К тому моменту, когда на крышку гроба с тяжёлым, потусторонним звуком, стали падать комья земли, я уже ничего не чувствовал.

Самые умелые руки у тех, кто закапывает могилы. В безветрии майского утра они методично вспарывали лежащую по краям ямы мокрую землю (ночью прошёл дождь), старыми, с рассохшимися черенками, лопатами, под дирижёрские взмахи которых земле было предано одному Богу известное количество тел. Лиц я не видел – только руки, облепленные пятнами солнца, пробивающегося сквозь замеревшую листву берёз.

Я знаю, молчание – это обратная сторона гробовой крышки. Рабочие закапывали могилу, и звук их монотонной работы – единственное, что стояло над нами этим утром. Я даже не слышал сдавленного плача – чёрного прощания, которым женщины проводят близких в последний путь. Лишь потом, когда дело было закончено и под метром мокрой земли хоронилось теперь уже даже не тело, но что-то безнадёжно далёкое, все зашевелились. Шарканье ног по траве, покашливания в кулак, негромкие, будто в чём-то виноватые, голоса. Сперва, подошёл Андрей Иванович. Пробормотал что-то сочувствующее над самым ухом и превратился в шаги за моей спиной. И дальше… они всё подходили, а я лишь только слушал. Ни слова взамен.

- Нет такого несчастья, которое нельзя пережить, - послышался женский, стянутый старостью голос. Я обернулся. Она уходила. Тёмная, чуть сгорбленная спина, седые, выбивающиеся из-под бархатного платка волосы. Ещё немного, и я узнал бы её. Но рядом уже что-то быстро-быстро говорила Елена Павловна, настойчиво ища мой взгляд и обхватывая руки холодными пальцами. От её беспокойных прикосновений внутри что-то сжималось. Это противно. Неуклюжий, сбивающийся на всхлипы, голос хоть и был рядом, но в то же время ощущался отдалённо – так же слышится нам вдруг доносящийся из памяти голос давно потерянного человека.

Я слушал и не понимал. Её рот и пальцы шевелились в каком-то маниакальном соответствии друг с другом, словно бы играя, каждый на своём языке, одну и ту же роль. Она всё говорила, говорила и наконец, на исходе её изломанной, петляющей речи, до меня донеслось – « …нам всем нужно быть сильными, Миша…».

Для чего? – было хотел ответить я, вслед за устало поднявшейся в голове мыслью, но промолчал. В конце концов, они теперь все, все до единого – лишь шаги за моей спиной…

По верхушкам берёз пробежал ветер. На чёрном пиджаке засуетились солнечные пятна. В отдалении, вяло потревожив наполняющийся солнцем воздух, проснулся мотор автомобиля. Ещё тише донеслось несколько отрывистых голосов.

Как правильно, как добродетельно – дать мне побыть с ней наедине. С её изображением, впечатанным в гранит, - фото на паспорт смерти… Глупость. Не с кем прощаться. Уже не с кем.

Пора идти. Я стою, склонив голову, пытаясь сказать что-либо вослед. Туфли покрыты пылью. Становится жарко.

Оборачиваюсь и иду прочь. Странное чувство. Будто бы мне чего-то недосказали, оборвали на полуслове. Словно я, именно в эту минуту, должен что-то понять, ощутить и навсегда оставить в сердце. Но я ничего, ничего не чувствую. Ноги несут меня прочь, и ветер шумит над головой.

Дверь автомобиля заботливо открыта. Они ждут. В соседней машине негромко разговаривают. Я снимаю пиджак и сажусь позади. Мы трогаемся в молчании. В приоткрытое окно врывается воздух, обдувая покрытый испариной лоб. Есть что-то дикое и невыносимо ужасное в облитых солнцем берёзах и тополях, проносящихся мимо в застывшем удивлении. За спиной, в заднее стекло бьётся овод…

Никого не хочу знать. Никого. С людьми тяжело. Слишком паршивый фон для одиночества. Мы мчимся по трассе прочь от кладбища и глаза мои закрыты.

Кто-то закурил. По салону автомобиля разносит табачный дым. Едкий запах… я опускаю стекло ниже, но это не спасает…

В тот день врач тоже курил, выпуская дым из-под сложенных щёткой усов. Он мог бы молча докурить сигарету, не произнося ни слова, и я бы всё понял. Но он заговорил. Говорил недолго, стараясь не смотреть в глаза…. Потом я отправился к ней. Коридор был залит солнечным весенним светом, перерезанном на полу тенями от оконных рам. Настоявшийся больничный запах, столик с лекарствами, несколько медсестёр… дальше – в самом конце коридора – её палата. За дверью стоял полумрак и её сон. Она спала, похудевшая, с больным лицом. На тумбочке, в изголовье кровати, стоял стакан с водой, какие-то таблетки на блюдечке и раскрытая, подобно летящей чайке, книжка с её любимой сказкой про тридцать вторую весну. И пока я смотрел на её спящее лицо, какое-то тяжёлое, измученное чувство просыпалось внутри. Чувство, не покидавшее до нынешнего утра и оставившее меня со звуком вспарывающих землю лопат…

В салон автомобиля вполз полуденный город. Слишком много звуков. Память рушится, и я уже ничего не могу вспомнить.

- Надо выпить – донеслось с переднего сиденья.

- Отвезите меня домой.

- Нет, надо выпить.

Остановились у неприметного магазинчика. Подъехали остальные. Захлопали двери. Несколько человек отправились за бутылкой, и уже через пять минут кто-то всунул мне в руки пластмассовый стаканчик с водкой. Я выпил и мне налили ещё. Из закуски - только бутерброды с колбасой. Водка была противной, но я пил. Как-то сразу ударило в голову. Мне продолжали наливать и через некоторое время стало совсем паршиво.

"Оставьте меня в покое" - думал я, но продолжал пить. Почему-то всё время чувствовался запах сырой земли. Я закрыл глаза, и тут же всё поплыло, закружилось, вместе со вспыхивающими в голове огненными шарами. Кто-то подхватил под руки и мокро зашепелявил прямо над самым ухом:

- Стой, родной, стой…

И уже издалека:

- Да он ведь совсем пьяный. Сашенька, сажайте его в машину… ну не стойте же!

Усадили в салон. Я не особенно сопротивлялся. Хотелось спать. Жутко. До одури. От водки мутило и начинало тошнить. И вообще, всё было как-то противно, и за спиной, в заднее стекло, всё так же продолжал биться овод, и голоса – отвратительные, словно бы извиняющиеся за что-то голоса, - никак не желали смолкнуть. Но, всё это было не про меня. Не со мной. Пустая, глупая церемония, до которой нет никакого дела. Я устал и хочу спать. Вот и всё. Ничего больше. И даже не стыдно. По крайней мере, не перед ними. И не перед собой.

Вскоре снова поехали. Очень быстро оказались возле моего дома, я почти не заметил дороги. Принялись будить, но я не спал. Кто-то опять навязчиво и заботливо подхватил под руки.

- Да оставьте, ради Бога, - вырываясь, проговорил я устало.

- Миша! Ты позвони, если что, позвони… - донеслось в спину. Я не обернулся.

В подъезде стоял прохладный, в пролётах рассечённый солнцем воздух. Я был очень пьян и смотрел только вниз на тяжело поддающуюся лестницу, рывками проплывающую под ногами.

Как всё глупо и мелко, - туго ворочалось в голове. - Что за пошлое прощание. Пить совсем не стоило…. не стоило ехать этим утром на кладбище… да и если разобраться – и прощаться то вообще не стоило. Нет ничего безнадёжнее …

Усердно посопротивлявшись, ключ всё же нашёл замочную скважину и ловко провернулся. В квартире пусто и душно. За окнами, в мутном солнечном свете, покачиваются верхушки тополей. На ходу стянув опротивевшие туфли и временами ища поддержки у стен, я добрался до комнаты. Всё казалось чужим и ненастоящим. У окна, с остывшим видом стояла развороченая постель. Болела голова, сквозь пьяный туман пронзительно отдавая в висок. Хуже нельзя и придумать. Не раздеваясь, я повалился на кровать, неудобно прижав животом руку, но сил на то, чтобы шевелиться, уже не оставалось. Одной горячей, безумной волной накатывал сон, стирая меня с лица Земли. И лишь только чей-то похоронный голос ясно послышался сквозь одурманивающую муть, - … мы все должны быть сильными, сильными… - Но и он через мгновение истончился и пропал, оставив после себя звенящую и кружащуюся пустоту…

 

Безумно хочется пить. Голову вяжет, словно черёмухой.

Проснувшись, я недвижимо лежу, с трудом возвращаясь из сна, и слушая, как тяжело отдаётся в груди сердце. Она рядом. Она всё ещё рядом, последовав за мной из сновидения, с каждым мгновением всё более превращаясь в призрак – с её лицом, голосом, руками… Я чувствую её – именем на губах, одним разбудораженым воспоминанием, которое хладнокровно разбивает секундная стрелка настенных часов.

Всё кончается быстро. Призрак тает. Я один. Лежу. Не двигаясь. Смотрю на потолок.

Прошёл на кухню. Напившись из-под крана, умыл лицо и растёр холодной водой шею. Тяжело дышать, и сердце ворочается как якорь.

Над крышами уже свечерело. Мягко, медовым цветом, наливается небо, и город шумит – отдалённо, устало… Невозможно поверить, что утром были похороны. Всё так безнадёжно далеко…. И лица эти далеко, и слова…

Я иду по комнатам, ощущая, как свинцово туманит голову. Не знаю, чего я ищу. Вещи, мебель, книги. Это всё теперь не моё. Чужое. Придуманное кем-то в прошлом. Расставленное по своим местам. Ненужно и грубое. Сижу на диване и смотрю в стену. Тишина, застыв на одной вечерней ноте, наматывается на стрелку часов. Здесь невозможно оставаться.

Я неспешно одеваюсь, однако внутри всё лихорадит. Тревожно. Будто что-то должно произойти. Уже скоро. Уже рядом. Выхожу из квартиры. В подъезде – вечерние майские тени, и воздух подёрнут золотой взвесью.

На улице свежо. Солнце ещё довольно высоко, но западные крыши уже наливаются алым. По двору бегает ребятня, разрезая воздух тонкоголосыми криками, которые, на мгновение зависнув над травой, отдаются в тебе эхом собственного детства.

Некуда идти. Совсем. Боюсь оглянуться. Там, за спиной, я чувствую, собираются сумерки, ползёт тёплая страшная ночь. Странно всё-таки – ещё утром были берёзы, и лопаты, и мокрая земля, а теперь только – алеющий город, в котором нет тебя. Словно бы всё случилось тысячи снов назад… Я не хочу быть сильным. Не сейчас.

Чудовищно долгий день. Мысли спотыкаются одна о другую и превращаются в бессвязную мешанину. Лучше вообще ни о чём не думать. Забыть всё. Всех. Навсегда. Или хотя бы до следующего восхода солнца. Лишь бы только ночью ни о ком не помнить.

Я выхожу к центральной улице, и ноги несут меня вдоль накаляющихся электрическим светом окон магазинов. Мимо мчатся автомобили, разрывая на брызги не высохшие за день лужи и, несмотря на ясное небо, почему-то кажется, что ночью снова будет дождь. Людей немало. Их, стушёванные сумерками, лица спокойны. Я иду вместе с ними и не понимаю, как они могут ничего не бояться. Разговаривают, курят, сидят в кафе… и им не становится страшно. Внезапно, без причины, охватывающим всё тело ознобом. Никому. И я знаю, что это правильно, но легче не становится.

Обманчивое майское тепло ускользает вместе с догорающим за крышами небом. Немеют уши. Я захожу в знакомый паб. Ирландский стиль, тусклый свет, чужие голоса. Голоса, в своём сплетении, чем-то напоминающие шелест листвы. Иду к стойке. Я никогда не пил здесь ничего кроме пива. Дорогого пива с сомнительным вкусом.

- Кофе и стейк, - говорю я бармену.

- Стейк придётся подождать.

- Да. Это хорошо. Очень хорошо…

Мгновение он смотрит на меня, как на сумасшедшего, но в следующую секунду уже забирает деньги, и отводит глаза.

Я остаюсь у стойки на высоком кожаном табурете, и паб шумит за спиной.

Кофе приносят быстро. В чашке плавает тусклый призрак потолочной лампы, и на вкус кофе отдаёт перегретым светильником. Странный привкус. Я смотрю перед собой на нестройный ряд пестрящих этикетками бутылок. Виски, текила, абсент. Никогда не пробовал здесь ничего подобного. Я знаю – надо напиться. Легче не станет. Пусть. Но страх уйдёт, или хотя бы задержится за дверью. Да, я прячусь. От самого себя. Среди голосов, чужих лиц. От себя, который помнит её. Для которого она всё ещё жива – такая же, как и прежде. Будто ничего не случилось. Словно вновь наступит утро… и её волосы на подушке, пальцы, дыхание, тепло тела. А за окном – город, лязг трамваев, многоголосье автомобильных шин. И так дни, недели, годы. Дальше, дальше… Вечность в её присутствии, мир в её имени. Об этом нельзя думать. Ни в эту ночь, ни в следующую. Никогда… Напиться. Разбить все зеркала в пабе. И только уже потом, дома, смотреть на разбитое лицо и не узнавать себя.

Кто-то хлопает меня по плечу. Она улыбается и ждёт. Лицо её каким-то образом созвучно с моей памятью, да только я никак не могу подобрать ноту. И вот, за мгновение до того, как её имя родилось во мне, вызволенное с верхней пыльной полки прошедших дней, она говорит – «Привет…».

- Привет, Оля, - говорю я и оказываюсь в объятиях.

- Сколько же я тебя не видела! Это же ещё со школы…

Я слышу её голос над самым ухом – голос, который я давно уже забыл – и ясно понимаю, что она ничего не знает. Ничего. И от этого сразу становится легче.

Она немного отстраняется. Я вижу её улыбку. Глаза от алкоголя сверкают и о чём-то спрашивают. Я даже отвечаю. Тёплые, ничего не знающие глаза.

- К родителям приехала. Ты же знаешь, я теперь живу в…

- Да, да, знаю. Конечно. – Перебиваю я и о чём-то спрашиваю. С ней можно говорить. Единственный человек за весь день, а вернее даже не за день, а за ту вечность, что длится с самого утра, с которым можно говорить.

- Сейчас же играть будут. Обожаю живую музыку!

- Живую?

- Ну конечно! Пойдём к нам. Ты ведь один вроде…

И она тянет меня за руку и влечёт за собой. Я не сопротивляюсь. Оживает микрофон, впуская в зал чей-то гулкий голос.

На её пальцах нет колец и кожа, кажется, мягче шёлка. Словно тёплый ветер уносит меня. Через мгновения мы уже у столика. За шаг до знакомства я ещё успеваю подумать о стейке, который ждал за стойкой, но вот Оля уже называет моё имя и чьи-то опьяневшие глаза предлагают знакомство. Липкие рукопожатия. Бокал пива передо мной. Кажется, что-то сдвинулось, изменилось – нехотя, оставляя не зарастающий травой след.

- Как я рада, что встретила тебя! – кричит в ухо Оля.

- Я тоже рад… очень.

- Тогда пей!

- Пью.

И я пью. Большими холодными глотками. Тёмное, как ночь, пиво.

Звучит первая песня, и становится совсем плохо слышно, о чём мне говорит Оля. Неважно. Просто киваю головой. Я знаю о ней всё, что должен знать – остального не надо. Моя школьная любовь – в запахе мела, в ожидании перемен… прогулки без денег, первые робкие поцелуи, кинотеатр, вместо которого теперь торговый дом…. Я помню. И, как сейчас понимаю, никогда не забывал. К чему же ещё что-то? Зачем мне чужая жизнь?

Неужели вы не понимаете? Посмотрите. Меня закопали ещё утром, там, в берёзовой тишине. И вместо этого потолка – метр сырой земли… Почему никто не уходит по-настоящему? Навсегда. Насовсем. Беззвучно, не оставляя ничего. Почему, бросая где-то на границе памяти якорь, цепь мы тянем за собой, день за днём, свыкаясь с ношей, сливаясь с ней? В моей памяти не вы. Не она. Только призраки. Без лиц. Без голоса. Бродящие со мной рядом. Отражающиеся в витринах, звучащие в гудке автомобиля. В запахах, ощущениях, случайных фразах, порывах ветра, забытых песнях. И где среди них я? И я ли это?

Не могу. Встаю и иду к выходу. Спину хлещет жёсткий гитарный риф и, как кажется, чей-то еле различимый голос:

- Миша…

На улице холодно и звонко. Вдоль фонарей, по тротуару, идут люди. Их немного. В городе поздний вечер. В чужом городе. Чужой вечер.

Нужно куда-то идти. Забыть обо всём и идти. Неважно куда. Делаю шаг. Улица исколота фонарями. Застывший электрический свет лежит на асфальте, отбеливает стены. Я боюсь. Не смотрю назад. Иду вдоль дороги. Всё быстрее. Позади резко и протяжно взвывают тормоза. Вздрагиваю. По коже расползаются мурашки. Противно и невыносимо. Я чувствую, как город смотрит на меня, сотней окон, со всех сторон. Он окружает меня. Я почти бегу. Врезаюсь в кого-то плечом. Это женщина. На миг вижу её испуганные глаза. Они бесцветны. В сердце у меня спешка. Удар за ударом. Шаг за шагом. Я сворачиваю во дворы. Уже бегу. Уже не могу. В темноте заливается лаем собака. Грубый голос гонит её назад. Но лай летит мне вослед и повисает за спиной. Он догоняет меня. Всё ближе и ближе. Начинаю задыхаться. Быстрее, быстрее, - колотится в голове… ноги не слушаются. Только бы не смотреть назад. Только бы не….

Зажмуриваю глаза и проваливаюсь в темноту. Земля уносится из-под ног. Я падаю. Боль разбегается по телу. Прерывисто дышу в холодный асфальт. У меня нет слов. Нет имени. Только крик. Он разрывает улицу, бьётся в горящие окна, отскакивает от стен. Я кричу и бью кулаками об асфальт. Раз за разом. В кровь. В ночь. Не открывая глаз. Я кричу, уже с леденящей ясностью понимая, что стучу не в камень, но в крышку гроба…