Красота, приволье в деревне летом, зелень кругом, куда не кинешь взгляд, необъятный край. Улицы нашего села утопают в листве тополей; с одной стороны, у самых изб, сплошной стеной стоит лес; за околицей раскинулось море бескрайних хлебных полей. Вдоволь накупавшись в пруду, мы с другом Вовкой, утомленные полуденной жарой, вяло шли по пустынной улице. Стоявшая жара сморила даже молоденьких телят, которые кучками сонно дремали в прохладе исполинских тополей. Лишь на лавочке под тенью раскидистой черемухи, попыхивая сизым папиросным дымком, в овечьих валенках, одиноко сидел седой как лунь Вовкин дед Тимофей.

— Давай подойдем, покурим и послушаем, что он сбрешет, — предложил Вовка.

— Здорово, дед! — поздоровались мы, усаживаясь рядом.

— Что, дед, не спишь? — спросил его внук.

— Высплюсь на том свете! А вы что блукаете, бездельники? — старчески прошамкал он. Отцы с матерями работают, а вы по улице болтаетесь, я в ваши годы уже наравне с мужиками работал, — сказал он, выкладывая на лавочку пачку «Севера».

Это была многолетняя хитрость деда, таким образом он приглашал посидеть и выслушать его. Старика грызло одиночество, бабка его умерла, и последние, отведенные ему Богом дни, он доживал у незамужней бездетной дочери, которая вечно была занята. Ему, ожившему свой нелегкий век, перед уходом надо было выговориться, и он был рад любому собеседнику.

— Дед, дай-ка нам по папироске! — сказал Вовка, протягивая руку к пачке.

— Куда, паршивец! — стукнув его по руке, прошипел дед. — Я сам достану, а то сейчас полпачки выгребешь и деду потом курить нечего будет. — Держи. Одну на двоих покурите! — сказал он, протягивая папироску. А вам-то по шестнадцать лет есть? — вдруг спросил он, шутливо отдергивая свою руку.

— Есть! Давай сюда, а то сейчас всю пачку отберем! — нагло ответил ему Вовка.

— Я тебе отберу, вдоль хребтины бадиком! Ладно, курите, — добродушно улыбнулся дед, отдавая папиросу. — Я сам с десяти лет у батьки самосад потягивал. Ох, он и порол меня за это! Крепкий, суровый мужик был, я таких здоровых больше на своем веку не видал. Нет вру, видал, Ерофеичем звали, — сказал он.

Давно это было. Как-то раз мы с первой женой, кххе! Кхее! — сквозь кашель, выдыхая табачный дым, прошипел дед Тимофей, — в году, однако, девятьсот двенадцатом. Да-а, точно, в двенадцатом, — протянул он вдумчиво, очищая под ногами отшлифованную до блеска землю от белевшей подсолнечной шелухи, шаркая своим рыжим валенком. — Мы тогда еще по весне в Барнаул на ярмарку приезжали. Деньжат немного скопили, да на воз кой-чего наложили, так, по мелочам: маслица топленого, мучицы, сала соленого; и поехали, значит, в Барнаул.

— На лошади, что ли? — спросил я его удивленно.

— А на чем же еще, не было у нас тогда еще машин.

— Так это же сколько ехать надо?

— Неделю туда, неделю обратно. Собирались с села по три-четыре подводы и в путь. По теплу хорошо, прямо в степи ночевали. Станем станом, травки подкосим — себе постелить да коню на корм. Ох, и красота была, а ночи белые, звездные. Лежишь, бывало, как в раю, такая благодать, травы дышат, рядом женка посапывает, и воздух чистый, вольный! Ныне такого не встретишь, все машинами загадили. Поэтому и жарища такая, вон как палит, — сказал дед, сняв шапку, поглаживая свою потную лысину.

Так вот, значит, приехали с женкой в Барнаул, быстро распродали на ярмарке свое. Пошли, значит, с деньжатами по рядам. Чего там только не было! Выбрал я упряжь конскую, добрую, сносу не знала, в колхоз потом передал, хорошие мастера делали, не то, что сейчас! Жена купила платок цветастый, отрез себе на кофту, сапожки, мне две рубахи, крепкие, льняные, сладости набрали да по мелочам кое-что. Оставил я ее воз караулить, а сам пошел, значит, в трактир — шкалик пропустить.

— Так ты, дед, в молодости хорош был: жену на воз, а сам гулять в кабак, — съехидничал Вовка.

— Это вы сейчас гуляете, ни работать, ни пить толком не умеете, а мы тогда с устатку отдыхали. Культурно, причем, шкалик пропустишь и женке что-нибудь из сладостей принесешь, — ответил Тимофей, проглаживая свои усы. — Народ, значит, кругом толпился, — продолжал он. Иду к трактиру вижу, в одном месте народу множество собралось. Протолкался поближе. Гляжу: в центре столб телеграфный лежит, а рядом мужик стоит, одетый в рубаху навыпуск, штаны широкие, как у грузчиков, сапоги на нем добротные. Росту не шибко высокого, крепкий такой мужик, плечи широкие, волосы длинные, борода черная. Недалеко от него собачка возле картуза сидит. Толпа кричит «Ерофеич, давай, покажи карусель»! А он, значит, ждет, чтобы народу поболее собралось. Толпа прыгает, орет. Взял он телеграфный столб, через шею на плечи себе как коромысло положил и кричит толпе: «Кто смелый! По трое цепляйся»! Вышли в круг шесть мужиков, плотные такие, пудов по пять каждый. Веришь-нет, по трое с обеих сторон за столб уцепились, повисли и ноги поджали. Так он их минут десять вокруг крутил как на карусели. Потом как резко остановился, они кубарем все со столба улетели. Во, какая у него силища была! И собачка у него умная была. Народ деньги в картуз кладет, а она сидит рядом и всем смешно так головой кланяется. Он тоже покланялся, поблагодарил всех и в трактир, а собачка сидит у крыльца, ждет.

— А ты, дед, тоже положил? — спросил его я.

— Ну, а как же! Это вы привыкли ни за что не платить, а тогда народ другой был. — Зашел я, значит, за ним в трактир, присел рядышком, угостил его. Полюбопытствовал я, значит, кто такой и откуда. Рассказывал он мало, степенно, но все же немного рассказал о себе. Семьи у него не было, оказывается, он пятилетним мальцом из тайги со старообрядного скита на жилье полуживой вышел. Голод и мор у них случился в тот год. Ну, а потом приютили его купцы Гороховы, с мальства на пароходстве, вначале в няньках, потом в грузчиках. Хороший был человек, как-то возле него было легко, свободно, умел он слушать, и какая-то в нем притягательная сила была, доброта, что ли. Распрощались мы с ним под вечер и больше его не видел.

Погиб он по глупому, — продолжал дед. Я позже это узнал. Нас в четырнадцатом мобилизовали, полк наш в Барнауле стоял. Отпросились мы с Ванькой Чекмаревым у унтера из казарм в город. Зашли на ярмарку, в трактир, посидели, по чарочке выпили. Там я и вспомнил про него, поинтересовался у мужика в трактире: «А, где Ерофеич? Не видно что-то»!

— «Эко, хватился ты! Да его уж как с год схоронили», — ответил он мне.

Спрашиваю: «А что случилось с ним»?

«Год назад, — говорит, — появилась в Барнауле банда шармачей, и началось. На ярмарке всех подряд шерстили. А возле Ерофеича всегда полно народу, они туда. Ерофеич, сам знаешь, копейку всегда честно зарабатывал, поймал одного и руку ему сломал. А тут засиделся он как-то в кабаке до ночи, выпил крепко, так они встретили его в переулке. До смерти ножиками затыкали и собачку убили, не бросила хозяина. Вот так».

— Ну-ка, Володька, помоги мне подняться, сморило, пойду я, прилягу! — сказал дед Тимофей, протягивая внуку руку. — Ходить еще кое-как могу, а вот подняться уже никак, видать, уж скоро с бабкой свидимся.