МЕЛОДРАМА У ЗАМОЧНОЙ СКВАЖИНЫ.

 

Всего мгновение я видел ее глаза ...

Был яркий, солнечный день.

Всего мгновение я видел ее глаза, но этого было вполне достаточно ...

Чтобы не выделяться из спешащей, суетящейся дневной толпы, я шел быстро и целеустремленно, делая вид, что занят и тороплюсь по неотложному делу, как и все те, кто окружали меня.

Всего мгновение я видел ее глаза, но этого было вполне достаточно, чтобы понять ...

Я ничем не выделялся из толпы - ни темпом ходьбы, ни одеждой - мои серый легкий костюм в полоску и белая рубашка без галстука сливались с общим серым фоном, пожалуй, мне не хватало только какой-нибудь папки или портфеля. И очки не гармонировали с общим видом. Да очки, необыкновенно большие очки, они закрывали не только глаза, но и часть лица, они давали мне ощущение свободы и иногда заставляли кого-нибудь задержать на мне взгляд. Очки были моей защитой, моей непреступной крепостью. За ними, как за стеной, никто не видел меня, скрыв часть лица, я скрылся весь. Я же видел их всех, безнаказанно заглядывал в каждую пару встречных глаз, но не видел того, что искал - вокруг была пустота. Да, да, я как... как рентгеном просвечивал их насквозь, замечая каждую складку души, но они даже не вздрагивали, не чувствовали моего проникновения. Я как через сито просеивал их души, но ничего не оставалось на поверхности. И при этом они спешили, суетились, считая, что именно без его, каждого конкретно, суеты что-то изменится, остановится, или того хуже - пойдет вспять.

Каждый мнил себя центром вселенной, не замечая или не желая замечать, что рядом снуют миллионы таких же центров, одолеваемых теми же мыслями и стремлениями. Они, как слепцы, проносились мимо друг друга, чудом не сталкиваясь, изредка перекидываясь словами, а порой и целыми фразами, но, не обращая друг на друга внимания, не пытаясь заглянуть в глубину глаз ближнего. Только я видел их всех вместе и каждого в отдельности, но мне было скучно и неинтересно среди их мнимых и мелких страстей.

Всего мгновение я видел ее глаза, но этого было вполне достаточно, чтобы понять, что я нашел то, что искал ...

Для своих поисков я выбрал центральную, наиболее оживленную улицу, но теперь устав и отчаявшись, решил отдохнуть от блуждания в пустоте и свернул на тихую узкую улочку, где можно было не спеша погулять и ...

Она шла не торопясь, скользя взглядом по встречным лицам, но не видя никого и ничего. Ее застывшие глаза скользнули и по моему лицу, но, ничего не почувствовав, перескочили на витрину обувного магазина.

Всего мгновение я видел ее глаза, но этого было вполне достаточно, чтобы понять, что я нашел то, что искал, и удача, наконец, улыбнулась мне. Ее взгляд заполнил всю пустоту вокруг, окутал меня, увлекая за собой в еще неведомый мне ее мир.

Она прошла мимо.

Я остановился, делая вид, что рассматриваю витрину. Прямо передо мной оказался манекен в спортивном костюме, который тупо смотрел куда-то поверх моей головы, на его груди красовалась огромная бирка с ценой.

Я постоял несколько секунд и, превратившись из спешащего делового человека в скучающего отпускника-зеваку вразвалочку, руки в карманах, пошел за ней, все еще не смея поверить в свою удачу.

Она шла медленно, но то была необычная медлительность. Cовсем нетак идет человек, которому просто некуда спешить и надо убить время или который гуляет для поправки подорванного на сидячей работе здоровья. Она двигалась походкой человека уставшего, надломленного, будто неся в душе тяжелый груз, к которому еще не привыкла, но о котором не забывает ни на секунду.

На углу она оступилась и, чтобы не упасть, оперлась рукой о стену дома. Огляделась, как будто спрашивая себя, где она и как сюда попала. Так она стояла относительно долго, затем оторвалась от стены, именно не оттолкнулась и не просто опустила руку, а оторвалась, как отрывается привязанная к причалу лодка во время шторма, когда нити, сплетенные в канат, рвутся не сразу, а лопаются постепенно, по очереди, упорно сопротивляясь воле стихии, так и ее пальцы, казалось до последнего мгновения боялись остаться без опоры.

Она медленно пошла по краю тротуара, неестественно тяжело ступая, будто отбывая какую-то повинность или идя к какой-то цели, заведомо зная, что цель эта не имеет смысла.

На вид ей было лет сорок или немногим больше, но, если бы я не видел ее лица, то сейчас дал бы ей гораздо меньше: ее молодую фигуру не портила даже, быть может, излишняя, полнота, придававшая ее движениям еще большую мягкость и женственность. Темное обтягивающее платье исключало любые предположения о попытках скрыть какие-либо недостатки, а стройность ног подчеркивалась высокими каблуками туфель.

Кто-то из встречных прохожих задел ее, но она даже не заметила этого, только дрогнула высокая аккуратно уложенная копна темных волос на голове.

Около автобусной остановки она остановилась, потом собралась было идти дальше, сделала несколько шагов, снова замерла и вернулась.

Я встал чуть в стороне, разглядывая поверх очков ее приятный профиль. Бледные щеки, маленький прямой нос, большие серые глаза с длинными неярко накрашенными ресницами, тонко выщипанные брови, пухлые чувственные губы, округлый подбородок, полноватая шея.

Она подняла руку и убрала прядку волос, выбившуюся на лоб.

Пальцы у нее были длинные и тонкие, под белой кожей рук виднелись извилистые линии жилок.

Подошел автобус.

Я протиснулся сквозь плотную толпу и встал рядом с ней, на меня повеяло легким, едва уловимым, чуть сладковатым ароматом ее духов. Я разглядел мелкие морщинки вокруг глаз, две неглубокие складки в углах рта и частые серебренные нити седых волос.

Кто-то коснулся ее плеча, прося передать деньги в кассу. Не отрывая взгляда от грязного пятна на стекле, она взяла монету и, так же не глядя, передала ее дальше. Кто-то спросил, выходит ли она на следующей остановке, женщина не отреагировала, и спрашивавший, недовольно хмыкнув, оттеснил ее от меня, пробираясь к выходу.

Теперь я видел только ее волосы.

Она вышла на кольце, я выскочил следом.

Через проходной двор и гулкие сырые подворотни мы вышли на соседнюю улицу. Прохожих здесь почти не было, и я, чтобы не привлекать ее внимание, хотя, на мой взгляд, сделать это было почти невозможно, отстал от нее на несколько шагов.

 

* * *

 

Яркий солнечный день.

Несмотря на жару люди, как всегда, торопливо движутся по улицам, все заняты своими делами, спешат, в только им одним известном, направлении, обгоняя друг друга, кивая на ходу знакомым, едут в транспорте, стиснутые в привычной давке, мельком просматривая газеты или с неожиданным увлечением читая роман.

Обычный уличный ритм трудового дня.

По краю тротуара медленно идет высокая стройная женщина в темном платье. Она опустила голову и, кажется, не замечает ничего вокруг.

В нескольких шагах за ней следует мужчина в легком сером костюме, белой рубашке без галстука и больших темных очках. Он делает вид, что рассматривает витрины магазинов, а на самом деле следит за женщиной, ловит каждое ее движение, жест и даже невольно начинает подражать ее походке.

На углу женщина спотыкается и, чтобы не упасть, опирается рукой о стену. Мужчина делает невольное движение, как будто хочет поддержать ее, но, опомнившись, а вернее вняв моей команде, отступает чуть назад.

Женщина оглядывается и, помедлив, идет дальше. Мужчина за ней.

Потом они едут на автобусе, сойдя на последней остановке, продолжают путь также медленно и неуверенно.

Cсоздается впечатление, что женщина не знает направления и цели своего пути.

Мужчина немного отстает, чтобы она не увидела его на пустынной улице.

Он мой послушный, покорный двойник, за которым я иногда люблю понаблюдать со стороны.

 

* * *

 

Наконец я увидел цель ее пути - она свернула в широко распахнутые ворота кладбища.

Утоптанная песчаная дорожка была укрыта тенью растущих вдоль нее ветвистых, раскидистых дубов, за которыми виднелись, разбросанные в беспорядке, оградки, кресты, памятники, и оттуда на прохожих смотрели спокойные, замершие лица на овальных, коричневатого тона портретах, лица в большинстве своем молодые и улыбающиеся.

Песок тихо поскрипывал под ее каблуками, и это был единственный звук нарушавший, неожиданно навалившуюся на меня тишину. Еще секунду назад вокруг шумел город, а теперь я был отделен от него незримой, но ощутимой какими-то закутками души чертой, проходившей вдоль кладбищенской ограды, разделившей весь мир на сиюминутную суету и вечный покой, заставляющий некоторых ускорить шаг, а некоторых задумчиво приостановиться, но одинаково притягивающий и волнующий мысли и сердца и тех и других.

Тем временем женщина начала проявлять признаки беспокойства: то останавливалась на пересечении дорожек, то ускоряла шаг, поминутно оглядываясь - она либо заблудилась, либо просто не знала точно, куда должна идти и теперь пыталась понять это. Наконец она успокоилась и, свернув на боковую дорожку, остановилась за стволом одного из дубов, напряженно вглядываясь в просвет между двумя массивными памятниками.

Я прошел чуть дальше и, открыв низенькую калитку, вошел за одну из оградок, встал напротив могилы и скорбно опустил голову так, чтобы при этом не потерять из виду, спрятавшуюся за деревом женщину, и, проследив за ее взглядом, выяснить причину столь долгого пути и странного ее поведения.

Десятка два человек стояли над свежевырытой могилой недалеко от нас. Открытый гроб был опущен на землю рядом с ямой, но лица покойного я не видел. Хотя оно меня интересовало, я не решился подходить ближе.

Рядом с гробом стояли одетая в траур полная женщина лет пятидесяти с опущенной на лицо короткой вуалью и молодой человек, поддерживавший ее под руку. Остальные расположились плотным полукругом позади них.

К гробу подошел невысокий сухонький старичок и, уперев взгляд в пустую еще могилу, начал говорить, иногда смахивая слезу белоснежным носовым платком.

Я не мог слышать речь старичка, но по отдельным, долетавшим до меня словам и фразам, понял, что покойный, как и полагается, был человеком талантливым, выдающимся и т.д., т.д.

Затем говорила какая-то женщина, и наконец двое молодых людей начали опускать гроб в могилу. Женщина в вуали дрогнула, сделала было шаг вперед, из горла у нее вырвался какой-то каркающий звук, но молодой человек, стоявший рядом, сжал ее локоть, и она, отступив, привалилась к его плечу, голова ее дернулась и опустилась, молодой человек судорожно одернул пиджак, пригладил волосы и, повернувшись к женщине, что-то шепнул ей на ухо.

Я совсем забыл о своей "спутнице" и сейчас, вспомнив, оглянулся. Она стояла там же, под деревом, комкая в руке платок и иногда поднося его ко рту, чтобы заглушить, сотрясающие тело, рыдания, но глаза ее при этом, к моему великому удивлению, оставались совершенно сухими.

Когда о крышку гроба ударили первые комья земли, она отвернулась и неожиданно быстро и решительно направилась к выходу.

Меня расстроила эта поспешность, так как я надеялся, что она при выходе встретится с теми, кто стоял у гроба, и эта встреча, как мне казалось, должна была быть интересной и необычной. Но удостовериться в правильности своих догадок мне было не суждено, и они так и остались догадками.

Выйдя на улицу, она остановилась.

И тут у меня возникло непреодолимое желание коснуться ее. Оно возникло так неожиданно, что я вздрогнул. Да, да, я чувствовал: одно прикосновение могло бы помочь мне все понять, сделать какое-то неведомое до тех пор открытие. Эта мысль пронеслась, затерялась среди других, но след ее остался, как боль под веком глаза после того, как соринка уже удалена.

Несколько решительных шагов, и я стою рядом с ней.

О, спасительные темные очки, вы поможете мне разыграть маленький спектакль!

- Извините, вы не поможете мне перейти на ту сторону? - я беспомощно вытянул руку и, подняв голову, уперся взглядом в последний этаж дома напротив.

- Пожалуйста, - голос, наверное, красивый с легкой хрипотцой, но сейчас выцветший и безжизненный.

Она даже не взглянула на меня.

Ладонь была прохладная, но чуть влажная, в пальцах едва уловимая дрожь и общее напряжение, как перед прыжком или очень решительным шагом. Еще мгновение, еще, но напряжение не спадает, усиливается, достигает наивысшей точки, передается мне, перерастает в решимость, влечет к действию и вот ломается - решение принято, от него уже не отказаться, я это отчетливо чувствую, но спокойствие не приходит, потому что нет уверенности, что решение верно, еще мгновение ...

Рука ослабевает, мы вышли на противоположенный тротуар, и я вынужден разорвать эту связующую нас нить, так и не сделав того необходимого, единственного открытия, на которое так рассчитывал.

Теперь надежда на него казалась смешной и нереальной, как кажутся надуманными и несостоятельными на утро вечерние рассуждения и выводы.

- Спасибо.

Она кивнула, тут же забыв обо мне.

Все-таки я прав - решение принято, и ее походка стала более решительной, хотя и осталась медленной и надломленной.

Снова транспорт, толкотня, улицы, подворотня и вот цель: большой двор, окруженный массивными старыми домами, в центре его детская площадка, обсаженная молодыми кленами, голоса детей, звуки радио из окон, щебет птиц, эхо ударов - кто-то выколачивает ковер, звон кастрюль из ближайшего ко мне открытого окна на первом этаже и т.д.

Женщина смотрит на окна второго этажа над аркой - они наглухо зашторены - или хозяева уехали надолго, или ушли сегодня рано, когда еще не было достаточно светло, чтобы не пользоваться электричеством.

Женщина посмотрела на часы, видимо, ей знаком распорядок жизни в этой квартире.

Выходит со двора.

Перейдя улицу, она зашла в небольшое уютное кафе, из дверей которого вырывается заманчивый, возбуждающий аппетит, аромат кофе.

Хотя время уже послеобеденное, но народу все равно много.

Жуют, звенят посудой, просматривают газеты, делают беглые поправки в каких-то отчетах, отодвигают или придвигают стулья, просят передать или передают соль, вытирают рты и пальцы салфетками, кашляют, встают, садятся, оглядываются, задумчиво смотрят в дно своей чашки, выходят, хлопают дверью, кого-то задевают, извиняются, громко прихлёбывают, роняют пирожки и ложки, чихают, ищут в карманах мелочь, провожают взглядом, проходящих за окном, девушек, ищут поставленный под стол портфель, нервничают в очереди, вытирают, расплескавшийся на брюки и юбки кофе ...

Я встал в очередь через двух человек после нее.

Мужчина передо мной, просмотрев газету, сложил ее и начал нервно стучать пальцами по высокой стойке.

Женщина заказала кофе.

- И все?

- Все.

Буфетчица смотрит на нее с удивлением, большинство отходит от стойки с тарелками полными пирожков.

Нет, только кофе.

Я тоже попросил только кофе.

Удивленный взгляд буфетчицы наткнулся на мои темные очки и сразу же почему-то успокоился. Она даже не переспросила меня, пододвинула чашку, смахнула мелочь в большую фарфоровую тарелку и повернулась к следующему.

Женщина сидела у окна, взгляд прикован к арке напротив. Может быть, я ошибся, и ей вовсе не известен распорядок дня в той квартире на втором этаже, или она боится, что распорядок изменился, может быть, она долго не была здесь, но почему же она не поднялась и не позвонила в квартиру?

Кофе выпит.

Появилась пачка сигарет.

Я перебираю в памяти сегодняшний день, нет, закурила она впервые.

Замечание.

Она оглянулась, не поняла.

Курить нельзя!

Кивнула, встала и вышла.

Мы снова во дворе.

Села на скамейку.

Ждет.

Ждет долго.

 

* * *

 

Проходит более часа, может быть почти два, и за это время женщина ни разу не поменяла позу, не пошевелилась, сидит все также, закинув ногу на ногу, откинувшись на спинку, одна рука придерживает платье на колене, другая опирается на сумочку, стоящую на скамейке. Голову держит прямо, но глаза опущены, и создается впечатление, что они закрыты.

Мужчина в легком сером костюме в полоску, белой рубашке без галстука и больших темных очках - мой послушный двойник - сидит на другой скамейке, немного левее и сзади. Иногда он курит и постоянно неотрывно смотрит на женщину.

Легкий ветерок.

По небу пробегают редкие облака.

Во двор входит молодой человек лет двадцати-двадцати двух в джинсах, клетчатой рубашке, со спортивной сумкой на плече. Он почти не похож на женщину, сидящую на скамейке, но что-то неуловимое в облике убивает всякие сомнения - это ее сын.

Он подходит и молча останавливается перед ней.

Она вздрагивает, некоторое время не двигается, потом резко вскидывает глаза, порывается встать, но он жестом останавливает ее.

- Зачем ты здесь? - спрашивает он.

- Я так долго тебя не видела и ...

- Зачем ты здесь?

Она что-то отвечает, затравленно глядя на сына снизу вверх, но голос ее слишком тих, и мужчина, сидящий на соседней скамейке, хоть и подался вперед всем телом, не слышит ее ответа.

Голос молодого человека тоже звучит негромко, но резко и отчетливо.

Она достает сигареты и вопросительно смотрит на него. Он отрицательно качает головой, все, также холодно глядя ей в лицо. Моему двойнику даже кажется, что она поеживается под этим взглядом.

Пытается закурить, но спички ломаются, и она бросает сигарету на землю.

- Зачем ты здесь? Ты хочешь его видеть или спросить о нем?

- Что? - она не понимает, морщит лоб.

- Ты не знаешь, что? Я не позволю, чтобы отец встретил тебя здесь. Ты должна уйти!

- Но ...

- Я не хочу повторять. Ты, может быть, не знаешь, что у него был инфаркт, он только сейчас начинает успокаиваться и приходить в себя. Я не хочу, чтобы он тебя увидел, и у него началось все сначала. Поэтому ты должна уйти.

- Ты всегда любил его больше, чем меня!

- Не будем начинать этот разговор.

- Я не видела тебя ...

- Да, ты не видела меня больше двух лет. Что тебе мешало?

- Многое изменилось ...

- Ты ушла от этого, или он тебя бросил?

- Он ... Его..., - она опустила голову.

- Чем же я могу тебе помочь?

- О! Как ты жесток! - плечи ее опустились, руки повисли.

- Я? - он удивленно поднимает брови, отступает на шаг и смотрит на нее. - Ты, по-моему, не поняла, что я тебе только что сказал. Отец чуть не погиб из-за твоего предательства, и два года тебя это не интересовало. А теперь ты приходишь и ждешь сострадания.

- Пойми, бывает ...

- Я не хочу ничего понимать! Уходи. Скоро придет отец.

Они оба молчат.

Она медленно поднимается, делает шаг, потом возвращается, берет сумочку и судорожно сжимает ее в руках так, что белеют суставы пальцев.

Он стоит перед скамейкой, не глядя на женщину и не поворачиваясь на звук ее шагов, когда она уходит.

 

* * *

 

Он остался стоять в той же позе, когда я покинул двор.

Начинало смеркаться.

Она шла по краю тротуара.

Рядом остановился автомобиль. Водитель перегнулся через соседнее сиденье и, открыв дверцу, что-то сказал ей.

Она не поняла, наклонилась, водитель повторил, она отшатнулась, инстинктивно загораживаясь сумочкой, и быстро пошла прочь.

Машина отъехала.

Мы быстро дошли до ближайшей остановки, автобусом доехали до вокзала и сели в пригородную электричку. В вагоне кроме нас никого не было.

Она села в углу, возле раздвижных дверей в тамбур, и, устало опустив руки, закрыла глаза, прислонившись головой к пыльному стеклу окна. Могло показаться, что она уснула, но по редкому вздрагиванию век я понял, что это не так.

Сумочка, лежавшая рядом с ней, открылась, ее содержимое частично высыпалось на сиденье, и, выйдя в тамбур, я через стеклянную дверь увидел: маленькое зеркальце, пудру, губную помаду, маленький флакончик духов, расческу, носовой платок, сигареты, спички, пачку каких-то таблеток, авторучку, две небольшие записные книжки - одна новая, а другая старая, потрепанная, видимо, развалившаяся и поэтому перетянутая черной резинкой, сложенную пополам фотографию, ключи, кошелек и несколько смятых листков бумаги.

Я поднял глаза от сумочки и принялся в который уже раз за сегодняшний день рассматривать женщину, сидевшую в пустой вечерней электричке, несшей ее в неизвестном мне направлении.

Тонкие голубые жилки на виске, точно такие же, как и на руках.

Маленькая родинка на мочке уха.

Новые и новые детали.

Теперь я был уверен, что, если закрою глаза, то смогу мысленно восстановить весь ее облик до мельчайших подробностей, начиная от локона, выбившегося на лоб, и кончая маленькой дырочкой на чулке возле щиколотки.

Я закрыл глаза.

Облупившийся лак на ногте указательного пальца левой руки.

Несколько веснушек, на носу, совсем крохотных, припудренных и почти незаметных.

Без единой слезинки, сухие до блеска глаза в минуту наивысшего отчаяния.

Оторванная пуговица сзади на вороте платья над молнией.

Родинка на мочке уха.

Несколько точек черной осыпавшейся туши под глазами.

Тонкие кружева белья, торчащие из-под платья, когда она сидела.

Небольшие желтые пятна от никотина на указательном и среднем пальцах.

Ободранная краска на каблуке одной из туфель.

Морщинки под глазами.

Неотряхнутый пепел на подоле платья.

Тонкие, нервные, длинные пальцы.

Прохлада и влажность ладони.

Привычка разглаживать платье на животе, когда встает.

Неровно накрашенные губы ...

Я так увлекся, что даже не заметил, как она встала.

Не обращая на меня внимания, хотя я стоял возле дверей, она вышла на ближайшей остановке. Мы оказались на пустынной платформе, в окружении, шумящего листвой, темного вечернего леса.

Совсем стемнело.

После светлого вагона, глаза долго привыкали к окружающему мраку.

По-прежнему не обращая на меня внимания, она медленно шла по тропинке через рощу туда, где мерцали редкие огоньки дачного поселка.

Она несколько раз спотыкалась, взмахивая руками, чтобы удержать равновесие, но движения ее при этом были какие-то автоматические, мысли ее были далеко. Это было мое впечатление.

Через двадцать минут она уже поднималась на крыльцо дома, стоявшего на самом краю поселка. Достала ключ и, войдя, неожиданно сильно захлопнула дверь.

За окнами зажегся свет.

Причем зажигался он во всех окнах по очереди, начиная от ближайшего к двери и кончая самым дальним. Видимо, она, проходя, зажигала свет во всех комнатах, боясь оставить хоть один темный угол в пустом доме.

Я осторожно открыл калитку и тихо вошел в небольшой шелестящий садик. Подошел к дому. Заглянул в первое окно - кухня, во второе - небольшая комнатка.

Женщина сидела за круглым столом, накрытым скатертью, и курила.

Слева от меня, на стене, в которой была завешенная шторкой дверь на кухню, висели: репродукция какого-то пейзажа в картонной рамке, настенный календарь за прошлый год и большие часы с маятником, они не шли, и обе стрелки безжизненно висели, закрывая цифру шесть. Вдоль стены напротив окна стояли: книжный стеллаж с застекленными полками (книги на них были навалены в беспорядке, видимо, ими часто пользовались), старинный, высокий трехстворчатый шкаф и в углу трюмо, тумбочка которого была заставлена баночками и флакончиками самой разнообразной величины и формы. Справа от окна в стене была дверь в следующую комнату. Круглый стол, накрытый скатертью с кистями, стоял посреди комнаты, на нем вазочка с засохшим букетом полевых цветов и массивная пепельница. На длинном проводе над столом свешивалась лампочка, укутанная тряпочным розовым абажуром.

Женщина сидела за столом, плечи опущены, ладони обхватили пепельницу, глаза закрыты.

По комнате проносились едва уловимые, ускользающие серо-голубые блики, а через открытую форточку слышались приглушенные звуки симфонической музыки, и я понял, что у невидимой для меня стены у окна стоит телевизор. Музыка звучала мрачно и торжественно, ее звуки переплетались с шелестом листвы в саду.

Довольно долго женщина не двигалась.

Музыка стихла.

Женщина, с трудом отодвинув стул, опершись, широко расставленными, руками о стол, поднялась. Шагнула к телевизору. Высокий каблук туфли подвернулся, и женщина чуть не упала. С силой стряхнула туфли с ног, так что они разлетелись в разные стороны, подошла и выключила телевизор.

Движения неуверенные, какие-то неловкие, как будто мучают сомнения в их необходимости.

Подошла к шкафу, расстегнула молнию, стащила платье через голову, зацепилась за шпильку в прическе, волосы рассыпались по плечам. Достала из шкафа халат, накинула его на плечи. Собиралась закрыть створки, но тут заметила что-то внутри, замерла, качнувшись вперед. Наконец наклонилась и достала незакрытую коробку из-под обуви, наполненную какими-то бумагами. Поставила ее на стол, села, закурила.

На этот раз курила она нетерпеливо, часто и глубоко затягиваясь, нервно с ожесточением стряхивая пепел, не докурив, сильно раздавила окурок в пепельнице, перепачкав пеплом, кончики пальцев, и, обхватив коробку ладонями, придвинула ее к себе, при этом, смяв скатерть, подняла коробку, и скатерть под силой собственного веса распрямилась, только закачались, сползшие на место, кисти.

Погладила рукой, лежавшие в коробке бумаги, достала большую фотографию и поставила ее перед собой, прислонив к вазочке.

Во взгляде сквозь безысходность проступили нежность и печаль, и в первый раз за весь день глаза затянулись влажной пеленой, которая набухала, пока не прорвалась и не пролилась единственной скупой слезинкой, оставившей поблескивающий след на щеке.

Она запустила пальцы в густую копну волос и, поставив локти на стол, склонила голову на бок, оторвала взгляд от фотографии и посмотрела в окно, прямо мне в глаза.

Она не могла видеть меня в темноте за окном, но эти взгляды, которые касались моего лица на улице, в электричке и сейчас через оконное стекло, казалось, объединяли меня с этой женщиной, создавали некоторого рода интимность обстановки, они как бы приобщали меня ко всему происходящему, нарушая, заранее выбранную, роль стороннего наблюдателя, заставляли волноваться моего двойника, а меня усомниться, но ...

Она начала перебирать бумаги.

Это оказались письма.

Мне, вдруг, почудился запах костра и тушенки, крик ночной птицы, шум близкой реки, звук тихо перебираемых гитарных струн и стук маленького походного топорика.

Откуда такие ассоциации?

Я понял: их вызвали письма и слова старичка на кладбище, говорившего что-то о долге ученого и трудностях, связанных с постоянными экспедициями.

Некоторые письма она откладывала, не читая, некоторые мельком просматривала, а некоторые долго и внимательно читала, потом рвала и бросала в пепельницу.

Щеки ее по мере чтения то бледнели, то покрывались легким румянцем, брови иногда хмурились, и над переносицей появлялись две глубокие складки, глаза то начинали блестеть, то тухли, дыхание иногда учащалось, иногда наоборот наступала апатия, плечи беспомощно опускались, глаза гасли и затуманивались.

Руки жили, казалось, отдельной жизнью: теребили листки, разглаживали их, расправляли скатерть, передвигали пепельницу, поправляли волосы, расстегивали и застегивали пуговицу на халате и, только в момент, когда разрывалось очередное письмо, они объединялись со своей хозяйкой, становились сосредоточенными, действия их четкими и расчетливыми, они не оставляли никакой надежды, никакого пути к отступлению.

Коробка пуста.

Ее голова лежала на успокоившихся, сложенных на столе руках, взгляд устремлен на фотографию, а над большой пепельницей вился дымок, отрываясь от кучки пепла.

Она встала, и по изменившемуся, посуровевшему, напрягшемуся лицу и почти неуловимому блеску в глазах я понял, что решение принято, и сейчас наступит кульминационный момент, которого я, может быть, подсознательно боясь, ждал, не признаваясь себе, боясь признаться.

Я предвидел!

Да, предвидел это ее решение еще тогда на улице, когда увидел ее глаза и понял ...

Она вышла на кухню.

Я крадучись перешел к соседнему окну и напрягся в ожидании.

Она подошла к газовой плите.

У меня вспотели ладони.

Она открыла кран на трубе.

Неприятный холодок пробежал у меня по спине, задрожали руки.

Она взялась пальцами за кран конфорки ...

 

* * *

 

Женщина входит на кухню, по пути застегивая халат. Быстрым взглядом окидывает знакомую обстановку, движения не требуют внимания и контроля, вокруг все знакомо и привычно до мелочей, и руки действуют автоматически.

Открывает кран на трубе и, подойдя к плите, собирается открыть кран конфорки. На несколько секунд замешкалась.

За окном стоит мужчина в легком сером костюме в полоску, в белой рубашке без галстука, в кармане темные очки - это мой двойник.

Наблюдает за женщиной.

Он весь напрягся, ладони вспотели, по спине пробегает неприятный холодок, он, вдруг, физически ощущает, даже как будто видит облако газа, расползающееся по маленькой кухоньке, затекающее в шкафы, заполняющее, стоящие на столе, кастрюли, обволакивающее красивую женскую фигуру, забивающееся ей в рот и ноздри, ломающее эту фигуру, подгибающее ей колени, роняющее ее на пол ...

У мужчины вырывается стон, и он зажмуривается.

Еще можно! - понимает он.

Понимает, что надо делать, бросается на крыльцо, к двери.

Стучит.

Женщина на несколько секунд замешкалась, и в этот момент раздается стук.

Она оборачивается к двери.

Рука ее опускается.

Газ не выпущен из своего логова, и тяжелые облака не плывут по кухне.

Она делает несколько шагов и открывает дверь.

На пороге стоит мужчина в легком сером костюме в полоску, в белой рубашке без галстука, из оттопыренного кармана пиджака торчат большие темные очки.

Да, это мой двойник, за которым я иногда люблю понаблюдать со стороны, но который сейчас выходит из повиновения, и я не могу понять почему, ради чего?

Это бунт, и я не в силах усмирить его!

Он прислонился к косяку, тяжело дышит, на лбу его блестят капли пота, глаза лихорадочно шарят по кухне.

- Простите, - голос у него охрипший, слегка дрожит.

Она вопросительно смотрит на него.

- Простите. Помогите, пожалуйста, мне очень плохо, - колени у него начинают подгибаться, он хватается рукой за сердце.

Она помогает ему пройти через кухню и комнату в спальню.

Помогает лечь на кровать, не раздеваясь, прямо поверх покрывала. Потом уходит и приносит лекарства.

Он смотрит на нее и понимает по ее сосредоточенному виду, что расчет оказался верным - он дал ей объект для забот, отвлек ее, занял ее мысли и время, спас ее.

Вдруг, он почувствовал, что сердце защемило на самом деле.

Так поступил он - мой двойник, за которым я иногда люблю понаблюдать со стороны.

Я же сам ...

 

* * *

 

Она взялась пальцами за кран конфорки ...

От напряжения меня колотило, как в лихорадке, рубашка намокла от пота, в висках стучало, глаза слезились, потому что я не моргал, боясь упустить какую-нибудь мелочь.

Женщина замешкалась несколько секунд.

До этого мне казалось, что ей здесь все знакомо до мелочей и движения выполняются автоматически, не требуя внимания и контроля, но сейчас, потянувшись к столу, женщина задела и уронила на пол чашку. Или чашка стояла не на месте, или все же ей не все здесь так уж знакомо.

Чашка разбилась.

Если я правильно разгадал намерения женщины, то она сейчас должна хвататься за любую возможность оттянуть время, и разбитая чашка отличный для этого повод, таково было мое убеждение.

Но она, вместо того, чтобы наклониться и собрать осколки, задвинула их ногой под стол.

Взяла спички и зажгла газ.

Мое напряжение начало спадать, и я почувствовал сильную усталость.

Она взяла ведро, стоявшее на длинной скамейке возле плиты, набрала в него воды из старого, ржавого крана возле входной двери, и, поставив ведро на огонь, закурила, прислонившись спиной к косяку.

Сигарета, догорев до фильтра, обожгла ей пальцы. Она вздрогнула, бросила окурок в раковину и подошла к плите.

Над ведром уже поднимался пар.

Она вытащила из-под лавки огромный таз, набрала во второе ведро холодной воды, достала с полки кувшин, поставила все это на пол.

Начала раздеваться.

Раздевалась она медленно, задумавшись, часто замирая на несколько секунд. Аккуратно сложила на табурете халат, поставив на него ногу, медленно скатывая, сняла один чулок, затем второй.

Полностью раздевшись, взяла тряпку и сняла ведро с плиты.

Начала мыться.

Движения ее были плавными и неторопливыми. Она вздрагивала и расслаблялась, если смешанная в кувшине вода оказывалась слишком горячей, и напрягалась, поеживаясь, если вода оказывалась холодной.

Волосы ее были собраны в большой узел на затылке.

Вымывшись, она завернулась в большую простыню, висевшую на веревке поперек кухни, и ушла в комнату.

Я осторожно перешел к соседнему окну.

Женщина стояла перед трюмо, сбросив простыню на пол, и, казалось, внимательно изучала свое тело. Вскоре она села перед зеркалом и начала расчесывать волосы, склоняя голову то вправо, то влево, затем принялась красить ресницы.

Потом, подойдя к шкафу, стала одеваться: тонкое, прозрачное белье, новые чулки, темное, красивое вечернее платье, замшевые туфли на высоком каблуке, длинная нить коралловых бус.

С верхней полки шкафа она достала баночку с таблетками, из кухни принесла стакан с водой, поставила все это на стол и села.

Поза была напряженная - спина прямая, плечи развернуты, руки, лежавшие на скатерти, подрагивали.

Она смотрела на таблетки.

Я смотрел на нее и чувствовал, как, утихшее было, волнение снова возвращается ко мне. Кроме того, много усилий требовалось на сдерживание моего двойника.

В решительном взгляде женщины начал появляться страх, глаза пытались не смотреть на таблетки, убегали в сторону, но снова и снова возвращались к ним, страх в зрачках, зародившийся где-то глубоко, все разрастался. Неожиданно глаза зацепились за все еще стоявшую у вазочки фотографию, остановились, на них навернулись слезы. Плечи ее постепенно опустились, спина согнулась, женщина уронила голову на руки и бессильно разрыдалась.

Рыдания были громкие, с надрывом, вскоре они стихли, дыхание ее выровнялось - она спала.

Начинало светать.

Спала она недолго и проснулась резко, как от толчка.

Вскинула голову.

Глаза опухли, тушь размазалась, на щеках красные полосы, оставленные складками рукавов.

Она откинула волосы со лба, потянулась, и тут взгляд ее упал на таблетки. Минуту она находилась в нерешительности, затем встала и убрала таблетки в шкаф.

Я развернулся и, вздохнув с сожалением, пошел к калитке.

Мой двойник, злорадствуя, растворился в предрассветной дымке.

 

***

Всего мгновение я видел ее глаза, но этого было вполне достаточно, чтобы понять, что я нашел то, что искал ...

Но я ошибся.

 

Евпатория. 1986 год.