотел, чтоб газета просто напечатала мою статью, которая тогда мне казалась вполне дельной и уместной для печати. (И сейчас я так думаю, после того, как отработал главным редактором двух журналов). А вместо этого из редакции пришло письмо на моё имя, суть которого можно было охарактеризовать словами «пришлите побольше фактов».

Скорей всего газета имела ввиду, чтобы я дополнил свои теоретические изыски фактическим материалом, но командование поняло это по-своему. В том плане, что я писал о каких-то недостатках (недостатки есть и при самой идеальной службе), а главная военная газета страны хочет получить побольше фактов о конкретных злоупотреблениях. А к печатным СМИ отношение в Советском Союзе было совсем не таким, как сейчас – разгромная статья в газете могла стоить должности даже очень большому начальнику. (Корреспонденты «Правды» до сих пор вспоминают, как их обхаживали высшие (!) руководители республик, куда их направляли по редакционному заданию). Понятно, что разгромная статья в «Красной звезде» могла бы стоить должности не только командиру полка, но и дивизии.

Письмо из «Красной звезды» вскрыли ещё в штабе дивизии. Вызвали туда командира моего полка. И по этому поводу (как я потом узнал) высшее руководство соединения долго обсуждало свои дальнейшие действия. И весь этот кипеш вызвало письмо к простому сержанту!

Всё это произошло помимо моей воли. Я совсем не собирался вскрывать недостатки тех или иных командиров, а написал чисто теоретическую работу.

Закончилось тем, что письмо мне принесла фельдшер – девушка-прапорщица, помощник нашего полкового врача. Меня неформально попросили, чтоб я ничего не писал, в «Красную звезду», а взамен этого я дослужу свой оставшийся срок, на самых наивольготнейших условиях. По ответу из газеты, я понял, что нашим начальникам ничего не угрожает, меня просто просят подкрепить теоретическую работу фактическим материалом. Но обещание не писать в «Красную звезду» я дал и сдержал его. Несмотря на то, что мне очень хотелось напечататься в престижной газете.

Отношение ко мне изменилось. Как уже говорилось, я был завскладом, прикреплён к хозвзводу, где были семь прапорщиков и я. На утреннем разводе, кода командир определял, кто чем будет заниматься в течение дня, он говорил, обычно в конце: «Прапорщики и Аксёненко – на склады». И в течение дня до самого отбоя (точнее до вечерней поверки) я был свободен. Склады находились далеко за гарнизоном. Минут сорок мы добирались до места назначения. Потом прапорщики шли пить самогон к кому-нибудь в подсобку. А я бродил по окрестным заснеженным лесам и озёрам, любовался природой. Я тогда был романтическим юношей.

Хоть на моём складе были боеприпасы, у прапорщиков имелось продовольствие. Помню, тушёнку достать было трудно, а вот консервы кильки – не учитывались, по крайней мере брать их можно было сколько угодно и даром. Ещё – сколько угодно и даром – давали сигареты без фильтра «Памир» (курить я начал в армии). Они тогда стоили 10 копеек пачка. Для сравнения «Прима» стоила 14 копеек, «Столичные» – 60, «Космос» – 70, «Мальборо» – наше один рубль, штатовское – рубль пятьдесят.

Хотя я не всё время бездельничал – меня по старой памяти привлекали к службе помощника дежурного по полку. (Правда, когда моим складам грозило затопление, я организовал вывоз боеприпасов, но это тема отдельной работы – столько там всего было!).

И я думаю, что Шкиндеров не побил нас гитарой, выместил свою злость, разбивая её о пульт – из-за письма. О письме из «Красной звезды» офицеры знали, их негласно предупредили, я сразу почувствовал, что со мной все стали как-то более вежливыми. Хотя это не совсем то слово, которое подходит для армейской среды.

А у профессиональных военных развито чувство самоконтроля. Того же Шкиндерова, который, как я уже говорил был командиром дивизиона и стал подполковником, изводил замполит полка – тоже подполковник по фамилии Бобик. Я упоминал о нём выше. Однажды, например, Бобик увидел, что один солдат в подразделении Шкиндерова не сильно коротко подстрижен, так устроил перед строем целый спектакль. «Подполковник, – орал Бобик на Шкиндерова, – вам что – рубль дать на стрижку? У вас, что рубля нет? Так я вам дам сейчас этот рубль!».

Шкиндеров стоял молча, только лицо его наливалось кровью, на скулах играли желваки и крепко сжимались кулаки. Казалось, что он вот-вот прибьёт Бобика одним махом. Но ничего подобного не случилось. Так, что умел сдерживать Шкиндеров свою ярость перед вышестоящими…

Часть 7. Качающиеся лампы

А теперь предпоследний случай, о котором хочу упомянуть здесь. Сижу, я как-то в той же дежурке, офицер – дежурный по полку (насколько сейчас помню это был старший лейтенант Иванов – у нас было три Иванова – лейтенант, старший лейтенант и капитан). Так вот – старший лейтенант Иванов пошёл проверять караул, полк уже спал. Я сидел за пультом, а «на тумбочке» перед дежуркой стоял дневальный – рядовой Марченко, по кличке Марчелло. Я читал газету или книгу и вдруг почувствовал, что стул, на котором я сидел, пополз назад… Пополз в самом прямом смысле слова, как вроде его кто-то сзади оттаскивает от пульта. Я подумал, что мне померещилось, встал, подвинул стул и снова сел. И снова мой стул пополз назад, потом вперёд и стал по чуть-чуть ездить по полу.

Когда я глянул сквозь окно дежурки в казарменное помещение – то просто обомлел. Как я уже писал, окно выходило на площадку, где проходили построения личного состава и в данный момент стоял дневальный, дальше, до самого конца корпуса, шли казармы, соединённые между собой открытым коридором, а в конце располагались «оружейка» и умывальник с туалетом.

То есть перед моим взором открывался как бы длинный коридор с высоким потолком. На нём висели лампы в круглых плафонах. Среди ночи, как положено по уставу (или по какому-то другому документу) их свет был приглушён, они едва мерцали бледным, мертвенным, фосфорическим блеском. И вот все эти лампы, а их в длинном коридоре было примерно 10-15 – начали раскачиваться.

Раскачивались они беззвучно, но очень сильно, а так как их было много, то выходило нечто мистическое и жуткое. И самое примечательное, что раскачивались они в разные стороны, но строго друг за другом. То есть в тот момент, когда ближняя ко мне лампа качалась влево, та которая висела следом за этой качалась – вправо. Третья, пятая, седьмая, девятая, качались в такт первой. А четвёртая, шестая, восьмая, десятая – в такт второй. Как какие-то потусторонние маятники.

Я подзываю дневального и говорю: «Марчелло, ты видишь это! Что это может быть?!». Он (неуверенно): «М-м-м… м-может быть ветер?..». И тут до меня дошло: «Какой там ветер! Это землетрясение! Пошли подымать полк!». Мы побежали в казармы и я скомандовал: «Полк подъём!». После чего рассказал сослуживцам о ситуации. Мы решили быть начеку и при первой же видимости разрушений выходить на улицу. После чего я пошёл в дежурку и позвонил в караульное помещение, где находился дежурный по полку. Там тоже ощущали землетрясение.

Благодаря интернету, можно установить точную дату. Землетрясение, о котором я пишу произошло в ночь с 30 на 31 августа 1986 года. Точнее произошло уже после полуночи, значит формально – 31 августа. Эпицентр его находился в Молдавии, там были повреждены 55 тысяч жилых домов. На Украине, где я служил, таких разрушений не было, но толчки мы слышали. В данном районе это одно из сильнейших землетрясений ХХ века.

Часть 8. Как мы дезертиров ловили

Ну и последний случай, о котором решил написать тут, относится к 1985 году, когда я служил ещё в Остре. Как-то ночью прошла команда по дивизии от каждой роты (батареи) выделить по отделению самых подготовленных солдат для того, чтобы ловить дезертиров, которые с автоматами сбежали в черниговские леса. Нас подняли среди ночи, выдали автоматы с боекомплектом и повезли в лес. Там нас расставили вдоль лесной грунтовой дороги. Точнее это была как бы широкая тропинка. Каждый солдат стоял на расстоянии 20-ти метров от другого в зоне прямой видимости. Замысел начальства был такой – выстроить цепь из нескольких сотен, может быть даже тысячи человек, чтоб не дать дезертирам уйти сквозь неё.

Читатель, наверное, ждёт, что я дальше буду описывать бой с дезертирами. Но боя не будет. Моя задача описать всё как было. Служба у меня была самая обыкновенная – типичная служба. Хоть тогда ещё шла война в Афганистане, но я туда я не попал. В добровольцы – не стремился, но и не прятался. Кстати, когда нас призывали, меньше всего мы хотели попасть на флот, а не в Афганистан. Причина простая – в армии служили два года, а на флоте – три. Служить на год больше никому не хотелось.

Когда спрашивали где я хочу служить, я, как и большинство ребят моего возраста просился в десантники. Но десантные войска не безразмерные, поэтому меня направили в зенитную артиллерию, в учебку. А когда распределили после учебки в войска, оказалось, что в той дивизии, где мне предстоит служить – нет зенитно-артиллерийского полка. Есть только зенитно-ракетный и просто артиллерийский. Вот тут мне уже дали право выбрать где я хочу служить, и я попросился в артиллерию. Так я стал артиллеристом. Хотя в учебке мы много часов потратили на изучение вражеских (натовских) самолётов – учили их ТТХ (тактико-технические характеристики) и силуэты. Я ещё много лет после армии помнил, чем «Игл» отличается от «Миража», а «Мираж» от «Харриера».

Кстати, когда осенью 1994 года, я в качестве депутата украинского парламента, был в Лондоне, то как бывший артиллерист участвовал в каком-то параде и шёл в первом ряду между двумя генералами. Как я понял, один из них, довольно старый, командовал артиллерией во время Второй мировой войны (или занимал там очень высокий пост), а другой – нынешний командующий.

Дело в том, что в Великобритании с большим почтением относятся к депутатам парламента. И когда я был там с визитом (со мной ещё несколько депутатов), то представители принимающей стороны, поинтересовались – есть ли среди нашей делегации артиллеристы. Оказался я один. Поэтому, как гость – депутат, избранный от округа с населением около ста тысяч человек, шёл на параде между двумя большими артиллерийскими начальниками.

С другой стороны, я мог бы вообще не служить. Меня забраковали в 1984 году из-за плоскостопия. Врач сказал, что с такой стопой я не смогу выдерживать длительные марши, хотя по части выносливости именно в маршах и до армии и после, я был на уровень выше многих других. Вплоть до того, что отправлялся в одиночные блуждания по горам Кавказа.

А на призывном участке – я посмотрел, что мне написали другие врачи – мы тогда проходили многих – они писали «Годен, здоров». Тогда я оделся и вышел за призывной пункт. Дело было не в моём маленьком городе Петровское (у нас не было военкомата), а в довольно далёком от нас Красном Луче, которого я не знал совершенно. Тем не менее, я нашёл магазин, где продают канцтовары, купил там карандаш, чинку к нему и ластик. Стёр, то, что написал забраковавший меня врач. Написал, пытаясь подделать его почерк «Годен, здоров», а подпись врача оставил.

Вернулся на призывной участок, снова разделся до трусов (именно в таком виде мы обходили по очереди всех врачей). И пошёл к главному врачу, который подытоживал выводы своих коллег. Как вроде я не покидал участка, а только что прошёл медосмотр. Главный врач посмотрел, что все его коллеги (насколько помню, их было семь) написали, что я годен (шесть написали по-честному, а за одного я написал) и выдал итоговую резолюцию – «К строевой службе годен».

Так в апреле 1984-го, более чем за год до службы, я благодаря подделке документов, добился права отслужить положенные мне два года.

Хоть я не писал заявления идти добровольцем на афганскую войну, но и не собирался косить от армии. Послали бы на войну – пошёл бы. Не послали – не пошёл. Это я к тому, что не встретились мы тогда с дезертирами. Может быть и был с ними бой, но не в том месте, где я стоял.

Со мной произошло другое, довольно маловероятное событие. Так как в цепи мы должны были стоять весь день – в столовую попасть не могли. А к питанию солдат в Советской Армии относились строго и нам завезли суточный сухпаёк. Из еды была большая банка тушёнки, две банки каши с мясом и хлеб. Понятно, что у каждого на поясе были фляга с водой и штык-нож, чтоб открыть консервы. Я, кстати, обратил внимание, что тушёнка 1946 года выпуска. Это было написано на банках – в то время ей было почти сорок лет! Банки с тушёнкой хранились десятилетиями, утопленными в солидоле. Мы их вытирали «ветошью» (так назывались тряпки, которыми артиллеристы протирают пушки). Поэтому тушёнка не испортилась за долгие годы и была очень вкусной.

Возле меня лежало какое-то бревно и как культурный человек, я зарыл под него пустые консервные банки, чтоб не бросать их где попало.

Мы уже отдежурили 10-12 часов, когда по цепи пришла команда, что мы все должны двинуться вперёд и прочесать лес, чтобы поймать этих злосчастных дезертиров с автоматами (если мне не изменяет память – их было двое). Видать дезертиры не спешили идти на нашу цепь, и начальство решило, что раз уж гора не хочет идти к Магомеду, то Магомед сам пойдёт к горе.

Мы должны были идти строго вперёд – в направлении нашего гарнизона. И по ходу, чтоб не потеряться – должны были перекрикиваться между собой. Идти надо было ровной цепью – соблюдая дистанцию двадцать метров друг от друга... Да куда там! Вскоре мы сбились в мелкие группы, по два-три-четыре человека. Соседей становилось всё хуже и хуже слышно… потом не слышно совсем.

И оказалось, что мы идём втроём. Я, ещё один курсант и сержант Пономаренко. На наши крики никто не отвечал. Мы решили идти строго вперёд, в расчёте, что рано или поздно выйдем к своему гарнизону.

Я до того читал, что заблудившийся в лесу человек постепенно начинает идти по кругу, но не предполагал, что в моём случае это проявится с такой невероятной очевидностью. Уже смеркалось, когда мы пересекали какую-то тропинку. Точнее неширокую грунтовую дорогу. Что-то показалось мне здесь знакомым. Вначале, я не мог понять что. Но попросил моих спутников остановиться. «По-моему мы здесь уже были» – сказал я. «Да что ты! Не может быть! Мы шли прямо – никуда не сворачивали! Пошли быстрей дальше, а то не успеем до темна!» – примерно такой был ответ.

И тут я понял, что мне знакомо здесь – слева, метрах в пятнадцати лежало бревно у которого был мой пост.

Трудно описать чувство, когда объект, который ты оставил далеко позади, оказывается впереди тебя. У меня такое потом было ещё раз, когда я на велосипеде выехал из одного города, весь день ехал, заблудился, приехал в незнакомый город почти ночью и начал подумывать где бы тут заночевать, когда оказалось, что это именно тот город, из которого я выехал утром и ночевать-то мне есть где. Просто я въехал в него, с другой стороны. Когда ты сталкиваешься с таким явлением, в мозгу, как бы, происходит перекоммутация представлений о пространстве. Мы постоянно, хотя и неосознанно, позиционируем себя в пространстве. И когда сталкиваешься с таким явлением, о котором пишу я, происходит как бы перепланировка – что было сзади, переосмысливается и становится тем, что спереди.

Скажу проще – передо мной было то бревно, которое я оставил позади себя, когда тронулась цепь. Я шёл прямо, значит бревно должно быть строго сзади. А оно – спереди. Пусть не строго спереди, а в пятнадцати метрах левее – но это то же самое бревно. Возле него я скучал с четырёх часов утра примерно до трёх часов дня и запомнил его досконально.

Пока я так стоял мой мозг поменял ориентиры, то, что я только что считал спереди – лес в который мы идём, оказывается – сзади. Значит, если мы пойдём вперёд, мы не выйдем к казармам, а заблудимся в черниговских лесах. А там волки водятся. И хотя это было ещё за семь месяцев до Чернобыльской аварии (когда она случилась, я служил уже в другом месте), места эти и тогда не были сильно заселены. Понятно, не тайга, но и тут можно капитально заблудиться.

Удивительным было не то, что мы сделали круг в своих блужданиях, а то, что, пересекая тропинку мы вышли именно к тому бревну, возле которого я много часов стоял в ожидании дезертиров. Если бы мы пересекли грунтовую дорогу, по которой нас завезли в лес, на несколько десятков метров дальше бревна, я бы не понял, что это та самая дорога. Подумал бы, что какая-то другая и мы ушли бы в дремучий лес, чтобы делать новый круг.

А тем временем, мои спутники настойчиво требовали идти вперёд – мол, уже темнеет, и мы в казарму не успеем до ночи. Тогда я им объяснил, что их «вперёд» на самом деле означает «назад» и у меня есть доказательства этому. После этого я подвёл их к бревну и торжественно вырыл те банки, которые я закопал за несколько часов до того. Мои спутники были поражены не меньше, чем я пару минут назад, и я с удовольствием наблюдал, как и в их мозгах происходит пространственная перекоммутация…

После этого мы решили не искушать судьбу, а идти строго по грунтовке, мол она нас куда-нибудь да выведет. (Хотя из этого правила бывают, к счастью редкие, исключения. С одним из таких я столкнулся, когда заблудился, бродя в одиночку по Кавказским горам в мае 1988-го – там грунтовка сужалась, сужалась и исчезла, через несколько часов ходьбы – а впереди пропасть с водопадом, но это тема отдельного разговора). А в 1985-м грунтовка вывела нас в какое-то село. Мы спросили у крестьян дорогу. Там были дедушка и бабушка, они пригласили нас в дом, хотели накормить, но сержант отказался – к моему большому неудовольствию. Тогда нам дали продукты с собой (советских солдат тогда очень любили) и показали дорогу. Вскоре нас подобрала какая-то военная машина и мы попали в свой гарнизон.

Из армии я пришёл ровно на свой День Рожденья. Отпустили меня 23 мая. 24-го я был уже у родственников в Ворошиловграде (так тогда назывался Луганск).

А солнечным утром 25 мая 1987 года я уже обнимал маму в Петровском, моём родном городе, откуда меня забрали в армию и где я не был почти два года.

25 мая 1987 года мне исполнилось ровно двадцать лет.

Сергей Аксёненко

23.02.2019.

Дата публикации: 07.03.2019 05:24

Предыдущее: Русский народ

Следующее: Прекрасная четвёрка

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Светлана Якунина-Водолажская