Приближался рассвет. Горбатые сопки поднимались из тьмы сурово и строго, напористо тесня город. Седоватый туман плыл над жилищами, тяжело цепляясь за трубы и чёрные покрывала деревьев. Всё вокруг зловеще безмолвствовало. Даже многоводная река Мулинхэ, казалось, остановила свой бег, затаившись в крутых берегах. И в этот миг белесую мглу вдруг взорвала ракета. Она взвилась ввысь, шипя, брызнула множеством искр и померкла. Горы дрогнули, из недр их, как будто метнулись молнии, ударил гром. Затем снова и снова. Застонал, заколебался воздух. Огненный смерч, свистя и воя, несся в долину и там ухал, ревел, метался по узким провалам улиц, грыз раскалённой пастью всё на своём пути. Комбат Наумов сжимал микрофон и яростно кричал: — Бат-та-рея! Беглым, огонь! Снаряды свистели над головой, а на огневых позициях плясали и плясали вспышки выстрелов, слышалось чёткое и грозное: «Ор-ру-дие!» «Ор- рудие!». Город пылал. А когда яркое маньчжурское солнце глянуло из-за сопок, гулко застучал пулемёт, канонада оборвалась. И где-то снизу, нарастая и ширясь, грянуло «Ура-а-а!». — Пошли голубчики, — улыбнулся Наумов, — Пошли-и! — кричал он через бруствер командного пункта в сторону батареи. Артиллеристы, разгорячён-ные схваткой, вслушивались в клокочущее дыхание боя, оправляя ремни. — За пехотой! — понеслось над огневыми позициями. Лязг, гул моторов, голоса команд, орудия одно за другим покидали ровики. — есть за пехотой, — повторил комбат, прыгая на подножку последнего тягача. ...Батарея Наумова первой влетела в город. Японцы отходили за Мулинхэ к кирпичному заводу. У моста рвались снаряды. Проскочить успело только орудие старшины Бондаренко. Путь остальным был отрезан, но старшина не видел, как взрыв развернул тело моста , как рухнули в воду резные перила. Он стоял на крыле «Студебеккера» и скрипя зубами твердил: — Федя, давай! Машина вырвалась на пустырь, поросший бурьяном. Бондаренко увидел, как автоматчики, стреляя на ходу, с криками бежали к заводу. Радостное чувство распирало его грудь. — А-а, с-саму-раи! — загремел старшина и раскатисто захохотал. Но здесь произошло ужасное. Слева застучал пулемёт. Цепь автоматчиков смешалась, рассыпалась в беспорядке. Молчавший до этого дот бил теперь в упор, зловеще мигая огненными глазами двух броневых колпаков. Очередь достала машину. Зашипел радиатор и она, качнувшись, остановилась. Старшина побледнел. — К орудию! — крикнул он водителю и в два прыжка очутился у крюка. Сильные руки толкнули станины. И, кажется, сошники ещё не коснулись земли, как старшина дёрнул шнур. Гаубица, присев, брызнула огнём, чёрный столб оглушающего взрыва встал перед дотом. «Недолёт», — мелькнуло в голове командира. Припав к панораме, он выдохнул: — Бронебойный, полный! Второй снаряд, взвизгнув, швырнул лопнувший бетон, тяжёлые перекрытия, груды земли. Взрыва третьего снаряда Бондаренко не слыхал. Оглушенный и почерневший, он стоял за щитом и широко улыбался. Крупные капли пота текли по вискам, оставляя грязные полосы. А когда на пустыре, сначала хрипло, затем, окрепнув, раскатисто вновь взлетело победоносное «Ура-а!», он снял пилотку, стёр ею копоть со лба, прошептал: — Вперёд, братушки, вперёд! ...Шли бои. В половине августа 1945 года пал Муданьцзянь, открывший ворота городов Нинани, Гирина, а за ними и Харбин, где и закатилась слава Квантунской армии — этого детища японских империалистов. Здесь же император Маньчжурии Пу отдал последний свой приказ... о прекращении сопротивления. ...Было утро, прозрачное, чистое. На набережной Сунгары в тесном строю замер полк. Слова приказа о награждении отважных солдат летели над строем. А голубоглазая река, стелясь у ног освободителей, спешила донести славу о героях на север, до родной земли. Бондаренко стоял перед фронтом полка, сердце его учащённо билось. Полковник, приколов ему к гимнастёрке орден «Славы», взял под козырёк: — Благодарю за героический подвиг! Старшина выпрямился, по-сыновьи тепло взглянул в глаза комбрига, отчеканил: — Служу Советскому Союзу! | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
