Вокруг стояла утренняя благодать. Солнце набирало силу, его первые лучи нежно искрились по алмазным бусинкам росы, обильно выпавшей на изумрудную траву. В густой листве огромных тополей разноголосо и звонко пели скворцы, где-то за околицей щелкал бич пастуха, зычно мычали коровы. У ограды на привязи недовольно фыркал запряженный карий конь, сонно косивший своим черным глазом. — Гриша, сынок! Вставай! Дядька приехал, — будила, своего пятнадцатилетнего сына Елена. — Что? — переспросил тот, щуря спросонок глаза. — Вставай, говорю. Дядька тебя ждет, на покос пора ехать. Гришка быстро спрыгнул с полатей, натянул холщовую рубаху и штаны. — А что такую рань-то? — зевая, пробурчал он, выходя во двор. — Что тянешься? — поздоровался дядя Федор, усмехаясь в усы. — Не выспался, что ли, опять пол ночи с девкам проблукал. — Давай быстрей! — аккуратно укладывал он в телегу вилы и ведерный лагушок.* — Демка на три часа косилку дал. Подпрыгивая по мокрой траве, Гришка подбежал к наполненной кадке. И обхватив ее за края, несколько раз с размахом окунул свою голову. Вода с шумом рванулась за края, студя босые ноги, ручьями сбегала с его косматой головы, освежая тело от липкого сна. — Что ты, вражина, делаешь! — крикнула Елена. — Я уже устала их доливать! В кого ты только такой уродился! Иди быстрей, ждут ведь тебя. — ворчала она, подталкивая сына кулаком в спину. — Мам, не ругайся, приеду с покоса, огород полью и кадушки наполню, — улыбался посвежевший Гришка, запрыгивая в телегу. — Поехали, дядька! — Обед-то возьмите! — заторопилась Елена. — Я вам тут собрала, огурчиков, лучку зеленого нащипала, яиц отварила. А хлебца нету, лепешки с рыжика*, — в торопях сунув на воз холщовую сумку. — Но-о! Карька! — щелкнул кнутом Федор и рыжий конь, подняв хвост трубой, затрусил по дороге, звонко задребезжала телега. Километрах в трех от деревни, в зеленой ложбине, у самой запруды, раскинулся баскановский покос. Еще Гришкин дед Макар, облюбовал его. Очистил от зарослей таволожника, осушил обводными канавами. Вот уже полвека, это место слыло как Басканов лог. Но в последнее время, набирающий силу колхоз, стал пристально присматриваться к их владению. Елена до поры отмалчивалась, на предложение вступить в него, но год назад, к колхозу примкнуло почти все село. И колхозные земли приблизились к лугу, обжав его со всех сторон. Теперь, Басканов луг красовался единоличным бельмом и вызывал раздражение у районного начальства. Надрывно стрекотала тозовская косилка, оставляя за собой терпкий запах, скошенных трав. — Поменьше! Поменьше бери, пятку порвешь! — то и дело кричал Федор, любуясь красотой цветущего луга. «Стога четыре поставим, хватит на два двора», — мысленно прикидывал он, густоту срезанных трав. Гришку не надо учить, на покосе с семи лет, сполна познал все тонкости косовицы. Любил он эту пору. Сейчас, под стрекот жатки, его душа летала и пела, засевшими словами предков «Толи дело брат в Сибири, воля и простор»! С первых шагов, Гришка впитал в себя красоту родного края и не мог представить, что где-то есть места лучше и краше. К обеду, порядком устав, сделав последний прокос он подвернул к меже. — Все, ближе нельзя, косилку в ручье утопим. Я потом, дядь Федь, когда подсохнет, литовкой добью. Да и конь уж подсел, весь в мыле. — Ну все, так все. Выпрягай Карьку и веди к пруду, сразу не пои, пусть остынет. А я к телеге, обед возьму и подойду. Гришка степенным шагом мужика, подвел коня в тень реденького березняка, торчавшего на самой верхушке плотины. Устало смахнув пот, привязал его уздой к суку. — Смотри, племяш, как в раю! — сказал подошедший Федор, оглядывая с плотины, красу окружавшую деревню. У пруда, сплошным ковром лежали скошенные травы, а вокруг, набирали силу зеленеющие хлебные поля. За зеленью полей, ровными рядами выстроились Титовские хаты, упиравшиеся в сплошной лес, верхушками подиравший небесную синеву. Легкий свежий ветерок, шуршал листвою берез. — Дааа... — протянул Федор. — Не дураки были наши предки! — с чувством гордости добавил он. — Пойдем в тенек, пообедаем. Усевшись поудобней на муравку, дядька, неторопливо разложил скудный стол. — Дядь Федь, а батька мой такой же был, как ты? — спросил вдруг Гришка. — Батька? — переспросил Федор, пристально взглянув на него. — Сходи-ка к колодчику, водички холодненькой попьем. — вместо ответа протянул он котелок племяннику... В феврале девятнадцатого, сняв офицерские погоны и кресты, проехав пол России, добрался Федор до родного села. Но не успел вкусить мирной жизни, как ранним майским утром этого же года в его дверь раздался тихий стук. Федор, в нижнем, вышел за порог. На крыльце стоял бывший однополчанин по 9-му Сибирскому полку унтер Яков Левандовский. — Здравия желаю, Федор Макарыч! — поприветствовал он своего бывшего командира. — Слыхал? Сегодня в Токарево белые будут проводить мобилизацию. Свояк с управы по секрету сказывал. Подчистую всех офицеров и Георгиевских кавалеров. Завтра, говорит, они будут у нас. Что будем делать, Макарыч? На нас и так крови — в век не отмыться, так еще сволочи в своей хотят выкупать. — Спрятаться нам надо где-то, пересидеть это время. — Можно, на ивановской заимке переждать — предложил Яков. — За десять верст от села искать нас никто не станет. — Добро! Кто еще с нами? — спросил Федор. — Да человек пять наберется. — Хорошо, берите провизию и оружие. Уходим сегодня в полночь, сборы у плотины. Да языком не молоть, что-бы ни одна душа не знала. Ясно? — Так точно, ваше благородие! — откозырял Яков. После полудня к калитке Федора подошел Петр. Во дворе сноха Дарья, закатав подол, вывешивала постиранное белье. Среди разноцветного белья, зеленела защитная форма брата. — Здравствуй, Даша! Федор дома? — вошел во двор Петр. — А где ж ему быть! — ответила сноха, поправляя платок. — Дома с Сашкой сидят, я курицу зарубила, квашня у нас сегодня, пирогов настряпала. Иди, Петро, к мужикам за компанию. — Спасибо! С удовольствием отведаю. С чем пироги-то? — С картошкой, с яйцом есть. Петр вошел в дом. С порога, его встретил запах свежего хлеба, сладостно щекоча ноздри пахло вареной курицей. Федор, расстелив холстину, чистил наган, рядом с ним, вытянув шею от интереса, стоял шестилетний сын Сашка. — Мир вашему дому, — поздоровался Петр протягивая брату руку. — А Сашка уже какой большой! Иди, поздоровайся с дядей! Сашка, мигая голубыми глазками, быстро протянул ручонку. — Здорово, здорово мужик! — ласково улыбнулся Петр, легонько пожимая его маленькую ладошку. — Присаживайся к столу, — пригласил Федор брата убирая наган. — Я уж хотел за тобой дочурку Дуняшку послать, поговорить мне надо с глазу на глаз. — Тять, я пойду на улицу побегаю! — потеряв интерес заегозил Сашка. — Иди сынок, да мамку кликни до дому, — разрешил Федор, подтолкнув к двери сынишку. — Мамка! Тебя тятька зовет! захлопнув дверь, закричал Сашка и мелькая пятками, рванул на улицу. — Звал, Федя? — спросила вошедшая Дарья. Она до беспамятства любила своего мужа, но никак не могла привыкнуть к нему после пятилетней разлуки. Боясь снова потерять его, всячески старалась угодить ему. — Даша, у нас к пирогам есть что-нибудь покрепче? Нам с Петром посидеть надо, потолковать о жизни. — Только настойка на березовых китешках. — Неси, не баре. Дарья вышла в сенцы, погремев немного, вернулась с коричневой бутылкой. — Что надо еще, Федя? — Посидишь с нами? — спросил Федор. — Некогда сидеть Федя, дел много, хоть бы к вечеру управиться. — отказалась Даша и вышла во двор. — Я вот о чем тебя хотел попросить, — подняв стакан с коричневым самогоном, начал Федор. — Ладно, потом! Давай за батю, царство ему небесное! Достойный мужик был! Братья, не чокаясь, выпили. — Фу-у! Злющий какой! — ставя стакан, выдохнул Федор. — Так вот. Мне надо ненадолго отлучиться. Я хотел, чтобы ты приглядел за моим двором. — вопросительно посмотрел он на брата. — До селе брат, я тебе ни в чем не отказывал, — закусывая, ответил Петр. — Но эту просьбу я не смогу исполнить. Так как завтра, ухожу к Колчаку. — К Колчаку?! — в недоумении, вскрикнул Федор. — Ты что это удумал, народ впервые пришел к власти, выбрал новую жизнь, наметил цель. Зачем тебе воевать с ним? Помнишь как батька наказывал? - Быть всегда со своим народом. Я сегодня же в ночь уйду из села, отсижусь где-нибудь. И ты не дури, брат! — Вот ты Федор, говоришь что народ выбрал новую жизнь. Народ ли? — вопросил Петр. — Народ наш слеп, он как телок, которого поманили пустым ведром. И ты ослеп. Антихрист вас одурачил, — доказывал он, глядя брату в глаза. — Ведь жизнь человек не выбирает, жизнь нам Бог дает, а вот душу он дает на сохранение. Цель у нас одна — сохранить эту душу. А чтобы в теле ей жилось привольно, написаны про то заповеди Божьи. Сейчас к нам пришел зверь в облике человека и разжег адово пламя. Если его не потушить, то выродится в этом пламени Род человеческий, а вместо Рода человеческого наплодится бездушное потомство. Которое, набрав силу, подобно толпе на Голгофе распнет Россию. Иду я воевать, не с народом, а со злом проникшим в народ, за Веру нашу за Род, за наши Души. Спасибо за угощение брат, мне пора. — засуетился Петр, вставая из-за стола. — Мягкий, хлеб печет у тебя Дарья. Дай Бог, чтобы в доме вашем он был всегда. Нижайший поклон вам, авось еще свидимся! — и, попрощавшись, вышел. С этого дня они больше не виделись. Федору, все же удалось открутится от белой, а затем и от красной мобилизации, помог ему в этом старый фронтовой друг. О судьбе брата он узнал лишь в двадцать втором, от вернувшегося унтера Бухтоярова, уходившего вместе с ним к белым. ... Внизу, у обрыва плотины, по другую сторону пруда, бил родник. Его прозрачная вода, медленно стекала за края небольшого деревянного сруба и узким ручьем уходила в низину. По крутой, утоптанной дорожке Гришка легко спустился к срубу, наполнил котелок и перевел взгляд на ручей. Сквозь прозрачную воду было видно, как у самого дна, мелькали зелеными спинами гальяны, а у одинокой камышинке, притаился пузатый карась. От ручья тянуло холодком и тиной, на бережку чуть поодаль, подпрыгивая по солончаку, испуганно кричал чибис. С ленцой поднявшись обратно, Гришка вяло сел на траву и протянул Федору котелок. — Ух ты, какая холодная! Аж горло леденит! — сказал дядька, медленно сделав несколько глотков. — Отец твой, Петр, этот ключ отыскал, очистил, сруб сделал. Память о себе оставил, царство ему небесное! — Дядь Федь, так какой батька мой был? — вновь спросил Гришка, с треском откусывая, кусок землянистой лепешки. — Во зубы! Гвозди кусать можно, — усмехнулся Федор, замачивая в котелке лепешку. — А у меня ни к черту, война, будь она неладна. — Батька твой хороший был, нашенской закваски. По гроб не прощу себе, что не разъяснил я ему тогда, обидел в нашем последнем разговоре, — и смачно откусив огурец добавил, — Особенный он был какой-то. Федор, вытащил замокшую лепешку и впил в нее свои зубы. — Ох, мать твою! — скривился он от боли. Зажаренный в печи рыжик был как каменный. Выждав пока уймется боль, Федор продолжил: — Батька твой был как ты, Гриша, так же радовался жизни, каждому деревцу. Каждую травинку, любое гнездышко примечал. Любил жизнь, а погиб по-глупому в двадцатом. На пригорке, у Семеновки похоронен. Я был там, крест поставил, съездим как-нибудь, я тебе его укажу. Хруснув огурцом, Федор вновь принялся за лепешку, пытаясь откусить с другой стороны. Но она была неприступна. Изрядно намучив зубы, он со злостью швырнул ее на водную гладь. — Вот гады! Вывели народ на светлый путь, скоро дерьмо жрать будем! Лепешка, со вжиком оставляя за собой круги, пролетела почти до середины. — Ого! Вот это да! Пятнадцать аж! — восторженно крикнул Гришка и захохотал. — Чего «пятнадцать»? — не понял дядька. — Пятнадцать блинчиков съел! — сквозь смех пояснил Гришка. — Хорошо хоть таких блинчиков наелись, — горько усмехнулся Федор. — А то уж пятнадцать лет, как эти горлопаны, лозунгами да дерьмом из рыжика народ кормят. Мать их! А может, все-таки прав был Петр?! *Лагушок - бочонок для питьевой воды. ** Густорастущая, в Сибири маслянистая полевая трава. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
