Сперва не хотела Тома идти на дурацкое это представление. Ну что, в самом деле, за чушь: "Гипнотический сеанс". Пусть старухи с ребятишками поглазеют, а она не сможет, потому, как и белье замочено, и Генка снова притащится пьяный, и дочь взяла привычку до ночи шататься, а у младшего жар второй день не сходит. Словом, очень не хотела идти, но девчата уговорили. " Пойдем, Том, хоть посидишь отдохнешь, а то ведь в первый раз ну хоть кто-то приехал в наше захолустье. А билеты недорогие и идти не надо, выступает прямо здесь, в клубе прядильной фабрики. Посидим, похохочем. Гипнотизер все-таки. И фамилия - Черный, словно колдун…" Так и уболтали, а ведь и впрямь, как не силилась Тома, не могла она припомнить, чтобы в их городишке кто-нибудь выступал, да и вообще были ну хоть какие-то культурные развлечения. Когда-то, давным-давно, еще при комсомоле, на фабрике собирали самодеятельный ансамбль, и сама Тома, будучи тогда в девушках, исполняла хором популярную песню: "Стою на полустаночке, в цветастом полушалочке, а мимо-о-о пролетают поезда…". Вместе с теми, песенными, поездами видать пролетела мимо и Томина молодость, а она так и тянет лямку невеселой совсем своей жизни все на том же полустаночке, куда никогда и никто не приедет, ничего не изменит и в лучшую сторону не перекроит. И привыкла она давно к своей ноше, и в голову не придет жаловаться и желать чего-то там еще. Здесь все так живут, а кто сильно пьет, так тем еще хуже, да и то не сетуют. А где по другому? Может в Москве, за границей или в кино, так эта жизнь до того далека, что порой даже и не верится, что и впрямь она существует.

Поэтому правы девчонки. В кои-то веки Тома ну хотя бы просто посидит часок в прокуренном клубе, удобно вытянет отечные от бесконечного рабочего топтания ноги и отсрочит постылую домашнюю колготню. Успеется… И хотя смутно представляла она, что это за штука такая - гипноз и больше верила в бабкины заговоры, взглянуть было, честно говоря, любопытно.

Зал был набит битком. В стоялом воздухе густился запах людей, дерматиновых сидений и чего-то еще, то ли тревожного, то ли прекрасного. Томе показалось, что именно этим должно пахнуть ожидание чуда, если конечно можно сказать о чуде или счастье так вот просто и по земному.

Впереди, как всегда, разместилось начальство, за начальством ребятня, с утра караулившая удобные места, а дальше уже все остальные. Тома сидела почти в последнем ряду и чуток беспокоилась, что не разглядит со своей галерки самого интересного, или не дойдет до нее волшебное гипнотизерское влияние, обещанное каждому. Она потела и ерзала на липком стуле, но стеснялась высказаться вслух, тогда, как ее разбитные товарки хихикали в ответ на скабрезную чушь, что охотно выплескивалась компаниями поддатых парней.

Когда на сцене появился неказистый и пыльный какой-то мужичонка, по залу прошелестела волна разочарования. Никто и не скрывал, что ожидалась фигура демоническая, невиданная, облаченная в черную мантию или парчовую чалму. Однако, залысинами и потертым кургузым своим пиджачком, заезжий гипнотизер более всего напоминал фабричного мастера или счетовода Матвеича. Да и вообще, он казался не то что бы старым, а каким то крепко побывавшим в употреблении, измотанным и бесцветным мужчиной. Наверно поэтому, даже мысль о том, что столь невзрачная личность способна подчинить своей воле хоть одну крепкую сорокалетнюю бабу, не говоря уже обо всей, собравшейся в клубе ораве, мнилась полнейшей нелепицей.

Пока гастролер блеклым голосом представлялся и невнятно как-то бормотал о себе и предстоящем сеансе, публике стало совсем неинтересно. Начальство боролось с зевотой, где-то ряду в пятом мальчишки затеяли потасовку, которая подобно детской инфекции молниеносно распространилась на все занятые пацанами места, а кто-то из мужиков подрядился сгонять за "красненьким" (ну не пропадать же вечеру впустую). Тома сидела, подпирая теплую, как оладья щеку ладонью, машинально выковыривала вату из изрезанного сидения и думала о своем… Мысли были простые: о борще, о старшей дочери (не принесла бы в подоле), о деньгах, которых и раньше то еле хватало, а нынче ну просто беда. Спасибо, хоть не выдают больше получку комбинатовской продукцией. Поверх обыденных, каждодневных мыслей в голову почему-то все лезли воспоминания, как сама она стояла и пела на этой сцене, и было в ту пору так легко и весело жить, словно в предвкушении праздника. И почему лишь в юности замечаешь длинные белые ресницы ромашек, и лужи кажутся не такими мутными, а зимой, не то что сейчас, в сороковник, только серые цвета, а совсем другое. Уже толком и не припоминалось ничего, кроме рыжего радостного духа редких в их краях мандаринов, елки и ожидания летней поездки на море, куда Тома так за всю жизнь и не собралась. Да и вообще, дальше областного центра ничего она не увидела. А там что? Такие же озверевшие от усталости бабы, так же подло пьет мужичье, и болеют дети, только вот на улицах побольше машин, да побогаче прилавки в магазинах.

Она разомлела от духоты и почти уже задремала, когда со сцены вдруг зазвучал совсем другой голос: внятно требовательный, полнокровный и завораживающе густой.

Когда-то давно, в прошлой жизни Черновский сиял совсем с других трибун. Бывшая надежда кафедры, бывшая гордость родителей, бывший доктор, отец, муж, а ныне рыночный паяц, что за скромную плату готов удивлять, развлекать и заодно заставлять плясать под свою дудку праздных зевак. Но не в тягость была ему одинокая кочевая доля и холодный казенный кусок, потому как в этой жизни знал он одну лишь радость. Восторг, что разделит лишь тот, кто сам хоть раз испытал полную, абсолютную власть над толпой.

Хоть на час, хоть на миг, но заставить это стадо следовать по пути, спланированному только тобой. И пусть сидят с отрешенными лицами, корчатся, поджимают ноги и пытаются укутать заледеневшие пальцы, растягивая рукава легкой одежды, а стеклянные их глаза сощурятся от болезненного блеска северного сияния; или томятся в неугасимой духовке пустыни, и что бы мучила жажда, а мелкий колючий песок скрипел на зубах. А если захочется, то можно и приказать что-нибудь интересненькое; побыть немного свиньями, например, а если настроение подходящее, то можно и птицами (чаще конечно первое, потому как людей Черновский не любил). А потом, хоть трава не расти. И не заметит он, что в гостинице несвежее белье, с бурыми клоповьими пятнышками, а в столовой скисший винегрет и снова недоплатили за выступление. К деньгам, как и к любой другой материи, гипнотизер с годами стал вообще равнодушен.

В детстве Лодя Черновский был хил, невзрачен и скучен для сверстников. Домашний божок, родительский идол в детском обществе казался безликой посредственностью. Ни драться, ни смешить, ни быть бесшабашным двоечником или фундаментальным отличником он не умел, и Лодю просто не замечали. Нет-нет, его никто не обижал, что даже не давало повода нажаловаться и хоть как-то привлечь к себе потерянное внимание. Словно и не было в классе такого ученика, или обладал он даром невидимки.

Как раз этого Черновский людям простить не смог. Он втихаря подготовил ответный удар и, уже на младших курсах медицинского института поговаривали о неком студенте, что днюет и ночует на кафедре психиатрии, не отходя ни на шаг от своего полубезумного гения-учителя, блистательного доктора, творящего одними только словами какие-то евангельские чудеса. Студентов-фанатиков на разных кафедрах хватало, удивляло другое, ведь тот чудо-доктор учеников не брал и преподавательскую деятельность расценивал, как нагрузочный ассортимент к лечебной работе, что-то вроде принудительной банки рыбных тефтель к бутылке шампанского. Категория "по блату" здесь отпадала априори, о каких-нибудь обыкновенных человеческих симпатиях не могло быть и речи (по отношению к людям здоровым доктор был мизантроп), потому оставалось только завидовать и гадать, что же за магию такую использовал в своем деле Черновский.

Уроки не прошли впустую и, на старших курсах он уже на полноценных правах помогал учителю, самостоятельно работая с больными в маленьком полутемном кабинете со странным названием "гипнотарий". Там, в восьмиметровом пространстве серенький и гугнивый Лодя превращался в громогласного чародея, подчиняющего себе волю пациента, уводя его в такие дебри, где душевная хворь сама выползала наружу, кукожилась, мялась, сдувалась, подобно воздушному шару, оставляя лишь след-напоминание в виде маленькой и жухлой оболочки.

Надо ли говорить о том, что по окончании курса для Черновского нашлось место и на заветной кафедре, и на страницах научных журналов, посвященных вопросам психотерапии и в частности гипнологии, и в кругу местного медицинского бомонда, открытого сугубо для профессорско-академических деток. После досрочной защиты он быстро завоевывал позиции модного и дорогого московского доктора, удачно женился на очаровательной чьей-то дочке и вроде бы, уже должен был успокоиться, однако самому Черновскому все его успехи казались слишком уж ординарными, скучными, с неотвязным привкусом обывательщины. Ну защитился, ну женился, ну уважает кто-то его и готов платить немалые деньги. Конечно, все это неплохо, но того ли желал бывший изгой Лодя, блеклая, никому не нужная личность. Власть над больным и его недугом - карликовый, грошовый успех для того, кто видит по ночам беснующиеся от единого лишь слова толпы…

Вожделенный случай подвернулся, как водится, нечаянно и чуть было не застал Черновского врасплох. Будучи откомандированным в некий провинциальный город по делам научным, он с замечательным успехом поработал с женой местного властителя. Эта, в сущности, вполне здоровая, холеная дама, видимо, почитала за хороший тон мучить мужа своими неисцелимыми и малопонятными для врачей недугами. Вполне вероятно, что на фоне избыточного досуга ей просто не хватало внимания. Вместе с тем, заняться, чем - либо менее утомительным для окружающих, мешала пресыщенность плюс отсутствие фантазии. Случай был прост и банален, но, разумеется, от того, чтобы заявить вслух об истинной природе периодических параличей и приступов демонстративной немоты, доктор разумно воздержался. Истеричка обыкновенная – замечательнейший материал, и уже после пары сеансов окрыленная супруга областного бонзы переключила свою энергию в наименее разрушительное русло (борьба с увяданием плоти, путешествия и трата денег).

Для выражения благодарности могущественный муж изобрел достаточно свежий способ. Он предложил Черновскому нечто вроде бенефиса в областном доме культуры. Подобное представление, на фоне процветавших уже к тому времени телевизионных лжецелителей, шаманов и псевдопророков сулило немалые сборы, да и предоставляло, наконец, шанс опробовать свои силы в новом качестве.

Групповой сеанс прошел с фантастическим успехом, и одновременно с этим из московских научных кругов исчез известный доктор Черновский. Его место занял Владимир Черный – странствующий гипнотизер, не актер, но уже и не врач, а так, халиф на час, пилигрим с дырой в кармане, который счастливо полагал, что невидимка-Лодя теперь-то, наконец, отмщен…

Черный обзавелся прощелыгой-администратором и колесил по стране, не брезгуя ни промерзшими клубами, ни заплеванными бывшими читальнями, ни домами культуры в городках, что и на областной карте найдешь не сразу. Ведь в любых краях на его представлениях собиралась толпа, потому как везде, кроме просто любопытствующих находились и те, кому до тошноты обрыдла реальная жизнь, и мечталось хоть на миг заглянуть в чудесную дверцу, которую может приоткрыть этот плюгавый и несуразный с виду человек.

Тома слушала вместе с другими волшебный голос. Сперва, как всю жизнь привыкла – ушами, но постепенно ею овладело нечто путанное, в чем трудно, да и недосуг было разбираться, одним словом морок какой-то. И голос звучал уже не со сцены, а отовсюду, и слушала его Тома будто самим сердцем. Нет, это был не сон, ведь сны всегда заметно отличались от правды, а это (что-то совсем невиданное), было именно правдой. И оказалось, что исчезли люди, и сами облезлые стены будто растворились в матовом молочно-белом свечении, сквозь которое проступали тени диковинных, но будто бы давно знакомых растений, картин и лиц, а удивленной душе, что плыла в теплом мареве, было свободно и легко. Позже, откуда-то издалека, стали пробиваться слабые звуки прибоя, а перед глазами возник прекрасный город у подножия белых гор, распахнувшийся навстречу Томе, словно после давнего-давнего ожидания. А она знала наверняка, что именно здесь ее настоящая родина, и только возле этих чудесных гор она вновь станет молодой, любая забота обратится в радость, и все сложится счастливо, как в сказке, и потому, прежняя жизнь – ошибка, которая, слава Богу, вовремя вскрылась и еще не поздно все исправить…

Черный отчетливо произносил цифры и, на счет "десять" все, как по команде открыли глаза. Комбинатовские девчонки глядели друг на друга, будто на малознакомых людей и всем от чего-то было немного неловко. Гипнотизер, уже обыденным своим голосом бубнил прощальные слова, а полусонная заторможенная толпа безмолвно пихалась у выхода. Одна Тома все продолжала сидеть и улыбаться как-то блаженно и странно. Мохеровый ее берет свалился с колен и угодил прямо в лужу, что натекла с чьих-то нечистых ботинок. Косматый пух быстро впитывал бурую жижу, но Тома, поглощенная чем-то только своим, внутренним и очень важным не спешила наклониться, поднять и отряхнуть, словно эта вещь, вообще непонятно каким образом попала в ее поле зрения. Насидевшись в пустом зале, она умиротворенно вздохнула и, наконец, ринулась прочь.

Все с той же бессмысленной лучезарной улыбкой Тома спешно проследовала мимо слепых фабричных окон, мимо заваленной дневным мусором темной рыночной площади и убогой центральной улицы, где за вечер уже успел скопиться тяжелый нечистый снег. Ветер волок за собою ледяную сырость, хлестал по лицу, заползал в рукава, путал обвисшие непокрытые волосы. Привычная улица казалась непреодолимо длинной, уходящей в бесконечность, словно была видна сквозь перевернутый бинокль. А Тома шла вперед все увереннее, не замечая непогоды, стиснув в руках потрепанную сумку. Она спешила так, будто боялась замешкаться, опомниться и вдруг переменить решение. Улица же вдруг запетляла и скоро сузилась, дорога превратилась в утоптанную тропу, вокруг которой ютились совсем уже деревенские избы, а за околицей маячила речка и близкий запорошенный снегом лес. Именно там, за лесом Тома снова увидела очертания белых гор, у подножия которых ждал ее город счастья. И пускай, долог, будет путь, и вязнут ноги в рыхлом снегу, а к ночи сляклый мороз поднабрал силы, ей, во что бы то ни стало нужно добраться.

Тома сперва тяжело заскользила по крутому склону, цепляясь за хрупкие ветки ракитовых кустов, а потом уж, не глядя под ноги, вступила на ненадежный ноябрьский ледок. Восторженными глазами она жадно всматривалась в даль и все продолжала улыбаться, потому, как не сомневалась, что с каждым шагом ближе становится город, который открыл ей гипнотизер. Тусклый нелепый человек с колдовской фамилией Черный.