Жаклин де Гё, Нью-Йорк, США -"Цыплёнок жареный"

 

Сухаревской рынок жил своей шумной, крикливой жизнью. Выставленные на продажу примусы громко гудели, показывая недоверчивым покупательницам золотистые, прозрачные на ярком солнце язычки пламени. Торговки выпечкой и лоточники наперебой расхваливали товар, оттепельный ветерок разносил над толпой вкусный запах сдобы. В рядах барахольщиков плескало в глаза разноцветье распяленных на руках кофточек, юбок и женских платков. Невозмутимо восседал над книжным развалом старик-букинист, закутанный поверх худого пальтеца в оренбургскую шаль. Две татарки, стоя на брошенной на землю дерюге, оживлённо примеряли блестящие, чёрные, похожие на гигантские семечки галоши. И надо всей этой безостановочно бурлящей мешаниной лиц, красок и звуков возвышался исполинский брусок Сухаревской башни, упиравшейся остроконечным навершием в безоблачно-чистый небосвод.

— Цыплёнок жареный,

Цыплёнок пареный,

Пошёл по улицам гулять…

Тронутый хрипотцой мальчишеский голос, хорошо различимый даже в непрекращающемся базарном гомоне, выводил незатейливый мотивчик задорно и весело. Порой певцу не хватало дыхания. Песенка из-за этого звучала отрывисто, сбиваясь местами на речитатив:

— Его пой-ма-ли, а-ресто-ва-ли,

Велели пач-порт по-ка-зать...

Неожиданно к пению присоединился другой детский голос. Сильный и звонкий, он сразу вытянул захлёбывающуюся на верхах мелодию, добавил в неё щемяще-жалобных ноток:

— Ах, не стреляйте, не убивайте,

Цыплёнки тоже хочут жить…

Первый исполнитель, невысокий худенький беспризорник в обносках с чужого плеча, не прерывая пения, глянул искоса на неожиданного помощника. Другой малец, в такой же износившейся, грязной, не по росту большой одежде, подмигнул и широко улыбнулся. Серо-голубые глаза его казались неестественно большими и яркими на замызганной худой мордашке.

Закончив историю о незадачливом жареном гуляке, они некоторое время стояли, приглядываясь друг к другу.

— Петь ты горазд, — сказал наконец тот, что начал «Цыплёнка». — У меня так и не получится. А сам откуда?

— Тульской губернии. — Второй бродяжка шмыгнул носом, утёрся драным рукавом. — А ты?

— Я всегда в Москве жил. Тебя как звать-то?

Певун замялся.

— Сначала сам назовись, — буркнул он.

Новый приятель слегка удивился, но спорить не стал.

— Коська, — сказал он и замолчал выжидательно.

Туляк нерешительно посмотрел исподлобья, поправил на стриженой «под ноль» голове сползший на самые брови картуз.

— Нюшкой меня зовут.

Коська отступил на шаг, посмотрел недоверчиво:

— Ты чего, девчонка, что ли?

— Ну да, — Нюшка вздохнула, опять шмыгнула носом. — Теперь водиться не будешь?

Коська подумал, засмеялся, махнул рукой.

— Буду. Поёшь хорошо.

***

В переулке капало с крыш, хрупал под ногами тонкий лёд на весенних лужицах. Извозчичья лошадь, фыркая, косила глазом на беспризорников, таких же серых и грязных, как прыгавшие по мостовой московские воробьи.

— А мы сейчас куда?— Нюшка торопливо семенила вслед за Коськой.

— На кудыкину, — мальчишка бросил взгляд через плечо.— Озябла?

— Есть малость.

— Сейчас отогреемся.

Коськиным жильём оказался чердак стоявшего неподалёку от рынка двухэтажного особнячка. Забираться туда пришлось с соседних крыш, но при плотной сретенской застройке это было нетрудно — промежутков между домами на этой торговой улице не было вовсе, лавки лепились стенами друг к другу. Притихшая было во время военного коммунизма Сретенка снова ожила — один за другим открывались магазины, появлялись новые вывески, заполнялись товарами витрины. Через маленькое чердачное окно виден был только четырёхугольный кусочек сияющего весеннего неба да узловатая ветка росшего рядом с домом дерева.

— Я много песен знаю, — Нюшка, развалившись на забросанном тряпьём топчане, с наслаждением жевала по-братски разделённый с Коськой бублик . — И по-нашему умею, и по-заграничному. У нас граммофон был с пластинками, так я выучила.

— Здорово! — одобрил Коська. — Сейчас поедим, и меня учить будешь. А твои все где?

— Мать родами умерла, отец с германской не вернулся. Как дед помер, так у меня родных никого не осталось, а чужим лишний рот в избе не нужен — своих бы прокормить. На деревне жрать было вовсе нечего, продармейцы всё подчистую забирали. Я пожила-пожила у людей, оголодала вконец, попрёков наслушалась. Эх, думаю, чем такое терпеть, лучше, как цыгане, по вокзалам петь, да и утекла.

— Отчаянная, — уважительно протянул Коська. — А вернуться не хочешь? Голод-то кончился уже.

— Чего мне там делать? Нет, я в Москве останусь. Тут, говорят, если петь хорошо умеешь, в театр поступить можно.

— Можно, — подтвердил Коська. — Только нашего брата никуда не берут — воровства опасаются.

— Правильно опасаются, — засмеялась Нюшка. — Наш брат мимо того, что плохо лежит, ни в жизнь не пройдёт.

Мальчик взглянул на неё исподлобья, вздохнул.

— Я не ворую, — тихо сказал он. — Мне нельзя. Что за песни подадут, тем и живу.

— Боженька не велит? — Нюшка смотрела насмешливо-недоверчиво.

— Нет, при чём тут… — Коська задумчиво оглядел огурец, с хрустом отъел от него здоровый кусок. — Просто я знатного рода.

— Брешешь! — девочка во все глаза смотрела на нового знакомца.

— Больно нужно мне тебе брехать, — обиделся тот. — Пёс брешет, а я говорю, что есть. Отец у меня был граф, а я, значит, графский сын. Мать у меня за границей, — Коська понизил голос, — в Париже. Недавно через верного человека весточку ей передал. Теперь она знает, где меня искать, и обязательно придумает, как забрать отсюда. Она умная. На всех языках говорит, на фортепьяно играет. И красивая. И добрая. Она меня, знаешь, как любит? Больше всех на свете. Я ведь у неё один.

Он помолчал и добавил значительно:

— Наследник. Нельзя мне вором быть.

Нюшка молча доедала остатки нехитрой трапезы. Вид у неё был слегка обескураженный.

— Так что мне тебя теперь, сиятельством называть? — спросила она чуть погодя.

— Не надо, — великодушно махнул рукою Коська. — К чему такие церемонии, мы же друзья.

— А я всё одно буду, — заверила его певунья и засмеялась. — Хочешь, новой песенке научу? От беженцев слышала. Под неё хорошо подают. Жалостливая. Бабы слушают — плачут. «Купите папиросы» называется.

***

Долговязый худой подросток с лотком остановился возле поющих ребят.

— Всё горло дерёте? — хмуро спросил он. — Здорово, Костян.

— Привет, Жердяй, и тебе не хворать, — Коська смотрел насторожённо. — Как торговля?

— К моему бы товару да вашу песенку — мигом всё продал бы, — хмыкнул Жердяй. — Но и так разбирают. Без еды мужик день проживёт и не заметит, а без курева через час невмоготу становится. А у вас?

Нюшка кивнула на лежащий на земле картуз с мелочью:

— Подают помаленьку. Кто баранку, кто денежку. День сегодня хороший, люди солнцу радуются.

Жердяй помолчал, переминаясь с ноги на ногу, оглянулся по сторонам.

— Ты, Коська, в Марьину Рощу-то давно наведывался? — спросил он.

Нюшкин приятель перестал улыбаться, поскучнел лицом.

— С осени не был, — отрывисто бросил он. — Чего мне там делать? Ты иди, Жердяй. Иди. Продавай свою махорку, а нам петь надо.

— А чего, уже и спросить нельзя? Думал, может, передать чего хочешь.

— Нечего мне передавать.

— Тогда наше вам с кисточкой. Пойду торговать дальше. У нас, между прочим, и получше махорки товар имеется, — с некоторой гордостью заметил несовершеннолетний частник и, подмигнув Нюшке, наконец улыбнулся. — Не скучай, малая!

Потом поправил лоток и зашагал по Сухаревке, выкрикивая хриплым ломающимся баском:

— Папиросы «Лира» — всё, что осталось от старого мира!

Коська уныло смотрел ему вслед.

— Слышь, сиятельство, а чего это он у тебя про Марьину Рощу узнавал? — с любопытством спросила девочка.

— Да так, — неопределённо ответил мальчик, пожимая плечами. — Языком почесать захотелось, вот и болтает невесть чего. Петь будем, али как?

***

— Эх, до чего ж хорошая фильма! — Нюшка, всё ещё под впечатлением от увиденного, тараторила без остановки, гримасничала, оживлённо размахивала руками. — А у малыша с бродягой жизнь точь-в-точь на нашу похожа, правда? Как будто подглядел кто… В конце меня аж на слезу прошибло. Когда тётенька эта дитё-то своё в участке нашла, да обняла, да плакать над ним стала, — эх, до чего же душевно у них всё это вышло! Вот ей-богу, были бы деньги, каждый день в кинематограф ходила бы! На все картины! А на Чаплинa — по пять раз!

— Скоро лето будет, сможем в Нескучном саду бесплатно смотреть, — вяло, словно через силу, ответил Коська. — Там деревья кругом, если залезть повыше, всё видно.

Удивлённая непривычно тусклой, тоскливой интонацией, Нюшка посмотрела на товарища тревожными глазами.

— Не горюй, сиятельство. Ты свою маму тоже скоро найдёшь, — тихо сказала она, шестым чувством угадав причину Коськиного плохого настроения. — Вот увидишь. Письмо получит и сразу к себе заберёт.

Коська слабо улыбнулся, кивнул, тряхнул головой.

Беспризорники свернули с шумной, запруженной пешеходами, извозчиками и дудящими в клаксоны авто Тверской в более тихий Камергерский. Здесь и дома были пониже, и светильники горели не так ярко, и людей было поменьше. Возле одного из особнячков шумная компания рассаживалась по пролёткам: набриолиненные молодые мужчины в светлых летних пальто и лаковых ботинках, и девицы, одетые попроще, зато сильно накрашенные, визгливо хохочущие над шутками своих спутников.

Две цветочницы с корзинами, отпихивая друг друга и переругиваясь, торопливо спешили к экипажам в надежде сбыть с рук оставшиеся от дневной торговли ландыши.

— Да не верещите вы, убогие! Давайте сюда ваши цветы, покупаю всё!

Один из гуляк — высокий, широкоплечий, сильно подвыпивший — раскрыл портмоне, вытащил не глядя несколько купюр, протянул торговкам.

— Держите! Люблю, чтоб красиво! А ну, девочки, разбирай букетики!

Визжащие от притворного восторга девицы проворно расхватали пучки подвялых белых цветов. Высокий сделал знак возницам, и пролётки, шелестя по брусчатке резиновыми шинами, помчали седоков в сторону Рождественки.

— Что денег-то выбросил, — вздохнула Нюшка, и непонятно было, восхищается она или осуждает. — И было бы за что. Ладно бы розы, а то ландыши…

— Нэпманы, — равнодушно отозвался Коська. — Деньги есть, чего ж не гулять. Заодно тёткам коммерцию поддержал… Пойдём поскорее, а то есть так хочется…

Ускорили шаг.

— Смотри, вроде вечер, а вовсе не холодно… и впрямь уже скоро лето, — опять затараторила Нюшка, стараясь поскорее отвлечь Коську от мрачных мыслей. — На реку будем бегать, рыбу ловить, в прудах купаться… А то по огородам картох нароем да в костре испечём. Летом, сиятельство, жизнь всегда легче.

— Летом в парках хорошо, — подтвердил мальчик. — Публики много гуляет. Особенно, по выходным. Все весёлые. Будем по паркам петь.

За разговором не заметили, как проскочили Камергерский, выбежали на Лубянку. Отсюда уже была хорошо видна возвышающаяся вдалеке тёмная громада Сухаревой башни, похожей на огромный океанский пароход с высоченной трубой, плывущий по морю московских уличных огней. После переулка опять показалось людно. Но публики было меньше, чем на Тверской, да и вела она себя потише и посерьёзней. На Сретенке лавки уже закрылись, огни в витринах скупо освещали выставленные напоказ товары. Сторожа монументально сидели на табуретах, окидывали недоверчивыми глазами оборванных ребятишек.

Нюшка собиралась свернуть в знакомый тупичок, когда Коська толкнул её локтем:

— Гляди! Сухаревский звездочёт идёт!

Со стороны площади по противоположной стороне улицы медленно шёл человек, одетый в странную, до самой земли, хламиду. Он нёс узкий длинный предмет, плохо различимый в неярком свете керосиновых фонарей. Плоская четырёхугольная шапка, непохожая ни на один виденный доселе Нюшкой головной убор, была сдвинута чуть назад. Лицо «звездочёта» — немолодое, умное, властное, с брезгливо опущенными уголками надменного рта — показалось девочке ещё необычней, чем наряд. Словно почувствовав любопытные взгляды, незнакомец вдруг повернул голову и уставился тёмными, пронзительными глазами прямо на ребятишек. Те, как вспугнутые птахи, стремительно сорвались с места и бросились прочь.

Только добравшись до чердака и как следует отдышавшись, девочка наконец спросила:

— А кто он, звездочёт-то этот? Чудной какой…

— Не знает никто, — объяснил с таинственным видом Коська, затеплил свечу и полез в тайник доставать спрятанные от мышей припасы. — Ты историю про царского колдуна слышала?

— Про Распутина, что ли? — при свете куцего свечного огарка Нюшкины глаза блестели, как ёлочные шарики.

— Нет, тот царь давно жил, у него свой колдун при дворе имелся, почище Гришки. Все науки знал, снадобья варил, на железном коне вместо ероплана по небу летал, летом пруды замораживал. Сухареву башню у царя выпросил, чтобы оттуда звёзды считать и судьбы по ним предсказывать. Смерти сильно боялся, всё эликсир вечной жизни изготовить хотел. Книги редкие скупал, чтобы рецепт найти…

— Нашёл?

— Говорят, нашёл. Только все по-разному рассказывают. Одни говорят, что он всё-таки помер, не помог эликсир. Другие — что эликсир-то был хороший, да слуга, которому колдун велел тело своё после смерти обрызгать, по глупости склянку разлил.

— Ой-ё-ёй!

— Ага… А есть и такие, что верят: не помер колдун, до сих пор по Сухаревке бродит.

— Думаешь, человек этот, что мы давеча встретили, он и есть?!

— Трудно сказать. Про человека этого никто ничего толком не знает — ни имени его, ни откуда взялся, ни где живёт… Видят его только ночами, а днём — никогда. Видала трубу, что он с собою носит? Подзорная. Как раз такая, чтобы на звёзды смотреть. Слухи ходят, он иногда предсказывает, что в жизни случится. Только это очень редко бывает — он мало с кем говорит. И вообще на людях почти не показывается. Кто-то верит, что он тот самый колдун-звездочёт, а другие смеются, за сумасшедшего считают. Спятил, говорят, старорежимный барин от новых порядков.

Мальчишка закончил кромсать тупым ножом хлеб и ливерную колбасу, разделил скудную трапезу на две равные части.

— Налетай, Анютка.

***

— Граждане-товарищи, господа хорошие! Подходите, не спешите, постойте, послушайте! За алтын денег любую песню для вас или вашей барышни! Чего попросите — то и споём!

— Ааааалтын? — протянул насмешливо подвыпивший мастеровой. — Побойся бога, комиссар! Таким артистам и копейки хватит!

— Пробовали, дядя, — не получается. Память с годами ослабла, за копейку не работает. Один куплет вспомню, а дальше — никак.

— Языкатый, — хмыкнул мужик. — Ну, чёрт с вами, босота, давайте хоть один куплет. Ту, что про ямщика.

— Ямщик, не гони лошадей, — чистым, печальным голосом вывела Нюшка, — мне некуда больше спешить…

Чуть хрипло, задушевно-грустно подхватил её пение вторым голосом Коська, заплёл в мелодию интонацию горькой жалобы:

— Мне некого больше любить...

— Ох, чертяки, что делают… что делают, что вытворяют… — потрясённый мастеровой покрутил головой, сунул руку в карман, швырнул в лежащий на мостовой картуз ещё пару монет. — Пойте до конца!

День угасал. Палаточники уже сворачивали свои навесы, толпа на площади заметно поредела, но Коська считал, что уходить ещё рано. Трюк с пением на заказ он придумал пару недель назад, убедившись, что Нюшка, кроме удивительного голоса, обладает ещё и прекрасной памятью. Она могла в секунду припомнить любую мало-мальски известную песню и, к вящему удовольствию публики, исполнить её так мастерски, словно разучивала по меньшей мере месяц.

B Москву окончательно пришло жаркое среднерусское лето. Сухой, пахнущий лошадьми и бензином воздух был горяч и неподвижен. На чёрных булыжниках Сухаревки белыми волнистыми островками лежал тополиный пух. Гасла между домами светлая закатная полоска, зажигались в окнах огоньки, наливалось сумеречной синевой небо.

— А мне споёте? — спросил за спиной низкий, чуть надтреснутый голос.

Беспризорники быстро обернулись, и Нюшка громко ойкнула. Сухаревский звездочёт стоял в двух шагах, разглядывая уличных певцов всё тем же, так поразившим когда-то девочку тяжёлым взглядом чёрных пронзительных глаз.

Коська опомнился первым.

— Споём, конечно. Чего послушать желаете? — деловито спросил он.

Загадочный человек, по-прежнему глядя только на Нюшку, произнёс медленно, словно беседуя с самим собой:

— Жизнь, если она не кончается вовремя, становится тяжким бременем. Душа должна уходить в полёт тогда, когда ей назначено, а не томиться бесконечно в несовершенной телесной оболочке... Я слишком поздно понял это. Можешь ли ты, дитя, спеть такую песню, что позволит моей душе хоть на несколько мгновений сбросить груз вечного земного бытия и воспарить к звёздам?

Нюшка кивнула. Необычный заказчик вскинул брови, взглянул на неё с любопытством.

— Ты поняла, чего я хочу? Ну, пой тогда, что же ты медлишь!

Девочка чуть кашлянула, прочищая горло, откинула назад голову, наморщила лоб, вспоминая слышанные давным-давно с патефонной пластинки непонятные слова, и, наконец, запела:

— А-аве, Мари-и-ия...

Коська никогда раньше не слышал этой песни. Ему показалось, что всё окружающее — и дома, и прохожие, и палатки с продавцами, и трамваи — исчезли, оказались в другом мире, а здесь была только эта удивительная, завораживающая мелодия. Она плыла над вечерней площадью, поднималась всё выше, заставляла забыть обо всём на свете, увлекая за собою в бездонное ночное небо.

— Са-а-a-aнкта Мари-ия, Ма-тер Де-eи...

Детский голос, наполненный мольбой и надеждой, обращался к чему-то высшему, могущественному, и казалось, душа человеческая, воплотившись в его нежные звуки, взывает к нависшему над головами равнодушному звёздноглазому мирозданию.

Когда последняя нота гениальной шубертовской молитвы растаяла в воздухе, несколько мгновений никто ничего не говорил. Коська растроганно шмыгал носом. Нюшка, видимо, сама не ожидавшая от себя такого исполнения, растерянно смотрела на звездочёта, а тот молчал, и по его непроницаемому лицу невозможно было угадать, понравилась песня или нет.

— Ну, так что, дядечка? — не выдержала наконец юная певица. — Исполнила я ваше желание? Если да, гоните алтын!

Выражение глаз человека-призрака изменилось. Что-то мелькнуло в их непроницаемой черноте — то ли брезгливость, то ли жалость.

— Будет тебе алтын,— сказал он и зашарил в складках своей хламиды в поисках монеты.

Коську вдруг осенило.

— Не надо алтына! — закричал он. — Желание за желание! Мы ваше исполнили, а вы нам наворожите! Люди говорят, вы судьбу изменить можете.

Звездочёт внимательно посмотрел на мальчика.

— Изменить судьбу нельзя, — сказал он очень серьёзно. — А вот желание исполнить можно. Только не всегда они сбываются так, как нам этого хочется. Я когда-то пожелал… — Он осёкся, замолчал, опять начал рыться в необъятной накидке. — Вот, возьмите этот медальон. — В свете фонаря тускло заблестел овальный металлический кулон, качающийся на тонкой цепочке. — Он способен дать своему владельцу то, чего тот хочет. Нужно просто написать просьбу на бумажке и вложить внутрь. Но запомните: желание у каждого из вас только одно! Второе загадывать бесполезно — не сбудется. Поэтому не спешите, подумайте, что для вас действительно важно.

Он опустил безделушку на Коськину ладонь. Мальчик и девочка с любопытством разглядывали работу неведомого ювелира. На игравшей золотыми отсветами крышке медальона красовалось изображение большого жука с поджатыми лапками. Жук был сделан так искусно, что казался живым. Зелёные, тщательно огранённые камушки глаз слабо искрились. Коська, напуганный очевидной дороговизной неожиданного подарка, собрался было что-то спросить. Однако когда он поднял глаза, звездочёта на площади уже не было.

***

— Говорил же, надо было в Нескучный сад идти, — сердито ворчал Коська. — Там гулянье сегодня, а здесь что?

— А здесь тоже… — неуверенно пыталась спорить Нюшка.

— То же, да не то! На гулянье кавалеры перед девками выделываются, песни заказывают, а здесь сегодня одни кухарки с корзинками!

— Ну, так кто же знал, что одни кухарки придут, — резонно возразила девочка. — Не сердись, сиятельство, день на день не приходится. А хочешь, сейчас в Нескучный пойдём?

— Не знаю… Поздно уже. Темнеть скоро начнёт.

Минуло около двух месяцев с тех пор, как загадочный человек в хламиде подарил беспризорникам медальон. Подарок носил Коська — Нюшка наотрез отказалась загадывать желание первой. «Ты про судьбу спросить догадался, значит, по справедливости, сначала ты должен получить то, что хочешь. — Помолчала и добавила. — И желание твоё в сто раз важнее моего». Мальчик сначала спорил, потом вдруг улыбнулся и, оставив пререкания, повесил медальон на шею.

В прилегавших к Сухаревке переулках лежали косые предвечерние тени. Мягкий свет уходящего солнца золотил витрины и крыши домов, бросал на мостовую тёплые янтарные блики.

— Нюшк, — вдруг сказал Коська, — а спой ещё раз песню… ну, ту самую…

Девочка хотела было возразить, что переулок почти пуст, стоит ли стараться для считанных редких прохожих, но посмотрела на приятеля и поняла, что «сиятельство» просит песню для себя. С ним последнее время всё чаще случались припадки беспричинной грусти. Нюшка для себя объясняла это тем, что время идёт, а желание всё не сбывается.

— Аве Мария? — уточнила она на всякий случай. Коська кивнул, сунул руки в карманы и приготовился слушать.

Однако в этот раз Нюшке не дали допеть до конца. Очень немолодой господин в парусиновом костюме, почти дошедший до выхода из переулка, после первой же музыкальной фразы замер, потом развернулся и, тяжело опираясь на трость, заспешил к певунье. Спутница его, молодая женщина в красной косынке, укоризненно покачав головой, направилась следом.

— Деточка, где ты этому научилась? — потрясённо спросил пожилой господин, останавливаясь перед Нюшкой.

— Патефон слушала, — охотно объяснила та, довольная произведённым впечатлением.

— Невероятно... На слух с пластинки? Просто не верится!

— Больно надо мне, господин хороший, вам врать, — обиделась Нюшка. — Да я любую песню с одного раза могу запомнить и так вам её спою, что и патефонные ваши так не умеют!

— Охотно верю, деточка, охотно верю… — пробормотал старик, протирая старомодные очки в круглой металлической оправе. — А скажи, пожалуйста, тебе никогда не хотелось петь со сцены?

Нюшка чуть оторопело уставилась на собеседника.

— Это как артистки, что ли?

— Именно. Хотелось бы тебе самой стать артисткой?

— Скажете! Ясное дело! Только кто ж меня возьмёт…

— Дело в том, что мы вот как раз и берём…

— Пётр Михайлович! — предостерегающе перебила комсомолка в косынке. — Берём, но не таких же! Вы на неё только посмотрите — антиобщественный деклассированный элемент!

Пётр Михайлович тяжело вздохнул, снова нацепил на нос очки, посмотрел поверх них на спутницу.

— Как вы любите, Мусенька, ярлыки на живых людей навешивать, — тихо и как-то безнадёжно сказал он. — И слова какие находите — «элемент»... Это не элемент, а ребёнок. Очень грязный, не спорю. Даже, если угодно, деклассированный. Но невероятно, удивительно талантливый. Такие самородки встречаются один на миллион. Из этой девочки может вырасти великая певица, а оставшись на улице, в кого она, в конце концов, превратится? Да и подумайте о школе — раз уж решили открыть отделение вокала, у нас должны быть самые лучшие, самые одарённые вокалисты!

Муся скептически посмотрела сначала на старика, потом на «великую певицу», но спорить не стала.

— Как тебя зовут? — сухо, по-деловому, спросила она у девочки.

— Нюшка, — растерянно ответила та, чувствуя, что происходит что-то не совсем понятное, но очень важное.

— Анна, значит, — Муся кивнула, словно ожидала именно такого ответа. — А фамилию свою знаешь?

— Четверикова.

— Молодец. Значит так, Четверикова. Если хочешь быть зачисленной в музыкальное училище, до первого сентября чтоб явилась ко мне, я оформлю тебя и на учёбу, и на проживание. Поняла?

— Это на Собачьей площадке которое? — неожиданно вмешался Коська. — То, где при старом режиме барышень учили на фортепианах играть?

— Именно, — подтвердил Пётр Михайлович. — Только теперь там, кроме фортепиано, ещё и пению учат.

— А паёк ей выпишут?

— До чего же практичное поколение, — вздохнул старик. — Не сомневайтесь, молодой человек. Непременно выпишут паёк.

— Соглашайся, Нюшка, — одобрил Коська. — Раз с пайком, значит, солидная школа, не жульё какое-нибудь.

— Я без тебя не пойду! — замотала головой девочка. — Возьмите его, пожалуйста, он тоже поёт хорошо!

Пётр Михайлович растерянно посмотрел на Мусю. Та сделала энергичный отметающий жест.

— Профессор, ну вы же сами должны понимать, нам не дадут его оформить. У девчонки и правда данные есть, а пацана-то куда? На инструментальный по возрасту уже поздно, на вокал — вот-вот голос ломаться начнёт.

— Так что же теперь? — беспомощно спросил профессор. — Оставить его голодать на улице?

— Пусть идёт в детприёмник для обычных бродяжек, безголосых, — отрезала комсомолка. — А у нас не богадельня. Дать тебе адрес моей ячейки, мальчик? Там скажут, куда пойти.

— Не надо, — угрюмо ответил Коська. — Знаем мы ваши приёмники. Слышали. Перебьюсь.

— Ну, как хочешь, — пожала крепкими плечами Муся. — А ты, Четверикова, не забудь — до первого сентября. Идёмте, Пётр Михайлович, вас и так уже заждались.

Как только старик и девушка скрылись за углом, Нюшка набросилась на товарища:

— Ты чего не упросил их, почему не спел? Они бы послушали тебя да и взяли! А теперь что делать будем? Я одна не пойду!

— Как это так — «не пойду»? Ты, Нюшка, даже не думай отказываться. Желание же пропадёт!

Девочка уставилась на Коську.

— Ты что, своё желание на мою мечту истратил?!

Мальчик улыбнулся, вытянул из-под многослойной рванины золотого жука, открыл. Внутри оказался сложенный газетный обрывок с выведенными химическим карандашом буквами: «Пусть Нюшка станет актрисой».

— Что ж ты, дурной, наделал… тебе же самому надо было… — укоризненно шептала Нюшка.

Коська отмахнулся, снял с шеи драгоценный талисман, протянул девочке.

— Меня мама и так заберёт, — уверенно сказал он. — Без желаний. A тогда, сама подумай, зачем мне эта школа? Ты — другое дело. Сирота, без родителей, позаботиться некому. Иди, не сомневайся. И медальон при себе держи — мало ли что. Звездочёт-то, видишь, не соврал — есть в нём сила.

***

На фронтоне одного из обступивших Сухаревку зданий трепетал под порывами резкого осеннего ветра кумачовый плакат «Да здравствует 6-я годовщина Великой пролетарской революции!»

Высокий парнишка с лотком свернул в переулок — там тоже были натянуты транспаранты, развевались прикреплённые к стенам красные флаги. Со стороны Лубянки неслась бодрая духовая музыка. Лужи морщились мелкой рябью, мокрые жёлтые листья липли к подошвам.

— Жердяй! — окликнул за спиной звонкий голос.

Лоточник обернулся. Худенькая, коротко стриженая девочка стояла в пяти шагах от него, заслоняя лицо от ветра поднятым воротником казённого чёрного пальто.

— Какой я вам Жердяй, барышня, — недовольно буркнул парнишка. — Чего надо?

Девочка шагнула ближе, обдала взглядом знакомых синих глаз, улыбнулась прежней радостной улыбкой.

— Не узнал? Это же я, Нюшка!

— Малая… — Жердяй отступил слегка, оглядел бывшую оборвашку. — Ишь, какая стала! Где же тебя теперь признать — новая одёжа, умытая рожа… Чего так давно не приходила?

— Так не пускают же нас одних-то! — виновато объяснила Нюшка. — Сегодня повезло: на демонстрацию повели, я в толпе и сбежала.

— А не попадёт?

— Конечно, попадёт,— беспечно ответила Нюшка.— Да и пусть. Соскучилась я по Сухаревке — сил нет! Два месяца здесь не была… Как живёшь-можешь, что новенького?

— Живём помаленьку, — пожал плечами Жердяй. — Пора мне, малая, бросать эту коммерцию. Два раза уже фининспектор подходил, интересовался, сколько мне лет, да что, да как. Получу пачпорт, враз налогом обложат.

— И куда ж ты пойдёшь?

— Мало ли… А ты всё поёшь?

— Пою.

Помолчали.

— А Коська-то где? — спросила, опять улыбнувшись, Нюшка. — Обещал приходить проведывать, а сам так ни разу и не навестил.

— Так ты что, не знаешь ничего? — подросток отвёл глаза. — Помер Коська-то. Месяц назад. Простыл сильно, горячка началась. Три дня один на чердаке без еды, без воды провалялся. Пока я хватился его, пока нашёл — он уже совсем плохой был… В больнице и помер. Врачи сказали, поздно я его принёс. На день бы раньше — может, и спасли бы…

Нюшка смотрела на Жердяя блестящими от слёз глазами.

— Как же так… — еле слышно сказала она. — А я-то думала, раз не приходит, значит, и правда, мать-графиня в Париж забрала.

Жердяй взглянул непонимающе.

— Ты о чём, малая? Чья мать графиня? В какой Париж?

— Ну, ясное дело, Коськина. Она же графского рода.

— С чего ты взяла? Прачка она у него была, это тебе в Марьиной Роще любой скажет. По людям ходила, бельё стирала. Да и от другой подённой работы не отказывалась. Мы соседями раньше были, я её хорошо помню.

— А что с ней стало?

— Коськин отец по пьянке насмерть забил. Тогда Костян в бега и ударился. А ты говоришь, графского рода…

Девочка потрясённо молчала. Потом, вспомнив что-то, мотнула недоверчиво головой:

— Подожди, если он не из благородных, почему же воровать отказывался?

— Кто же теперь скажет, — по-взрослому вздохнул Жердяй. — Ну, будь здорова, малая, не хворай. Учись в своей школе. Будешь петь в Большом — приду к тебе за контрамарочкой.

Нюшка проводила уходящего знакомца взглядом, отступила к стене. Вытянула за цепочку медальон, выудила из-под выпуклой крышки клочок бумаги, разжала худые, покрасневшие от холода пальцы…

***

К полуночи тучи над Москвой разошлись, сильно похолодало. Загулявшие граждане, несмотря на позднее время, продолжали праздновать годовщину революции — на улицах визгливо пели под гармошку, из освещённых окон слышались звуки патефонной музыки, пьяные застольные голоса. Рыночная площадь почти опустела, только на трамвайной остановке ребята из ФЗУ смеялись и перешучивались с иззябшей продавщицей пирожков. В Сретенском тупике ветер раскачивал фонари, шуршал подмёрзшими листьями, гонял, крутя и подбрасывая, мятый обрывок тетрадного листа с расплывшимися от уличной сырости каракулями: «Пусть Коська скорее встретится с мамой». Чёрный прямоугольник Сухаревской башни казался зловещим провалом в звёздном небе, входом в притаившуюся за мерцающим сводом бездну, исподволь пожирающую беззаботно гуляющих по улицам жареных цыплят.