Осень.

Шестой год подряд, проходя мимо покрытой жёлтым орнаментом белой больницы, негодую по поводу трупов, сложенных в чёрные мешки у деревьев. Иногда ночью, возвращаясь после смены домой, перелезаю забор, и, разбежавшись что есть мочи, ныряю в них лицом. Скорлупа рвётся, и удовольствие от этого прикосновения, похожего на утренние процессы в ванной, порой смешивается с болью острых уколов, но чаще- это погружение в мягкий, влажный, и чёрный, словно космос, экстаз. Я представляю себя одним из них. Это плавное, анархичное падение, раскачивание и старение. Ветра потоки, дороги шум. Вдруг взгляд чей-то снизу. Упустил. Потом перчатка с синими прыщиками резины. И вот я тут, среди своих. Хотелось ли обратно, вверх? Ох, спорно. Свет! Охранник, вспышкой, струёй фонарной- Стой! Бегу. Пакет порвался. Высыпало вдруг наружу много, и это среди ночи! Пришёл домой, налил стакан. Кошка подошла к ноге, взглянула на меня: « посмотри, во что ты превратился! Завязывай с этим! Добром дело не кончится! И да, чуешь? – я напряг ноздри, но пахло только остатками тяжелого дня и влагой содержимого пакета – я там «дела» сделала, в углу, у радиоточки, поди, прибери!» Отложил стакан, нехотя встал, усталость качнула вбок. Не пью шестой год. Всё шерстяная отговаривает. Можно сказать, живу ради, благодаря. Да, шесть лет назад… как такой срок обозначают? Шестилетка или чугунная свадьба, шаха? Шесть лет назад мы гуляли с мамой по той самой, наполненной ныне чёрными мешками, территории, и она, учитель физкультуры с тридцатисемилетним стажем, читала мне стихи про осень. Листья и тогда заполнили собой эти проклятые чёрные пузыри. Она сказала, что и сама скоро залезет в такой. Я ответил брось, ещё жить и жить! Мама улыбнулась. Болезнь разрушила лучезарную улыбку пожилого физрука. «Сынок, не забывай на них смотреть, когда они падают. Это их последний полёт. И единственный шанс проявить себя. Они как спортсмены. Выходят. Вспышки. Пауза. Разбег. Прыжок. И если ты упал, больше шанса не будет. Ты либо спиваешься, как твой отец, либо, надев китайский пластиковый свисток на шею, идёшь в кабинет раздавать детям сдутые мячи. Сегодня навещали ребята, прощались.» Я удивлённо поднял бровь. «Я сказала, что завтра умру, пусть больше не приходят сюда. И прошу, только не пей, сынок, вспомни отца. Прошу, ради меня.» В этот момент мы обратили внимание на огромный красный лист, он словно гигантская ладья из парка аттракционов, раскачиваясь из стороны в сторону, демонстрировал осенний вальс, обёрнутый золотым фоном промозглого времени года, снижался. «Пойдём, поймаем его!» В грустных, болезненных глазах матушки, голубизну которых тянули к земле тяжёлые, окованные морщинами, серые веки, я увидел игривую искорку догорающей спички. Мы, взявшись за руки, последовали к месту падения осеннего десанта. Какой красивый. Мы смотрели, прокручивая пальцами ножку, как окрылённый внезапным успехом лист, словно прима балета, показывал нам свои грани. «Мне пора»- она опустила взгляд, на миг обнажив грусть, вновь в глаза, улыбка, вновь печаль, поцелуй.- не провожай. А листок сохрани.» «Хорошо мам, завтра зайду.» Улыбки у меня не вышло. С досады бросил лист сразу за оградой. Больше я мать не видел.«Кскскс , ну говори же, где ты насрала?» Я блуждал по квартире, в попытках найти кошку, ту самую кошку, которую обещали родители после выпускного. Под ногами шуршал ворох гниющих листьев, я так и не смог простить себе выброшенный в тот день листок. «Всё равно же найду, а ну выходи! Кскскс…»

 

Лето.

Катя говорила, что если рожу, стану сразу старой, словно забытый фейхоа на дне фруктовой корзинки, покроюсь чёрными пятнами смерти и извилистыми линиями серых морщин. Я решила родить для себя. Его деньги как деревенская колонка были источником утоления жажды. Они открывали пивные краны, и ураганным хватом свинчивали водочные крышки. Не было ни дня, когда я, придя из школы, не заставала его за сцеживанием спиртовых капель на сожженный алкоголем язык. Думала, что рождение ребёнка изменит его. Но теперь вечный стресс стал гранитным поводом для возлияний. Катя как-то сказала при нём, мол, говорила же! Так он ударил. И это при сыне. Я плакать. Сын ко мне. Ушибленная в дверь. Он на ногах. «Ну а что, не правильно она сказала? Ты ж даже не гулял ни разу с ним!» мычание в ответ. Позывы рвотные. Слезы или пот. Из горлышка. Здоровых три глотка. Ко дну бутылки пузыри. Сын смотрит. Мама. Я мама. Счастлива ли я? Отнюдь. Цепями будто мы втроём скованы. Птенец, я, глупая кукушка, подкинувшая сыну жизнь в условиях уродства и зловоний, и отец. Не знала даже , что лучше - жизнь с ним, или его смерть. И вдруг дождались. Он ушёл. Сказал к другой. Ни на работе, хоть искала, ни у друзей, не появлялся больше. Богу слава. Мои слёзы, высыхая, оставляли плугом до лица мозолей, грядки, в которых радости морщины не росли. Росла печаль. Ни денег, ни времени, а он всё рос, просил он кошку каждый день. Я обещала, но кормить ещё кого-то не могла. В школу опаздывала, часто просыпая. Из-за того, что ночью глаза отрыгивали грязных мыслей слёзы. Убить себя, его, кого угодно, лишь бы смерть. Чтоб вновь спокойно. И гулять, смотреть на солнце , собирать коктейль цветов полей, лугов создания. Но нет. Он рос, а я старела, обещая кошку. Он смирился, вырос , и завёл. Бесшёрстную, безаллергенную, не требующую корма. Он начал много пить, отца путь продолжая, и с кошкой за стаканами играя. Он то искал её, то гладил, то ругал, но никогда в трезвом уме о ней не вспоминал. Расплата за погубленную жизнь его, нашла меня не скоро. Дав выплеснуть последний ручеёк трагедии моей, лишь высохла последней слёзки капля, с разбегу, сзади, как шакал, гиена, лис, огромные клыки вонзив, пришла ко мне болезнь. Узнав о том, что гибель мне грядёт, впервые, много лет спустя, я испытала радость. Было лето. Я легла в больницу.

 

Зима.

 

-Налей, Ир, ну что ты?!

-За прошлый раз не отдал.

-Говорил же, с получки.

-Нет, Саш, извини, меня Арам за всё это ставит.

-Ох... о, Дим, угости, а, с получки дам!

-Сань, Валентина сказала тебя уволили неделю как, у тебя же сын, возьмись за голову.

-Будешь мне указывать , мразь, ты кто такой, ты меня не знаешь!

Вышел в снег. Хлопья отдавались в яичках медным звоном мороза, шёл в «Магнит» , там охранника нет, прихвачу чекушку, и домой. Мысли шли трамвайными путями по изнеженному от безделья мозгу. Сын. Никогда не хотел детей. Лишняя морока, да и Ольга- зараза, родила, не спросив. Может не так бы пил, может в Анапу путёвку взяли, не сейчас, летом, когда лучи...

-Младший сержант Золотов. Ваши документы.

-Опять ты, отвали!

Трое суток.

Дома. Мелкий, как ёж ныкается то в ванной, то с женой за уроками. Лежу. Даже курить не разрешают... Слов не нахожу, как в Освенциме! Вышел на клетку. У мусоропровода Олег.

- Худо? Будешь?

Не друг он мне! Но и не враг. Подкормил беленькой , и пельмешек дал. Заботы больше чем в семье! Обнялись, щетину ощутив губами, понял , пора домой. Что дом? Там где ждут? Не дом и вовсе это. Слышал о волках. Они, умирая, уходят далеко в степь, где вороньё, обгладывая кости, картаво насмехаясь , перетягивая клювом жилы, поют песнь смерти. У нас тут парк филёвский и речка. Никто не ждёт меня. Всё зря. Смяв мягкой пачки «Яву», закурил.

-Олег ,- стучусь обратно, -дай пару сотен, как смогу, отдам, жена отдаст . Ушёл.

 

Весна.

Смешно Ваш сказ читать, Михаил. Я ведь всего лишь выдуманная кошка. Меня обещали подарить ненужному никому ребёнку, но так и не подарили. Точнее, не хотели подарить живую, но появилась я. Но это не меняет моих кошачьих принципов. Я хочу секса. Текут , журчания звуки отдавая, ручьи, так поэты говорят? Ох, нет, они как поезда, шумят, в ушах ударами проходят. Мои глаза , не зная , куда деть две семечки зрачков , сужаясь, светятся зелёным. Мой хвост, былых годов пушистый друг, не вздёрнут, на земь он положен. Урчанье и шипенье- мой знак. Я говорю прохожим- найди кота мне! Нужен кот! Пришла весна. В семье не без урода, но тут кругом одни. Я молчу. Я затихаю. Я прячусь. Я не существую.