Собрать сотку

 

Лена сидела на перекидном мосту, подтянув колени к подбородку, закрыв глаза и прислушиваясь к себе, к новым ощущениям, которых не испытывала раньше. Должна была испытать, а не сподобилась, как сказала бы бабушка. Шок, злость, ужас, острота необратимости прежней жизни уступили место бесчувственному спокойствию, равнодушным практическим мыслям о том, что возвращаться придётся пешком. Она пешком отвыкла, местные таксисты везли за копейки по сравнению с московскими тарифами, но и тех жалких копеек нет, а есть туфли на высоком каблуке. Всё, что у неё сейчас есть: туфли, джинсы, кофта-размахайка и нижнее бельё – всё дорогое, брендовое, купленное в крутом столичном магазине – здесь, на перекидном мосту небольшого провинциального города, выросшего из узловой железнодорожной станции, не имело никакого смысла и никакой цены. Упаковка для ухоженного тела. Без мозгов. Как в матрёшке: в самом нутре куколка почти без лица, похожая на облезлый обмылок.

Где-то хлопнули двери, зашаркали невидимые ноги, под мостом раздалось неразборчивое бормотание. Фигуры в оранжевых жилетах привычно переступали через рельсы, двигались к дальним, не пассажирским путям. Раздались вскоре редкие постукивания по колёсным парам, за линией заорали петухи, резко, суетливо взлаяли и смолкли собаки. Над пустым перроном, над едва заметно дрожащими рельсами, над спящим пакгаузом и близким элеватором раздался спокойный, чуть усталый мужского голос: Бригадир, подтвердите готовность две тысячи десятого на шестом пути. Когда-то давно другой голос, плывший над станцией, над ночным городом, был Лене хорошо знаком. Она помнила тот непоздний летний вечер, когда первый раз разглядывала странную лязгающую жизнь с высоты: нитки рельс, перекладины шпал, зелёная гусеница пассажирского поезда и грязные, в чёрных потёках цистерны, похожие на связку обугленных сосисок.

***

Леночке пять лет, она в платье в крупный красный горох, белые гольфы съезжают с тонких ног, сандальки, когда-то бывшие коричневыми, с облупившимися носами, совершенно не вяжутся с гороховым нарядом. Бабушка крепко держит за руку, сердится: Леночка застыла как памятник дедушке Ленину возле здания, на втором этаже которого мама смотрит на них в окно, а над всем миром звучит её голос: понятно, пятый с Кирова готов.

— Ну, пошли-пошли, — торопит бабушка, — вон мама нам машет.

— Ещё чуточку, — канючит Леночка.

Она смотрит вниз сквозь прутья ограждения, подталкивает носком сандальки маленький камушек к краю доски, смотрит, как он сперва замирает, боится, наверно, потом всё-таки решается – летит вниз. Переворачивается в воздухе несколько раз, падает между шпал, немного ёрзает, словно устраивается удобнее и… становится невидимым. На доске он был сам по себе, а внизу – одним из многих. Теперь сколько ни вглядывайся, узнать «свой» камушек невозможно. Леночка вздыхает, оглядывается по сторонам.

— Бабушка, а что там, на той стороне?

— За линией-то? Да люди живут.

— За… линией? Как это: за линией, за какой линией?

— Любопытной Варваре… — начинает бабушка и улыбается, — сама знаешь, что с этой девчонкой произошло. И с тобой то же будет. Пошли-пошли, не тяни кота за хвост.

— А мы туда сходим? Ну, за линию?

— Сходим, если будешь себя хорошо вести, — говорит бабушка.

Они медленно спускаются вниз по лестнице, проходят мимо магазина, три стены которого состоят из одних окошек, а на крыше маленький шалашик, для Карлсона, наверно. Сверху шалашик отлично видно. Потом мимо цветочной клумбы, посередине тот самый памятник, Леночка знает от бабушки про Ленина, потому что бабушка партийная. Поднимаются на второй этаж и вот она, мамина работа. Перед мамой пульт с кнопками и лампочками, а сбоку много разных толстых тетрадей, больших, как альбомы для рисования, только страницы все расчерчены на линеечки и исписаны маминым красивым почерком.

Мама говорит бабушке: пост сдал – пост принял. Они смеются.

— Мам, а мы с бабушкой за линию пойдём!

— Чего вы там не видели? — спрашивает мама, а сама пишет и пишет в своих больших тетрадях.

— Бабушка сказала, что там люди живут, там тоже город как наш, да?

— Да ну, какой город, выселки, — пожимает плечами бабушка.

— Скажешь тоже, выселки, мам, ну что ты ерунду говоришь ребёнку.

— Говори не ерунду, — сердится бабушка, гладит Леночку по голове и уходит.

— Понятно, пятый с вологды готов, — кому-то невидимому отвечает мама.

— Мам, а кто такой свологдыготов?

— Что? — мама поднимает голову от стола, — Вологда это город такой.

— Больше нашего? Больше Москвы?

— Москва самый большой. Вырастешь, поедешь туда учиться. А пока не выросла, порисуй немного, полчасика, ладно?

Мама выдаёт лист бумаги и два карандаша, один простой, серый, а другой красный. Леночка рисует. Она хорошо рисует, воспитательница всегда хвалит. Вот дома большие и маленькие, вот много-много линий – это рельсы, перекидной мост и две лестницы по бокам, а что там, за линией, нарисовать времени не хватило, так и осталось белое пятно.

Потом они идут мимо перекидного моста, мимо перрона, мимо клумбы и дедушки Ленина, через здание вокзала, там Леночка всегда просит газировку с сиропом за три копейки, мама покупает, наверно, ей тоже нравится пить газировку. На площади долго ждут автобус возле железной палки с табличкой «Маршрут № 1». Ехать не очень далеко, но Леночка успевает уснуть, привалившись к тёплой маминой руке. Подъём на третий этаж в памяти не остаётся, хочется быстрее упасть на диванчик за шкафом, который мама почему-то называет красиво и таинственно –шифоньером, завернуться в одеяло и спать… Много людей стоят с той стороны моста, они в длинных, до пяток, плащах с капюшонами. Лиц не видно. За линией идёт дождь, а здесь, где город, светит солнце, и люди в капюшонах хотят перейти мост, но почему-то не переходят. Дождь не перестаёт, капли падают на рельсы, шпалы превращаются в буквы, написанные маминым почерком. Где-то там, между шпал потерялся маленький камушек, его нужно найти, он только притворяется, что такой же как другие, а на самом деле – особенный…

 

***

Хочется курить, курить хочется до одурения! И никого, как будто вымерли все разом. Лена снова посмотрела на дорогие туфли, поморщилась. Дура, для кого она вырядилась, разве здесь поймут настоящую стильность? Да тут тряпок краше, чем с рынка китайского и не видывали, быдло провинциальное… с самомнением на пустом месте. За линией? Какой линией, на выселках, чёрт! В гадюшнике живут и ходят под себя. Как угораздило вляпаться в этого Генку? Вернуть бы назад и остановиться вовремя. Каждый приезд как повторение пройденного: ночной клуб, бар, кафешка какая-нибудь захудалая пока не выгонят, такси и спать… Черту не переступать получалось легко. Наверно, за линией другие законы. И жизнь другая, примитивная.

Паспорт мать пусть добывает, она всех знает в этом чёртовом городе. Ничего, переживёт. Она много чего может пережить. Подумаешь, правильная стала, как конституция. Покричит-попричитает: я говорила тебе, допрыгаешься! Вот и допрыгалась. Ну согласна, дура, но кто же знал: Генка же не с потолка свалился, учились вместе, не ожидала от него подлости, расслабилась. Зря. Нельзя расслабляться, она выучила это твёрдо давным-давно. Юлька много раз твердила: каждый сам за себя.

Юлька пришла в их школу в середине восьмого класса. Выскочка на ровном месте, говорили про неё девчонки. Мальчишки добавляли: красивая и тайком совали записки в портфель. Ей было наплевать на всех, а с Леной они неожиданно сдружились. На почве хронической неуспеваемости и одинаковым наплевательским отношением к принятым взрослыми правилам. Юлька бы сейчас ввернула что-нибудь циничное: ну и что психовать вздумала, ерунда всё. Кому какое дело, у всех свои тараканы, вытри сопли и живи дальше, вспомни про поезд. Словно подслушав, тяжело и натужно загудело с дальнего пути, защёлкало как будто металлическим прутом по ограде городского парка, поплыли неохотно цистерны и платформы, из-под колёс вылетели несколько быстрых едва заметных искорок. Через пару минут снова установилась сонная тишина. Поезд, поезд… конечно, она помнила.

***

Два заграничных поезда останавливаются в их городе: по чётным пекинский, по нечётным улан-баторский. За час примерно до прибытия к вокзалу подтягиваются потенциальные покупатели. Женщины наряжены, как на праздник, мужчины деловиты и молчаливы, для них вся процедура – рабочий момент. Десять минут счастья, – зло комментирует Юлька беспорядочную жадную толкотню возле вагонов: коммерсанты берут баулами, не торгуясь, одиночки пытаются развернуть, проверить, успеть получить сдачу. Китайцы торгуют тряпками и кроссовками, монголы – кожей. Перекидной мост – отличная смотровая площадка. Две женщины и три мужика наблюдают за стихийной барахолкой. Они не зрители – охотники. Они выбирают самые уязвимые и самые выгодные точки покупки.

— Уроды, —Юлька поворачивается спиной к перилам, поднимает лицо к небу, — бежать надо отсюда и чем скорее, тем лучше. Иначе превратишься в такое же безмозглое стадо. Мать в Москву подалась, устроится, переберусь к ней.

— Но ведь и здесь люди живут, Юль, — Лене обидно: ей тоже хочется в Москву, но кто её там ждёт? — Вон бабушка, ни разу не говорила, что уехать хочет.

— Она у тебя идейная, а идейным всё равно где работать, лишь бы работать. А помрут и никто не вспомнит. Ты не идейная, нет? Тогда думай, как отсюда вырваться.

—У меня никаких шансов, даже и думать нечего.

— У тебя не шансов, у тебя мозгов нет, — смеётся Юлька, — включай уже, не будь амёбой. У каждого есть сотка, только ленивый не раскинет карты.

— Какая сотка, Юль?

—Сотка – шанс который даёт судьба, один шанс это сто процентов. Что есть у каждого: мозги, тело и душа. Вот твоя сотня процентов, расклад ясен? Что-то главнее, что-то совсем неважно.

— А у тебя что главнее из сотки?

— Так я тебе всё сразу на стол и выложила, — Юлька отлипает от перил, разглядывает Лену как мартышку в зоопарке, пожимает плечами, — красотой тебя природа обделила, посмотри на свои ноги, это ж не ноги, это…застрелиться и не жить. Поступать с твоими двойками – куда? Родни у тебя в Москве нет, нет ведь? Нет. Значит, что?

— Значит, сидеть мне на месте и не рыпаться, — уныло тянет Лена, — и вся моя сотка останется здесь.

—А замуж?

— Фу, за кого, все недоделанные какие-то. Ты как моя бабушка: всё меня замуж выпихивает, присмотрись, говорит, к Эдику или к Валерке из тридцать пятой квартиры. Один коротышка, другой ботаник отстойный.

— Не соглашаешься, значит. Молодец. Сидеть тебе здесь, не пересидеть! Ботаник поступит куда-нибудь, может, профессором станет и будешь ты при нём профессорской женой. В столицах.

— Ну тебя, Юль. Тебе бы всё смешочки.

— Какие смешочки, чтобы тебя ботаник замуж взял, ты должна быть ему интересна. А ты интересна?

Лена молчит. Вот так всегда, о чём ни спросишь, всё выходит она полной дурой. Вчера только снова мать и бабушка в очередной раз нашли общий язык: хором ругали Юльку, какими только словами подружку не называли, ужас. Лена не слушала, думала о том, почему бабушка всегда выглядит по-городскому, а мать обыкновенно, хотя шила наряды яркие и модные, не то, что бабушкины простенькие платья и кружевные воротнички. Во сне Лена шла вдоль длинного ряда висевших на вешалках одежд, оглаживала ткани, выбирала. И никак не могла найти своё. По себе.

***

Ужас случился позднее: Юлька уехала в Москву, Лена осталась одна, родители не в счёт, разве родителям можно что-нибудь рассказывать? Восьмой класс закончила с жалостливыми троечками: иди с миром. Бабушка расстаралась, уговорила директрису, наверно про трудную семью песню спела, впихнула в педучилище. И такая тоска зелёная… Через два месяца роман с педучилищем закончился: отчислили за хронические прогулы. Остался один вариант – вечерняя школа. Лене было всё равно.

Из прежней жизни осталась одна единственная подружка, но с ней так, как с Юлей, обо всём поговорить не получалось. Родители, мать с отчимом, как назло, регулярно, раз в три месяца уходили в глухие безнадёжные запои, в кабачки, как выражалась Лена. Отчим остался без работы, мать таскала его по разным конторам, возьмите мужа хоть кем-нибудь. Муж стоял за дверью, ждал своего выхода. Рушилось всё прежнее, алкаши, тосковавшие под дверьми ресторанов, стали вдруг подниматься в уважаемые люди, гнули пальцы, носили кожаные китайские куртки и спортивные штаны. Время малиновых пиджаков и быстрых шальных денег. Самым ярким захватывающим событием стала разборка с «московскими» с перестрелкой и одиннадцатью могилами на местном кладбище. Чёрный мрамор и корабельные цепи вместо оградок.

Бабушка вышла на пенсию, не моталась с утра до вечера по своим подшефным полям, устроилась на спокойную непыльную работу в регистратуру городской поликлиники. Не пошла впрок спокойная работа: «Скорая» приезжала почти каждый день. Лена жила на два дома, перебиралась к бабушке на время родительских трудных периодов и чувствовала себя лодочкой, причаливавшей то к одному берегу, то к другому, везде требовалось доказывать, что тот берег плох, а этот хорош. Проходила неделя-другая и всё повторялось: плюсы и минусы менялись местами, одиночество оставалось величиной постоянной. Однажды наглоталась таблеток. Испугалась, позвонила матери.

***

С той стороны, из-за линии, кто-то поднимался по лестнице. Наконец-то, хоть одна живая душа! Душа оказалась бабкой в синем сатиновом халате поверх скучной расцветки цветастого платья. Такие халаты носили технички в школе. Какой город, такие и жильцы! Бабка тащила тяжёлую сумку, шла медленно, ощупывала ногой доски, словно боялась провалиться вниз. Остановилась напротив, опустила сумку осторожно, словно взрывчатку или мину прятала внутри.

— Девка, простынешь, в такую рань на ветру сидишь.

— Отвали, сижу, тебя не спрашиваю. Хочешь помочь, дай сигарету, а нет – иди куда шла, без тебя хреново.

— Вижу, что хреново, — старуха наклонилась к самому лицу, втянула носом воздух, совсем как собака, покачала головой, — дожила до таких лет, а ума не накопила. Пороть, видать, некому.

— Отвали, не поняла? Своих воспитывай.

Бабка не обращала внимания на явную грубость, стояла, сложив руки на животе. Было в ней неправильное что-то, но думать не хотелось, вот ещё не хватало, про старух думать. А, кстати, вот интересно спросить про возраст. Лена знала, что выглядит очень молодо. Эх, знал бы кто, как даётся эта молодость, но и страдания того стоили: навскидку давали лет двадцать, не больше. Не удержалась, хотя что ей ответ старухи, но так хотелось покрасоваться.

— До каких таких лет я дожила, по твоему мнению, интересно даже? Сколько дашь?

— Дают на паперти.

— Что, на попрошайку похожа?

— Есть маленько. Штаны рваные, кофтейка с чужого плеча, самое то для паперти. А баба ты молодая, на замужнюю не похожа, а ребёнок есть. Угадала? Лет тебе… а третий десяток, я думаю, разменяла, может год, может два назад, — в бабкиных словах не было любопытства или осуждения, походили они на гвозди, которыми приколачивала она чужую жизнь к пыльным доскам моста, — не спрятать годы-то. Вот какие дела, девка.

— Да знаешь ли ты, сколько стоят мои рваные штаны? Тебе за полгода не заработать, — Лена вскочила, едва удержалась на ногах, нависла над старухой, — да я…

— Вот и хорошо, вот и ожила. На человека теперь похожа. Давай-давай, шевелись, нечего сидеть без дела. Никакая я тебе не старуха, пятый десяток не распечатала, молодая ещё. У меня дочка такая как ты, на работу, видишь, рано ей, а ребёнка оставить не с кем.

— Сколько? — Лена растерянно посмотрела на бабку, — что ж вы так себя не любите-то?

— Да как же не люблю, а только любовь-то делить приходится, трое у меня, муж не в счёт, он водочку любит.

— Сто на четверых, это по четвертушке на нос. Не густо.

— Какие четвертушки? Не в себе ты, девка. Шла бы домой. Ветерком обдует, и голове легче, — бабка подняла свои сумки, ещё раз горестно покачала головой и пошла прочь.

Выселковская, зло подумала Лена. Живот скрутила тугая мгновенная боль, словно стегнули хорошо вымоченной розгой, затошнило, но рвать было нечем, плевок беловатой пены не облегчил, лишь вызвал резкое раздражение в горле. Рука машинально потянулась за сигаретой: сумки не было, паспорт, дорогие серёжки и даже бабушкой подаренная цепочка с крестиком остались там, за линией.

***

— Понравилось, Леночка? Вернёшься – отдам. Ещё повторим, — Генка Панкратов, бывший одноклассник, не смеётся и не издевается – жалеет, по глазам видно. — Приходи, Лен, правда приходи. Ну так получилось, оба виноваты, Лен.

— Приду, только не одна, с милицией. Весело будет, да, Панкратов?

— Пугаешь, не придёшь ни с какой милицией, ты их боишься больше, чем меня, — дура ты, Ленка. Давай я тебя провожу, что ли, очень уж ты сейчас… нельзя тебе одной идти.

— С тобой не страшно? Панкратов, ты в своём уме? Да я ваши долбаные выселки за сто километров обходить буду и знакомым накажу. Паспорт отдай, ну и остальное тоже.

— Выселки, значит, да? — Генка часто и мелко дышит, над губой полоской капельки пота, — а ты, значит, столичная штучка, замараться боишься, значит. Мы, значит, говно месим, а ты…

— А пошёл ты! Далеко и надолго. Урод.

Лену трясёт, мысли путаются, нельзя выглядеть слабой! Она всегда была отчаянной, мать ругалась, отчим молчал, соглашался. Никогда не думала, что привычные муторные возвратно-поступательные движения могут быть такими… приятными. До отвращения, до рвоты. Теперь главное не раскиснуть, собраться. Он сволочь и скотина, нет ему другого обозначения.

Дорогу помнит плохо, несколько раз сворачивает не туда, оступается, лают разбуженные в неурочное время собаки, брякают цепями. Под ногами плывёт низкий жиденький туман, резко пахнет травой и болотом. Наконец, выбирается на нужную дорожку, сквозь трещины в асфальте видна серая в утреннем свете трава. Маленькая речка перебивает запахи земли нестерпимой вонью, деревянный мостик выглядит слишком ненадёжно. Здесь, за линией всё будто понарошку, как в нарисованной страшной сказке. Паскудство и гадость. Гадость и мерзость. И паспорт ещё до кучи, не уехать без него.

Где же этот чёртов мост?

***

Права бабка, домой пора. Высокие, не один десяток раз крашеные двери вокзала пришли в движение, появилась щуплая фигура в форменной одежде. Шакалы на охоту идут: людей в форме Лена не жаловала, прав Генка. С милицией связаны воспоминания о первом самостоятельном выходе в город. Ощущение полной беспомощности и некстати пришедшая в голову мысль о том, нужна ли ей столичная жизнь.

Игорь подвернулся как чёрт из табакерки. Главное – вовремя: бабушка обиделась из-за педучилища, матери совсем не до Лены. А Игорь... Игорь никогда не говорил о своих планах. Он взрослый, а Лене полгода до восемнадцати и полгода тянулись целую вечность, больше, чем вечность. Столичная жизнь видна из окна десятого этажа: двор, песочница, мамочки с колясками. И всё. За стеной, в большой комнате бормочет телевизор, там живёт хозяин квартиры, дальний родственник Игоря. Лена в маленькой комнате за закрытыми дверями смотрит старые журналы мод, выщипывает брови, чистит пятки, полирует ногти. От книг в голове тоска и скука. Всё будет, обещает Игорь, потерпи. Она терпеливо пытается выжить.

***

Лена сидит в отделении, отворачивается от липких, оценивающих взглядов. Пальцы не слушаются, кое-как набирают буквы на пейджере. Игорь приезжает через полчаса, злой, потный. Ещё десять минут уходит на переговоры, купюры переходят из рук в руки. На улице жарко, много народа, все торопятся, толкают друг друга, хотя тротуар широкий, места хватит всем.

— Лен, зачем ты одна вышла, на машине съездим куда-нибудь, вот с делами разделаюсь и поедем.

— Я только до проспекта и обратно хотела, задолбалась в комнате сидеть целый день, а тут они… Может, твой родственник сделает временную регистрацию, а? Ну я сдохну в этой столице.

— Не сдохнешь, если будешь правила соблюдать. Ты смотрела на себя в зеркало, когда из дома выходила?

— А что такого?

— Намазалась от души. Да тебе не до проспекта, тебе во двор выходить опасно. С такой боевой раскраской, сама понимаешь, почему к тебе прицепились или словами сказать?

— А я виновата, мода такая? — Лена почти плачет, она так старалась выглядеть стильно.

— Голову на плечах иметь надо. Лен, — сбавляет обороты Игорь, — а если бы я не смог быстро приехать? Ты сидишь целый год как кукла тряпичная, не надоело? Тебе учиться бы надо. Я заплачу, ты только скажи, куда тебе самой хочется.

— У меня аттестата нет, я девятый только в вечерней закончила и то не совсем.

— Ну фиг с ним, с аттестатом, мы на платный пойдём, а школу, ну школу и заочно можно. Никаких проблем.

— Я не знаю, — тянет Лена. Она не понимает, как можно без аттестата, но если Игорь сказал можно, значит – можно. Ей не хочется учиться, она не помнит, как это – учиться, но сидеть в маленькой комнатке чужой квартиры не хочется ещё больше. — Мне бы домой съездить.

Игорь пожимает плечами, это может означать что угодно. А ей очень надо, очень. К бабушке за помощью. Это случилось опять, но ни Игорю, ни матери знать не обязательно. Это не их дело – её. Меньше знают, слаще спят, говорит бабушка и качает-качает головой. Смотри, Леночка, твоя жизнь, ты ей хозяйка. Никакая не хозяйка, думает Лена, всего лишь кукла тряпичная на ниточках.

***

На Вокзальной обогнал первый утренний автобус, сонная кондукторша тряслась как на троне, на высоком сиденье. Напротив почты вечный, сколько себя помнила, «синенький» продуктовый магазин: она покупала здесь стеклянные баночки с яблочным соком.Такое у неё когда-то было счастье за двенадцать копеек. Мимо суда, мимо прокуратуры, мимо полицейского управления, по почти совсем заросшим травой дорожкам с чахлыми кустиками по краям, к бывшему кинотеатру с оригинальным названием «Мир». И наискосок через улицу Павлика Морозова, где Дом пионеров, переименованный в Дом детского творчества, так и оставшийся Домом пионеров навсегда в памяти и в разговорах. Мимо рынка, пока ещё безжизненного и тихого, спящего в струпьях ободранных деревянных помостов, коробок, ящиков, пустых пакетов и – на улицу Ленина, к дому.

Она помнила свой город, ту её часть, с которой много и подробно пересекалась в детстве, каждой улочкой, каждым домом, деревянными мостками, на которых так весело было прыгать, а вода чавкала и пыталась выбраться наружу и вырывалась в щели, и хлюпала, и обдавала мутными, недовольными брызгами. Её город, который не за линией, и где светило солнце и где с ней не могло и не случалось ничего страшного, а за линией вот – случилось.

Лена остановилась. Она забыла, вычеркнула из памяти, но тело помнило. Однажды почти случилось. Не за линией. Близко, совсем близко. Дома. Не в том, их с матерью общем весёлом доме, куда приходили просто так, без повода, материны подружки и куда Леночка однажды от скуки зазвала в гости детсадовскую группу в полном составе посмотреть мультики по телевизору. Ей попало тогда, а бабушка ругала маму: что хочет, то и творит, смотри, наревёшься с ней ещё. Мама смеялась, она тогда много смеялась, говорила, что характер – скорее хорошо, чем плохо.

Отчим появился незаметно, просто пришёл с чемоданом и стал посуду мыть. Про посуду Лена особенно хорошо запомнила, смешно было, как он моет: сполоснёт, на полотенце положит и ждёт, когда высохнет, а потом только на сушку ставит. В шесть лет всё казалось простым и ясным: у неё появился отец, пусть не взаправдашний, но так приятно называть кого-то папой. Веселье из дома ушло само по себе, вместе с мамиными подружками. Потом переехали в другой район, в двухкомнатную квартиру и от прежней жизни не осталось ничего, зато появилось новое: запои у родителей. Лена уходила к бабушке, к её ежевечерним расспросам, от которых хотелось лезть на стенку или, наплевав на всё, вернуться домой.

***

Дверцы шкафа распахнуты, отчим отражается в зеркале.

— Что, — говорит она, — что тебе надо?

Он молчит, смотрит. Взгляд тяжёлый и бессмысленный. Пахнет застарелым потом и перегаром, страхом пахнет. Рука тянется к ней, невозможно сдвинуться с места, шевельнёшься – убьёт. И не поймёт ничего, не вспомнит. Пальцы двигаются по груди как пауки, сжимают сосок, выкручивают, словно отвинчивают крышку от пластиковой бутылки. Губы растягиваются в улыбке, в уголке скапливается слюна.

Хлопает входная дверь. Лена вздрагивает, отталкивает отчима, он падает, ударяется головой о дверной косяк. Звук глухой, деревянный. Под одеялом темно и очень холодно, стучат зубы, слишком громко стучат. Всё, всё, всё всёёёёё... Всё хорошо, уговаривает она себя и засыпает быстро и без сновидений.

Утром пишет заявление в милицию, но мать отбирает, стоит перед ней на коленях, обещает много, хоть луну с неба, лишь бы не выносить сор из избы. Каждый сам за себя, права Юлька. Где ж ты, подруга, тебя так не хватает!

***

До остановки «Садовая» Лена доковыляла из последних сил. Упала на лавку, вытянула ничего не чувствующие ноги, стянула ненавистные колодки-туфли. Нет, не располагал город к пешим прогулкам! Деревянных тротуаров не осталось вовсе, их заменили узкие, двоим не разойтись, тропки, расползающиеся после любого дождя. Лена до сегодняшнего дня передвигалась только на машинах, не мог отчим – заказывала такси. Город просыпался, утренний воздух беззастенчиво обнимал как нетерпеливый любовник, шелестел близкой листвой слабенький ветерок, шептал на ухо сакральное: всё будет хорошшшо… Да никто не сомневался, что хорошо, разобраться бы в хорошем, не выплеснуть ненароком с помоями.

Рано, Антошка ещё спит. Вялый спокойный мальчик, безответный такой, за себя не постоит, нет. Ему бы друга такого, как для Лены Юлька, жёсткого, чтобы научил, как жить правильно. Лена не умеет, она ничего не умеет, кроме правильного развеса брендовых шмоток. В этой половине жизни она профессионал. ЦУМ не захудалая лавочка, это круто, это, действительно круто. Это мрамор и зеркала, это почти музей, это таинство, в которое Лена посвящена. Она служит тряпочному божеству, превращает манекен в произведение искусства. Как будто собирает матрёшку, прячет безликую куколку в нарядные обёртки. Одетые её руками манекены совершенны. Бери и покупай. И покупают – от галстука до носков.

Сегодня Лену тоже купили, разобрали, содрали оболочку до мяса, до куколки. Ей сказали: ты ещё совсем девочка. Она ненавидела сказавшего, потому что эту половину себя она оберегала от чужих глаз, от случайных прикосновений. И друзей мужского пола выбирала по принципу безопасности – геев. С ними просто, с ними нет необходимости втягиваться в отношения, о которых Лене почти ничего не было известно. Панкратов распахнул дверь, и теперь в душе гуляет жадный любопытный сквозняк, выметает устоявшееся тепло. И ещё разборки с матерью так некстати. А, может быть, как раз и в тему. Она думает одно, а получит совсем другое.

— Мам...

— Допрыгалась? Когда уже ты нагуляешься? Господи, в кого ты такая уродилась?

— Здравствуй, мама! И тебе не болеть.

— Издеваешься?

— Нет, здороваюсь. Нельзя?

— Ты за этим явилась: поздороваться. Ясно.

— Не только за этим. У меня, на минуточку, сын здесь в гостях.

— А ты, значит, мимо проходила. Ну тогда здравствуй. Ещё что?

— Билет бы надо купить на поезд, а паспорта нет. Сходила бы, а?

Мать растерялась, зачем-то заглянула в комнату к Антошке, прикрыла дверь плотнее, прошла на кухню, налила воды из-под крана, выпила. Никогда не пили здесь сырой водопроводной воды, только кипячёную, выливали остатки кипятка из чайника в глиняный кувшин. Лена прошла в комнату, села на краешек дивана. Под окнами проехала машина, хлопнула верь соседнего подъезда.

— Это за линией, Первомайская, пятнадцать. Генка Панкратов. Мы с ним учились в вечерней школе. — Сказать нужно сразу, мать запомнит, даже если скандал выйдет большой, она любила большие представления. С криками, таблетками, слезами. С объявлением твёрдого решения, которое никто и никогда не исполнял.

— Какого чёрта тебя понесло в эти выселки?

— Там тоже люди живут или я что-то не так запомнила?

— Не лови на слове, ты уедешь, а грязь расхлёбывать мне? В городе ничего не утаишь, я не понимаю, как ещё мне с утра никто не позвонил и не сказал, что моя дочь проститутка! Что её имеют все, кому не лень! Как мне людям в глаза смотреть теперь?

— Да так же, как смотрела, когда сняла мужа со своей подруги, как тогда, когда просила меня…

— Заткнись, — зашипела мать, рука её искала и не могла нащупать что-то на столе. Лена проследила взглядом: ножницы лежали на гладильной доске.

— Водички или валерьянки накапать?

Острый момент прошёл. Лене было немного стыдно, что пришлось прибегать к запрещённому приёму, но сегодняшнее событие из ряда вон, значит, все средства хороши. Меж ними давно не проскакивало искры родственной близости, только привычка да практическая необходимость. Раньше при всякой ссоре с Игорем Лена собирала маленького сына и – на поезд, к матери под крыло. Потом Игорь звонил и просил прощения, она долго ломалась, но заканчивалось одним и тем же – возвращением на привычное место приживалки без прав и без денег. И обязательно отступным: очень дорогой тряпкой, в стильных вещах он разбирался хорошо. Игорь покупал всё сам, вплоть до прокладок и трусов. Мать передавала билет с проводницей, Игорь исправно довозил до вокзала Лену с Антошкой и возвращал стоимость билета и чуть-чуть, жалкую подачку, самой Лене. Деньги заканчивались мгновенно, просто испарялись и всё. Хотелось купить и то, и это, купить самой, почувствовать себя столичной роскошной дамой.

— Игорь звонил, — будничным голосом произнесла мать, — как будешь выкручиваться?

— Никак, пусть засунет свою заботу сама знаешь куда. Он мне не настоящий муж, и ты это знаешь. И даже не сожитель, он никто. Не смотри на меня так, ты права такого не имеешь!

— Ленка, ты совсем с катушек съехала? Мужик тебя столько лет кормил-поил. Ты одевалась как куколка.

— Как дорогая куколка, мам. Вы выпихнули меня отсюда и вздохнули с облегчением: бабушка дождаться не могла, пока мне восемнадцать исполнится, а вы… кабачковали тогда чуть не каждый месяц.

— Неправда.

— Правда! Ты помнить не хочешь просто. Что мне оставалось?

— Разве тебе было бы лучше здесь? Отстань, не пори ерунду.

— Что для тебя не ерунда? Меня провели как лохушку: все думали, любовь-морковь, а на деле муж мне не муж ни в каком смысле, квартира, в которой мы живём, принадлежит банку: Игорь не заморачивался с оплатой, а деньги тогда у него были, точно знаю. Платит проценты и всё, по коммуналке долгов как блох на собаке. Что ещё? А машин, знаешь, сколько у него: штук семь и все в долг.

— Коммуналку и ты могла платить, работаешь теперь, вступай в долю.

— В долю, смеюсь три раза! Ты считаешь, он тогда на меня запал по велению сердца? Ага… Объяснили мне недавно всю схему. Только сейчас не работает эта хитрая махинация. Сама же документы разные в налоговой оформляла, забыла? Игорю нужна была регистрация не липовая, чтобы ИПэшку оформить. Вот он и оформил – на меня. И в квартире бабушкиной его регистрировали – легализовался и паспорт выправил российский. Теперь у него фирма, а я ему доверенность каждый год подписываю. За бесплатно, между прочим. А теперь долгов почти десять миллионов. А он по церквям ездит, отмаливает.

— Лена, так тебя посадят, — мать выглядела испуганной, смотрела во все глаза, — как же ты живёшь с таким грузом? И молчала как партизан.

—А я знала? Приставы недавно приходили, имущество описывали. Пока выкрутился, он всегда выкручивается. Он и харьковскую квартиру вместе с родителями заложил бандитам. На разборки приезжали. Не переживай. Я ему ничего не должна, раз он живёт как хочет. Значит, и я буду как хочу. Я никому ничего не должна!

— А Антошка как же?

— Не спрашивай меня, не знаю. В конце концов, я ему дала шанс: он родился в Москве, там возможностей намного больше, чем было у меня.

— Каких возможностей? Ну какие такие возможности, если вы ребёнком не занимаетесь совсем? Один от долгов кайф ловит, другая от тряпок. Ты ведь всё на себя тратишь, остановиться не можешь!

— Таких, мам, возможностей! Ты про меня не думала, когда тебе замуж в Голицыно предлагали, не думала ведь? Ты на тормозах всё спустила. Мне тогда пять было, я этого мужика до сих пор помню, потому что он настоящий был! И ты бы совсем другая была, а не сегодняшняя корова, посмотри на себя хоть раз по-настоящему. Мам!

— Ну не вышла и что? Может, я его не любила. Вот ещё мне указчица выискалась!

— Любила–не любила, какая такая любовь, нет её нигде.

— А ты искала?

—А ты? — Лена подошла к балконной двери, обернулась, — про паспорт не забудь.

— Как же ты теперь… я про этого, как его…

— Панкратова? А никак. После Игоря, мне ничего не стыдно и не страшно, да и не хочется ничего, если честно. Вы по разным комнатам живёте не просто же так, верно? — разговор снова приближался к опасной черте.

— Сука ты, Ленка, — выдохнула мать и встала, — иди в душ, от тебя запашина… тошнит.

— Кто бы говорил, — прошептала Лена под нос и добавила громко, для матери, — иду-иду, ушла уже.

Проснулась поздно, часа в два. Антошка играл на планшете, картина привычная и уже не вызывающая раздражение. На столе возвращённая сумочка, отдельно билет, паспорт и сто рублей, на метро, видимо. Не прощена, значит. Ну и ладно, даже лучше. Верхняя полка и плацкарт, даже сумку собрала, не поленилась, а ты чего ожидала, букетов и объятий?

— Антон, я через два часа уезжаю.

— Знаю. Мне бабушка сказала, — а головы от экрана не поднял. Как всегда, где-то в своём измерении. Вырастет и даже не поймёт, какая сотка ему была подарена и какой ценой.

 

На верхней полке особенно густы запахи, за четыре предыдущих дня пути они забили все щели, впитались в обшивку. Ехать одну ночь, ничего, пережить можно. Лена расправила сразу постель, матрас ещё хранил тепло прежнего постояльца. Отвернулась, натянула простынь на голову, чтобы совсем отгородиться. Нет её, исчезла. Не мешайте.

Мысли крутились вокруг юлькиной сотки, разложить на запчасти и сложить заново, чтобы в итоге вышла сотня – не получилось ни разу. Может быть, для Лены никакой сотки не предназначалось в принципе? Ни разу не требовалось от неё каких-то особенных стараний, словно шла она по заранее проложенному маршруту, рыскания в стороны пресекались быстро и бесповоротно. Только однажды, показалось ей: можно выбраться из колеи. И она даже попыталась.

***

Курсы «Мюллер и сыновья» выбирает Лена после двух неудачных попыток получить высшее образование: не для лениных мозгов это испытание. А шитьё – милое женское рукоделие, полезное в хозяйстве. Игорь не против, Игорь оплачивает первую часть дорогого удовольствия. Проблемы начинаются позже: кто будет сидеть с двухлетним Антошкой? Каждый выезд из дома Лена отвоёвывает с боем. Вызывает мать, приезжает из Харькова свекровь, иногда помогает соседка. Лена возвращается с занятий как из другого мира, из параллельной вселенной. И впадает в небытие до следующего занятия. Игорь покупает хорошие – дешевка для него унизительна в любом виде – швейные машины. Лене нужны уроки по технике рисунка – пожалуйста, но уже за свой счет: она слишком заигралась на своих курсах. Лена просит ноутбук, он ей необходим для работы – ей покупается комплект белого золота с бриллиантиками. Ноутбук мать берёт в кредит, все остальные расходы и карманные деньги от сдачи бабушкиной квартиры.

— Леночка, у вас определённо талант, не бросайте начатое, кто знает, может быть, вы пригласите меня на свой собственный показ последней коллекции, —руководительница курсов, разглядывает выпускные работы. Рисунки ей нравятся, — я бы советовала вам попробовать силы в Доме Моды Славы Зайцева. Там довольно жёсткий отбор. А вдруг?

Вот он, шанс изменить бессмысленность жизни. Лена идёт на собеседование. И возвращается ни с чем: нужно подыграть мэтру, чтобы пройти, нужно сшить образец в народном стиле. Нет денег на дорогие ткани, нет желания ломать себя, эскизы Лены всё, что угодно, только не это. Назад, в деревню? Но она только выбралась оттуда. Значит, не судьба. Не шанс.

Сотка схлопнулась, но протянула Лене руку помощи: одной из курсисток муж покупает бутик почти в центре Москвы. Лена работает там мерчендайзером. Среди стильных дорогих вещей. С собственной зарплатой. В человеке всё должно быть прекрасно! Две страсти захватывают Лену: стильные вещи и идеальная фигура. Чем моложе она выглядит, тем старее кажется Игорь. Пятнадцать лет разницы в возрасте – слишком бросаются в глаза.

Жизнь идёт наперекосяк. Тошно. Бессмысленно. Ночные клубы, возвращение домой ранним утром, вешалки и манекены, и снова клуб, бар, вешалки и манекены. Круг замкнулся. Лена уходит из бутика. Ищет работу и находит легко и просто. Сама. И снова тот же самый бессмысленный круг. Игорь коллекционирует машины класса люкс, Антошка плотно закрывает дверь в комнату, чтобы не слышать особенно громкие родительские скандалы. Он тих и незаметен, он строит города из лего, он играет в бесконечные онлайн игры. Лена не знает о сыновнем мире почти ничего. Летние каникулы Антошка проводит у бабушки.

***

Спустя два месяца после возвращения Лена снимает квартиру. Не одна: друг её молод и вполне состоятелен по мужской части. Он даёт ей то, что не может и давно не даёт Игорь. Новая жизнь заканчивается слишком быстро. Упражнения в постели оказываются лишь упражнениями в постели. Лена возвращается домой и снова собирает неуловимую сотню процентов, свой шанс: она разглядывает старые рисунки, бумага слегка пожелтела, краски потеряли яркость, но силуэты всё так же экспрессивны и не похожи на то, что она ежедневно развешивает на плечики и надевает на манекены.